Снаружи таверны в какой-то момент воцарилась абсолютная тишина. Люди, которые толкались, галдели, проталкивались поближе, чтобы заглянуть в окна дома замерли, прислушиваясь к происходящему внутри.
Отчетливый шум драки прервался внезапно, видимо, с последним упавшим телом. Тишина заставила людей снова вытянуть шеи. Что там происходит?
Не прошло и минуты, как послышался топот ног и из дверей таверны выскочила перепуганная до смерти, бледная, вся забрызганная чужой кровью хозяйка. Она была готова наконец упасть в счастливый, спокойный обморок, и практически грохнулась в руки какого-то мужчины недалеко ото входа. Тихо вышел освободившийся от пут повар, отряхивая одежду.
Толпа выжидающе продолжала таращиться на дверь. Люди ждали героя. Не сами же друг друга перебили эти разбойники, и явно не обморочная хозяйка учинила разборки. Мог бы повар, потому что мужчина он был крупный, но уж больно чистой оставалась его одежда.
Терна вышла, на ходу вытирая меч об тряпку, которая раньше напоминала передник. Когда она подняла глаза и встретилась с сотнями взглядов, по толпе пронесся удивленный шепот.
— Девчонка?
— Та самая?
— Давеча мне пиво подавала…
— Откуда у нее меч?
— Она что их всех перебила?!
Люди шептались, толкали друг друга локтями, пятясь назад. Это было не то, что они привыкли видеть – не просто разбойничья драка, не просто кровавая казнь или самосуд какого-нибудь местного рыцаря.
— Она умеет огнем швыряться, — сдавленно, но весомо добавила хозяйка, прячась от Терны за спину подхватившего ее мужика, в котором сама Терна могла узнать любовника хозяйки.
По толпе снова прошелестел ропот, и люди отступили назад еще сильнее.
Наконец с себя сбросили оцепенение местные стражи порядка, и подоспели к девушке.
— Это ты устроила тут бойню? – спросил один, а второй аккуратно заглянул в зал таверны.
Валяющиеся повсюду тела не оставляли никаких сомнений – эта шайка разбойников уже никого не побеспокоит.
— Они взяли в заложники всех, кто был в таверне, и хотели убить. – Терну до сих пор трясло после боя, и все вокруг размывалось, как сон. Она слабо представляла, что теперь – будет снова обычный рабочий день? Таверна будет работать? Ей скажут спасибо? Или она что-то сделала не так?
— Я всех спасла, — с неловкой улыбкой заключила она, пытаясь отыскать на окружающих лицах хотя бы капельку благодарности.
— Как вы взяли ее к себе, она же опасна! – какой-то завсегдатай уже высказывал претензии хозяйки, а та ослаблено качала головой
— Никто не знал, что она на такое способна…
— Таких в люди выпускать нельзя!
— Надеюсь, ее уволят? Прирежет еще случайно, если я ей не понравлюсь.
Недовольные голоса слышались со всех сторон, и Терна совсем растерялась.
— Эй, вы серьезно?! – не выдержала она, — Я спасла нескольких человек! Они же убивали и грабили, и никто из вас не удосужился их остановить, разве не так? Какая вам разница, что с ними вообще стало?
— Ты убила десятерых мужиков! – крикнул чей-то голос из толпы.
— Я спасла жизни! – Терна смахнула со лба растрепанную челку, и наткнулась на знакомое лицо в толпе. – Эй, вот ты. Ты шел вечером с работы, под старым домом, на углу, я из окна увидела, что на тебя вот-вот обрушится кусок кровли. Я задержала его и он упал позади тебя.
Терна взмахнула рукой, и случайный камешек с дороги приподнялся на пол человеческого роста и начал парить.
— А ты! Женщина, не вас ли чуть не изнасиловали за базаром? Я помешала им это сделать. А наш кузнец? У него загорелась мастерская, и огонь бы перекинулся на дом, мне пришлось потратить много сил чтобы погасить его.
Весь городок знал Терну в лицо, как маленькую девочку в фартуке, таскающую тяжелый поднос, и Терна тоже знала всех, и в свое время почти каждому человеку пыталась как-то помочь.
Люди же с ужасом смотрели на парящий камешек и руки девушки, которые аж тряслись от волнения.
«Ой зря» — пронеслось у нее в голове
Принц покачал головой, наблюдая за девушкой.
«Они не могут просто так сделать меня виноватой во всем этом! Я же наоборот убила плохих?» — Терна растерянно озиралась вокруг, и заметила мелькнувшее в толпе лицо Мастера.
«Они – люди. Никогда не думай о них, когда принимаешь решение. Они не хотят жить с кем-то поблизости, кто может одним пальцем сжечь город. Так они видят свою безопасность».
— Мы не можем позволить тебе просто так разгуливать по городу, — один из стражей сперва насупился и навис над Терной, но потом стушевался, увидев, как на пальцах девушки появляется маленькая искорка.
Ее маленькое героическое выступление и правда зашло не туда. Сейчас горожане были готовы сами учинить над ней самосуд, но боялись – и правильно, потому что скорее всего, в толпе кроме Мастера никого не нашлось бы, чтобы ее усмирить.
— Пусть забирает свои пожитки и уходит! – предложил какой-то смельчак, прячась за спинами в толпе.
— Мало ли, может она жрет детей?
— Пусть считает это благодарностью!
Страж снова хмыкнул, и оценивая обстановку, как можно суровее заключил, держась на безопасном расстоянии от Терны.
— Чтобы это… завтра тебя тут уже не было, и все такое, иначе нам придется доложить Темному королю, это, что тут такие, как ты.
— Что? – Девушка хотела было возмутиться, но голос принца прервал ее мысли.
«Они действительно могут сообщить моему отцу»
Это им обоим было не нужно. Вообще-то, стражи и так были обязаны побежать к командирам и генералам, быстро поднять шумиху, но боялись. Мало ли, маленькая дикарка в переднике испепелит их взглядом по дороге? «В благодарность» за избавление от разбойников Терне давался день, чтобы исчезнуть из города, в котором она начала свой собственный путь.
Терна зло оглядела толпу, убрала меч, и быстрыми шагами пошла прочь. Люди расступались перед ней, шипя издали, но не рискуя ничего сказать в лицо.
«Чертовы идиоты! Теперь я – плохая, просто потому что сделала то, чего не сделал никто из них?»
«А ты была к этому не готова?»
Терна пожала плечами, заворачивая за угол.
«Просто хотелось… понять что я все сделала правильно. Меня еще немного трясет. Может, Мастер был прав, надо было идти мимо?»
На самом деле, она чувствовала разочарование. Вот так одним поступком перечеркнуть какие-то завязавшиеся в ее жизни знакомства, маленькую, обычную жизнь, все, что она построила за эти месяцы.
Что говорить, ей даже негде было переночевать ночь, и она совсем не знала, куда дальше двигаться.
— Можешь переночевать у меня.
Чей-то мужской, знакомый голос вывел ее из размышлений.
Терна вскинула взгляд – это был повар.
Он единственный не произнес ни слова, когда люди на площади требовали ее убраться прочь.
— Я не мог тебя поддержать, иначе бы лишился работы, — он словно прочел ее мысли. – Но ты жила наверху, и теперь тебе, наверное, некуда пойти. У меня дома жена и дети, я знаю, что ты их не будешь трогать. Я могу вернуться к ним сегодня благодаря тебе.
— Эмм.. – Терна улыбнулась. – Спасибо. – она взглянула вниз, на свою запачканную пивом, кровью и грязью одежду – Мне наверное стоит переодеться, чтобы не пугать твою жену и детей?
— Я же не переодеваюсь, когда возвращаюсь весь в муке. Я просто делаю свою работу. – мужчина неожиданно тепло улыбнулся, и кивнул, предлагая последовать за ним.
Рабочий день в таверне окончательно не задался, теперь там нужно было очистить помещение от трупов, и впереди был целый день и ночь до завтрашнего утра, когда Терне нужно было исчезнуть из города.
Она еще раз поблагодарила повара. Она знала его как тихого, спокойного мужчину, и так же, как раньше он подкладывал ей побольше мяса из остатков подливки, сейчас он шел с ней по городу домой.
Терна быстро почувствовала себя лучше, когда, смущаясь, зашла в маленький дом большой семьи. Повар быстро объяснил все жене, и та, охая и рассыпаясь в благодарностях, принесла девушке чистую одежду. «Эта девушка убила злых дядей, которые хотели навредить вашему папе», — представили ее маленьким лупоглазым детишкам, и те с радостью начали играть в разбойников и спасителей.
Терна улыбалась, отхлебывая горячий чай. Из всего города это была лишь маленькая семья.
Маленькая семья, которая оказалась бы задушена горем, если бы Терна не решила стать вершителем судеб. И именно там, на крохотной кухне, с напитком в руках, она первый раз подумала, что все-таки, поступила правильно.
Голос Аргона в голове наверняка согласился бы с ней, если бы слышал все происходящее. Но он от чего-то пропал. Девушка решила, что дела опять отвлекли принца, и наслаждалась последним вечером в БлакРи.
Это был воистину последний вечер! Люди суетились, спешили на работу и обсуждали случившееся, описывая всем чудовище – девушку с огнем в руках. Повар разогревал свое фирменное рагу, пока его жена намывала тарелки и запрещала Терне, как гостье, двигаться куда-то с главного места за столом.
Только над королевским замком сгущались тучи, и неожиданно все, чем жило сердце темной стороны Маадгарда, сбилось и прекратило работать как раньше.
Принц отодвинул шар и убрал книги в стол, и стоя у зеркала холодными пальцами пытался завязать галстук на шее.
В его голове бился, пульсируя, голос слуги, так и рискуя прорваться за границы сознания Аргона.
«Принц, поспешите, Король умирает».
[1] Азирафаэль ссылается на Фому Аквинского. Сумма теологии. Том II, часть 16, вопрос 59, раздел 4. "Так, если природным объектом силы зрения является цвет как таковой, то, следовательно, не существует отдельной силы зрения для черного и отдельно – для белого цвета, тогда как если бы природным объектом какой-либо способности был белый цвет как именно белый, то тогда бы способность видения белого отличалась от способности видения черного".
[2] Азирафаэль имеет в виду Джона Дальтона и его открытие цветовой слепоты (открыл он ее как раз на цветах). Дальтон провел исследования в 1794 году, но, положим, он мог заметить некоторые закономерности и несколько раньше.
[3] Редингот — разновидность костюма для занятий верховой ездой, представлявшая из себя нечто среднее между пальто и длинным сюртуком с прямыми полами и шалевым воротником.
[4] Жак-боном — полушутливая, полупрезрительная кличка, вроде нашего «Иван-дурак», кличка, которой «благородные» в незапамятные времена наделили своего кормильца и холопа.
[5] Гавриил имеет в виду Ломени де Бриенна. Этот кардинал дал добро на избрание всех церковных иерархов народу, а не назначением Папой.
[6] Вульгата — первоначальный перевод Библии на латынь.
[7] Семь небес было описано в Талмуде. Кроули путает. Алигьери написал про девять сфер Рая, окружающих божественный центр.
Перевод:
(1) Мы за храм!
Фру-Фру была ужасно противной сукой. Азирафаэль и так не жаловал живность, предпочитая ей молчаливые растения, но теперь и вовсе возненавидел.
С утра Фру-Фру распевалась визгливым сопрано под восхищенные охи хозяйки, в обед, как по часам, случалась генеральная репетиция, а вот к ужину мохнатая примадонна давала полноценный концерт.
К тому же она повадилась гадить под их дверью, и Азирафаэль, опрометчиво как-то сунувшись на лестничную площадку, основательно вступил босой ногой в ее еще теплое дерьмо.
Кроули тогда сочувственно похлопал по плечу и испарил последствия «колик».
— Ты не злись, ангел. Она кормит ее фуагра, что ты хочешь?! Пожалей собачку. Она тут главная жертва. А Мадам Бланк старая сум… женщина! Где твое ангельское сочувствие?! Любовь к людям?
У Азирафаэля был огромный страшный секрет: он не любил людей (и животных! Все одушевленное!) То ли Богиня допустила брак, то ли что-то в нем сломалось за тысячелетия, проведенные на Земле, и он не заметил, но… не любил!
Он любил поесть. Выпить. Когда уставал — поспать.
