Начало осени выдалось пасмурным и серым, но, несмотря на все это на удивление теплым. Наполненный влагой воздух, густой и тяжелый, словно уплотнился, окрасив все в те же блеклые унылые серые тона. В такое же серое простенькое платье из грубого льняного волокна и велели переодеться Келли, и такое же серое простенькое платье было уложено в небольшой кожаный старенький саквояж вместе с другими скромными пожитками.
Ранним предрассветным утром на крыльце мрачного и неприветливого поместья строгой миссис Макмарен девочку вышла проводить только верная подруга Нора с покрасневшими от слез глазами и ласковой улыбкой. Заключив хрупкую зеленоглазку в крепкие объятия, обычно неунывающая смешливая дочка кухарки лишь тяжело вздыхала.
Вокруг расстилался плотный серый плотный туман, такой густой, что полностью срывал лес, окружающий все имение. В этом блеклом облачном мареве, где не видно ни зги, казалось, исчезло все живое, и две подруги застыли в объятиях друг друга, словно единственные обитатели этого огромного мира.
– Держись там! – серьезным тоном наставляла подругу дочь кухарки. – Будь тихой и неприметной, не спорь и выполняй все, что скажут, чтобы избежать наказания. Хорошо? И возвращайся! Возвращайся на каникулы! Я буду ждать! Как научишься писать, так сразу напиши мне!
Они ненадолго застыли в прощании в обнимку друг с другом. Все вокруг было серым, будто туман окрасил весь мир только этим блеклым и унылым цветом, растворив все яркие краски. Старая деревянная карета и огромный, словно медведь, конюх, безмолвно ожидавшие внучку хозяйки, терялись в густом облаке тумана, обернувшись призрачными бесцветными тенями.
Миссис Макмарен так и не вышла проводить свою внучку, грубо разбуженную старой горничной еще затемно с требованиями собираться, «да поживее». Впрочем, Келли была даже рада тому, что попрощаться с ней вышла только ее единственная подруга, ставшая ей такой родной, что девочка могла с уверенностью назвать ее старшей сестрой. Хозяйка поместья испортила бы всю приятность этих мгновений.
– Пора! – низкий басовитый голос прервал их единение в безлюдном мире, густо наполненном туманом.
– Я буду с нетерпением ждать нашей следующей встречи, подружка!
– И я! Я тоже буду ждать! И сразу как научусь, напишу обязательно!
Келли забралась в карету, бросив прощальный взгляд на дорогую, ставшую такой родной, подругу, теперь одиноко стоящую в густом сером облачном мареве. Зазвучали копыта лошадей, отбивая ритм по пыльной утоптанной дороге, унося девочку в далекую туманную неизвестность.
Дорога выдалась неблизкой, заставив Келли порядком устать от долговременной тряски, совсем не способствующей накатившей на девочку дремоте. Сказывалось почти бессонная ночь и раннее грубое пробуждение. Карета долгое время неслась сквозь плотный туман, через какое-то время рассеявшийся, открывая мрачный вид на густой и темный лес. Под небом, затянутым дождевыми облаками, холодным, цвета стали, деревья казались почти черными.
Открывающийся взгляду тусклый и безрадостный пейзаж приводил в уныние. Да и туманная неизвестность ближайшего будущего, к которому девочку резво несли кони, не вызывала восторга. Наблюдая за проносящимися мимо деревьями, Келли предалась воспоминаниям о родном и теперь таком далеком поместье Сатерли. О маме, чей образ, какой-то расплывчатый и неуловимый, ассоциировался с утренними лучами солнца в обеденной. Об ангелочке Бенджамине, неунывающем, улыбчивом и неугомонном сорванце. О нянюшке, доброй и ласковой старушке. Как они там? Вспоминают ли о худенькой нескладной зеленоглазке с черными как смоль волосами?
Сердце Келли сжалось от тоски, и чувство неимоверного одиночества накатило волной. Малышка всегда старалась не плакать, но соленая влага предательски покатилась по щекам. Не в силах сдерживать слезы, девочка разрыдалась, давая выход чувствам, копившимся в душе все это время.
Вскоре эмоции поутихли, и Келли, все еще изредка всхлипывая, неожиданно вспомнила о древе, что явилось ей в дремотном видении в библиотеке поместья Макмарен. Это яркое и светлое воспоминание, как легкий бриз, как глоток свежего воздуха, будто вернуло девочку к жизни, позволив воспрянуть духом и ощутить прилив сил.
– Не бойся! – тихий шепот дуновением неуловимого ветерка донесся словно бы отовсюду. – Не бойся, мы рядом. Там куда ты направляешься, найдутся ответы. Скоро, совсем скоро…
– Когда? – еле слышно спросила порядком удивленная Келли, широко распахнув и без того большие глаза насыщенного изумрудного цвета.
Ответа на вопрос не последовало. Скрипучая карета с сидящей в ней хрупкой девочкой замедлилась и вскоре замерла совсем. Лошадь всхрапнула, заставив девочку очнуться от размышлений. Послышался грубый низкий голос, возвещающий о прибытии в пансион.
Выбравшись из кареты, Келли обнаружила, что на землю уже спустились сумерки, окрасив темными красками все вокруг. Девочка не успела и глазом моргнуть, как огромный неуклюжий конюх, сунув старенький саквояж в тоненькие ручки той, которую его хозяйка величала внучкой, умчался в обратном направлении, растворившись в сгущающемся мраке.
Так Келли осталась совсем одна перед старым серым громоздким зданием, грозно нависающим над любым, кто осмелится подойти к этой зловещей громадине. Подавив трусливое желание броситься наутек вслед за исчезнувшей в сумраке каретой, девочка нехотя поплелась к пансиону.
[1] 10 ноября 1793 года в Нотр-Даме проводилось празднование культа Разума.
[2] Облатка — пресная лепешка для причащения.
[3] Трифорий — узкая продольная галерея на втором ярусе нефа.
[4] Северная роза — один из витражей Нотр-Дама. В то же время розой порой называют женский половой орган.
[5] Бутоньерка — маленький стеклянный сосуд в форме пробирки с цветком или букетиком. Прикалывался к одежде.
[6] Антихрист — одна из кличек Наполеона.
[7] Крестьянское восстание под предводительством Пугачева в частности приобрело такой масштаб из-за слуха, что Пугачев — истинный царь, чудом спасшийся Петр III.
— Как тебе это удается?
— Удается что?
— Это.
Кроули достал новый орешек из кармана карманьолы и запустил себе в рот. Встал на одну ногу, как цапля, почесал носком заляпанной туфли заднюю поверхность голени, оставляя на чулках грязные полосы. Снова прислонился к массивной, точно слоновья нога, пилястре, поддерживавшей в числе других огромный шатровый свод Нотр-Дама.
— Не понимаю, о чем ты, ангел.
— Как тебе это удается? — упрямо повторил Азирафаэль. — Угождать мне и одновременно выслуживаться перед своими?!
— Может быть, это и есть твой хваленый Великий замысел? — ответил вопросом на вопрос Кроули, чем вызвал у Азирафаэля легкое раздражение.
— Нет. Это наверняка сбой. Знаешь, это как люди, которые рождаются с уродствами. Ошибка. Ведь человек создан по подобию…
Кроули грубо оборвал фразу:
— По-твоему, я — эдакая кривая шестерня во Вселенских часах? Ангелом был так себе, а как пал, так еще и демон — дерьмо? Азирафаэль, я сохранил собор. Для тебя сохранил, потому что ты едва ли в этом преуспел бы. У тебя были бы проблемы со своими. Я не стал предлагать никаких сделок с дьяволом, хотя мог! Нет, как дурак, ждал всего-навсего простого «спасибо». Получаю — одни упреки!
— Проблема в том…
Азирафаэль терялся. Если принимать помощь Кроули в малых делах для него стало обыденностью, то спасение религиозного сердца Парижа — это уже никакая не дружеская услуга. Подарок. Самый настоящий подарок, с которым он теперь не знал, что делать. Но отказаться уже нельзя. А ведь Кроули мог просто туже затянуть кольца, придушить, как куренка — не на жалкий брюмер, а на веки вечные.
Сколько бы Азирафаэль ни знал Кроули в прошлом, у него не было твердой уверенности в том, что тот не водит его за нос. Получается же у него который год дурачить кровопийц-якобинцев. Чем он хуже? Одно точно — выкладывать все карты на стол перед Кроули он был не готов.
Заревели духовые. Поднявшаяся в хо́рах суматоха развеяла тяжелые мысли.
Нанятая для празднества [1] актриса, облаченная в слишком тонкую для ноября тунику, заголосила строчки из Марсельезы.
Вокруг стихийно воздвигнутого постамента, на котором восседала замерзшая певунья, табуном проносился озябший женский кордебалет, вовлекая в общий водоворот распаленных выпивкой зевак.
Парижане, не боявшиеся больше гнева божьего, спокойно расхаживали в головных уборах по собору и пели хвалу новой эпохе Разума, воплощением которой и служила актриса.
Торговлю свечами и облатками [2] сменила торговля дешевым кислым вином и «утехами».
— Утех, кому утех? — горланили престарелые дамы, чье коммерческое чутье вовремя подсказало им, что можно неплохо заработать просто переименовав хлеб для причастий во что-то более злободневное.
— Хочешь утех, ангел? — Кроули будто бы уже и забыл обиду, вновь примерил на себя амплуа неудачливого шутника-ухажера.
— Воздержусь. Они невкусные.
— Ты же не пробовал.
— Мы точно об одном и том же?
Кроули принял деланно оскорбленный вид. Ему было не впервой вздергивать нос так, будто его кончиком он хотел проткнуть небо.
Певичка взяла высокую ноту и ужасно зафальшивила, напоминая своими стенаниями утреннюю Фру-Фру. Но ее фальшь можно понять: спой-ка в ноябре на потребу раззадоренной публике, когда губы уже посинели, а зуб на зуб не попадает.
Азирафаэль уже подумал, что от творящегося беспредела лики святых заплачут кровавыми слезами, но их глаза оставались сухими.
Публичные женщины, забредшие на праздник, и дальше безнаказанно завлекали потенциальных клиентов «прогуляться по трифориям [3]».
Дева Мария взирала каменными глазами пусто и равнодушно.
Распутные акулы кружили вокруг своих жертв. Одна как раз подкралась к Кроули легкой поступью, чтобы узнать, не желает ли столь импозантный гражданин посмотреть на одну прелюбопытную картину.
— В трифориях Нотр-Дама нет картин, — чопорно заметил Азирафаэль, когда красногубая гражданка все-таки положила обветренные руки Кроули на плечи. — Там только витражи. Если его и звать, то смотреть витражи. Нулевой уровень культуры, а еще парижанка.
— Я могу показать вам Северную розу [4]! — не растерялась нахалка, продолжая льнуть к Кроули, как мотылек к свету: отчаянно и безрассудно.
Кроули скинул прилипчивые руки, обратившись к женщине со сдержанной улыбкой:
— Я предпочитаю ставить розы только в знакомые бутоньерки [5].
— Ни разу не припомню тебя с бутоньеркой, — Азирафаэль критично осмотрел плечи Кроули, когда женщина отправилась в свободное плаванье.
— То, что ты не видел, не значит, что этого не было, — Кроули блеснул глазами из-под очков, а затем, как ни в чем ни бывало, двинулся вперед сквозь толпу.
И куда он?! Напустил на себя налет загадочности и был таков?!
Азирафаэль поспешил за Кроули. У него все равно не было ни малейшего желания и дальше лицезреть эту вакханалию.
Выйдя через портал Судного дня, они оказались на Соборной площади.
Стало тише: вне собора революционные гимны уже не так резали слух.
Кроули выудил из кармана плаща брегет и проверил время.