Читать! Он любил читать! Но едва ли хорошую книгу можно приравнивать к человеку — если только не к плодам его кропотливого труда. За пять тысяч лет ему доводилось общаться с писателями, и чаще всего он приходил к выводу, что лучше бы ограничился шапочным знакомством на страницах их книг.
— Легко сказать «не злись»! — посетовал он тогда. — И кому только пришла в голову эта фигура речи — «ангельское терпение»? Как будто у нас, у ангелов, вовсе никаких прав нету. Как сейчас помню, один итальянский монах [1] возьми да напиши, что, мол, вспыльчивости у нас не бывает. Вспыльчивость, похоть там, говорит: это все частности воли, а воля ангельская неделима и все тут.
— А что тут не так?
— Да все не так! Еще так «заумно» обосновал, мол, если идти от противного, то для восприятия каждого цвета нужна какая-то особая сила зрения. А такого не наблюдается, значит, воля едина, и вспыльчивости места в ней нет.
— Постой, при чем тут глаза?
— Да при том, что тот монах был сущий невежда и дилетант! Уж мне ли не знать! Считай, намедни повадился ходить в мой магазинчик один преприятный господин — то ли Дантон его фамилия, то ли Дарсон [2]… Забыл. Ну так вот, забегает он ко мне посреди ланча с вытаращенными глазами и воет: «Куда катится мир!» Выясняется, что он ухаживал за одной юной особой, у той же была страсть к алым розам. Безвкусица, но да ладно. Фокус в том, что он оббегал всех флористов Лондона, но нигде не отыскал оных! «Хоть убей, всюду нежно-голубые!» — говорит. Ну, я не выдержал и пошел с ним к проверенной цветочнице, сам у нее цветы в петлицу покупаю. Смотрим: стоит ваза, полная алых роз, алее не бывает, а он опять за свое. Торговке не поверил, а вот мне — да. Девушка, впрочем, все равно отказала. Зато он обозвал то явление «цветовой слепотой», целый трактат о нем пишет. Обещал занести мне первый экземпляр, да у меня естественно-научного отдела толком нет. Кроули!
Азирафаэль так увлекся, что и не заметил, как Кроули всецело отдался власти мягкого кресла, запрокинув голову после порции нюхательного табака. Встрепенулся, принял участвующий вид — «негодный!» — и невозмутимо спросил:
— Что? Повтори, сделай милость, а то я потерял нить повествования.
— Проще говоря, глаз видит цвета по-разному, — нотки обиды все же скользнули в голосе, — а, значит, монах был не прав. Вся его теория о единстве нашей воли лыком шита, вот!
— Ничего не понял, но за старание ставлю плюсик!
Сказать, что Азирафаэль был готов на практике доказать Кроули неправоту монаха — ничего не сказать. Вспылить разок ради просвещения позволительно, не так ли? Но в тот день на склоки просто не оставалось сил. Вот уже битую неделю (декады Азирафаэль так и не принял) все дни слились в один: подъем в семь утра — утренний туалет у узенького зеркала на кухне — унылый завтрак из яичницы с беконом (на Кроули в это время надеяться не приходилось) — променад до острова Сите, а там…
«Позор! Позор всем французам!» — сокрушался Азирафаэль, возвращаясь к Кроули каждый вечер. Казавшаяся поначалу блистательной затея со сбором подписей в защиту Нотр-Дама с треском провалилась. Конечно, находились неравнодушные, которых не пугало неровно начертанное на плакате «Nous sommes pour le temple!» (1). Изредка подходили сердобольные старорежимные старушки да боязливые священники в штатском, ставили трясущимися руками свои кривые завитушки и спешно ретировались. В итоге набралось чуть более трехсот подписей — едва ли такое количество убедит Конвент.
Другое предложение — со сбором денег на «финансирование революции», выдвинутое Конвентом как условие того, что храм оставят в покое, также нашло слабый отклик в сердцах парижан.
За четыре года революция приноровилась брать все, что хочет, сама, и в массе своей нищее население вовсе не спешило ей в этом помогать даже под благовидным предлогом. Азирафаэль собирал так мало, что раздавал все накопленные за день гроши попрошайкам по пути на улицу Сен-Сюльпис. Сомнительная благодать, но что еще оставалось?
«Сотворить чудо? Во благо миссии не возбраняется… Но о каком чуде может идти речь, когда парижане сами ни во что не верят?»
Да, Азирафаэль несколько слукавил, когда изобразил перед Кроули потрясение плачевным видом собора. Еще месяц назад его мысли были далеки от революции, о которой он слышал разве что из уст редких посетителей его магазина. Не шла впрок и пресса: забирая с крыльца выписываемую им новомодную газету «The Times», Азирафаэль не глядя пролистывал передовицы, посвященные геополитике, вплоть до раздела «Светская хроника» с его красочными описаниями столичных светских раутов — лучше рекламы ресторанов и не придумаешь!
Так Азирафаэль и продолжал бы жить в счастливом неведении, отгородясь стеллажами книг от земных бурь и тревог, если бы не архангел Гавриил, явившийся как гром среди ясного неба (в буквальном смысле).
Подтянутый, облаченный в пепельно-серый редингот [3] Гавриил возбужденно прохаживался из одного конца зала в другой, подхлестывая свою ляжку плеткой (к удивлению Азирафаэля, его начальник был помешан на верховой езде. Один раз Гавриил вытащил его поиграть в конное поло, тот день долго мучал Азирафаэля в ночных кошмарах). Даже в таком состоянии он говорил не торопясь, со свойственным начальству апломбом:
— Когда эти Жак-бономы [4] отказались платить десятину церкви, мы роптали. Когда их кардинал [5] супротив воли Папы отдал народу право назначения всех клириков Франции, мы негодовали. Когда сборище безбожников-адвокатов постановило расстреливать священников, уличенных в связях с контрреволюцией, мы протестовали. Но когда эти нехристи вскрыли королевскую усыпальницу в Сен-Дени… Видимо, оппозиция сейчас там сильна, как никогда. Преступный просчет с нашей стороны! Азирафаэль, как правило, Небеса воздерживаются от активных действий. Но нет правил без исключений! По нашей информации безбожники планируют подрыв самого Нотр-Дама. Решением совета Архангелов ты, Азирафаэль, послан спасти последний духовный оплот Франции и восстановить тем баланс Сил.
Резонный вопрос Азирафаэля «Почему же я?» был встречен сухим «Ты живешь на Земле дольше прочих, ты прекрасно сольешься с местными туземцами. Только приоденься получше, а то этот жилет уже лет как сто вышел из моды. Как-никак ты едешь в столицу мировой моды. Помни, что встречают по одежке».
Ну вот и встретили, чуть голову от счастья не потерял! Если бы не Кроули… Эх, а может, было бы даже лучше развоплотиться? Прошло полмесяца, а он даже на шаг не продвинулся в своей миссии. Кроули вон как влился, вылитый революционер! а он толком двух слов на местном наречии связать не может: даже с Библиями, которые он достал на французском и латинском, изучение языка продвигалось слишком медленно. Хотя содержание Вульгаты [6] он знал наизусть…
Каждый раз, когда мимо проезжала телега с пороховыми бочками, он гадал: на фронт или в крипту? Каждый раз, когда выносили из собора детали свинцового каркаса утраченного шпиля, Азирафаэль с отвращением отворачивался, стараясь не думать, на что те будут переплавлены.
С таким пораженческим настроением Азирафаэль побрел пятничным утром на все ту же площадь перед Нотр-Дамом.
Кроули проснулся по традиции где-то в половине первого. Солнечные лучи, разбитые рейками жалюзи, исполосовали его скомканную постель и, как стрелы, пронзили веки.
«Солнце, что ты тут забыло? А ну, проваливай, без тебя так хорошо спалось… А где ан… а, опять уперся спозаранку. Вот верно говорят про таких, вечно шило в з-з-з».
Подавлять жажду потягиваний более не было сил. Прогнувшись в спине до мелодичного хруста, Кроули снова плюхнулся на диван, ощущая себя на седьмом небе от счастья. Хотя кто считал эти небеса? Что, на шестом небе уже так себе, а? Смутно припоминалась какая-то нудная книжонка Алигьери [7], которую он в свое время так и не осилил. Но все же надо встать.
В семь часов вечера его ждал обещанный диспут в Якобинском клубе, а до этого еще надо успеть заскочить на рынок. После злополучной облавы страсти до сих пор не улеглись. Его лавочники боялись торговать по-старинке: крыса все еще гуляла на свободе. В целях укрепления коммерции демоническое вмешательство просто необходимо…
Сказать одно — а сделать другое. Кроули не желал ни на что менять сладостные путы комфорта.
Спасение пришло неожиданно: на каминной полке напротив стоял один-одинешенек недопитый бокал бургундского. Конечно, Кроули мог смухлевать и вобрать в себя содержимое бокала одним лишь зрительным контактом. Но он ухватился за спасительную соломинку и, с силой оторвав покрывшееся гусиной кожей тело, настиг свою жертву и залпом осушил.
«Теперь можно и делами заняться».
По мере передвижения Кроули по апартаментам одежда, оставленная невесть где, по очереди объявлялась на своем хозяине.
Уже в дверях Кроули бросил рассеянный взгляд на неубранную кровать — с полусползшим одеялом, смятым покрывалом и подушкой, бережно хранящей вмятину от его головы — она будто осиротела с его уходом.
«А мог спать со мной до обеда… Дур-р-рак, только дураки меняют удобства на принципы».
По крайней мере, так Кроули хотел думать. Но в самых темных казематах его подсознания таилась крамольная мысль: «все прощ-щ-ще, нет там никаких принципов. Просто кое-кто обречен играть свои сценки в театре одного актера».
Покуда собственное подсознание не сыграло с ним злую шутку, Кроули выскочил на лестничную площадку, где закономерно столкнулся лицом к лицу с мадам Бланк. Та как раз возвращалась со своей недособакой с прогулки. Будто осязая его оккультную сущность, шавка залилась отборным лаем.
— Тише, Фру-Фру, а не то мсье Серпэн обидится и перестанет с нами здороваться!
— Не обижусь, мадам, экие пустяки.
— Ой, как неудобно, — мадам Бланк с усилием удерживала собачонку от решительной атаки. Истеричный лай пришелся Кроули не по вкусу. Короткий взгляд из-под очков, глаза в глаза со зверем, и Фру-Фру, жалобно скульнув, замолкла.
— Мсье Серпэн, а у меня такая радость на душе! Я поделюсь прямо сейчас, иначе меня разорвет на части!
— Ну что там?
— Фру-Фру, моя золотая, теперь ест все, что я предлагаю, представляете! Главное, съест и добавку требует! Птичьи желудки, печень, паштет…
— Чертовщина, не иначе!
— Что вы так сразу! Вполне здоровый аппетит.
— Ну, в таком случае, желаю приятного аппетита вам обеим, ну, а я побежал… дела…
Кроули уже успел облегченно вздохнуть, пробежав на половину пролет, как окрик мадам Бланк предательски поразил его в спину:
— Чуть не забыла! Мсье Серпэн, когда же вы познакомите меня со своей зазнобой! Что лучше может скрасить ветхую старость тела — пылкость молодых, конечно! Я не навязываюсь, поверьте, я нисколько вас не стесню.
— Хорошо-хорошо! — поспешно выпалил Кроули лишь бы отвязаться от докучливой свахи. — Только уж давайте в следующий раз. Нынче она почти не бывает дома.
— Интересно, что такое заставляет молодую девицу подолгу отлучаться из дому? В наше-то время?
— Да считайте, вилами по воде рисует. Носится по городу с петицией за сохранение Нотр-Дама, да все без толку.
— Как без толку?! — видимо оскорбилась Бланк. — Ваша пассия — героиня, новая Жанна д’Арк! Да вы должны впереди нее нестись с листком и агитировать за храм! Смейтесь-смейтесь, мсье Серпэн. Как бы не было потом горько. Помяните мое слово, возрождение Франции начнется с женщины!
— Полно, мадам! — Кроули понизил голос. — Шутки шутками, а я могу себя скомпрометировать.
— Мне как раз не до шуток! — Хрен поймешь, от чего слезятся глаза у этих глубоких стариков: то ли сухость, то ли что похуже, от чувств. — Мы с моим муженьком не пропускали там ни одного праздненства, ни одной мессы. Арман в земле, а что мне останется, когда собор снесут? Пустырь да одиночество. И все оттого, что наши мужчины недостаточно сделали…
— Снова прошу прощения, но меня люди ждут! — Вышло не поэтично, но да пес с ним. Еще одна минута с этой мегерой — и его просто порвет!
Однако пропитанный нечистотами уличный воздух не принес облегчения.
Не видя перед собой дороги, Кроули мчал на своих двоих почти наугад, готовый пробить головой, как тараном, стены Тюильри, монастыря святого Иакова и Парижской ратуши вместе взятые.
«Да как они смеют… Это я недостаточно сделал? Ну держитесь, только попросите меня остановиться. Если демон Кроули берется за что-то, то делает это с КОРОЛЕВСКИМ РАЗМАХОМ!»
— Кстати, вот вопрос передачи данных тоже надо бы организовать, — в центр протолкалась рыжая девушка. — Хотя бы через спутники. Канал будет так себе, но все лучше, чем никакого! Я устрою, заеду тогда через неделю, привезу передатчики. Ты же в институте так и не появляешься?
— Да, — улыбнулась Таари. — Спасибо, Риико. Но ты же не просто так собираешься на меня детали тратить? Что привезти?
Рыжая покраснела так, что щеки стали почти такого же цвета, как волосы. Отмахнулась неловко:
— Да ничего… Ну, разве что фотографии. Просто, домов там, храмов…
— Храмов, — вскинулся кто-то в толпе. — Обязательно сделай снимки храмов! Если изнутри, то вообще цены тебе не будет!
Таари рассмеялась, отвечая. Акайо смотрел, как она говорила со всеми, будто светясь изнутри, и думал — это хорошо. Все хорошо. Жизнь складывалась в какую-то невероятную мозаику, как рисунок черно-белыми клеточками — до самого конца не ясно, что ты делаешь и зачем, но, когда работа закончена, становится видна красота картины.
Таари нашла его взглядом в толпе, улыбнулась — только ему, не спрашивая и не извиняясь, а словно говоря: “Так вышло”. Он кивнул.
Он представить не мог, что вернется в Империю так — в составе научной экспедиции, которую устроила женщина, которой он принадлежал.
***
— Завтра поедем в музей, — сообщила Таари, захлопывая дверь машины. — Фух, такое ощущение, что уже весь институт знает, куда мы собираемся! Ладно, большую часть данных я все равно по ходу дела достану, и для Риико надо будет сделать снимки. Остальное как получится.
— Правильно, — одобрила Нииша. Ей явно не нравилась не то сама идея экспедиции, не то энтузиазм, с которым их забросали просьбами.
Таари только мельком глянула на свою управляющую, фыркнула.
— Ну да, мои нынешние коллеги все такие. Это же ГИСПТ, а не СК. Класть голову в пасть кайнам им страшно, а данные получить хочется.
— Что такое СК? — тихо спросил Акайо. Склонил голову, понимая, что нарушает правила, но судя по тому, что он слышал, если все пойдет по плану, в ближайшее время им всем придется нарушать правила. Ведь если Таари сказала, что у нее целых девять проводников, вряд ли она передумает и оставит их здесь. А там они все равно не смогут вести себя так, как положено гарему.
— НИИ СК, — уточнила Таари. Кажется, она даже не удивилась вопросу. — Научно-исследовательский институт связи и конструкций. Я там училась, разрабатывала тему контакта с Праземлей. Дура была. Там все делятся на идеалистов и практиков: первые чертят космические корабли, которые мы никогда не соберем, потому что не из чего, вторые совершенствуют щиты, парализаторы, ошейники… Да хоть холодильники. Так себе дело для ученого.
Тряхнув головой, крутанула руль так, что Акайо, не успев схватиться за ручку под потолком, скатился с сидения под ноги остальным.
— Таари, — неодобрительно окликнула хозяйку Нииша. Та чуть притормозила, обернулась на миг. Снова обратила взгляд на дорогу. Помедлила.
— Извини. — И продолжила рассказ об СК так, словно вовсе не прерывалась, — В общем, понятно, что я оттуда ушла, едва диплом написала. С третьего курса пыталась наскрести хоть примерные координаты, но перед дипломом поняла, что так я университет не закончу. И без того на мои курсовые сквозь пальцы смотрели, особенно… А, не важно. В общем, написала чушь про спутники, получила свою бумажку с отличием. Может, мою чушь даже применяют, не знаю, не интересовалась, потому что в тот же день сбежала в ГИСПТ. Может, мои нынешние коллеги и не самые смелые люди в Эндаалоре, но тут хоть какие-то перспективы есть. Жаль, что их трусость распространяется и на новые идеи.
— Новые? — тихо переспросил Акайо, когда стало понятно, что Таари продолжать не собирается.
Она отрывисто кивнула.
— Я тебе уже говорила. Если моя теория подтвердится, о ней все узнают. А пока, если ты не видишь ее в моей диссертации, значит, ты не готов о ней думать.
Он молча опустил голову, принимая ее ответ.
— Зачем нам в музей? — подал голос Иола. — Мы можем рассказать…
— А сшить? — перебила его Тэкэра. В новом облике и с женским именем она стала куда смелей, чем был Шоичи. — Нам нужны костюмы, а не их описания. Настоящие, которые надеть можно.
— Именно, — улыбнулась Таари. — Так что готовьтесь. В ближайшие дни у нас будет очень много дел.
***
То, что музей расположен в каком-то необычном здании, Акайо, единственный, кого Таари взяла с собой, понял еще по дороге. Вроде бы они не покидали город, во всяком случае, дома не становились постепенно реже и ниже, и деревья не появлялись, но вдруг, будто прямо посреди жилого района, стало пусто. Машина зарычала сердитым зверем, преодолевая крутой холм, покатила дальше по черной земле, не похожей на нормальное дорожное покрытие. Акайо, впервые со времени памятной поездки с Лааши сидящий на переднем сидении, оглянулся и несколько секунд смотрел, как удаляется город, растворяясь в легкой пыли, взлетающей из-под машины.
— Мы едем по пеплу? — неуверенно спросил Акайо, снова садясь прямо, и замер. С трудом заставил себя закрыть рот, но стереть с лица выражение детского изумления так и не сумел.
Перед ними вздымалось огромное круглое здание, темное, словно обгорелое, местами ржавое, но макушка его все еще блестела на солнце. За шаром возвышалось несколько похожих сооружений поменьше.
Акайо сморгнул, пытаясь понять, где видел подобное, но Таари не дала ему времени вспомнить самому.
— Это место Высадки. Музей сделали из наших кораблей, даже землю и копоть убирать не стали. После дождя здесь лучше пешком не ходить, утонешь в грязи.
Акайо снова оглянулся, пытаясь прикинуть, сколько бы пришлось идти пешком не от дома даже, хотя бы от земляного вала, окружавшего выжженную площадку. Выходило не так уж далеко для солдата, привыкшего мерить свою страну дневными переходами, но очень много для эндаалорцев. Неужели кто-то все-таки ходит сюда пешком?
Таари, догадавшись о причинах его недоверчивого молчания, рассмеялась.
— Сюда даже из ближайших домов на машинах приезжают, но между корпусами все-таки проще ходить своими ногами. Хотя вообще так хранить свои достижения — глупость. Если сухо, пеплом надышишься, если влажно, весь в грязи будешь.
Акайо промолчал. Ему нравилось то, как здесь почитали предков и казалось, что сделать музеями корабли, в которых эндаалорцы прибыли на планету, правильно и красиво. Как сохранить сломанный меч погибшего деда, уже не могущий служить оружием, но ставший напоминанием о его доблести.
Таари остановила машину у крутого ската, ведущего к дверям.
— Пошли, найдем нашу провожатую и прогуляемся.
Однако искать никого не пришлось, их уже ждали у дверей. Провожатой оказалась старуха, круглая, как сам музей, но едва достающая Таари до плеча, кажущаяся совсем крохотной на фоне величественного корабля.
— Добрались наконец-то! Таари, детка, как ты изменилась! Я всегда говорила, что СК — это не то, что нужно такому живому уму, как твой. О, и мальчика завела! Настоящий кайн, да? Конечно, ты у нас вся в отца!
Таари покраснела, Акайо, мало что понявший из монолога, вежливо поклонился старухе — и как старшей, и как той, которая давно знала его хозяйку. Та, разглядев наконец ошейник, всплеснула руками.
— Ну надо же! Раб. Таари, ты все-таки завела гарем?
— Да, для диссертации. Вы же знаете, бабушка П’Ратта, без тех, кто зависит от соискателя…
— Знаю, знаю! Я еще в свое время кандидатскую хотела защитить на тему того, как это мы до сих пор живем по корабельным правилам. Так и сижу с тех пор дура дурой, без степени.
И рассмеялась, будто не было на свете ничего более веселого, чем не защищенная диссертация.
Таари натянуто улыбнулась в ответ, тепло и печально — она тоже только что не защитилась, и не видела в этом ничего смешного. Акайо опустил взгляд. Он мог понять оба чувства, потому что еще помнил, как больно было проигрывать. Как страшно даже не умереть, а очнуться под белым потолком и понять, что все было зря. Но в то же время сейчас, спустя столько времени, он мог лишь удивленно качать головой, вспоминая, каким был тогда. Сегодня то желание умереть казалось глупым, а мысль о том, что с проигрышем и пленом кончилась его жизнь, выглядела абсурдно.
Наверное, еще через десять или двадцать лет он сможет смеяться над той неудавшейся осадой, как П’Ратта смеется над своей защитой. Потому что она знает, к чему это привело, и ей странно даже думать, что могло быть иначе.
П’Ратта тем временем протянула мягкую коричневую ладонь, будто собираясь погладить Таари по голове, но вместо этого вдруг дернула за неубранную в прическу прядь.
— А ну не раскисай! Вот дело сделаешь, и тогда хоть рыдай, хоть мальчику своему показывай, как прекрасны и страшны нервные эндаалорки. Идемте уже, нечего на пороге время тратить. И так нам, чувствую, дня не хватит.
Она провела их через огромный зал, где потолок, терявшийся где-то в вышине, перечеркивали мосты, трубы и еще множество непонятных конструкций. Стройными рядами стояли витрины, Акайо с трудом удерживался, чтобы не вертеть головой — какие-то огромные костюмы, непонятные то ли детали, то ли машины, экраны, на которых собирались и разбирались корабли.
П’Ратта шла быстро и наглядеться он не успел. Мелькали перед глазами осколки мира, из которого вырос Эндаалор, складывались, как стеклышки в калейдоскопе — вроде бы случайно, но итог прекрасен и гармоничен.
Они пересекли один зал, другой, спустились по узкой лестнице.
— Моя сокровищница, — довольно сообщила П’Ратта, распахивая дверь. Таари вошла первой, Акайо, повинуясь улыбке старухи, последовал за ней.
Замер. Медленно подошел к одной из витрин, коснулся пальцами стекла. Вчитался в уже давно привычные буквы. Нахмурился.
— Это не просто парадный, это свадебный пояс. И женский, а не мужской.
Захихикала П’Ратта, сказала — тут все с ошибками, не надейся, что мы вас так хорошо знаем. Вот Таари вернется, тогда…
Акайо почти не слушал. Он смотрел на знакомые с детства одежды, чашки, сандалии, и не мог понять, что чувствует. Было больно, было обидно — здесь живет столько кайнов, почему никто не исправил ошибки в описаниях? Почему вообще эти вещи хранятся в музее, сделанном из корабля, словно их империю тоже привезли сюда эндаалорцы? Это было неправильно. Это было слишком похоже на неуважение.
Впрочем, они имели на него право. Акайо с горьким удивлением подумал, что не понимает, каким образом империя вообще еще существует. По всем признакам выходило, что Эндаалор легко мог завоевать все их земли. Здесь с легкостью отбились от армии, которую он привел, взяли в плен почти две трети имперских солдат и не потеряли, кажется, ни одного эндаалорца. Это было все равно что драться со стеной — или даже со сладким киселем, затягивающим внутрь любого, кто его коснется.
Но тогда почему?..
https://vk.com/wall-123772110_1820
На пятой странице мы наконец то добрались до активных действий.) Наверное, можно было сократить вступление, но я не могла отказать себе в удовольствии.))) Так уж получилось, что эта животинка носит имя Сердечко.