— Они уже закругляются, — сухо констатировал он, щелкнув крышкой часов, — но было бы лучше остаться до конца. Проследить, чтоб эти фанатики тут все к чертям не спалили.
— Разве можно сделать еще хуже? — Азирафаэль с толикой грусти поднял с земли увесистую каменную голову в короне. — Ладно, пустить на переплавку золотую утварь и свинец с крыши — бог с ним. Но чем им галерея из Иудейских царей не угодила?
И правда. Ниши над порталами пустовали, а их каменные обитатели в беспорядке лежали на площади: все до одного обезглавленные.
— Не всем же быть умниками вроде тебя, ангел! Будто у обычного скорняка или трубочиста было время разбирать. Раз в коронах — значит, французские короли. У живого короля башку оттяпали, а этих что, жалеть прикажешь? Лучше иди за мной, я проведу нас на самый верх.
— Зачем?
— Ну ты же все ныл: «как все застроено, никакого панорамного вида». Получай!
И они неспешно побрели к порталу Богородицы, что вел в северную башню.
В ход снова пошла бумага, подписанная Робеспьером, и угрюмый гвардеец, завидев ее, степенно отступил, давая пройти внутрь.
Если Кроули хотел его приятно удивить, то ему стоило подумать еще раз. Азирафаэль и так не жаловал тесные пространства, а уж когда они помножены на бесконечно закрученную в спираль лестницу, он был готов рвать и метать.
— Сколько еще осталось?! — спросил он, тяжело опираясь о собственные колени. Загнанное дыхание срывалось с губ, а спина уже противно взмокла.
— Фру-Фру одолевает расстояния побольше твоих и не воет, — послышалось сверху.
— То есть я хуже собаки?!
— Ангел! — Ласковый шепот отразился от каменных стен. — Я тебя жду уже на самом верху. Поторопись.
Тщетно пытаясь подавить хрипящую одышку, Азирафаэль наконец одолел последние ступени и оказался в колокольной клети. Дневной свет робко пробивался через широкие шиферные щитки, укрывавшие скромное убранство колокольни от непогоды. Где-то наверху — на звоннице — сердито закурлыкали голуби: в их владения вторглись впервые за несколько лет.
— Кроули? Ты где?! — просипел Азирафаэль.
— А ты найди, — прозвучало громовым эхом будто бы со всех сторон.
— Мне не нравится этот твой новый голос, прекрати.
— Вот найдешь, и прекращу.
Азирафаэль тщетно облазил все углы, собрав, кажется, штанинами всю скопленную за годы пыль, но злорадный смех продолжал насмешливо бить по перепонкам.
— Не наш-ш-ш-шел!
Наконец Азирафаэля озарило.
— Может хватить богохульствовать на сегодня? — возмущенно спросил он, заглядывая внутрь единственного колокола в башне — гигантского, как само небо.
— Почему? Это же так забавно!
Кроули кряхтя сполз по языку колокола вниз и наконец вылез с видом нашкодившего школяра, для которого учительские розги уже были слабым аргументом.
— В старину Эммануэля уже так давно не звонили, ему ужасно скучно. Давай?..
— Кроули!
— Ладно-ладно. А мог и подыграть! Другого шанса может и не представиться!
— Это еще почему?
— Да так. Всего-то Нотр-Даму, точно богохульнику, вырвали языки. Ну, не совсем языки. Четыре колокола Южной башни. А вот этот бедолага пока уцелел.
Азирафаэль ошеломленно присел на старый покосившийся табурет звонаря.
— Не горюй так! — отмахнулся Кроули. — Те колокола и сейчас звучат. Только далеко отсюда, на полях сражений.
«Может быть, Небеса в который раз просчитались? Реликвии, сакральные места, блаженные — всем им теперь место на полках истории? Здешнему народу вполне комфортно живется в безбожии. А что до соборов… приспособят их под музеи, что ли».
Но вслух Азирафаэль этого не сказал. Вместо этого он подпер руками щеки и уперся взглядом в грязный, измазанный птичьим пометом пол. Голуби то и дело слетали с балок и, шурша серыми крыльями, покидали собор через просветы между щитками.
— Пошли, — Кроули легко тронул его плечо и последовал за голубями. — Покажу тебе одну картину.
— Как та гражданка предлагала?.. — усмехнулся Азирафаэль.
— Ч-что? Нет, ангел, моя картина проигрывает этой. Зачем показывать тебе заранее проигрышное?
— Не думаю, что все так плохо, — задумчиво произнес Азирафаэль, а затем подошел и встал за Кроули, выглянув из-за его плеча.
Кроули, покрывшись некрасивыми красными пятнами, будто обожженный укусом крапивы, мотнул головой и резво перешагнул через порог.
Выйдя через узкую дверцу, они подошли к самому парапету, парившему над древним городом.
Запах подточенных жуками балок тут же прогнали яростные порывы ветра. Кроули пришлось нахлобучить свою двууголку на лоб, чтобы жадный ветер не прибрал ее к рукам.
— Ну вот, перед тобой весь Париж, как на блюдечке! — Кроули протянул таким голосом, будто бывал тут не единожды.
Густо набитый льнувшими друг к другу домиками, остров Сите будто плыл по вздувшейся от долгих осенних паводков Сене. Только девять мостов-трапов не давали этому «ковчегу» сняться с якоря, а дальше… В носовой части «корабля» возвышался комплекс Дворца правосудия — пристанища «самого гуманного суда в мире».
Азирафаэль вдоволь вкусил этого правосудия: тогда присяжные, призванные на бумаге противостоять всемогуществу судейского триумвирата, дружно утвердили его смертный приговор.
Как бы в насмешку рядом торчал шпиль часовни Сен-Шапель, умудряясь уживаться с холодной твердыней Консьержери.
— Отсюда можно увидеть, где мы живем?
— Конечно. Смотри, — Кроули неопределенно помахал рукой в сторону юго-запада. — Вон, две башни без шпилей. Это церковь Сен-Сюльпис. На той же улице мои апартаменты. А там, на юге, — Кроули указал на еще зеленеющие поля окрестных садов, — Люксембургский дворец. За ним уже полная глухомань. Та громада с куполом, под копирку твой Собор святого Павла — Пантеон. Задумывали как церковь, но после того, как схоронили там Марата, придется заново освящать. Ха. Я даже вижу свой рынок…
Кроули стоял так близко, что Азирафаэль чувствовал его запах. Вопреки расхожему в среде ангелов мнению, демоны не пахли серой, дымом или магмой.
Азирафаэль несколько раз втянул воздух носом. Старался как можно незаметнее. Не вышло.
Лайм, цедра, бергамот, апельсин…
— Это кельнская вода, — невозмутимо поделился Кроули, заметив неосторожный интерес.
— Хороший запах.
— Ты пахнешь приятнее. Даже без всяких парфюмерных отдушек.
Азирафаэль поперхнулся от столь неожиданного заявления, неловко оступившись. Он бы не сорвался, нет. Парапет надежно защищал от случайного падения. Но Кроули все равно положил ладонь на загривок, сжав жёсткий воротник его пальто.
— И чем же я?..
— Птицей, — тут же сказал Кроули, разглядывая башни без шпилей вдали. — Нагретой буковой корой. Первым галантусом и весенней оттепелью. Скошенной зеленью, сладкими запеченными яблоками и лакрицей. Ты пахнешь Раем, ангел.
Азирафаэль глядел на Кроули во все глаза и тянул с ответом.
А Кроули, будто уловив неловкость момента, хрипло рассмеялся.
— Все шутки шутишь, — Азирафаэль дёрнулся в попытке освободиться, но Кроули держал цепко, как кошка-мать своего несмышлёного детёныша.
— Конечно, — согласился он, — на самом деле по́том и кофе. По́том так особенно.
— Подъем по лестнице был долгий!
— А тебе он так тяжело дался… — с напускным сожалением сказал Кроули.
Хлёсткий ветер завыл в прорехах арок осквернённого Нотр-Дама. Кроули ступил каблуком на кости давно почившей птицы, тут же размолов их в пыль.
Азирафаэль нахмурился и отвернулся.
Ветер не перекричал рёв фанфар.
Азирафаэль высунулся, насколько позволяла хватка Кроули, чтобы поглазеть на развернувшееся внизу зрелище. Люди, казавшиеся отсюда маленькими муравьями, стали массово выходить из собора, размахивая трехцветными знаменами. Следом за ними на улицу вытащили трон с осипшей певицей, за которым верно семенил кордебалет. Когда народа собралось достаточно, процессия толстой гусеницей поползла в сторону моста Святой Девы.
Азирафаэль долго бы провожал ее взглядом, но отвратительный металлический скрип отвлек его. Его воротник давно отпустили.
— Кроули, какого?.. Прекрати немедленно!
— А что? Всего-навсего хотел увековечить памятный момент, — и Кроули продолжил карябать ржавым гвоздем, подобранным невесть где, на одной из замшелых горгулий с хищной орлиной мордой. Каменная стражница собора не отвлеклась от своей службы, чтобы заехать дерзкому вандалу по носу. А зря.
— «А плюс К»? Серьезно? Это все, на что ты способен?!
— Поди! Сейчас еще сердечко будет!
— Еще одно движение, и я уйду! — предупредил Азирафаэль.
— Но шедевр еще не закончен!
И почему-то Азирафаэль был уверен: Кроули нацарапал бы и сердечко — кривое, косое — но нацарапал бы. А затем, несомненно, отстоял бы право этой надписи на жизнь.
Но горгулья внезапно ожила, тряхнула угрюмой мордой, отчего сухие комья мха посыпались с ее клюва, и злобно уставилась на Кроули.
Кроули аж гвоздь выронил.
— Демон Кроули. Хватит скрести мою задницу. Сию минуту спускайся. Собрание перенесено. Сбор сейчас, — прокаркав это, горгулья брезгливо поморщилась и снова окаменела.
Азирафаэль пораженно моргнул.
— Это ваши так сообщения передают?
— Как видишь, — Кроули, разом растеряв весь задор, кивнул. — Доберешься обратно без происшествий?
— Д-да. Конечно да.
Кроули легко вспрыгнул на парапет. Театрально взмахнув руками, он прошел пару шагов, как циркач по канату. А затем резко опустился на корточки перед самым краем.
— Только не говори, что собираешься спускаться таким способом? — Азирафаэль обеспокоено встал за спиной Кроули, готовый в любой момент схватить его за шиворот и утянуть назад.
Но Кроули фыркнул, не удостаивая этот вопрос ответом:
— К вечеру буду, — сказал он и медленно начал покрываться каменной корочкой: от кончиков носков до трепыхающейся на ветру завитушке в хвосте. Последним застыл его взгляд, обращенный в сторону площади при городской ратуше, где совсем недавно они вместе лицезрели казнь.
Его некогда рыжая голова потемнела и теперь тяжело опиралась на руки, придавая лицу выражение печального философа. И только дразнящий язык, который Кроули высунул в последний момент, портил все впечатление.
Еще немного постояв у задиристой фигуры, Азирафаэль было направился к выходу, но как бы невзначай еще раз взглянул на недоделанную Кроули работу.
Предательская рука потянулась за оброненным гвоздем, чтобы заключить два инициала в утративший былой смысл лист плюща.
Азирафаэль с минуту рассматривал корявые буквы, пытаясь понять свои чувства. А затем, прикоснувшись к холодному камню, стер надпись без следа.
Ведра звенели от капавшей сверху воды, черная плесень расползлась по потолку еще на десяток сантиметров с прошлого раза, а у Вельзевул появилось на три мерзких струпа больше. Зато в высоких ботфортах и рейтузах, с хлыстом и туго завязанным галстуком по последней моде — будто только с лошади слезла (или собирается залезть?) — она выглядела впечатляюще грозно. Но как бы ни был хорош наряд, он не скрывал её уродливую рожу.