Надеюсь, никого не смущает, что рисунки идут без классического комиксового текста? Во первых, я не знаю, какие разговоры можно придумать между зрителями, тореадорами и быком на арене (ну не орать же им в самом деле?))), во вторых мне бы не хотелось ограничивать фантазию зрителей. И, если мне все удастся, история будет понятна без слов.
Итак…, мы начинаем Первую Терцию.
Art by Dostochtennaja
Анна Матвеева
#GoodOmens #благиезнамения #Crowley #Кроули #Aziraphale #Азирафаэль
Подходим к пещере. Все как всегда — одним нравится, другим — нет, третьи боятся, что навес обвалится, четвертым темно внутри. Зимой никто не жалуется, что темно.
Еды много, вода чистая, жизнь приходит в норму. Охотники чинят оружие, штопают одежду. Бабы с детьми возятся, у костров хозяйничают. Все улыбаются. Ксапа к Головачу пристает. Просит копье сделать. Головач смеется, но делает. Нет, не настоящее копье, а как для подростка. Чтоб все как у настоящего, только полегче, покороче, и чтоб за полдня сделать. Зачем пацану хорошее копье? Все равно сломает. Бабе копье тем более не нужно.
Ксапа еще полдня древко полирует, оглаживает, топает к Мудренышу, протягивает.
— Я ломаю твой копье. Я несу новый.
Охотники, кто рядом, улыбки прячут, а Мудреныш теряется. Ясно, что Ксапа ничего в оружии не понимает. Опять впросак попала. Уважаемому охотнику на глазах у всех детское копье подарить — за это и схлопотать можно. Мало ей одного синяка на скуле… Но ведь не понимает, что делает. Как лучше хотела!
Мудреныш меня глазами ищет. Я только руки развел, да себя по шее треснул. Мудреныш улыбается, берет копье, осматривает, к руке примеривает, будто бросить собирается. Затем вкладывает копье Ксапе в руку и пальцы на древке загибает.
— Учись охотиться с копьем, — говорит. И волосы ей взъерошивает. Ксапа улыбается, будто хорошее дело сделала.
— Клык, — зовет меня Мудреныш, — проверь, как твоя баба с копьем работает.
Конечно, за нами увязались все, кто рядом был. Вывожу я Ксапу на луг, и тут она опять чудит. Скидывает одежку. Охотники от восторга взвыли. Я-то уже знаю, что на ней одежек — как на рыбе чешуи, но парни шутку оценили. А Ксапа привычно так перехватывает поудобнее копье, разбегается
— и ка-ак зафитилит его через весь луг! Очень правильно копье бросает, не рукой, а всем телом, с поворотом корпуса. Не все охотники так бросать умеют. А так далеко, как она — я даже не знаю, кто. Вот так Ксапа… Мы думали, оружие в руках не держала.
Тут я вспоминаю, как она Мудреныша дважды через себя перебросила. Ох, непростая девка мне досталась.
Ворчун растягивает между двумя деревьями старую шкуру. Шагами отсчитывает половину длины ее броска, проводит линию. Ксапа бросает копье — и на пять шагов мимо! Охотники повеселели. Один за другим в шкуру копья метают. Была шкура — остались лохмотья. Долго разбираются, где чье копье шкуру пронзило. Потом опять Ксапа бросает, и снова мимо. И еще раз мимо. И еще раз. Зрители смеются и расходятся.
— Что-то твоя девка бросала. Но только не копье, — говорит мне Ворчун. — Может, камень? Спроси у нее.
— Спрошу, — отвечаю я и сажусь под дерево. Ксапа все бросает. То выше, то ниже, то справа, то слева. В дерево попадает, на этом ее мучения заканчиваются. Дерево-то твердое. И наконечник обломила, и древко расщепила. Садится рядом со мной, бросает копье на землю и плачет. Как
всегда — тихонько. Только носом хлюпает, да плеч вздрагивают. Да слезы в два ручья. Беру я ее за плечи, разворачиваю к себе лицом и утешаю губами. Она даже для виду вырваться не пытается. Доверилась мне. Бормочет что-то, половина слов наших, половина — ее. Ничего не понять. Да и так ясно — на жизнь жалуется. Не такая у нас жизнь, как у чудиков, и ничего
она в этой жизни не умеет.
— Все у тебя получится, — говорю. — И общество тебя уважает. Твою носилку все оценили.
— Помоги говорить с Головач. Я боюсь, ругать будет. Я ломать копье. РОЖОН ломать, древко ломать.
Оказывается, у чудиков наконечник копья рожоном зовут.
— Не будет он тебя ругать.
Беру за руку, веду к Головачу. Тот улыбку прячет.
— Ксапа новое копье просит. Боится, ты ругать будешь.
— Об камень, или об дерево? — спрашивает Головач, изучая обломанный наконечник. — Не отвечай, сам узнаю. В дерево вогнала со всей дури.
— Точно!
Головач садится у костра, кивком указывает нам место и начинает обжигать конец древка в пламени. Есть такой метод. Если спешка, если зимой под снегом камень не найти, если привязать наконечник нечем, можно просто аккуратно обжечь древко над огнем, чтоб конец заострился и не лохматился. Такое копье сломать не жалко. Ксапе учиться — в самый раз.
Дети так копья делают, поэтому все охотники этот способ знают.
Но Ксапа не знает. Копье бросает очень-очень далеко, но не метко. Как же чудики живут? Как охотятся?
Сидим, беседуем, Ксапа слушает.
— Скоро твою в общество принимать будем?
— Мудр говорит, уже можно. Но лучше через неделю. Пусть синяк на скуле полностью сойдет.
— Две полоски?
— Две, — улыбаюсь я.
Наступает день, когда решили Ксапу и двух наших девок в общество принять. Одна по-правде совсем малявка. Соплячка, но из ранних. Скорее надо, пока не обрюхатилась. Мудр говорит, ее последней. Чтоб знала свое место. Ксапу надо бы первой — она в голодное время тушу оленя на плечах
несла, на охотницу учится. Но наших обычаев не знает, может не так понять. Это Мудр так говорит, что может не так понять. Поэтому второй будет. А Ручеек — первой.
Ручеек, конечно, загордилась. Да и вообще, славная девчушка. Тихая, спокойная, работящая. Взял бы себе, но слишком тихая. Мне поживей надо. А теперь у меня Ксапа есть.
Мать Ручейка садится прислонившись спиной к скале. Ручеек — спиной к матери, и та крепко обхватывает ее руками. Процедура нанесения полосок не из приятных, а от девки нельзя требовать, чтоб к боли как охотник относилась. Старая самым острым ножом проводит по щеке два неглубоких
надреза. Потом очень аккуратно срезает тоненькую полоску кожи между надрезами. Когда все заживет, на щеке на всю жизнь останется шрам-полоска. По этой полоске, по ее длине и наклону любой человек узнает, что Ручеек из нашего общества, и родилась в нашем обществе. Наше общество сильное, многочисленное и уважаемое, поэтому полоска такая простая. Мелким обществам приходится изобретать сложные рисунки, да еще при встрече объяснять, какого они рода-племени. Хотя где они теперь, мелкие общества? Их только
отцы да деды стариков помнили. Мелкие общества далеко отсюда остались. Мать говорила, ее на свете еще не было, когда мы на восход солнца повернули, а другие прямо пошли. Теперь только Заречные да Степняки рядом живут.
У Заречных полоски почти как у нас, только под другим наклоном. Когда девку Заречных в наше общество принимаем, ей вторую полоску наносим. Заречные также делают, когда нашу девку берут. Сразу ясно, в каком
обществе девка родилась, в каком сейчас живет.
Ручеек хорошо держится. Конечно, слезы из плотно зажмуренных глаз, но не вырывается и не кричит. Так же перетерпела полоску на второй щеке. А вот Ксапе обряд очень не по душе приходится. Руку мне до боли сжимает, обзывает всех ВАРВАРАМИ и ПИТЕКАНТРОПАМИ. Девки иногда бывают очень глупыми. Видит же, каждый день видит, что у всех баб на щеках полоски. Что они, от рождения появились?
Когда Ксапа узнает, что пришла ее очередь получать полоски на щеки, словно с ума сходит. Пять здоровых мужиков ее удержать не могут. Вырывается и кричит, что у них нельзя, у них так не делают. Без конца повторяет: «У нас так нельзя, у нас так не делают». Ситуация складывается… Если б три
полоски, привязали бы к дереву так, чтоб вздохнуть не могла, по голове стукнули — и порядок. Но две полоски — это же своя, только из другого общества, по своей воле к нам пришедшая. И общество дружественное. Нельзя связывать. А силы у нее — впятером не удержать. Да еще головой мотает. Старой никак надрезы не провести.
— Да стукни ты ее по голове, — говорит Фантазер, получив чьим-то локтем в глаз.
Ксапу, мою Ксапу — по голове, древком копья, чтоб упала как
мертвая…
— Отпустите ее! — кричу. Парни отпускают. Ксапа садится злая, растерянная, растрепанная. Беру ее лицо в ладони и ласкаю губами. Она сразу утихает. Только повторяет:
— Так нельзя, у нас так нельзя.
— Надо, Ксапа, надо, — тихонько говорю я. — Ты теперь наша.
Словно какой-то стержень в ней сломался. Обмякла. Сажусь я спиной к скале, словно ее мать, сажаю ее перед собой, обхватываю руками. Больше не вырывается. Только всхлипывает тихонько, пока Старая по две полоски ей на щеках вырезает.
Вечером у костра только и разговоров, как Ксапу впятером удержать не могли, как Фантазер синяк под глазом получил, да как Ксапа меня слушается. Не поверите, за один день я из юнца уважаемым человеком стал.
— В каждом обществе свои обычаи, — объясняет Мудр. — Она же говорила вам, у них так не принято. Полоски на щеках чем-то зазорным считаются. Вот и отбивалась девка как могла.
Дальше разговор заходит о том, в каком обществе какие обычаи. Очень интересный разговор. За такой вечер, бывает, больше, чем за год узнаешь. Особенно от тех, у кого матери и бабки из степняков или других дальних обществ. Но я иду в свой вам. (Да, у нас уже свой вам. Тетки да Мечталка помогли шкуры сшить. Ксапа у них учится и ШИЛОМ в шкурах дырки
прокалывает. Быстро справились.) Ксапа лежит свернувшись калачиком и, конечно, тихонько плачет. Это она на людях смелая и независимая. А на самом деле — испуганная маленькая девочка. Что делать, начинаю ее поглаживать да утешать.
— Я теперь СТРАШИЛА и УРОДИНА, — всхлипывает Ксапа. Не знаю, что обозначают эти слова, но ясно — что-то нехорошее.
— Ты красивая, сильная и смелая, — шепчу я и глажу ее по волосам.
— Нас к этому не ГОТОВИЛИ. Весь СПОРТ — это полная чушь. Моя МЕДАЛЬ по ПЯТИБОРЬЮ тут ничего не стоит. Какой ДУРАК придумал копье вдаль метать? А ПЛАВАНЬЕ? Мой КОРОННЫЙ СТИЛЬ — КРОЛЬ на спине. Кто по горным рекам на
спине ПЛАВАЕТ? Чтоб с разгона — головой о камень? Тут вода такая холодная, что вообще ПЛАВАТЬ нельзя. Есть же нормальные ВИДЫ СПОРТА. СПОРТИВНОЕ ОРИЕНТИРОВАНИЕ, там, охота на лис. Почему нас СПОРТИВНОМУ ОРИЕНТИРОВАНИЮ не учили? У нас даже не было КУРСОВ ВЫЖИВАНИЯ. ИДИОТЫ, правда? «Ничего
не бойтесь, ПРОДЕРЖИТЕСЬ двенадцать ЧАСОВ, вас обязательно найдут. У вас в ШЛЕМЕ РАДИОМАЯК, мы вас обязательно вытащим». А Мудреныш мой ШЛЕМ в реку
кинул. И ПИСТОЛЕТ тоже. Много мне пользы от того, что мой ШЛЕМ из реки вытащили? А когда в ЗАЖИГАЛКЕ ГАЗ кончится, как я буду костер разводить? Думаешь, нас учили огонь добывать или оружие делать? Нам даже ножей не выдали! ПЕРОЧИННЫЙ в кармане был, с ним и осталась.
Пусть поплачет, пусть обиды со словами и слезами выльет. Ей сейчас не важно, что я половину слов не понимаю. И мне не важно.
А то, что она сегодня членом нашего общества стала — важно. Теперь любой охотник ее грудью от опасности прикроет. Сам будет голодный, но с ней мясом поделится. Но это я ей утром объясню.
Потом еще долго Лаура и мнимый Петер Петерс гуляли по набережной, болтали ни о чем, обсуждали прохожих, детей, которые кормили жадных чаек, потом влюбленные сидели на скамейке, пока не сгустился вечер. Настала пора проводить Лауру домой, и Хью снова решил коснуться тем, которые у Лауры были под запретом. Притом он решил приоткрыть Лауре часть информации о себе, чтобы выпытать взамен немного искренних слов. Такому психологическому приему его учил отец. И хотя было достаточно противно проверять его на Лауре, Барберу безумно хотелось узнать о ней как можно больше.
— Знаешь, я ведь бросил учебу на третьем курсе. Отец мечтал видеть меня адвокатом, и я поступил на юридический факультет в Брюссельский университет. – неожиданно сказал Барбер. – Я наверное, не говорил тебе, что много лет прожил в Брюсселе, да и родился там .
Лаура покачала головой, и прижавшись к плечу Барбера спросила:
— Почему же ты бросил учебу? – тихо спросила она.
— Оказался не способен к методичной работе и усидчивости. Стал выпивать и махать кулаками направо и налево. В итоге вылетел как пробка из бутылки шампанского. Отец к тому времени уже умер, и мне не перед кем было испытывать чувство стыда. Я поболтался немного по Европе, и осел в Берлинской газете, куда по старым связям отца меня взяли внештатным сотрудником.
— Тебе не интересно быть репортером? — спросила Лаура.
— Я думаю, что у меня к тому мало склонности, и к тому же я очень вяло и неубедительно пишу, — пошутил Барбер.
— Я думаю, что твоя проблема в том, что ты ищешь себя, и никак не можешь найти. – тихо и убежденно ответила Лаура. Немного помолчав, добавила: — но это распространенная ошибка – метаться в поисках себя. Чтобы понять себя, надо просто послушать себя, свою внутреннюю музыку.
Хью засмеялся.
— И не смейся, — Лаура легонько шлепнула его ладонью по губам. – Послушай просто. Человек всегда знает, чего он хочет. И этому надо следовать, бог не зря же создал нас разными, надо послушать свое сердце, так ты узнаешь свое предназначение.
— У тебя всё просто, Лаура, — с сомнением сказал Хью, — а у людей уходят на поиски себя годы, а у кого-то и вся жизнь.
— Простота – основа мира, и только человек всё склонен усложнять. – ответила ему со вздохом Лаура. – Если бы бог творил по принципу «создай загогулину на пустом месте», он бы не уложился в шесть дней при сотворении мира.
Хью и Лаура засмеялись. Хью было так хорошо, что он перестал чувствовать время. Казалось, этот вечер будет вечным. Шумящие клёны, чья листва уже начала закручиваться под августовскими лучами солнца, прогретые чуть облупившиеся скамейки, трещины на асфальте – все эти несовершенства мира придавали особый шарм и говорили Хью: «Все это существует, да-да. Не сомневайся. И ты существуешь, и Лаура, и вы очень нравитесь друг другу».
— Значит, Лаура, ты нашла себя? – наконец спросил Хью девушку.
— Да, — просто ответила она.
— И расскажи мне, если не секрет, что же такое Лаура Брегер? – с легким сарказмом спросил Хью, сердце которого замерло в предвкушении раскрытия тайны.
— О, это та еще штучка! – засмеялась Лаура. – Однако, мы пришли. – Лаура показала рукой на дом Казарина, который виднелся в середине улицы. – Я и так задержалась. Борис не любит, когда я шатаюсь темными улицами, — Лаура деланно вытаращила глаза, демонстрируя страх. Хью крепко схватил ее за руку и решил не отпускать.
— Ты всегда делаешь то, что надо Борису? – спросил он напрямую жестким голосом.
— Это грубо, Петер, не надо, — попросила Лаура, склонив голову на плечо.
— Если хочешь знать, то я ревную. Причем очень серьезно. – ответил Хью, но руку не отпустил.
— Совершенно напрасно, Петер, — ответила ему девушка и поцеловала в щеку. – Придет время, и ты узнаешь, как сильно ты ошибался.
Упрямство Хью куда-то бесследно испарилось, он безвольно отпустил девушку, и Лаура, помахав на прощанье, скрылась за дверью дома Бориса Казарина. После этого Хью понял, что Лаура не назначила ему свидание. И эта мысль расстроила Хью Барбера.
Хью вернулся в «Палладу», где на стойке администратора его ждала телеграмма от секретарши Свена Свенсона. Миранда Майер была согласна встретиться с Хью Барбером в ресторане «Полночь мира» в двадцать часов, завтра. Он стал собирать чемодан, предстояло вылететь в Антверпен.
Встреча с Мирандой Майер в «Полночи мира» заставила Хью Барбера понервничать. Он уже стал путаться в версиях и легендах. Поэтому в самолете размышлял, как лучше подать себя в разговоре с Мирандой Майер. Сначала он хотел также представиться старшей сестре как журналист берлинской газеты, но потом понял, что встречу ему организовала секретарь «Барбер, Свенсон и сыновья», что весьма осложнило легенду. А вдруг Миранде было известно, что Барбер – частный детектив? И легенду нужно было придумать срочным образом. Также следовало одеться элегантно, ибо в рестораны такого уровня не пускали в джинсах или слаксах. В общем, у Хью Барбера было над чем задуматься. Сразу же по прибытию в Антверпен, он поспешил в офис агентства. На его счастье, шефа на месте не оказалось, а потому не пришлось отчитываться о том, каковы успехи по контракту номер сорок семь. Секретарь Ханна занималась счетами и сухо кивнула Хью.
— Привет, Ханна! Хочу уточнить некоторые детали сегодняшней встречи с Мирандой Майер, — без обиняков спросил Хью.
— Так, я всё записала, — ответственная Ханна открыла ежедневник. – Встреча с Мирандой Майер в 20 часов сегодня, 15 августа.
— Как ты меня представила?
— Как ты и сказал – журналистом «Юнге Вельт». Сказала, что звоню по твоей просьбе, как коллега по редакции.
— Умница. – похвалил Хью Барбер.
— Кстати, тебе записка от Свенсона, он в отъезде на несколько дней. – Ханна протянула Барберу конверт.
Хью откланялся и побежал в кабинет прочесть инструкцию шефа.
— Ханна, из кабинета крикнул он, — закажи мне приличный костюм в прокате.
Из записки следовало, что Юрген Бах поторапливает с выполнением контракта. Итак, ничего нового, как и ожидал Хью.
Каждому из детей боги подарили по одному цвету и одной стихии: Алому Дракону досталась власть над огнем, Зеленому – над деревьями и животными, Синему – над водой, Голубому – над воздухом и ветрами, Оранжевому – над камнями и земными недрами. Лиловому же дракону, самому старшему, спокойному и разумному, Двуединые подарили власть над правдой и иллюзиями, а самому младшему и непоседливому, Золотому – отдали птичье пение и красоту закатов.
Катрены Двуединства
Там же и тогда же
Шуалейда шера Суардис
Зеркало затрещало, подернулось туманом – и показало кабинет коменданта крепости, полковника Бертрана шера Альбарра. Он как раз беседовал со своим старшим братом, генералом Фортунато шером Альбарра, прозванным Медным за редкий для юга империи цвет шевелюры, а может быть – за несгибаемое упорство и невосприимчивость к ментальной магии. Медный только сегодня явился в крепость Сойки вместе с продовольственным обозом, ротой солдат и ежегодной инспекцией.
Изображение обоих братьев Альбарра, старшего – высоченного, загорелого и медно-рыжего, в пропыленном генеральском мундире, и младшего – такого же смуглого, но черноволосого и в одной сорочке, без френча — дрожало и плыло. В логове полковника Бертрана отродясь не было зеркал, даже для связи: все равно бездарный шер не может ими пользоваться. Но Шу для разведки годилась и бутылка вина на столе. Стекло, оно и есть стекло.
И пусть видно и не очень, все же стекло кривое, зато отлично слышно. Правда, почему-то зеркало передало не только изображение и голоса, но и запахи: нагретой солнцем кожи, лошадей, металла, цветущей магнолии и жареных бараньих колбасок.
Запах почуяла не только Шу. Морковка тут же сунула нос в зеркало и обижено заворчала: где, где колбаски?! Кто смеет дразнить бедненькую маленькую рысь?!
У Шу тоже подвело живот. Завтрак был давно, а колдовство пробуждает здоровый аппетит.
— Тихо, — одними губами шепнула Шу и положила ладонь на горячий мохнатый загривок. — Еще не хватало, чтобы нас услышали!
Медный генерал что-то говорил о вылазке в Пустоши, проверке погодной аномалии и необходимости колдуна в этой вылазке. Шу было бы крайне интересно, если б не запах колбасок и не вопрос ребром: выдают ее замуж или нет? Но ни слова о принце Люкресе она не услышала.
— Пойдем и разведаем, — решила Шу, в третий раз сглотнув голодную слюну.
Рысь нетерпеливо боднула ее головой, мол, идем скорее, а то знаю я этих людей – все без нас съедят!
Натянув мягкие сапожки на босые ноги, Шу помчалась на разведку. Боем, и никак иначе! Рысь, задрав хвост-морковку, бежала впереди – строго на запах колбасок. И в дверь полковничьего кабинета она тоже ткнулась первой.
— Стоять, — строго велела Шу и постучала. В конце концов, хоть она и принцесса, а следует быть вежливой.
— Входите, ваше высочество, — обреченно отозвался полковник Бертран.
Первой в кабинет метнулась рысь. Прямо к столу, за которым братья угощались кардалонским. То есть к оставшимся на блюде колбаскам. И уставилась на колбаски так укоризненно, что только совершенно бессердечный человек бы с ней не поделился.
— Надеюсь, я не помешала вам, светлые шеры, — улыбнулась Шу и шагнула вслед за рысью.
Генерал и полковник встали ей навстречу с такими лицами… а, неважно! Колбаски пахли восхитительно, что было совершенно невозможно думать ни о чем другом!
— Угощайтесь, ваше высочество, — едва успел сказать полковник Бертран, как Шу сцапала последние две колбаски, одну бросила Морковке, а вторую тут же укусила сама.
Вкусно!.. Но мало. Тяжелый вздох Морковки подтвердил: ужасно мало, злые люди без нас все съели!
— Приятного аппетита, — с усмешкой пожелал Медный и протянул салфетку.
Вместо ответа Шу кивнула, и только дожевав, поздоровалась:
— Я ужасно рада тебя видеть, дядюшка Фортунато! — решив, что на этом с этикетом можно закончить, она бросилась ему на шею. — Почему ты так долго не приезжал? Как отец? Что там с моей помолвкой? Что…
– Чш-ш, не все так сразу, – рассмеялся Медный, поднимая ее за талию и кружа, словно ей по-прежнему было пять лет. – Ты стала совсем взрослой девушкой. Самой красивой девушкой Валанты!
— Не заговаривай мне зубы, – фыркнула Шу.
На самую красивую девушку Валанты она не походила ни с какой стороны, тут газеты не врали. Да и манеры… а что манеры? Если вести себя, как подобает принцессе – последнюю колбаску, и ту съедят! А вилки не было, вот. И вообще, для колдуньи естественные науки и физическая подготовка полезнее, чем придворные танцы и этикет. Тем более для колдуньи, которая живет в приграничном гарнизоне, где из высшего общества одни лишь сапсаны, свившие гнездо на смотровой башне. Ну и брат Каетано, да. Младший любимый братик. Которого надо беречь и защищать, а веером, вышивками и сонетами это делать несподручно. Зато с братом можно подраться на шпагах, запустить фейерверк или приручить лесного рысенка… который потом вымахает в здоровенную прожорливую тварь…
— Морковка, лежать! — скомандовала Шу, видя, что рысь уже поставила лапы на стол и обнюхивает пустое блюдо с явным намерением его погрызть.
Рысь неохотно послушалась – правда, улеглась не на пол, а в кресло, где только что сидел Медный.
— Я так понимаю, ты пришла не только за колбасками, — улыбнулся тот.
— Само собой. Так сватался ко мне принц Люкрес или нет?
Медный Генерал покачал головой.
— Еще нет. Тебе лучше спрашивать об этом не меня, знаешь же, я плохо разбираюсь в политике. Мое дело – зурги, пираты и прочие разбойники.