«Заткнись, сам не лучше выглядишь в истинном обличье».
— … по замыслу врага все сущее должно пребывать в гармонии, наше же дело не дать этой гармонии…
Кроули в полудрёме прослушал официальную часть. Его коллеги, сидевшие по соседству на полуразломанных стульях с продранной обивкой, пребывали в таком же состоянии. Кто-то равнодушно чиркал на листочке бессмысленные каракули, кто-то зевал в ладонь, кто-то спал, уткнувшись головой в спинку впереди стоящего стула. Каждый раз находилось и двое придурков (известные своими шашнями), гогочущих на задних рядах, пока Вельзевул звоном своего колокольчика гневно не оглушала их.
Никому не были интересны эти планерки. Тем не менее они стабильно проводились.
В конце всем каждый раз вручался буклет с устаревшими инструкциями «как поработить мир за семь дней», из которого большинство сидящих в зале делало самокрутки.
— Последние замечание, сволочи, дальше только гауптвахта на Девятом круге! — рявкнула Вельзевул той самой исключительной парочке.
Дисциплина ненадолго восстанавливалась, но легче от этого не стало.
— Кроули, иди сюда, — сказала Вельзевул. — Тебе нынче полагается грамота.
— Еще одна?! А жалование? Где мое золото?
— У меня в заднице. Достать хочешь?
— Надеюсь, выйдет естественным путем… — пробубнил Кроули себе под нос, проходя к кафедре, за которой стояла Вельзевул.
— Если бы не твои заслуги перед Адом с этой революцией — размазала бы твои кишки по этой стенке. И заставила бы оттирать.
— Но…
— Да-да-да, придумать новую ересь было неплохим ходом. Продолжай окучивать свою свечку, тигра или кто он там у тебя. И… чем так воняет? Ты что, надушился?! Снова, что ли, начал соблазнять плотскими утехами?!
— Вношу разнообразие в свои искушения.
— Ладно, вали. Предоставишь дополнительный отчет, но о золоте все равно не грезь.
Кроули забрал бесполезную хвалебную бумажонку, которая и одного су не стоила, и смурным вернулся на место.
Надушился ради Азирафаэля, называется. Что ж. Внимание он привлек. Только не совсем такое, которое хотел бы и не в тех объемах.
Вельзевул снова загудела про мировой пожар революции, анархию и грядущий Армагеддон. Осталось всего каких-то два столетия до финальной битвы: ждать совсем недолго.
— Эй, пожрать есть что? — сосед по несчастью, чье имя Кроули так и не удосужился запомнить, тыкнул его в колено длинным черным ногтем.
— Орехи, — Кроули пошарил в кармане карманьолы. На самом дне еще осталось штук с десять миндальных орехов, которые он взял на рынке для Азирафаэля. Заигрывающе предложить, а затем и положить их в рот своему ангелу духу не хватило, хоть голодному демону скормит.
— Блядь, нет. Чешусь от них и пухну, как помидор.
— А, ну больше ничего нет.
— Ты же этот… ну кого в Париж командировали? Ангельский десант уже прислали?
— Новые ангелы? — удивленно спросил Кроули.
— Ну да. Они же там… — демон глубокомысленно посмотрел наверх, — планируют что-то провернуть с грядущим человеческим антихристом [6]. Не слышал, что ли?
— Впервые и только от тебя.
Демон пожал плечами и поскреб полуразложившуюся черепаху на своей голове, вплетенную в спутанную волосяную гульку.
— Откуда?..
— Да так, одна птичка певчая напела. Да не ссы ты, у тебя, как смотрю, все там схвачено. Это у меня в Российской империи полный швах.
— А что там? — вежливо поинтересовался Кроули.
— После того, как зарубили мой проект с новым самозванцем [7], не знаю, куда и податься. Ну не срослось у нас с Пугачевым, что ж теперь, опустить руки?!
— Не опускай. Перемелется — мука будет.
— Куда мне до этих твоих… Как их там кличут?
— Якобинцами. В честь монастыря — они там часто посиделки проводят.
— Слышал, они там не сидят сложа руки. То и дело что-нибудь новенькое выдумают. Это ж сколько есть способов мочить роялистов: головы рубить, косить картечью, топить баржами!
Кроули поморщился:
— Я к этому касательства не имею. Мокруха — не мой профиль. Финансовые махинации — еще куда ни шло, остальное давно наскучило.
— Понимаю, — сказал демон и уныло уставился на свои ногти.
Вельзевул почти закончила с речью.
Кроули поерзал по неудобной обивке. Жесткая пружина упиралась в левую ягодицу, обещая оставить синяк.
Что этот дурак мог понимать.
«Наскучило» — лживое слово.
«Претит, бесит, блевать хочется» — куда ближе. С самого падения Кроули считал, что очутился в Аду по ошибке. Возможно, списки перепутали, или его имя случайно попало не в ту строчку: в Раю ненавидели заниматься бумажной волокитой так же, как и в Аду. Если чем-то Кроули и провинился перед Небесами, то лишь парочкой неудобных вопросов Богине. Богиня была усталой, и у нее болела голова. Но она болела всегда: с самого сотворения мира. Это же не повод отмахиваться от своих любопытствующих созданий из века в век?!
Ярых приспешников Люцифера было всего десять. Тогда почему, почему демонов насчитывается десять миллионов?!
Кроули по-новому посмотрел на своего соседа. Пёс с ним. Может быть, он что-то и понимал.
В конце концов, все они когда-то гуляли по облакам — белым, как и они сами, а сейчас варились в одном грязном котле.
Таари уверенно поднялась в свою спальню, распахнула маленькую дверь в углу. Акайо, поколебавшись, заглянул.
Он будто оказался в огромном платяном шкафу. Целая комната была заставлена вешалками, вместо полок тут и там висели странные конструкции, вроде бы тряпичные, но достаточно жесткие, чтобы держать форму. Таари в дальнем углу перебирала коробки: заглядывала в каждую, отставляла в стороны, так что ровные стопки, стоявшие вдоль стены, быстро превращались в хаотические баррикады.
— Помогай давай, — потребовала она. — Кимоно ты же узнаешь, если увидишь в упаковке? Вот и ищи.
Акайо осторожно перебрался через уже разворошенные ящики, отошел к дальней стене. Отставил сразу несколько коробок — слишком маленькие, в них кимоно не поместилось бы. Заглянул в одну, в другую, развернул бумагу в третьей. Наткнулся на что-то странное — кожаное и жесткое, похожее на обувь, но почему-то очень высокое, наверное, даже выше колена.
Фыркнула Таари, заметившая его недоумение.
— Это ботфорты. Красивые, но ноги натирают ужасно и машиной управлять в них неудобно. Отложи, пригодятся.
Акайо отставил в сторону коробку, догадываясь, при каких условиях Таари может пригодиться эта обувь. Заставил себя выбросить из головы ее образ в этих ботфортах, перестать думать о тонкой шпильке, о гладкой черной коже…
Не время!
Телу на уместность реакций было наплевать, но Акайо мог его игнорировать. К тому же новые находки были интересны и очень помогали, привлекая внимание, заставляя думать о том, что давно замечал, но ни разу не формулировал, даже в магазине, где им купили так много разноцветной одежды. Он открывал коробки, находил то солнечно-желтую шляпу, то огненно-красную сумку, то сандалии, ремни которых были украшены ракушками. Он видел такие вещи на людях в городе, но впервые мог прикоснуться к ним, почувствовать бархатистые и гладкие ткани, почти с удивлением обнаружить, что даже самые яркие цвета не оставляют следов на пальцах. У Таари все-таки был куда более сдержанный вкус, а здесь все было цветным.
Для Акайо, большую часть жизни знавшего, что он никогда не сможет носить крашеную одежду, это было странно.
В империи цвета значили многое — принадлежность роду, богатство, личное положение. Здесь же они были просто чем-то, приятным глазу. Здесь любой мог носить хоть золотые одежды, и никто не обвинил бы его в том, что он носит цвет императорской семьи. «Разве что в отсутствии вкуса», — вдруг мысленно добавил Акайо и улыбнулся. Кажется, он научился понимать, что здесь считается красивым.
— Нашла, — прошептала Таари с таким благоговением, что Акайо сначала удивился, но, обернувшись, сам забыл, как дышать.
Из простой коробки, из вороха тонкой шуршащей бумаги поднималось подлинное чудо. Белоснежный шелк, расшитый облаками, журавлями и ветвями сакуры, алая, цвета крови подкладка — кимоно струилось в руках Таари, как живое существо, давно позабытое и скучавшее в одиночестве.
— Свадебное, — выдохнул он, когда из коробки выскользнул, развернулся полукругом тонкий тяжелый валик на краю подола. Таари посмотрела вопросительно, и Акайо, тоже наконец придя в себя от нахлынувшего восторга, указал на красный полумесяц. — Такие пришивают только на свадебные кимоно. Чтобы юбка идеально скользила по полу, даже если невеста не очень хорошо умеет ходить в парадных одеждах.
— Думаю, Тэкэра тоже не умеет ходить в парадных одеждах, — улыбнулась Таари, рассеянно гладя шелк. — Но свадебные кимоно ведь не носят просто так? Значит, мы не будем его брать. Просто сошьем на его основе новые, без этого хвоста.
— Нельзя шить такие яркие, — предупредил Акайо. — Лучше одноцветные.
— Да, я знаю. Завтра получим все, что П’Ратта обещала прислать, и закажу ткань, — она замолчала, странно потерянная. Тихо велела: — Уже поздно. Иди спать, Акайо.
Он поклонился, прощаясь, вышел. Осторожно притворил дверь.
Он понимал — это было кимоно матери Таари. Женщины, которую звали Сакура. Кайны, которую упоминала смешливая старушка П’Ратта.
Как она сюда попала? Какой она была? Почему умерла, здесь ведь лечат любые раны… Но, наверное, не любые болезни.
Хотелось вернуться. Хотелось обнять Таари и просто молчать рядом, надеясь, что она расскажет, отчего смотрит на белый шелк с такой страшной, горькой нежностью.
Но нужно ли это Таари?
Он не знал.
***
На следующее утро на пороге гарема обнаружилась огромная коробка. Акайо встал далеко не первым, но посылка все еще стояла закрытой, хотя записка «Приведите это в порядок» явно относилась ко всем. Множественное число в эндаалорском письменном уже даже Джиро с единственным не путал.
Сначала, с некоторым удивлением выслушав сбивчивое объяснение Юки, Акайо с тоской подумал, что опять оказался тем, кто должен принимать решения за всех. Однако, присмотревшись к коробке повнимательней, понял, что ему скорее торжественно вручили проблему, чем сомнительный повод для гордости. Она заключалась в том простом факте, что коробку запечатали прочной липкой лентой, как обычно здесь делали, а в комнатах гарема до сих пор не было ничего острого. Разве что в комнату для сессий пробраться по примеру Джиро. Или…
— Тэкэра, ты не могла бы помочь?
Она подошла, присела рядом, скользнула острым ногтем по прозрачной ленте. Та не поддалась, Акайо вздохнул, собираясь поблагодарить и признать, что все-таки переоценил возможности женского маникюра, но Тэкэра сдаваться не собиралась. Покрутила коробку так и эдак, нашла, где кончается лента. С трудом, но все-таки подцепила край, с довольным возгласом оторвала вместе кусками коробки, которая, по сути, представляла собой прессованную бумагу. Акайо улыбнулся:
— Спасибо, без тебя я бы…
И осекся. Осторожно откинул крышку, коснулся темно-синей ткани, серебряного шитья. Сжал пальцы, позволяя грубым волокнам врезаться в ладонь.