— А кого? Отец последний раз написал весной. «Дорогая дочь, поздравляю с днем рождения, расти красивая и послушная, хорошо учись и не играй со спичками». – Шу сжала кулаки, не позволяя обиде и тоске по дому прорваться наружу. – Кажется, он забыл, что мне давно не пять.
– Ваше высочество, – укоризненно покачал головой Медный.
– Наше высочество, – дернула плечом Шу. – Так что там с помолвкой?
– Его величество внимательно рассматривает брачные предложения, — налив четверть бокала кардалонского, ответил Медный. — Сашмирский султан, чеславские князья, хмирский мандарин и еще штук двадцать достойнейших претендентов. Твоей руки просят с твоего рождения.
— То есть меня еще никому не обещали? Ни султану, ни его высочеству Люкресу?
–– Нет. — Медный протянул ей бокал. — Боюсь, никакой помолвки не будет.
— Вот и слава Двуединым!
Отсалютовав бокалом облакам за окном, она отпила глоток. Сладко-терпкое вино прокатилось теплом вниз по горлу, согрело изнутри. Но не погасило злость: на собственную беспомощность, на ширхабом нюханого принца Люкреса, на Ристану…
— Шу?.. — Медный обеспокоенно заглянул ей в глаза и отобрал пустой бокал.
— Мне нужно учиться и получить свою законную Цветную грамоту. К шисовым дыссам замужество!
— Ты ругаешься, как солдат.
— Я ругаюсь, как ты.
— Ты принцесса, а не генерал.
От неподдельного осуждения в его тоне Шу разозлилась еще сильнее. Какого ширхаба ему не нравится? Кому какое дело до того, как она себя ведет, если ее законопатили в эту дыру и не собираются выпускать никуда, кроме монастыря?! Да если бы не Каетано, она бы уже сто раз сбежала! Ладно, не только Каетано. Остальных своих друзей она тоже не бросит. Но… Но! Она имеет право вести себя, как хочется.
— Принцесса на задворках. Принцесса в курятнике. Принцесса шисова балагана!
— Но-но, попрошу не обзывать наш гарнизон курятником и балаганом, — покачал головой полковник Бертран.
— Извини, Бертран. Но согласись, Сойка — это задворки и есть.
Шу сжала руки, чтобы не дрожали. Ей немыслимо хотелось сделать хоть что-то! Лишь бы не покорно ждать, пока кто-то решит ее судьбу. Но что она может? Устроить бурю, утопить десяток лодок и расстроить Бертрана, изо всех сил старающегося воспитать из нее светлую шеру и настоящую принцессу? Тогда ее уж точно упекут в монастырь.
— Зато компания хорошая, — примирительно улыбнулся Бертран.
— Компания-то хорошая… Ты не думай, я очень ценю, что ты уехал из столицы в глухомань, чтобы беречь Каетано. Но я скоро с ума сойду тут торчать!.. — И тут ее осенила гениальная идея. Однозначно гениальная! Шу тут же шагнула к Медному и потребовала: — Фортунато, тебе нужен колдун в твоем походе. Возьми меня с собой, пока я тут никого не покусала.
— В Пустоши? Чтобы его величество мне голову снял? — Медный не удивился, явно догадывался: она подслушивает.
— Его величество и не узнает, — продолжила атаку Шу. — А я не полезу в Пустоши, обещаю! Не дальше форта! Хочешь, поклянусь?
— Это может быть опасно. Что, если зурги пойдут через перевал? Я не могу рисковать твоей жизнью.
— Не будь занудой. Зурги сидели тихо семьдесят лет и просидят еще столько же. А мне надо хоть ненадолго выбраться отсюда!
— Зурги тихо лазают через хребет и воруют селян. Особенно селянок. За последний год в районе перевала пропало два шера. Если им попадешься ты… Ты вообще представляешь, что шаманы делают с шерами во время своих ритуалов?
— За кого ты меня принимаешь? Я — и попадусь?!
Оба брата Альбарра невесело рассмеялись, только Шу не очень-то поняла, чему. Найти ее в лесу не может весь гарнизон крепости, она проверяла. А он — про каких-то диких зургов!
— Тебе не место в военном походе. Ты — принцесса.
Медный сказал это очень убедительно. Пожалуй, если бы не твердая уверенность в том, что ей просто необходимо уехать из Сойки, она бы даже согласилась. У Медного в самом деле могут быть неприятности, если… хм… когда король узнает о ее участии в походе. Медный же честный служака и ни за что не скроет от сюзерена то, что сюзерену знать вовсе необязательно. Но – нет. Она поедет в ущелье, посмотрит на зургов, проветрится, успокоится… и не будет думать о том, что она для «жениха» и родни – лишь пешка.
— Поход не военный, а исследовательский — это раз. — Она твердо посмотрела Медному в глаза. — Вам нужен хоть какой-то колдун, а взять личную охрану Каетано ты не можешь — это два. Ни один ширхаб не удержит меня в крепости — это три. А четыре я не буду озвучивать, иначе ты обидишься.
— Хм. Ты уверена, что тебе всего пятнадцать, твое высочество? Торгуешься, как столетний гном, — усмехнулся в усы Медный, и Шу снова облегченно выдохнула.
— Значит, мы договорились?
— Я не сказал, что ты едешь с нами.
— Но ты же умный человек. А ни один человек в трезвом уме и здравой памяти не будет торговаться с гномом. Следовательно…
— Ладно, — кивнул генерал. — Нам в самом деле очень нужен колдун. Но при солдатах извольте соблюдать субординацию и этикет, ваше высочество. И не называть меня дядюшкой!
— Так точно, дядюшка Фортунато! — Шуалейда шутливо отдала честь.
А генерал снова усмехнулся и велел:
— Будь готова на рассвете, а пока дай двум старым солдатам спокойно выпить… а, чуть не забыл! На вот, почитай, что тебе отец пишет, — и вынул из висящей на кресле кожаной сумки-планшета конверт, запечатанный синим сургучом с оттиском единорога.
Шу на миг опешила. Отец ей написал? Что-то здесь не то… и с чего у нее вдруг защемило сердце? Она здорова, а сердце — это вообще глупость…
Осторожно забрав конверт, словно он мог при неловком движении ее укусить, Шу сбежала из кабинета. Рысь, до того спавшая в кресле, тут же вскочила и помчалась за ней. До самой южной башни — любимого места Шу.
Только там Шу наконец-то сломала печать и достала лист бумаги, исписанный убористым почерком.
«Любимые мои дети, Каетано и Шуалейда!» – начиналось письмо… а дальше Шу еще не прочитала. В глаз что-то попало.
Мы снова ехали по пескам. К месту нашего первого полевого лагеря. Пятого мая в День Радио мы остановились у артезианской скважины в Моюнкумах. Пустыня только начала просыпаться от зимних стуж и ветров. Изменения были малозаметны. Блестел слой битого стекла вокруг лужи, высоко взвивался столп воды, падая в неё, с шумом и брызгами. Вокруг фонтана, бившего из стального ствола образовался небольшой прудик, скорее лужа, заросшая по краям зеленым тростником. вокруг в песках проклюнулась робкая зелень.
Мы поставили лагерь. На третий день задул ветер. Он шел от хребта Каратау, но не нес прохлады …
Зато ночью температура опускалась градусов до десяти.
Маленькая одноместная палатка, в которой должна была спать Ирина, превратилась в камералку.
Над входом натянули тент. Мы обе помнили, насколько опасны нам прямые солнечные лучи. Утром Ира работала в глубине палатки. Но часам к десяти она не выдерживала в маленьком прокаленном душном пространстве и перебиралась к Павлу Петровичу под тент. Днем Ирина держалась рядом с Шиловским и работала, как сумасшедшая.
Я спала в большой палатке, в которой размещалась кухня. Вставала рано, на рассвете. У меня была такая же проблема, если не хуже. Постоянно дул ветер, то сильнее, то слабее он приносил в лагерь песок. Не крупный кристаллический, плотно слежавшийся, а мелкий всепроникающий. Тот, который насыпал барханы и двигал их, как в Кара-Кумах. Пол в застегнутой наглухо палатке заметало тонким слоем песка.
Меня выручала скороварка. Даже в утренней относительной прохладе при полной загрузке она начинала шипеть через пять, свистеть через 10 минут. Клапан подпрыгивал, постоянно выпуская пар. Мне приходилось снимать кастрюлю с огня и выносить из кухни, поливать водой и вернуться к закипающему чайнику. Чай я заваривала уже без всяких изысков, прямо в чайник. Укрывала его телогрейкой на своем спальнике. Слабое утешение, вкус индийского чая и аромат исчезали, но зато на большой пятилитровый чайник хватало неполной столовой ложки. Ирка так уставала, что спала под этот музыкальный дивертисмент без задних ног.
С утра я одевала купальник, поверх него ветровку и шла к артезиану умываться, немного поплескаться и набрать воды остужать кастрюлю. Почти ледяной на рассвете, воздух быстро согревался, несмотря на ветер.
У меня был примерно час, когда я могла ходить в одном купальнике. Мужское шебуршание начинал Павел Петрович в семь утра. Для меня это служило знаком надевать юбку от комплекта из поплина в сборе похожей на платье халат. И то, и другое я покупала в «Пионере». {Филиал Детского мира на улице Горького, ныне Тверской}. Мой купальник современная мода определила бы в этом симпатичном изделии сарафан из молодежной коллекции. Закрытый сшитый из сатина лиф держался на широких бретелях, внизу широкая оборка, едва закрывавшая попу, под ней шортики того же цвета, что и кант. Вырез овальный довольно глубокий приоткрывал грудь. Если это детская мода, то я Филипп Киркоров. Но мне этот фасончик нравился. Сунула ноги в сандалии. Павел Петрович запретил входить в озерцо босыми. У каждого из нас была пара легкой обуви. Но в пустыне он требовал, чтобы мы ходили в туристических ботинках. Шиловский понимал, что в воду мы в них не пойдем. Он собственноручно соорудил из трех небольших досок нечто вроде гати для умывания и «артезианского душа».
Местные товарищи облюбовали артезиан под пикники и считали святым долгом по окончании перебить все пустые бутылки. Культурный слой из битого стекла удивит археологов будущего. Раскоп придется делать несколько метров глубиной и не откроет тайны, что же здесь все-таки было и что произошло. Вода в артезиане была теплая, постоять под ней было истинным удовольствием, если бы не ветер. Но однажды ветродуй внезапно начавшийся, так же внезапно стих. Думаю Ирина проснулась от тишины. Через пару минут она присоединилась ко мне в купальнике и длинной футболке. Мы наслаждались чудесной водой …
Вероятно, это было симпатичное зрелище. Притягательное. Наши старшие мужики подтянулись к месту действия, а дурной расстрига ракетой влетел в воду, поскользнулся и заорал. Вода вокруг него окрашивалась кровью.
— Ира, в левом вьючнике возьмешь два бинта широкий и средний, маленькую упаковку ваты, йод, там же перетянутые резинкой таблетки перекиси, возьмешь две, бутылку с остатком водки, в белом ящичке с красным крестом пинцет, кружку с водой, воды не надо, здесь нальем.
Побелевшая Ирка рванула в лагерь. Сашка орал, не прерываясь на вздох. Вот легкие у му- а … парня! Ко мне быстрым шагом шел Шиловский. В одной руке у него была большая миска, в другой бутылка «Столичной». На берегу валялся остов корпуса шести цилиндрового мотора. Павел поставил на него миску и бутылку. Все это время я старалась прощупать края раны и осколок. Кровь мешала видеть, но я примерно определила плоскость входа. Именно плоскость. Осколок был странный. Его острый край торчал из раны под углом, и либо имел малую кривизну, тогда это очень большая бутылка, либо плоская. Если большая, Расстригу придется везти в больницу, я не справлюсь. Если плоская, как фляжка, то можно попробовать вытащить. Сашка орал. Я еще раз внимательно оглядела подошву стопы.
— Павел, отмотайте мне примерно метр широкого бинта. И придержите его.
— Может вытащить?
— Надо вдвоем.
— Мне коленями упираться, подложить бы…
Ирка метнулась в палатку. Оба Павла были в резиновых сапогах. В воду вошли без проблем, подхватили под мышки и колени и усадили страдальца на железку. Ира успела вернуться с двумя небольшими обрывками тонкого брезента расстелить один и составить на него миску и кружку.
— Брючины закатайте. Сашенька, голубчик ты наш, либо ты замолчишь и не шелохнешься, либо тебе вставят кляп.
Все происходило очень быстро. У меня больше времени ушло на описание ситуации. Я стояла на коленях перед задранной подошвой стопы. Обработала её вокруг раны йодом, самоё перекисью, чтобы хоть ненадолго остановить кровь. Сашка пытался дернуться и заорать. Но его крепко фиксировали мужские руки. А девичья заткнула рот.
Обмотанной правой рукой я медленно тянула стекло. Хотелось дернуть, но я боялась крошечных осколков. Они могли остаться в ране. Осколок вышел. Вместе с «хвостом» в нем было пол сантиметра по длине. Дальше я все делала на автомате. Остановить кровь, промыть, проверить уголком края раны, снова промыть. Ещё раз промазать до голени йодом, наложить водочный компресс, сверху «подушечку», забинтовать. ВСЁ-Ё-Ё! Поплелась в палатку переодеться. …Я не очень хорошо соображала, меня трясло. Пион не помог. Потом я не могла вспомнить, когда Ира взяла мой мокрый купальник. Смутно то ли помнилось, то ли виделось, меня куда-то вели, бережно, тихо уговаривали, чем-то вкусным поили …
Я проснулась ближе к вечеру в палатке Павла Петровича на его раскладушке, одетая, на ноги накинут ватник.
— Ира, а где моя расческа?
— Я положила её в карман твоего ватника. Иди ужинать.
У обеденного стола под тентом стоял Павел Петрович, упираясь в него головой с половником в руке. Перед ним стоял котелок, от которого шел одуряющий запах чеснока и жгучего перца. Герасимович кромсал хлеб, А Ирка протягивала начальнику миску. Кажется, на ужин у нас харчо с кашей! Ирина ковырялась в миске, Павел Герасимович наворачивал ядреную смесь, приговаривая после каждой отправленный в рот ложкой:
— Вот это я понимаю. Вкусно! Это по-нашему!
Павел Петрович сиял!
Я положила в рот первую ложку варева и задохнулась от перечной остроты. Так и сидела с открытом ртом, пока не продышалась. Мы с Ириной переглянулись Она пошла за чаем, а я за кружками. Павел Петрович сел и положил себе немалую порцию. В котелке осталось столько же, как мы поняли для Сашки. Павел Петрович понес котелок страдальцу, а мы Иркой молча подвинули свои миски шофёру. Он также молча опростал наши миски, и мы с Иркой хором, с полным правом похвалили подошедшего начальника:
— Спасибо! Очень вкусно!
Довольный Шиловский возвестил:
— Завтра у нас выходной. Александр останется в лагере, вас я поведу на экскурсию. Вон на том бархане была стоянка неолитического человека!
Он спустился к воде по старому кирпичному фундаменту возле моста – вода казалась маслянистой, густой, и хотя ветра не было, по ней всё равно бежала рябь. На другом берегу лаяли собаки и топились печки, горели фонари, а тут стояла полнейшая тишина… Никто не увидит, если Ковалев полезет в воду, никто не сочтет его сумасшедшим… Мысль была на удивление соблазнительна, хотя и безумна. И совсем необязательно переплывать реку, можно просто окунуться.
Ковалев присел и тронул воду рукой. Она была теплее воздуха, она не казалась такой уж ледяной…
– Не делай этого, парень, – раздалось позади, совсем близко, – из-за кирпичного фундамента.
Ковалев выпрямился и оглянулся: полная темнота. Сбоку послышался легкий всплеск – будто кто-то ступил в воду. Фонарик лежал в кармане, но Ковалев почему-то никак не мог его нащупать замерзшей рукой. А когда наконец зажег и посветил вокруг, то никого не увидел и решил, что голос ему послышался. Или это был внутренний голос?
Однако сама возможность чужого присутствия отрезвила – мысль поплавать около берега уже не казалась сто́ящей. Ковалев постоял ещё немного на берегу и пошел к мосту, не выпуская фонарик из рук.
Он надеялся, что «настоящее динго» снова встретит его на другой стороне, – не то чтобы Ковалев считал делом чести поймать собаку, но внутри свербело такое желание. Шаря лучом фонарика по кустам вдоль насыпи, он подумал, что это место и его сводит с ума, и недаром те, кто здесь живет, все как один нормальные. Не встретив собаку возле моста, Ковалев ещё немного побродил в темноте по берегу и только потом направился к дому.
Открыв дверь в кухню, он даже приостановился, не перешагнув порог: вместо бабы Паши за столом с чашкой чая сидела мать Инны.
Неужели ей тоже так скучно дома одной?
– А где баба Паша? – спросил Ковалев, от удивления забыв поздороваться. И судорожно вспоминал её имя-отчество. Вспомнил.
– Она пошла к себе, не хотела вам докучать. Вот ключ. – Ангелина Васильевна кивнула на буфет и милостиво предложила: – Вы раздевайтесь, не смущайтесь меня.
Можно подумать, Ковалев собирался раздеться совсем…
Она была моложава – настолько, что напомнила рекламу «как в пятьдесят выглядеть на тридцать пять», – чопорно одета и безупречно накрашена, будто пришла не в сельский дом, а в приемную министра. Но в голову почему-то лезло неотвязное: «Старая ведьма»… Не в плохом смысле, без неприязни, а, скорей, с некоторым опасением.
Ковалев под её пристальным взглядом повесил куртку на гвоздь, аккуратно поставил на коврик сапоги и одернул свитер. Инна была похожа на мать, но второй не хватало мягкости, округлости, способности обволакивать – черты ее лица казались точеными, и взгляд тёмных глаз словно резал пространство.
– Садитесь, – пригласила Ангелина Васильевна, будто это Ковалев был у нее в гостях, а не наоборот. Самое обидное, ничего больше не оставалось, кроме как сесть.
– Спасибо, конечно, – кивнул Ковалев, подвигая себе табуретку и ощущая невыносимую неловкость под её взглядом – на этот раз она рассматривала его совершенно беспардонно.
– Налить вам чай? – спросила она непринужденно.
– Спасибо, я налью сам. Вы о чем-то хотели поговорить?
– Да. Не будем ходить вокруг да около. Вы женатый человек, у вас ребёнок… Зачем вы дурите голову моей дочери?
– Чего? – Ковалев едва не просыпал сахар, который успел набрать в ложку.
– Не понимаете? – Она саркастически улыбнулась.
Старая ведьма! Натуральная, самая настоящая ведьма!
– Нет, не понимаю. Вы верно заметили, я женатый человек. И завтра сюда приезжает моя жена. Ваша дочь меня не интересует.
– Я не сомневалась, что услышу именно это. – Она снова улыбнулась, на этот раз доверительно.
– Тогда зачем спрашивали?
– Хотела убедиться.
– В том, что все мужчины одинаковые?
– В этом я уверена давно и твёрдо, ещё одно доказательство мне не требуется. Нет, я хотела посмотреть на вас поближе и убедиться в том, что вчера не ошиблась: с одной стороны, вы способны сделать мою дочь несчастной, но вряд ли вы станете её обманывать и что-то обещать.
– Послушайте, меня в самом деле не интересует ваша дочь, я не собираюсь делать её несчастной и уж тем более не буду ей ничего обещать. – Ковалева донельзя злил этот разговор.
– Вы не понимаете, о чем я говорю? – На этот раз её улыбка была милой.
– Наверное, нет.
– Это вы станете её жертвой, а не она вашей. Но хуже от этого будет только ей.
– И что вы от меня хотите? – поморщился Ковалев.
– Ну, может быть, чуть больше мудрости, чем у неё, чуть больше силы. – Ангелина Васильевна посмотрела ему в глаза не мигая. – Способности устоять перед соблазном…
Она не обволакивала – она втягивала в себя, словно водоворот, – Ковалев не мог оторвать взгляд от ее глаз и чувствовал тошнотворное головокружение. Старая ведьма! Опытная ведьма… Он попытался откинуть голову, отодвинуть лицо подальше, но забыл, что сидит на табуретке, и чуть не опрокинулся назад.
– А вы хотели, чтобы она нашла себе кого-нибудь побогаче, с положением, карьерой? – выдавил он сквозь зубы. – Чтобы у неё было всё, как у вас?
– Бог с вами. – Она рассмеялась, но не отвела глаз и не сморгнула. – Если бы я вышла замуж за Колю, сейчас главой администрации был бы Коля. Уверяю вас, счастье не в этом. И, насколько я понимаю, ваша карьера начинается блестяще. Вы во всех смыслах блестящий молодой человек, я нисколько не удивилась увлечению дочери. Но один-единственный недостаток перечеркивает все ваши неоспоримые достоинства: вы женаты.
Она усмехнулась и ненадолго прикрыла глаза – будто выпустила из своих когтей. И тут же продолжила, не дав Ковалеву опомниться:
– Это правда, что вы видели большую серую собаку?
– Правда, – с вызовом ответил Ковалев.
– Скажите, а раньше вы никогда её не видели?
– В смысле? Я приехал три дня назад, когда это «раньше» я мог её видеть?
– В раннем детстве, я имела в виду.
– Собаки столько не живут, – ответил Ковалев, вспоминая свой детский кошмар.
– Но вы её помните, разве я не права? Тогда вы наверняка думали, что это волк.
– Нет, я её не помню. Я вообще сомневаюсь, что когда-то здесь бывал.
– То, что вы здесь бывали, знает всё Заречное и сейчас активно это обсуждает.
Она посмотрела на Ковалева тепло, с какой-то материнской нежностью, – а он-то, дурак, решил, что она собирается его соблазнить… И вся его враждебность вмиг испарилась, он вдруг почувствовал себя легко и спокойно, расслабленно. И даже больше – он был готов довериться ей, рассказать о том, что мучило его в последние дни…
Старая, опытная ведьма!
Ангелина Васильевна потупилась и спросила:
– Вы позволите, я закурю?
Ковалев не любил табачного дыма, но попросить её выйти на холод было бы совершенной бестактностью. Некурящие бабушка с дедом считали, что выпроваживать гостя на лестницу или на балкон невежливо, всегда ставили курящим гостям пепельницу на кухне.
– Курите, – он пожал плечами и поискал глазами что-нибудь, что могло бы послужить пепельницей.
Она достала из сумочки пачку тонюсеньких сигарет и прикурила неожиданно нервно, поспешно. Ковалев счел консервную банку неподходящим предметом на чайном столе и выставил на стол глубокое блюдце. Ведьма кивнула, изобразив благодарность, и помолчала, затягиваясь сигаретой, будто нашла повод собраться с мыслями.
– Вы, наверное, заметили, что это место… немного странное. Оно не только порождает, но и притягивает людей с неординарными свойствами, способностями.
– Я заметил пока, что в этом месте слишком много людей… хм… со странными фантазиями… – проворчал Ковалев. Он хотел сказать «с психическими отклонениями», но решил, что это чересчур грубо.
– Я уже поняла, что вы закоренелый неверующий Фома. Что ж, давайте называть это странными фантазиями, которые определяют поступки фантазеров. Вряд ли вам интересна моя история, но в двух словах я поясню. В моей семье к религии относились скептически. Искренне, а вовсе не по велению времени. И если Инка скажет вам о наследственных способностях к ведовству – это вранье и её… странные фантазии. Всё наше ведовство состоит лишь в умении смотреть вокруг себя и видеть то, что остальные по тем или иным причинам замечать не хотят. Это не врожденный дар, а, скорее, жизненная позиция. Инка много выдумывает, не принимайте её слова за чистую монету.
То, что она сказала, понравилось Ковалеву. Может, он напрасно посчитал её ведьмой? Может, умение прикинуться ведьмой – это какая-то хитрая женская игра, вроде «стрельбы глазами»? Но тогда зачем она спросила о собаке?
– Вы совсем ничего не помните о той ночи, когда погибла ваша мать?
– Совсем, – кивнул Ковалев. – И я понятия не имею о том, как это произошло.
– Разве Коля не рассказал вам эту историю?
– Ну… да. – Ковалеву было неловко признаться, что конец истории он проспал. – Рассказал…
– Я дружила с вашей матерью. В детстве. – Ангелина Васильевна снова нервно затянулась несколько раз подряд. – Её самоубийство стало для нас настоящим потрясением, для всех нас…
– А это в самом деле было самоубийство? – Ковалев не хотел спрашивать, вопрос сам сорвался с языка.