Единственная оформившаяся мысль, «Так вот куда они дели нашу одежду», пронеслась сквозь разум шальным фейерверком. Взорвалась, ослепив. Оставила после себя темноту. Музейные кладовые. Где-то там, наверное, лежал и его меч.
Акайо медленно встал, не выпуская из рук находку, и та развернулась, открыв рваную дыру на животе. На миг он почти поверил, что видит кровь, но нет. Они все-таки постирали свои трофеи.
“Таари не могла знать, что именно прислала П’Ратта, — отстраненно подумал Акайо. — Иначе она бы не стала просить нас это разобрать. А та могла не догадаться, чьи это вещи…”
Не могла. Да даже если бы это и не была его собственная одежда — он бы точно так же стоял, глядя невидяще на костюм Харуи, или Тетсуи, или любого из тысяч своих солдат.
Тогда зачем?..
— Это логично, — тихо сказал он вслух. — Ей просто нечего было прислать. Вся кайнская одежда, которая у них есть — военные трофеи. Мы же не торгуем.
Глупо. Может, Эндаалор в самом деле ничего не мог выиграть от такой торговли, а вот империя — более чем. “Если бы мы все видели дальше собственного носа, — с неожиданным раздражением подумал Акайо. — В том числе я сам. Экспедиция впереди, из неё вернуться надо, а для начала — хотя бы в неё уйти”. Для этого надо было не смотреть неподвижно на тряпки, ставшие свидетелями его самой большой глупости, а радоваться, что у них есть хорошие примеры, по которым можно шить. Не военную форму, конечно, но повседневные одежды отличались в основном цветом и отсутствием нашивок. И этой, дыра её побери, вышивки-инструкции для неумелых самоубийц.
Он уронил куртку рядом с ящиком, наклонился, выловил из него штаны. Кажется, тоже его собственные, сейчас кажущиеся просто поразительно широкими.
— Это же… — подал голос онемевший было Рюу.
— Наша военная форма, — кивнул Акайо. Объяснил, как самому себе: — Конечно, откуда еще может взяться наша одежда в Эндаалоре? Только с раненых солдат. Хорошо, что хотя бы она есть, так нам будет гораздо проще шить.
На него смотрели удивленно. Даже Иола секунду глядел так, словно не мог поверить в то, что слышит. Акайо почти видел, как перелистываются в его голове страницы книги, сами собой появляются строки о том, что к неприятным находкам можно относится вот так, извлекая из них максимум пользы, а не переживаний.
И это было правильно. Пожалуй, это был вообще единственный правильный способ относится к чему бы то ни было. По крайней мере, сейчас.
— Для начала нужно зашить дыры, — подал голос Кеншин. Акайо наконец запомнил его имя, хотя сначала тот молчал так упорно, что можно было всерьез поверить, что красивый, но изуродованный страшным шрамом в половину лица юноша нем. — А потом посмотрим, где швы, измерим длину подола, глубину складок, разберемся, как они закладываются. Я все запишу, и мы получим расход материала. Иначе как госпожа будет его заказывать?
Дела, как обычно, пошли Акайо на пользу — вскоре он с удивлением заметил, что больше не приходится прикладывать усилия, чтобы не думать о том, что именно они измеряют. Голову заполнили цифры и типы тканей, он ползал по расстеленной на полу одежде, громко проговаривал результаты для Кеншина, перемерял и перепроверял их, помогал другим. Когда Нииша пришла звать гарем на завтрак, который они чуть не пропустили, Акайо был почти разочарован.
Он никогда раньше не занимался ничем подобным. Пожалуй, сильнее всего эти расчёты походили на разработку тактики на карте.
Когда он об этом думал, одновременно было горько и хотелось смеяться. «Захватываем правый рукав, пятьдесят сантиметров от плечевого шва до манжета!» Приходилось сосредотачиваться на еде, чтобы не сделать ничего странного.
Он вдруг подумал, что никогда раньше не играл в игры, разве что в совсем далеком детстве. А это больше всего походило на игру. Важную, но все равно скорее веселую, чем серьезную.
— Акайо, не спи, — засмеялась над ухом Нииша. — Автопилот у тебя отличный, кашу съест и добавки попросит, но вкус ты сам должен различать!
— Не попросит, — отозвался Акайо, но в самом деле вернулся в настоящий момент. Каша мало чем отличалась от вчерашней, такая же сладкая и вязкая, но он постепенно учился любить вкус здешней еды. Скоро это надолго перестанет иметь значение, скоро он снова будет есть рис… Но все-таки казалось важным к моменту отъезда хоть о чем-нибудь из здешней кухни сказать «мне будет этого не хватать».
Он начинал понимать, что из таких мелких деталей и строится жизнь.
Качество этого кусочка на странице увы потерялось, и я не могла не принести вам оригинал.)…
https://vk.com/wall-123772110_1836
Art by Dostochtennaja
Анна Матвеева
#GoodOmens #благиезнамения #Crowley #Кроули #Aziraphale #Азирафаэль
В год своего шестнадцатилетия каждый шер обязан пройти аттестацию на категорию магического дара и принадлежность Свету или Тьме. Свидетельством категории является Цветная грамота.
«Новое» шерское уложение
6 день пыльника, крепость Сойки
Шуалейда шера Суардис
Приближение брата Шу почувствовала намного раньше, чем услышала шаги на винтовой лестнице. От привычно-мягкого, едва уловимого касания его водной ауры она невольно улыбнулась. И не обернулась, когда Каетано подошел, только подвинулась. Между зубцов как раз было место для двоих, а рысь предпочитала спать в тенечке сбоку.
Сидеть здесь, глядя на море далеко внизу, Шу обожала.
— Покажи мне, — Кай протянул руку за письмом.
Шу молча отдала. Каетано нужно знать, что отец помнит о них. Что заботится, как может.
Пока Кай читал, в голове Шу звучал отцовский голос:
«Простите меня за долгое молчание. Так было лучше для вас. Вы оба почти взрослые, и скоро узнаете правду о вашей семье.
Не позже чем через год вы оба вернетесь домой, я обещаю. Пока же учитесь и готовьтесь занять полагающееся вам по праву рождения место. И не держите зла на вашу сестру, она не понимает, что ненависть разрушает ее…»
Если б только ее, Шу и не возражала. Но из-за ее ненависти они с Каетано заперты в крепости Сойки. Спрятаны от мира и от возможных убийц.
Она искоса посмотрела на Кая: он читал, хмуря брови и сжав губы. Такой красивый, такой родной, что сердце щемило от нежности.
Отец писал, что Кай обязательно вернется в Суард и станет полноправным наследником, а затем и королем. О том, что Валанта не примет у себя и не поддержит в Совете Семи Корон новый закон о престолонаследии, а по старому наследником может быть лишь одаренный шер. Слава Сестре, от матери Каетано досталась капля драконьей крови.
Об их с Каем матери, королеве Зефриде, Шу не знала почти ничего. В памяти осталось лишь что-то теплое, родное и бесконечно любимое, пахнущее лавандой и хмирским чаем. А в шкатулке – медальон с портретом. На портрете Зефрида была юной, прекрасной и нежной, как сказочная принцесса. Шуалейда совсем на нее не походила, только на отца. Вот Каетано – походил. Более мягкими и изящными чертами лица, улыбкой и ямочками на щеках. И за это сходство Шу любила брата еще сильнее.
Больше Шу ничего от матери не досталось — ни дневников, ни рукоделия, ни платьев. Украшения, и те хранились в королевской сокровищнице и дожидались ее совершеннолетия.
Но главное – у Шу не было информации, не считая короткой официальной версии: король овдовел, влюбился во фрейлину своей покойной супруги, женился и был счастлив. Целых пять лет. За это время королева Зефрида родила ему троих детей. Первый сын родился одаренным, но прожил всего неделю. Второй была Шу, третьим – Каетано. А потом королева умерла. Как-то вдруг, непонятно почему.
Из газет выходило, что смерть обеих королев подозрительна, все покрыто мраком ужасной тайны и никто ничего толком не знает, но определенно во всем виноваты темные шеры, а если нет темных – то сумрачные, что еще подозрительнее, чем темные.
— Еще целый год, — хмуро сказал Каетано, невидяще глядя в прочитанное письмо.
И замолчал.
Видеть Кая хмурым и отстраненным было больно и неправильно. Они всегда, с самого его рождения были вместе, почти одним целым. А сейчас он усомнился в ней. Допустил, что замужество и трон могут оказаться для нее важнее, чем единственный брат.
— Кай, — позвала она брата.
— Ты хочешь замуж за его высочество? — не глядя на нее, отозвался он.
— Нет. Я вообще не хочу замуж.
— Ты могла бы стать императрицей.
— И рисковать тобой? Ты же это не всерьез, Кай! Никакой принц того не стоит.
— А вдруг увидишь и влюбишься? Станешь глупой влюбленной куропаткой.
— Ко-ко-ко, — поддразнила его Шу.
Кай улыбнулся, прижался к ней плечом. Так, как привык. И протянул письмо Шу, чтобы она его убрала. Его дара было недостаточно, чтобы переместить письмо в комнату, а у Шу это получалось проще, чем чихнуть. Все же Двуединые несправедливы. Могли же одарить их с братом поровну!
— Пусть лучше он влюбится в тебя, Шу. Наверняка влюбится, ты же красивая.
— Вы с Медным сговорились.
— Вот, и Медный со мной согласен. Ты самая красивая принцесса на свете! А кто не согласен – тот обед. Р-ры! – изобразил он голодную Морковку.
Шу рассмеялась. Наконец-то Каетано стал похож на самого себя! Смеется, радуется жизни и не мучается тем, чего не может изменить прямо сейчас. Он – истинно светлый шер, предпочитает действовать, а не ныть. И Шу тоже не будет ныть. Они с Каем обязательно что-нибудь придумают. Вместе. А пока…
— Кстати, завтра я отправляюсь с Медным в поход.
— Ого! Привези мне парочку зургов!
— Говорят, у них зубы, как у той мурены, — кивнул Шу вниз, на просвеченное солнцем бирюзовое море.
Там, между скал, ходила огромная хищная рыбина.
— Большая… — Каетано прищурился, разглядывая будущую добычу, и позвал: — Морковка, хватит спать. Там рыбка. Вкусная, большая рыбка. Хочешь?
Рысь тут же вскочила и просунула морду между Каем и Шу, посмотрела вниз, на море и скалы локтях этак в ста внизу. А потом – на Кая, очень обижено, и облизнулась. Мол, рыбка-то вкусная, но далеко! И мокро!
— Ладно, уговорила. — Шу потрепала рысь по мохнатой морде. — Будет тебе рыбка.
— Э-ге-гей, зурги, берегитесь! К вам идет сама Хозяйка Ветров! — завопил Кай, вскакивая на ноги.
— Э-ге-гей! — еще громче брата крикнула Шу, тоже вскочила…
И прыгнула вниз. Сначала она просто падала, раскинув руки наподобие крыльев, а потом поймала воздушные потоки – и замедлилась, перевернулась в воздухе. Дальше она летела спиной вниз, чтобы видеть прыжок Кая. Он сиганул с башни через пару мгновений после нее, так же раскинул руки…
Они вошли в воду одновременно. Не под самой башней, а в сотне локтей дальше, где в просвеченных солнцем коралловых зарослях сновали разноцветные рыбы. И несколько минут плавали под водой, ища ту большую мурену. Поймали ее, вместе вышвырнули на берег, для Морковки. А потом со смехом принялись плескаться, брызгаться и гоняться друг за другом.
И лишь когда они с Каетано вылезли на берег, отряхиваясь и отфыркиваясь, Шу подумала: может быть, они зря плохо думают о его высочестве Люкресе, и ему нужна одаренная супруга, а не корона Валанты? А даже если и корона…
— Я знаю, что делать, — опередил ее всего на мгновение Каетано.
— Ты думаешь о том же, о чем и я?..
Кай улыбнулся ей ничуть не хуже, чем улыбалась мурена. И у Шу наконец-то отлегло: они справятся. Что бы ни случилось, кто бы им ни угрожал, вместе они справятся с чем угодно. Даже с императорской волей, ширхаб ее нюхай
Ангелина Васильевна помолчала и несколько раз подряд затянулась сигаретой.
– Не знаю, понятно ли вам, какой страшный выбор делал Смирнов тогда, на середине реки… Наташка, говорят, камнем пошла на дно, а на вас была болоньевая курточка, она надулась и не позволила вам утонуть сразу. Но дело не в этом, конечно… Он мог бы спасти Наташку, если бы не было вас… Попытался бы, по крайней мере. А вытащить обоих не успевал точно. Не забывайте, он считал вас сыном Валерика Орлова, потому… В общем, мне бы не хотелось когда-нибудь встать перед таким выбором…
– Но вы же сами сказали, что он был ревнивым…
– Не говорите ерунду, – фыркнула ведьма, выдохнув облако дыма. – Он до самой смерти в день памяти Наташки бросал цветы в воду. Это в начале-то ноября… Он, по-моему, так и не простил себе этого выбора. Даже милиции не пришло в голову его в чем-то обвинить.
– Для милиции, я думаю, версия самоубийства была удобней…
– Да, конечно. Смирнов же как раз твердил, что Наташка испугалась поезда, что по мосту шел поезд и ей некуда было деваться. Над этим только посмеялись: во-первых, зачем она среди ночи шла через мост, а во-вторых, на мосту две площадки, где можно безопасно пропустить поезд мимо. Она же бросилась в воду, не добежав до первой площадки десятка шагов. Увидев поезд, она бы и на берег вернуться успела, и до площадки могла дойти не торопясь.
Ковалев поверил бы в версию Ангелины Васильевны, хотя и с трудом, – плохо представлял себе мотивы женщин в таких делах, – если бы не одно «но»: она бы не стала прыгать в воду с ребёнком, если бы хотела кого-то напугать или заставить себя слушать… Это было бы слишком. Может, это все же был несчастный случай? Может, её в самом деле напугал поезд?
А ведьма, затянувшись ещё несколько раз, перешла на другую тему:
– Так вот, после этого случая Зойка начала чахнуть, взяла в институте академотпуск, потому что едва не завалила зимнюю сессию. Разумеется, из-за Валерика. Ведь что удивительно – он тогда снизошел до неё, правда ненадолго. Романом я бы их отношения не назвала, для Валерика это была случайная связь в пьяном угаре, не интрижка даже… И мне показалось, что с тех ноябрьских праздников он так ни разу и не протрезвел. До самой смерти – а умер он лет через пятнадцать после этого. Забеременеть Зойке не удалось. Она тогда похудела, прямо высохла, стала всё чаще болеть, едва не умерла от пневмонии… А потом вдруг ударилась в религию, хотя раньше была воинствующей атеисткой. Она в пединституте училась, на психолога, её рассказы о разговорах с Богом я, студентка медвуза, понимала только как симптом серьёзного психического расстройства. Мы на этом и рассорились, разошлись. Но вера помогла ей выкарабкаться из депрессии, она отъелась и выздоровела. И до сих пор утверждает, что Бог спас её от смерти.
* * *
Река знает и помнит всё, прячет отражения в черных омутах и шепоты в серебристом тумане… Малиновым киселем пахнут летние закаты, и вода в черных омутах обращается в белое молоко, теплое, с легкой сладостью.
– Комары…
Шепот над омутом в густом тумане. Нет пути в то лето, не течет река вспять, и войти в нее можно лишь однажды.
– Не бойся. Сделай вид, что их нет, – и их не будет. Вот смотри, на меня ни один не сел.
– Ты не сладкий.
– Я водяной. Если ты со мной дружишь, то и на тебя ни один не сядет.
– Я с тобой дружу…
Смех звенит над водой, переливается, как капля росы в лучах солнца, но туман не выпускает его из мягких своих объятий.
– Дай руку. Осторожно, тут коряга под водой.
– Ага… Коряга… А теплая вода, правда…
– Это я её нарочно согрел. Погоди-ка. Стой здесь.
Лёгкий всплеск – будто рыба играет. Далёкий вдох и снова всплеск.
– На. Держи.
– Ой, кувшинка! – Голос рвется из тумана, вспархивает над берегом.
– Тише… Услышит кто-нибудь. Будут говорить потом…
– Да и пусть!
– Мне-то что, мне только уважуха… А про тебя плохо подумают.
– Да и пусть. Я невеста водяного, мне не страшно.
Туман вьется над тёплой водой, сплетается в призрачные силуэты, и они сплетаются между собой, льнут друг к другу – туман прячет их от чужих любопытных глаз. Беззвучен долгий поцелуй, лишь сбившееся дыхание заглушает грохот сердец. Нашептанные слова любви река слышала не раз и не раз еще услышит – и снова спрячет в тумане, утащит на дно черного омута… Глубоко утащит – не донырнуть, не достать. Грёзы и видения, посланные рекой, суть мороки – из черных омутов на самом дне памяти.
Вода смоет следы потерянного целомудрия и сохранит чужую тайну. Река знает и помнит всё, но никому не расскажет.
Павлик проснулся будто от толчка – ему снилось, что волк уже прокрался в спальню и дышит ему в лицо. В лицо ему никто не дышал, но в полоске света, пробивавшегося в щель под дверью, явственно проступали две тени – от волчьих лап… Павлик слышал, как волк переступил с ноги на ногу (когти клацнули по полу), а потом тень волка закрыла свет – он лег под дверью. Павлик хотел разбудить Витьку, но тот проснулся сам и сел на полу, всматриваясь в темноту. А потом шепнул еле слышно:
– Фигасе…
Волк не двигался – Павлик начал сомневаться, что в самом деле видел его тень и слышал шаги. Ему не было страшно, потому что Витька сидел между ним и дверью, и даже хотелось немного, чтобы он не ошибся, чтобы волк в самом деле лежал сейчас под дверью…
А потом далеко внизу по ступенькам застучали каблуки – кто-то из воспиталок уверенно шел наверх, к спальням. Они всегда так ходили, и днём и ночью, нисколько не боясь разбудить детей. Расслабившийся было Витька подался вперёд и опять шепнул «Фигасе», только не удивленно, а с любопытством.
Под дверью снова клацнули когти – волк поднялся, постоял немного и направился к лестнице. Витька поднялся тоже и на цыпочках шагнул к двери. Павлик не сомневался, что волк должен бояться взрослых, тем более при свете, но тут вдруг представил, например, Тамару в узком коридоре, навстречу которой идет волк… Картина, скорей, виделась ему забавной – Тамара наверняка начнет орать и перебудит весь санаторий.
Витька неслышно подошел к двери и осторожно нажал на ручку, выглядывая в коридор. И отшатнулся на секунду с раскрытым ртом. Павлику очень хотелось посмотреть, что же он там увидел, – и совсем не хотелось оставаться в темной спальне без Витьки. Он тихо-тихо встал с кровати и не стал искать тапочки…
Павлик успел увидеть лишь мелькнувший хвост – воспиталка поднималась по дальней лестнице, и у зверя оставался путь для отступления. Каблуки застучали чаще – наверное, она увидела волка и побежала от него… Но не орала, нет…
Витька, заметив Павлика, прижал палец к губам, взял его за руку и вывел из спальни. Шепнул в самое ухо азартно:
– Поглядим-ка, чё щас будет… – И на цыпочках пошел к лестницам.
Сверху, с галереи, был виден почти весь холл, освещенный тусклыми по ночам лампочками. И Павлик увидел волка… Тот замер у подножия лестницы – оскалившийся, напряженный, как натянутая резинка рогатки, которую вот-вот отпустят. Витька дернул Павлика за руку – в тень широкой деревянной колонны, подпиравшей потолок.
Нет, не Тамара – это была Зоя. Раньше Павлик почему-то не думал, что она маленького роста, хотя и видел, что Витька, например, её сильно выше. А тут, когда она стояла напротив волка, то почему-то казалось девочкой – вроде Красной Шапочки. В руках она держала большое распятие из молельни, выставляя его вперед, будто меч, и что-то шептала одними губами – наверное, «Отче наш».
От негромкого рычания, отчетливого в тишине, у Павлика по спине побежали мурашки – именно потому, что оно было негромким. Жутким – будто злоба лилась с этим рыком навстречу Зое: волк угрожал всерьёз и ничего не боялся.
Зоя стала читать молитву быстрей и громче, так что до Павлика с Витькой долетали некоторые слова: «искушением от диявола», «ужаснаго суда его, ужасных чудес», «прокаженных очищая, мертвыя оживляя, бесы изгоняя».
Павлик видел сверху, как страшно щерится волчья пасть, – раньше он не замечал сморщенного в оскале носа, представляя себе только клыки… Молитва Зои не пугала волка, однако он не нападал, – может, молитва всё-таки как-то на него действовала, а может, его останавливало распятие, выставленное вперед: наверное, волк думал, что это нож.
– Убирайся прочь, отродье дьявола! – воскликнула Зоя тем самым странным голосом – почти не раскрывая рта. – Возвращайся туда, откуда пришел! Ты – порождение моей воли, и по моей воле идёшь в небытие! Прочь! Сгинь-пропади!
Она широко шагнула навстречу волку – маленькая, как Красная Шапочка… Он зарычал чуть громче, выталкивая из себя злобу, и Павлику показалось, что его рычание похоже на удивительный голос Зои – оно рождалось где-то в животе, а не в горле. Сделай Зоя ещё один шаг, и распятие уперлось бы волку прямо в пасть, но он не стал этого дожидаться: едва Зоя качнулась вперёд, он отпрыгнул в сторону. Это не было похоже на отступление, волк будто собирался напасть с другой стороны, но Зоя мгновенно развернулась к нему лицом – верней, к нему распятием. И шагнула не к нему, а так, чтобы ему некуда было отступать – только к задней двери, в сторону гардероба.
И волк в конце концов отступил… Не сразу – они оба вскоре скрылись из виду, но слышно было и рычание волка, и редкий стук Зоиных каблуков.
Витька не стал дожидаться окончания схватки – потащил Павлика назад, в спальню, бормоча ему на ухо:
– Она щас пойдет смотреть, спишь ты или нет! Вот к бабке не ходи! Я к себе пока пойду, и ты спящим прикинься! Сопи громче, как все сопят: если тихо дышишь, тогда ясно, что не спишь…
Он не ошибся: едва Павлик влез под одеяло, на лестнице застучали каблуки, и вскоре Зоя вошла в спальню – тут она ступала тихо. Подошла к нему, но не прислушивалась, а подняла с полу брошенное Витькой покрывало и, сложив, повесила на спинку кровати.
Утро получилось ожидаемым. Над пустыней у Каратау кругами ходили тучи, роняя на землю молнии. Бахрома дождя не долетала до песка. До лагеря временами доходили шквалы холодного влажного ветра. После завтрака хмурый Шиловский с нашей девичьей помощью и импровизированного трапа скатил 40 литровую флягу и закопал её почти под горло в песок у кухни. Павлу Герасимовичу приказал задраить кузов и закопать колеса в песок. А сам пошел укреплять палатки. До сих пор я не видела таких серьезных приготовлений к непогоде.