– Вам трудно в это поверить, я понимаю. Особенно трудно поверить в то, что она хотела убить и вас тоже…
Значит, история о Бледной деве не врёт? Значит, эта дачница – в самом деле его мать? Тоскливо стало от этой мысли, странно тяжело, муторно. Захотелось закончить разговор, но Ангелина Васильевна продолжала:
– Я почти уверена: она не собиралась умирать и вас убивать не хотела. Знаете, от отчаяния девочки делают глупости, попытка самоубийства кажется им веским аргументом… Люди вообще плохо представляют себе, что такое падение в воду с высоты и что такое ледяная вода. Наташка плавала как дельфин и если бы хотела умереть по-настоящему, вряд ли выбрала бы такой сомнительный с её точки зрения способ.
Несмотря на печальный опыт, Ковалев тоже не сомневался, что не утонет, прыгнув с моста в ледяную воду. Но при всей уверенности в себе и своих силах он бы никогда не рискнул прыгнуть в воду с Аней на руках. Никогда.
Кар заложил резкий поворот и замер неподвижно, в тени скальной гряды. Притерся бортом к самым камням.
Саат резко откинул дверцу и дал короткую очередь куда-то вверх. Не успел смолкнуть звук выстрелов, как он выпрыгнул наружу и пропал из поля зрения Даны. Джет молча сиганул следом.
Бродяга, приоткрыв заднюю дверцу, стрелял редко, но, видимо, метко. «Городской» пистолет работал почти беззвучно.
Неподалеку раздался взрыв, грохот прошелся по ушам громовым раскатом. Водитель, выкрикнув что-то бессвязное, тоже канул в провал открытой двери.
Беспорядочная пальба в скалах откатилась в сторону.
Дана, закусив губу, отважилась подняться и выглянуть в левое, оставленное Саатом, оконце.
Площадка оказалась, как на ладони. Вот и грузовики. Сейчас видно, что они многократно прошиты выстрелами. Вот дымящийся остов перевернутого кара. Из-за него никто уже не отстреливается. То ли боезапас кончился, то ли некому больше отстреливаться. А вон, с дальней стороны, вторая наша машина.
А это еще что?
На стоянку выкатил кар, окрашенный в цвета пустыни. Не обращая внимания на стрельбу, он выехал к догорающим машинам, и там остановился. Из него выскочил человек и побежал чуть не в сторону Даны. Одет он был в светлый защитный костюм.
Она, прикусив губу до крови, вскинула винтовку. Мишень очень хорошая. Выстрел… тупой удар в плечо. Еще раз…
Человек споткнулся, упал.
Вот и я приняла участие в этой войне, — скользнула краем отстраненная мысль. Почему-то сразу захотелось пить. Горло пересохло, как… как в пустыне. Ну, что дальше? Самое обидное, что ничего не понятно. Кто, где…
Свет в кузове померк — это кто-то загородил дверной проем. Дана почему-то решила, что это водитель вернулся, и даже не подумала поднять оружие. Бандита, который уже готов был прикончить девушку, уложил Бродяга. Ему хватило мгновения, чтобы повернуться и выстрелить. Дана заставила себя не жмуриться, перешагнула через труп и закрыла дверь — чтобы следующему пришлось потратить время на открывание.
Вернулась к окошку, и увидела еще одного. Он как раз выскакивал из кабины кара. Прицелилась. Выстрелила. Человек шустро влез обратно в кар.
Ее охватило непонятное и неприятное беспокойство. Словно она что-то должна была срочно сделать, но забыла, что: то ли бежать, то ли наоборот. Потом поняла, что у беспокойства есть вполне физические причины: отчего-то начали ныть зубы, заболели глаза. Еще не боль, но ощущение неприятное. Она даже спросила:
— Бродяга, что это? Ощущение… как будто нервы пилят.
Пауза.
— Дана, быстро в скалы! Может, там не накроет!
Сам Бродяга уже бежал — туда, где застыл странный маленький кар.
Дана растерянно смотрела, как он бежит. Быстро. Третье поколение андроидов создавалось во время войны и для войны. Бродяга понимает, что делает. А значит, стоит его послушать и спрятаться.
Дальше события полетели стремительно.
Вот Дана прыгает на ближайший камень, камень больно бьет по ногам. Почти так же больно в глаза вливает расплавленный свет озверевшее солнце. Вот она совершает свой лучший прыжок — через осыпь на следующий камень. Там обнаруживается что-то похожее на тропу. Она бежит, хромая, вверх, потому что ей кажется, что именно туда раньше побежали Джет и Саат. Поперек тропы — мертвец в том самом «песчаном» костюме. На голове — плотный шлем с тонированным щитком. Разглядывать некогда, она перешагивает, бежит дальше.
В проеме между двумя камнями снова видна долина. Точка на этот раз выше, и ракурс другой. Дана, присев за камнем, видит, что Бродяга благополучно добежал до цели. Может, все в порядке?
— Бродяга?!
— Уходи как можно дальше. Сейчас начнется…
Бродяга оглядывает территорию прищуренным взглядом — и ныряет в тьму за приоткрытой дверцей кара.
В него стреляли…
Не страшно. Даже если эти выстрелы всерьез повредили андроида, его несложно будет восстановить. Завод, хоть и перестал выпускать эту серию, продолжает поддерживать все действующие модели…
О чем я думаю, обругала она себя. Надо бежать, прятаться… ну, вперед!
И снова бег. И снова камни под ноги, и какие-то трещины… и скальная стена… откуда она взялась? И тут «это» начинается. Сначала оно ощутилось, как вибрация земли. Ощутилось всем позвоночником, костным мозгом. Потом мир поплыл перед глазами, и сами глаза заболели, словно на них кто-то с силой надавил изнутри. Потом она поняла, что лежит на земле, скорчившись, обхватив голову руками. А когда стало казаться, что терпеть этот безмолвный удар нет никаких сил, что это все, конец… наступила внезапная, оглушительная тишина.
Такая глухая-глухая, совершенная. Знойная.
Бродяга…
Ей хватило трех секунд, чтобы сообразить, что случилось. Нет контакта с андроидом. Как при включенной «глушилке», только хуже, ведь «глушилки» здесь нет.
Он был там, в эпицентре непонятного удара. Он что-то сделал, чтобы остановить…
Дана выдохнула, а вдохнуть забыла. Словно из атмосферы враз исчез кислород.
И чуть не упала — камень вывернулся из-под ноги.
Почувствовала, что бежит. Вниз, вниз, не разбирая дороги. Какая дорога, нет, и никогда не было…
Камни не успевают даже закачаться под ее весом — она стремительно спускается с обрыва. И глубоко плевать, что в серебристом фабричном плаще она представляет собой заманчивую мишень. Какая разница, когда Бродяга не отзывается на ее вызов?
Андроиды в принципе не могут терять сознание. Нет там никакого сознания. Контакт с хозяином может исчезнуть только по вине самого хозяина или по причине внешних помех, и никак иначе. И если Бродяга не отвечает, то…
Она не рассуждала и не надеялась — все силы и мысли стали частью стремительного бега вниз, вперед. Вдоль края стоянки, туда, где чернеют-чернеют-чернеют эти машины…
Что-то тяжелое, мощное, сбило ее с ног, повалило на камни, подмяло под себя. Твердый обломок ударил в ребра, выбил воздух. Головой она тоже приложилась, да так, что искры из глаз. Дана всхлипнула, словно захлебнулась криком, и попыталась вывернуться из чьих-то крепких рук.
— Куда!.. Тише, тише, это я…
— Пусти… пусти меня!
— Тих-хо! Замри!
Как ни странно, приказ возымел действие. Дана расширившимися зрачками уставилась на Саата. Лицо его в тени капюшона казалось бледно-зеленым — и для него не прошел бесследно внезапный, непонятно какой удар. Под носом застыла капелька крови, а губы бледные.
— Там Бродяга… — попыталась она достучаться до обидчика.
Тот отвернулся куда-то в сторону, крикнул:
— Джет, прикрой! А ты держись крепче…
Внезапно подхватил девушку на руки и тяжело побежал по разбитому покрытию стоянки.
За камнями свалился, как подстреленный, но успел уложить Дану, не уронил.
Выстрел выбил фонтан щебенки у самых ног Саата, он чертыхнулся и отполз немного сторону.
Долго лежал, пытаясь выровнять дыхание. Воздух с сипом вылетал из легких. Дана смотрела на это во все глаза — ни дать, ни взять пробежал марафонскую трассу…
Сказал, отдышавшись:
— Нельзя пока, девочка. Площадку они простреливают, к тому же есть вероятность, что заряд продолжает работать. Бродяга его, скорей всего, не выключил, просто экранировал, а это значит, пока энергия аккумуляторов не кончится, туда соваться опасно.
Дана прислушалась к себе и не поняла, исчезли неприятные ощущения или нет. Душу заполняла ватная тишина. Спросила:
— Откуда вы знаете?
— Зачем бы ему тогда бежать к источнику сигнала? Видимо, трансляторов было несколько. Все так сразу не вычислишь и не уничтожишь. Он просто не знал где их искать, зато догадался, где сама установка.
— Бродяга… не отзывается на мои вызовы.
Саат легонько сжал ее пальцы. Всего на миг, сразу отпустил. Не дал ей возможности отказаться даже от такого выражения сочувствия.
— Подождите меня здесь, ладно? Я быстро.
Исчез.
А Дана отвернулась лицом к камням и все повторяла, повторяла вызов. Пока не устала. И после того, как устала.
Она не заметила, когда стихли выстрелы. Просто в какой-то момент рядом снова оказался Саат.
— Дана, вы можете идти?
Медленно кивнула. Медленно села. Перед глазами плыли зеленые пятна.
— Давайте руку.
— Сама.
Встала, придерживаясь за камни. Нормально. Если не торопиться, не бежать, то нормально. Она всей спиной чувствовала, что проклятый пустынник идет рядом, готовый в любой момент ее подхватить, не дать упасть.
— Если бы не Бродяга, мы бы все остались в этих камнях. — Это уже голос Джета.
Когда успел подойти?
Дана кивнула. В сущности, андроид просто выполнил ее приказ. Первый допуск — боевая схема «по обстановке», когда основная функция — защита конкретных живых объектов, дополнительная — уничтожение противника. Бродяга не мог не попытаться экранировать это… эту…
— Что это было?
— Резонансная бомба. С некоторыми изменениями и дополнениями, если судить по ощущениям. Нас бы размазало. — Джет поежился. — Честно говоря, я был уверен, что размажет. Один раз имел с такой дело — давно. Там много людей погибло.
Объяснил в пространство, уже не для Даны, а просто так, чтобы не молчать.
— Установка сама не так опасена. Она посылает слабый сигнал на трансляторы. Они усиливают и направляют его в нужную сторону. Причем, удар может быть и рассеянным, как в нашем случае.
Спустились на стоянку. Никто уже не стрелял.
Джет сказал, преодолевая смущение:
— Дана, может, удастся потом как-нибудь… исправить… починить…
— Если мозг уничтожен, что толку чинить?
Она вдруг охнула и села на камни.
Саат встревожено склонился к ней:
— Что?
— Нога… больно… что мне теперь делать?
Джет предложил перебраться в тень, даже протянул руку, но Дана только упрямо замотала головой. Сказала тихо:
— Не надо. Пожалуйста, не надо. Я в порядке.
— Оно и видно, — хмыкнул Джет.
— Надо посмотреть все-таки, — пустынник поднялся. — Бывают же чудеса… Дана, возьмите винтовку, и отойдите с открытого места. Мало ли…
Девушка вяло кивнула.
Саат с Джетом, держа на всякий случай оружие на весу, не спеша, пошли к тем самым машинам. Дана проглотила слезы и окликнула:
— Саат! Я… не хотела вас… тебя… обидеть. Прости, пожалуйста… простите…
Он, кажется, не услышал.
Вот так… Бродяги больше нет. И не будет никогда. А люди, которые рядом, те, кому ты обязана жизнью и свободой… ты словно нарочно их отталкиваешь. Зачем?
Дана провела по лицу ладонями, размазывая пыль. Заболел ушибленный бок. Ну, уж нет, только не жаловаться, только не ныть. Теперь придется справляться самой. Как бы ни было трудно. В первый раз, что ли?