Пока я относила завтрак страдальцу и осматривала его ногу, Ира у артезиана вымыла посуду. Вернувшись, предложила наполнить 10-ти литровку водой. У нашей поилки слой песка закрыл стеклянный бой и нашу небольшую доску, по которой мы входили в лужу умываться. Пока мы наливали воду, прилетел гриф и без страха пил воду, устроившись подальше от нас. Улетая, он нам что-то сказал, увы мы не поняли. Ну, не знаем мы грифячьего! Доску мы забрали с собой.
Ира и Павел Петрович устроились камералить, Герасимович окапывал колеса. Я занялась обедом. Сварила постные щи по-деревенски, и затеяла пирог с пережаренным луком, рисом и тушенкой. До обеда оставалось часа полтора, и я пошла к камеральшикам, и предложила помощь. Пока меня посвящали в премудрости, все успели задать по одному вопросу. Павел Петрович — как себя чувствует Саша? Ира — Что сегодня на обед?, я — о погоде. Я отвечала скопом:
— Саша чувствует себя на мой взгляд замечательно. Рана чистая уже начал формироваться небольшой рубец. Заживает на нем, как на собаке. К обеду прискачет с ложкой. Будет недоволен. Обед готов доходит под полушубками. В меню постные щи по- деревенски, вместо второго пирог с рисом, жареным луком и тушенкой. Будет бухтеть не дам ему пирога. Потом я мыла образцы, резала крафт под конверты для них, тут и час обеда пришел. Мы поливали на руки друг другу воду, когда из палатки высунулась лохматая голова.
— Мне обед принесут?
Павел Петрович тоненькой струйкой лил воду на ладошки Иры. Он не успел отреагировать. Вмешался Павел Герасимович. Грузовик стоял между его и Сашкиной палаткой, а наш казак только что окончил окапывать задние колеса. Стряхнул с лопаты остатки грунта:
— Свободных рук нет, и ног тоже. Держи, вместо костыля. Бросишь где попало, я тебе сам накостыляю!
Мы обедали в кухне. Десятиместная солдатская палатка была не рассчитана на мебель. Было тесновато, но вместе нам было спокойнее. Сидели мы на вьючниках, в которых хранились наши запасы. Ира устроилась на своем упакованном спальнике, поставив его торцом. Её раскладушку собрали на время обеда, а Саше мы поставили стул. Мы его ждали, пока ему помогали вымыть руки. Все, как в приличной семье. Вот тут начался фарс. Скороварка у меня уже была раскупорена, миски и поварешка приготовлены, и я начала раздачу. Первой я наливала, как самому старшему мужчине, хозяину Дома Павлу Петровичу. Сашка, тут же изрек:
— Что это?
— Постные щи по-деревенски.
— Мне не наливай! Давай сразу второе.
Пока шел этот диалог, я успела наполнить миску Павла Герасимовича и наливала Ире. Ответил Шиловский:
— Второго не будет.
— Лен, — еле прожевав хлеб спросил с надеждой Павел Герасимович, — а добавка?
— Ты же знаешь, Герасимович, условие вчера все слышали.
Павел Петрович говорил чрезвычайно серьезно. Но и блеск очков не мог скрыть смеха в его глазах. Сашка сидел ошалевший и тихо наливался злостью. Ира, распробовав, спросила:
— Что это за рецепт? Я таких вкусных щей ни разу не ела!
— Жалко сметаны нет или молока забелить. Это старинный. Еще до Петровских времен известен. В Великом Княжестве Московском такие шти по весне кушали все, от князи со боярами, до последнего смерда. А когда и где родился в летописях не написано. У нас он в семье давно. Меня бабушка учила.
— Лен, Москва наливками славилась. Твоя тебе секрет не передала?
— У нас сухой закон!
— Павел Петрович, даже если бы секрет знала, все равно ничего бы не вышло. Наливку ставят месяца за 2-3. Что-то так.
— Ты, Саша, вежливо попроси нашу кудесницу, может простит и нальет.
Попросил, налила. После обеда мне разрешили порисовать саксаул.
Я возвращалась в лагерь Мне навстречу шёл Шиловский. Только, когда он меня перехватил я поняла, что потеряла направление, и могла пройти мимо лагеря.
Он забрал висевший на плече этюдник. удивился:
— Такой тяжелый! Сколько он весит?
— Зависит от того, что в него положу. Сейчас килограмм шестнадцать. Может и под тридцать. Если все тубы десятки и полные. Тубы в свинце.
— Я не знал. Елена Владимировна, в пустыне и тундре быстро теряют направление и опытные люди. Особенно в непогоду. Вы почти точно вышли. Как только поднимемся на бархан, увидите.
— Павел Петрович, сколько может продлится?
— В Моюнкумах предсказать погоду почти невозможно. Самая плодородная и богатая водой среднеазиатская пустыня. Воды много, но под землей. Целые озера.
Ведь может нормально разговаривать! Он вероятно Сашку жалеет. Распустит и избалует. Но я себе зарок дала, — советовать не буду.
Таких тварей Яма на Большой Земле отродясь не видал, а уж он-то по диким местам пошарился, охотник знатный да опытный, это вам любой скажет. И живучие, падлы! Уж на что здесь оружие хорошее, а с одного импульса ну разве что какую-нибудь серебристую блоху-разведчика завалить удастся или москита недоразвитого, да и то, если в удачное место попадёшь. Но серебристые – тьфу, слабачьё. У Ямы над койкой в казарме уже две бронзовые клешни висят, будет чем дома похвастаться. Одна чуть потемнее, почти что с красноватым отливом. Ту тварь еле-еле втроём уделали.
С краснопанцирными лучше вообще не связываться, это Яма уже понял. Краснота эта – словно бы броня дополнительная, что нарастает на местных тварях постепенно, по мере их взросления. Совсем-совсем бордового ты вообще фиг чем пробьёшь. Та клешня, что с отливом, так она даже на вес существенно тяжелее второй, что просто бронзовая, безо всяких отливов. А ведь она только чуть-чуть красноватенькая. Даже страшно подумать, сколько по-настоящему тёмно-бордовый гигантский скорпен-патриарх целиком весить может. Поболее танка, наверное. Не мудрено, что прыгать они ещё в бронзовой шкуре перестают, да и передвигаются куда медленнее молодняка. Это и хорошо. Хоть какой-то шанс при встрече даёт. Если бы взрослые монстры при всей ихней непробиваемости ещё и передвигались бы так же шустро, как их серебристые прыгучие детишки – люди бы в шахты вообще не совались. Кому охота подыхать за просто так? Да и не за просто так тоже помирать мало кто рад бывает. Все пожить предпочитают. А так – развлекуха, знай от ядовитых плевков уворачивайся да бонусы зарабатывай.
Если же тумана нет и побитые монстры в пещерах затихарились, ни один хитиновый нос на поверхность казать не желая, – тоже нестрашно. Соратники всегда под боком, можно и с ними помахаться. И даже если убьёшь кого ненароком и в штрафбат загремишь – не беда. Везде люди живут. А в штрафбате тоже не пальцем деланные и подраться любят. И даже к странному сержанту с его странными порядками можно приноровиться. Сержанты, они уважают сильных. Это закон. Надо просто себя показать, а уж Яма сумеет, он не промах. Ему и напрягаться особо не придётся – дрянолин сам всё покажет в лучшем виде, остальным только успевай уворачиваться. А потом, когда окружающие поймут что почём и рыпаться перестанут, можно и самому в сержанты… аккуратненько так. На вакантное место. Ну действительно — мало ли что в рейде случиться может?
Так Яма думал поначалу. Когда, свой рюкзачок под новую койку бросив, к стене над нею трофейные клешни приколачивал. Он ведь тогда про сержанта здешнего знал понаслышке. Видел лишь мельком. А Полторашку так и вообще не видел.
Да и даже когда увидал на общем построении, внимания не обратил. Не воспринял совсем, ни как женщину, ни тем более как достойного конкурента. Женщина, ха! Мелкая, уродливая и скособоченная, словно ритуальные куклы Бабули. Когда она не в духе была, у неё как раз вот такие и получались. Чё на такую-то и внимание тратить? Яма тогда всё больше к парням присматривался, заранее пытаясь определить, кого из них будет вернее прибить, чтобы остальные прониклись. Не до смерти прибить, конечно, Яма же не зверь какой. С тем рыжим немцем не считается, потому что нечаянно получилось.
Женщины – а их в штрафбате оказалось то ли пять, то ли семь, считал Яма не очень хорошо – Яму тогда не заинтересовали вовсе. Да и какие это женщины? Одно название.
Если бы Яму спросили, каких женщин он предпочитает – он бы, наверное, обиделся. И врезал бы обидчику от всей души. А душа у Ямы широкая. Шире только плечи. Впрочем, обычно Яму ни о чём таком и не спрашивали, весь его внешний вид как-то совсем не располагал собеседника задавать неудобные вопросы. Тем более – о женщинах. А у самого Ямы таких вопросов отродясь не стояло. В отличие от кое-чего другого, что стояло отменно и завсегда при виде женщин.
Ха! Яма не дурак, он отлично знает, каких женщин предпочитает любой нормальный мужик. В том числе и сам Яма.
Каких, каких…
Настоящих!
Таких, чтобы нормальному мужику было за что подержаться. А не этих бледных городских глистов, которых соплёй перешибёшь. Ни рожи, ни сисек. Да они даже минитрак за колесо поднять не способны, чего уж о большем-то говорить. А Полторашка мало того, что бессисечныйдрищ с лицом, словно брюхо у дохлой рыбы, так ещё калека с протезом вместо ноги. Яма её и не заметил сначала. Чё её замечать-то? Мусор под ботинками. Недоразумение.
Это в первый день было.
А на второй он её возненавидел.
Наутро, полный надежд на успех, Барбер позвонил в антверпенскую лабораторию. Ди Морен ответила, что за результатами можно явиться.
Детектив вошел в лабораторию, и, стараясь быть спокойным, спросил эксперта: «Привет, Ди, чем меня порадуешь?». Ди откинулась на спинку стула и, сняв очки, потерла переносицу.
— Ситуация стандартная. На обложке блокнота обнаружено семь четких отпечатков пальцев и около десяти фрагментарных. На полимерной упаковке есть два пригодных отпечатка, на футляре для очков – один отпечаток, остальные смазанные. Отпечатки пальцев с чайной чашки не пригодны для идентификации. Один полный отпечаток пальца, обнаруженный мной на блокноте, совпадает с отпечатком, изъятым с упаковки бумажных салфеток, два фрагмента совпадают с отпечатками на футляре для очков. Вернее, вероятно являются фрагментами указанных отпечатков, если быть предельно точным.
Сердце Хью учащенно забилось.
— Спасибо, Ди, — детектив протянул конверт с деньгами и увесистый пакет с документами. – Мне нужно еще одно исследование. На этот раз – исследование идентичности почерка.
— Это не ко мне, Хью. Я передам Дитеру твой пакет. В последний раз выполняю заказ, я из-за тебя работу терять не хочу. Меня по головке за такие подработки не погладят. – строго сказала Ди, но конверт и пакет с трудом сунула в дамскую сумочку-шоппер. Сам понимаешь, официального документа я тебе не выдам по идентификации отпечатков, только фотографии самих отпечатков и схему совпадений.
Посмотрев на глянцевые листы фотобумаги, Хью увидел, красные стрелки и кружки вокруг увеличено сфотографированных папиллярных линий, а также таблицу совпадений.
— Этого достаточно, Ди. Мне все ясно. Надеюсь на помощь Дитера.
Хью вышел на улицу и глубоко вздохнул. Накрапывал редкий дождик, но дышать легче не стало. Столбики пыли подпрыгивали в такт крупным каплям. Доказательств было больше, чем достаточно: Юю и Лаура – это одно лицо. Лилиан имела право знать, что ее внучка найдена живой и здоровой. Или не имела права знать? Хью решил повременить с отчетом, дождаться заключения графолога, а затем вернуться к Лауре в Мюнхен. Лаура лгала, это было очевидно, лгал и Борис. Лгали все, с кем так или иначе входил в контакт Хью. Но почему? Несмотря на то, что контракт номер сорок семь не предусматривал обязанности детектива выяснять всю правду и ничего кроме правды, Хью хотел выяснить, для чего подросток инсценировала собственную смерть. Наверное, это непрофессионально и непростительно – увлечься объектом расследования, но Хью ничего не смог с этим поделать, как ни противился.
Детектив вспоминал о ней, и не мог собраться с мыслями. Ему было жаль, что Лаура – это маленькая, дерзкая сумасшедшая убийца. В это было так трудно поверить. Как и о чем он мог теперь говорить с ней? Всё вокруг было ложью, продуманной и обстоятельной. Но ведь и сам он лгал. И в ловушку их странных отношений Хью загнал себя сам. Что же теперь делать, как построить разговор? Небольшой опыт общения с Лаурой подсказывал ему, что на прямой вопрос она не ответит, и ей при этом невозможно раскрыть только часть правды. Как объяснить Лауре, что он знает историю Юю, читал ее дневник, копался в медицинских документах, говорил с врачами, искал ее приятелей и друзей? Как можно скрыть факт контракта номер сорок семь? Неизбежный прямой разговор приведет к тому, что Лауре станет известно, что бабушка ее разыскивает.
Дитер Вайс не стал томить ожиданием Хью, и позвонил к вечеру того же дня. Хью словно на крыльях прилетел ко входу в городской парк Мидделхайм, где ему было назначено деловое свидание.
— Дитер Вайс, — представился высокий лысоватый шатен, протянув сухую, приятно пахнущую одеколоном руку.
— Хью Барбер, — ответил детектив, с удовольствием отвечая рукопожатием. – Вот и познакомились.
— Спасибо за подработку, с деньгами всегда туговато, — улыбнулся Дитер.
— Не стоит благодарностей, — вежливо ответил Хью.
Дитер поведал, что графологический анализ текста занял у него несколько часов, но ему удалось сделать заключение, которое он даже официально оформил, как работу по договору.
— Смотрите, что выходит, мистер Барбер, — готовя некоторую интригу, сообщил Дитер. – Имеется значительное количество совпадений элементов написания букв в текстовых документах. Но есть и другие признаки идентификации автора текста. Если мы сравниваем по параметрам «наклон» и «нажим», то видим, что оба текста написаны с одним и тем же нажимом – средним. И с одним и тем же наклоном руки – вправо, при этом имеется характерная деталь: как бы вывихнутость руки. Это обычно бывает у людей с нарушением осанки, либо когда человек при письме несколько выворачивает руку кистью внутрь.
— Предполагаемый автор не страдает сколиозом, и рука не вывихнута, — задумчиво сказал Барбер.
— Не важно, эта особенность письма может сформироваться у человека с детства в виду неправильности осанки и положения тела при письме и сохраниться в дальнейшем. Это не позволит нам описать человека как горбатого или сутулого. Но позволит идентифицировать тексты.
Дитер показал выделенные места в двух текстах.
— Видите? Пишущий человек затирает чернила своей же кистью, размазывая их по листу, что свидетельствует о положении руки «ракушкой», — Дитер для убедительности несколько вывернул кисть, соединив пальцы в щепоть.
— Ясно. А по совпадениям букв?
— Значительное количество совпадений в написании элементов букв «а», «т», «л», «к». Однако, заглавные буквы в первом тексте снабжены витиеватыми элементами, которые полностью отсутствуют во втором тексте. И также во втором тексте практически нигде не имеется соединений между буквами, что говорит об отрывистом письме.
— Пытался ли человек специально изменить свой почерк? – уточнил Барбер.
— Нет, — с сомнением покачал головой Дитер. – Скорее, почерк человека с течением времени сильно изменился. Упростился, я бы сказал. Допускаю, что первый текст писал человек в подростковом возрасте, а второй – в уже более зрелом.
— Неужели и это может быть научно обоснованно? — удивился Барбер.
— Да, есть методики, я могу о них рассказать. – увлеченно начал Дитер.
— Нет, нет, спасибо, — спохватился Хью Барбер и нарочито посмотрел на наручные часы.
Дитер догадался, что детектив торопится, поспешил откланяться и заверить Хью в самых добрых намерениях дальнейшего сотрудничества. Хью Барбер быстрыми шагами направился в сторону аэропорта, возможно, ему удастся улететь одним их рейсов в Мюнхен. Хью было о чем спросить Лауру. Дитер только добавил уверенности в том, что Юю наконец найдена.
Прибыв в Мюнхен, Хью утратил свою былую решительность. Он вспоминал нежный профиль Лауры, ее мелодичный смех, хрупкую фигурку. Ему не давала покоя мысль о том, что он делает что-то неправильно и не так.
Ноги сами принесли Хью Барбера к набережной Изара, где они проводили свои вечера с Лаурой. По-сентябрьски холодный ветер разогнал всех праздношатающихся гуляк, студентов и художников. Не было видно ни самой Лауры, ни ее постоянной компании. Но на набережной всё напоминало о Лауре, хотя ее самой сегодня Хью там не встретил. На парапете сидели чайки, которые не боялись ни ветра, ни начинающегося дождя. Хью спустился к воде и прошелся вдоль кромки берега. «Если я найду такой оттенок, который может передать воду в ее текучем и одновременно неподвижном состоянии, рябь и ее поверхности и спокойную глубину, то я напишу лучший в своей жизни пейзаж», — говорила Лаура.
Хью брел по кромке берега, пиная мелкую гальку, втянув голову в плечи. Капюшон защищал от назойливого дождя и порывов ветра. Хью думал: «Если рассуждать логически, то Лаура скрывает свое место нахождения потому, что она не хочет, чтобы ее нашли. А почему она этого не хочет? Скорее всего, Лаура боится. Кто или что ей угрожает? Так или иначе, но всем известна душераздирающая история пожара, который учинила Юю, будучи ребенком. Пожара, который унес жизнь ее отца. Юю не была осуждена за данное преступление, но это и невозможно, так как нет таких законов, которые могли бы упечь за решетку ребенка. Может быть, Юю боится помещения в психиатрическую клинику, где она могла бы прожить до конца ее дней? Это вероятно, но не достоверно. Юю убежала не из клиники, а из дома, врачи признали, что Юю может проходить лечение в домашних условиях. Следовательно, оснований бояться психушки у нее не было?» Рассуждая так, Хью добрел до кафе «Веселая устрица», где попросил себе чашку глинтвейна.
Сидя в полупустом кафе, прихлебывая горячий напиток, Хью по обыкновению чертил на салфетке, кружки и стрелки, штрихи вдоль и поперек помогали думать. Перед Хью уравнение с несколькими неизвестными. Что, если Юю сама является жертвой, которую обвинили в поджоге и убийстве отца, и она, зная истинного убийцу, боится за свою жизнь? Эта версия Хью нравилась гораздо больше, чем версия полиции, принятая как семьей Майеров, так и обществом. Тогда почему Юю, уже будучи взрослой и самостоятельной девушкой, находясь под покровительством Бориса Казарина, не добивается правды, не разоблачает преступника, и в конце концов, почему она не претендует на законную долю наследства. Ведь, убежав из дому и инсценировав свое самоубийство, девочка фактически поставила себя вне закона. Но причины детского импульсивного поступка теперь уже могли быть пересмотрены. Безбедная жизнь в особняке, деньги клана Майеров, новые перспективы и связи, богатые женихи и выходы в свет… Хью поморщился. В этой схеме не было никакого места для Хью Барбера.
Но когда Лаура смотрела в его глаза здесь, на парапете, слегка наклонив голову к нему, когда он обнимал ее легонько, словно защищая от порывов ветра, Хью чувствовал, что между ними имеется притяжение, натянута ниточка, за которую держатся оба. Хью пил глинтвейн и обдумывал свое положение. Ведь теперь оно было не только делом Юю, но и делом самого Барбера.
Есть два варианта действий: отвезти отчет Лилиан и получить свой гонорар, либо поговорить с Лаурой и попытаться выяснить, что к чему. Поговорить начистоту. Но как это воспримет сама Лаура? И немаловажный вопрос: будет ли откровенный разговор с Юю нарушением контракта в строгом смысле этого слова? Лилиан не говорила, что контракт следует держать в секрете от Юю, этого условия также нет и в тексте контракта. Но из самой обстановки таинственности, которая предшествовала поездке в Мюнхен, следовало, что Лилиан не хочет никого посвящать в семейные дела. Не стоило забывать, что Майеры относятся к сильным мира сего, а Хью Барбер был песчинкой в людском море.
Хью, допив свой глинтвейн, почему-то медлил, словно впал в какое-то оцепенение. Он попытался прислушаться к себе. И уловил неприятное ощущение. Он чувствовал опасность, которая теперь касалась его самого, а не только Лауры. Это было иррациональное чувство, не стоило пытаться его объяснить. Он просто знал, что если будет продолжать копаться в этом деле, то его ждут крупные неприятности. И потому действительно следовало поговорить с Лаурой. Неужели две недели, проведенные в Мюнхене, ничего для них не значили? Неужели ему только показалось, что Лаура ждет их как бы случайных встреч?
Хью вышел из «Веселой устрицы», окончательно приняв решение.
«Звездный экспресс» медленно приближался к Нептуну. То есть, в действительности он летел очень быстро, просто Каролине казалось, что громадный синий шар почти не увеличивается в размерах. А зрелище было восхитительным: яркий ультрамариновый Нептун, опоясанный тонким поясом астероидов, и спутники, которые хоть и были больше астероидов, отсюда казались совсем маленькими. Но сам вид Нептуна заворожил ее. Она стояла у окна и смотрела, смотрела до тех пор, пока Энтони не окликнул ее.
– Ты что, не слышала, капитан велел всем приготовиться к посадке, – сказал он. – Уже за дверями мы столкнемся с аборигенами, так что вспомни, будь добра, о своих обязанностях.
– Я помню, – тихо ответила она. И когда в гостиной прозвучал уже знакомый мягкий звон гонга, взяла свой чемодан и пошла в сторону выхода. Энтони следовал за ней. Несколько сотрудников корабля подошли к ним и хотели забрать вещи, но Энтони отстранил их и сам взял чемодан Каролины. Капитан Эндрюс провожал их.
– Приятного отдыха, господа, – пожелал он, вежливо улыбаясь. Энтони уже подошел к дверям, а капитан чуть приостановил Каролину и сказал ей тихо:
– Вы попали в сказку, добрая мисс, но ровно через три недели я встречу вас здесь снова, чтобы отвезти обратно в реальность.
Каролина улыбнулась его словам и пожала ему руку. Но Энтони услышал эти слова и обернулся.
– Мы сами оценим, сказка тут или нет, – немного вызывающе ответил он. – И стоит ли путешествие того, чтобы о нем вспоминать. До встречи, капитан.
Он повернулся и вышел. Немного удивленная его словами, Каролина сперва замешкалась, затем снова взглянула на Эндрюса, махнула ему рукой и поспешила догонять Энтони, который шел довольно быстро. Они шли по широкому светлому коридору, который скоро закончился, и они оказались в большом светлом зале. После корабельных кают зал казался непривычно пустым. Их встретила высокая молодая блондинка в форме небесно-голубого цвета.
– Добро пожаловать на Нептун, – сказала она на нептунском. – Дайте ваши документы, пожалуйста.
Каролина чуть помедлила, с непривычки переводя в уме чуть дольше, чем нужно, затем достала из чемодана папку с документами. Энтони с безразличным видом молча подал свои. Девушка провела их к стойке администратора и быстро все посмотрела, часть бумаг она забрала себе. Она задала им несколько вопросов, в основном, о том, как они долетели и все ли им понравилось в пути, и Каролина уже увереннее ответила, что все было отлично и что они хотят уже поскорее увидеть все достопримечательности Нептуна.
– Все в порядке, вот ваши карточные ключи от гостиницы, – сказала девушка, протягивая им две карточки в виде визиток. – Здесь вы также можете использовать их вместо паспорта. Надеемся, что на нашей станции вам будет комфортно и спокойно. – Она показала на подошедшего молодого человека в такой же синей форме. – Администратор Вирс проведет вас в гостиницу и покажет ваши номера.
– Разве мы останемся на станции? – удивилась Каролина, невольно рассматривая ярко-желтые волосы и красивое лицо нептунца. – Мы не будем опускаться на саму планету?
Девушка приподняла тонкие брови.
– Вы раньше не были на Нептуне, мисс, – резюмировала она.
– Нет, это мое первое путешествие в космос, – ответила Каролина, делая над собой усилие и снова переводя взгляд на девушку. Та смотрела на нее очень пристально, затем снова взглянула на первую страницу одной из страниц, что взяла у нее.
– Эльдорадо, ну конечно, – вдруг сказала она на английском, хотя и со слабым акцентом.
– Что? – не поняла Каролина.
– Туристическое агентство «Эльдорадо»?
– Да, да! – Каролина обрадовалась. – Вы говорите по-английски?
Та немного смущенно улыбнулась.
– Вот уже не думала, что Линде смогли найти замену, – пробормотала она.
– Вы тоже оттуда! – воскликнула Каролина. – Вы с Земли!
– Да, и меня зовут Маргарет, – улыбаясь, ответила девушка. – Мистер Уиттон говорил вам обо мне?
– Так это вы! – Каролина не помнила себя от радости. – Конечно, говорил! И вы живете здесь? Давно?
– Не очень, – Маргарет, казалось, едва сдерживает слезы, хотя лицо ее улыбалось. – Я так рада видеть кого-то с Земли!..
– Послушайте, девушки, – вмешался Энтони. – Хватит болтать. Каролина, я не собираюсь целый день стоять тут и держать твой чемодан.
– Я скоро сменюсь и приду к тебе, – быстро сказала Маргарет.
– Да! – с жаром ответила Каролина, и они с Энтони направились в сторону гостиницы, куда их вызвался проводил невозмутимый Вирс.
Станция, как начала понимать Каролина, представляла собой что-то вроде искусственного спутника Нептуна и была похожа на небольшую планету с почти таким же синим небом, как и на Земле. Она вращалась отдельно от полосы астероидов, так что в большие и длинные окна станции был отлично виден фантастический небесный шлейф, пересекающий все небо. Однако центральный офис, куда они вышли прямо их корабля, был закрыт куполом и походил на огромный дом, в котором, по видимому, им предстояло жить.
«Наверное, Энтони ожидал другого, – думала Каролина, пока они шли. – Сидеть на станции весь отпуск – это глупо и очень скучно. Неужели нас никуда не выпустят отсюда?»
Но Вирс развеял ее опасения, хотя в чем-то и огорчил. Во-первых, он сказал, что на поверхность Нептуна спуститься нельзя даже в скафандрах, потому что он не каменный, а газовый, и по нему нельзя ходить, как по Земле или другим планетам. Зато он сказал, что на станции есть несколько космических самолетов, которые подлетают близко к поверхности планеты, и что они смогут побывать на них и тоже увидеть Нептун вблизи. Кроме того, он сказал, что через два дня их перевезут на Тритон, или на Тиа, как говорят нептунцы, где расположен лучший курорт во всей Солнечной системе. К тому же, они совершат поездку на второй спутник, Нереиду (или Неру), самый живописный, почти райский уголок мира, где они смогут искупаться в золотом Озере Жизни и полюбоваться удивительными розово-зелеными горами Алуин.
У Энтони сразу заметно улучшилось настроение, когда Каролина все это ему перевела. Он повеселел и приказал принести обед к нему в номер. Каролина проследила, как он заселяется, и когда он разрешил ей идти к себе в комнату, она сразу же ушла. Ее номер оказался совсем рядом, через коридор, к тому же Каролина увидела в номере большое устройство с экраном, через которое можно было всего одним нажатием кнопки вызывать обслугу, а также связываться с Вирсом и даже с Энтони, что она сразу же и сделала. Энтони переодевался и не упустил случая мимоходом похвастаться своим красивым спортивным торсом, на котором почти не было волос. Во всяком случае, Каролина так это поняла, потому что он держал в руке футболку, но не надевал ее и только закинул на одно плечо, как полотенце.
– Будешь обедать со мной? – спросил он, но спросил это так, что Каролина сразу ответила:
– Нет-нет, спасибо, сэр! Отдыхайте, и если я буду нужна, то я буду тут.
– Хорошо, только не уходи никуда, – капризно ответил Энтони. – А то я без тебя даже с Вирсом не смогу поговорить, если мне что-то будет нужно.
Он отключился первым. Каролина тоже заказала себе обед в номер. Его принесли почти сразу, а когда услужливая официантка ушла, тут же за ней в открытую дверь вошла Маргарет.
– Ой, я не вовремя, – сказала она и попятилась. – Я лучше зайду позже.
– Нет, стой! – воскликнула Каролина, подскочила к ней и почти насильно усадила за стол рядом с собой. – Расскажи мне все, пожалуйста!
– Все с самого начала? – улыбнулась Маргарет.
– Если можно, – попросила она. – Мне просто не верится, что я встретила тут именно тебя!
– А мне не верится, что Линде нашли замену, – ответила Маргарет.
– Не совсем замену, – поправила ее Каролина. – Я не переводчица, я секретарь мистера Уиттона.
– Как и я когда-то! – радостно воскликнула Маргарет. – А как там сейчас, на Земле? Я никогда не жалела, что уехала, но иногда все же скучаю…
– Ты долго работала у Уиттона?
– Долго, больше двух лет. А ты?
– Э-э-э… почти месяц, – призналась она.
Маргарет вытаращила на нее глаза.
– Ну ничего себе, – проговорила она. – И ты нептунский так быстро выучила?
– Ну… в общем, да, – Каролина смутилась. – А что, я разве хорошо говорю на нем?
– Я бы подумала, что ты год на нем разговариваешь!
– Ты мне льстишь!
– Нисколько! Ни одна из девушек нашего отдела его за все годы работы выучить не смогла.
Теперь удивилась Каролина.
– Я и не знала, что они пытались, – произнесла она. – Уиттон поругался с Линдой, а затем дал мне учебник, чтобы я…
– Линда что, уже не с вами? – перебила ее Маргарет.
– Скорее всего, нет.
– Скорее всего?
– Я точно не знаю, но последний раз, когда я ее видела, они даже подрались… Линда чуть не убила Уиттона, хотя после и извинялась. А почему ты спрашиваешь?
– Еще бы мне не спрашивать, – усмехнулась Маргарет. Однако в ее глазах теперь была настороженность. – Уиттон говорил тебе, что она – чрезвычайный посол Марса? Она второе лицо после Федеральной Главы Джосэни на Марсе, то есть, она официальный представитель Марса на Земле.
– Ого, – удивилась Каролина.
– А ты разве этого не знала? Вы же вместе работали.
– Я не общалась с Линдой, – растерянно ответила Каролина. – Посол Марса… Я не думала… Уиттон говорил что-то про нее, но я не думала, что она настолько важная персона… Вот, значит, почему она всегда была такой высокомерной!
– Нет, Линда, в общем-то, неплохая, – заступилась за нее Маргарет. – Если бы ты знала ее лучше, ты бы тоже так думала. Она просто изменилась за этот год. До меня доходили слухи, что она тайно поддерживает лентористов…
– Кого-кого? – не поняла Каролина. Маргарет изумленно уставилась на нее.
– Ты что, совсем с марсианской политикой не знакома? – спросила она.
– Как я могу что-то знать о марсианской политике? – даже немного возмутилась Каролина. – Мне никто ничего не рассказывал. А в газетах Спрингфилда почему-то об этом не пишут.
Маргарет покачала головой.
– Это долго рассказывать… В общем, лентористы – это сторонники небольшой оппозиционной партии, которую возглавляет марсианин по имени Лентор. Им не нравится Джосэни, и они хотят его свергнуть.
– Понятно, – медленно проговорила Каролина.
– Джосэни всегда поддерживал идею сотрудничества с Нептуном, – продолжала Маргарет. – Он вообще хороший политик и много сделал для Марса. Но недовольные есть всегда, и ему все время мешали. Но наконец-то его мечта сбылась. Договор о сотрудничестве четырех планет был подписан… Но то, что Линда, как ты сказала, подралась с Уиттоном… Ничего хорошего в этом нет. У кого-то будут неприятности…
Каролину немного напугали эти слова.
– А что может быть? – спросила она. – Турагентство «Эльдорадо» закроют?
– Вряд ли, очень многие получают с этого приличные барыши, – Маргарет вдруг улыбнулась. – А кто это с тобой? Твой парень?
– Вот еще, – обиделась Каролина. – Какой-то избалованный богач, который думает, что покорил мир, прилетев сюда. Я бы ни за что не поехала, если бы Уиттон меня не попросил.
– Значит, на Земле все так, как и было раньше, – со смехом ответила Маргарет. – Хотя бы это радует… Ладно, мне пора идти. Я зайду к тебе как-нибудь еще, если ты не против. – Она поднялась с дивана.
– Подожди, – остановила ее Каролина. – Ты ничего не рассказала о себе! Уиттон говорил, что ты вышла замуж! Это так?
– Да, – Маргарет улыбалась. – Я приехала на Нептун отдыхать и влюбилась в одного из местных жителей. Да, правду говорят, что все нептунцы очень красивые, но мой Аэль прекрасен не только внешне. Он самый лучший и отлично меня понимает. Тогда он только еще начинал свою карьеру, но два месяца назад его назначили официальным представителем Нептуна. Возможно, ты даже видела его на фотографиях Уиттона…
– Да, видела, – ответила пораженная Каролина. – Это невероятно!.. Но если твой муж имеет такую высокую должность, почему же тогда ты работаешь здесь?
– Я занимаюсь тем, что мне нравится, – пожала плечами Маргарет. – Почему он должен быть против? Я же говорила, что он отлично меня понимает… Может быть, и ты познакомишься здесь с кем-нибудь.
– Я на работе, – сдержанно ответила Каролина.
Маргарет снова рассмеялась.
– А потом вернешься домой и уже не можешь смотреть на земных парней, – сказала она. – Не думай, мы все прошли через это. Спроси у тех, кто работает рядом с тобой в офисе. Сколько себя помню, они рвались только на Нептун, но всегда возвращались обратно. Знаешь, почему?
Она сделала паузу. Каролина внимательно смотрела на нее.
– Встреча с Нептуном меняет всех, – продолжала Маргарет, не дождавшись ее ответа. – Это как удар молнии, который озаряет всю твою жизнь, которая до этого была, и ты понимаешь, какой серой и невзрачной она до этого тянулась. Поездка на Нептун – это действительно прикосновение к чуду. Но ты не сможешь здесь остаться, если здесь не захочет остаться твое сердце. Красота, пусть даже нереальная, рано или поздно надоедает. Любовь – никогда. Если ты искренне полюбишь, как я, сама сможешь решить, какой планете должно принадлежать твое сердце.
Маргарет ушла, а Каролина еще долго сидела за столом, обдумывая ее слова, вспоминала ее немного натянутый смех и не могла отделаться от мысли, что Маргарет не сказала ей всего, что знала, и что она не случайно сменила тему разговора…