Однажды, я, раб собственных слуг, со спокойной миной будущего короля, ускользнул от охраны и просто пошел гулять по столице. Я рассматривал людей, дома, жизнь, я бродил по рынку, поедая немытое яблоко. Я добрался до пристани под вечер. И сразу заметил ее.
Она спускалась в синем льняном платье по тонкой дощечке с пришвартованного, но покачивающегося суденышка. Черные распущенные волосы арканом зацепили мой взгляд. Тонкий стан заставлял задуматься о сладострастных объятьях, а то, что я нагло рассматривал шею и грудь незнакомки, ведьмы — в чем отпали всякие сомнения — ей не понравилось.
Я не мог просто взять и вернуться во дворец один, я не мог и искать с ней встречи, тайком сбегая из дворца каждый раз. Это были истинно-лордовские чувства: «Моя женщина!». Я попробовал действовать честно: подошел и предложил вместе пообедать. Сначала она не была в восторге. Но потом я достал обручальное кольцо, показал ей, как знак серьезности моих намерений и предложил подумать, как мы можем все подстроить так, чтобы мне — наследному принцу, разрешили жениться на самой прекрасной и гордой ведьме на свете.
Кеалир сначала смотрела на кольцо редко мигая, и о чем-то задумавшись.
Потом взглянула на меня, будто вспомнила о моем существовании. Кивнула, и мы пошли туда, где могли обговорить детали. Через месяц при дворе по инициативе самого дяди была представлена мне Кеалир Дас Эмоа — небогатая дворянка из приграничья. Королю было забавно, что скромная девушка контрастировала с моими обычными девицами. Я играл холодного и избалованного наследника, а она действительно не позволяла ни на секунду забыть о ее чести.
Ночью пришел очередной сон, муторное воспоминание, сгинувшее с рассветом и оставившее привкус сажи на губах. Навязчиво вертелись образы — дым, заполняющий залы, огонь, выбитая дверь и кашляющие слуги. Закат не хотел вспоминать подробности, наоборот, пытался занять голову чем угодно другим. После вчерашнего решил — все, что было с ним раньше, больше его не касается. Темного Властелина нет, он умер на радость светлым рыцарям, а батраку из деревни Залесье нет дела до прошлых жизней исчезнувшего владыки.
Правда, оникс выкинуть не сумел, только старался не касаться камня лишний раз и снимал перед сном. Думал завернуть в тряпицу и носить в сумке, но побоялся однажды потерять.
Жить после этого стало легче. Дни проходили один за другим, странные сны развеивались без остатка, стоило открыть глаза — как и положено снам. Можно было плести корзины со старой Лужей, колоть дрова с Листом, рыбачить с Щукой, обходить поле с Медведем. Изредка Закат выезжал Злодея, скучавшего в роли крестьянской лошадки. С Паем говорил и того реже. Бывший шут вписался в новую жизнь так же незаметно, как когда-то в жизнь Темного Властелина, но настолько явно чувствовал себя не в своей тарелке, что Закату неловко было смотреть ему в глаза.
Со Светозаром вообще старался не встречаться. На всякий случай.
Так прошла луна, началась вторая. Жаркое солнце пекло землю, от частой работы на улице сперва обгорела, затем взялась крепким коричневым загаром шея. Привыкли руки, сперва нывшие по вечерам, ведь махать топором и мечом — занятия совсем разные. Каждый день дарил что-то новое, простое и прекрасное, позволявшее верить — он обычный. Он как все. Крестьянин. Батрак. Троюродный брат Щуки, пришедший из Зорек. Уже даже Дичка, липнущая к приезжим, не обращает внимания, обхаживая Светозара.
Впервые Закату стало интересно — а какой он? Как выглядит? Задержавшись у колодца ранним утром, он крутил ворот с затаённой надеждой познакомиться со своим отражением заново.
Не вышло. Едва бросив взгляд на колышущееся в ведре небо с темным, трудно различимым пятном его головы, Закат понял — ничего не изменилось. Всё то же лицо Тёмного Властелина, острое и грубое, будто вырубленное из дубового чурбана. Разве что перестало быть черно-белым, наконец-то схватилось смешным, шелушащимся загаром, на носу и скулах — темнее. Ну и улыбаться он научился по-человечески, и не щуриться, когда что-то его злило. Он вообще старался не злиться. Не вызывать лишний раз алое дрожащее марево, приходящее незнамо откуда.
— А, ты ещё здесь! Вот хорошо, я уже думала Пая за тобой посылать. Сходи на дальнюю опушку к Ежевичке, возьми у неё трав для Лужи, хорошо? Она знает, каких.
Закат кивнул высунувшейся на крыльцо Горляне, зачерпнул из ведра, разбивая отражение на блестящие осколки.
Он старался не думать о том, что упрямая внешность могла означать, что вся его игра в обычного человека остается только игрой.
***
Домик Ежевички, сухой приземистой старушки-травницы, стоял далеко за оградой села. Его хозяйка оказалась из «бабок» — тех, кто живут у судьбы под боком, но никогда не попадаются ей на глаза. Такие растят маленьких, куцых временных героев, когда настоящий бродит незнамо где. Такие сидят, словно на сторожевых вышках, в своих домиках на сваях-ногах по дороге к Черному замку и плюют на макушку Герою заговоренными косточками. Маленькие женщины, мелькающие на полях истории и имеющие за это свой ломоть хлеба. Свою вечную жизнь — не алтарное воскрешение, а тихое, беспечальное существование без истинной старости и немощи, которое можно прервать лишь ударом меча.
Закат не знал, что в Залесье есть бабка. Если бы знал — прошел мимо.
— А, это ты… Явился наконец, голубчик! А мы тут лясы точим, да о своем, о девичьем…
Бабка нарочито шамкала, пропуская гостя в горницу, не поднимая на него глаз. В домике обнаружился пяток женщин, Закат видел их только на празднике в первый день. По спускающимся на плечи косам и Дичке, затесавшейся в сидящий на лавке рядок, понял — девицы на выданье. Сидят по родительским избам, на улицу нос не кажут, набивают себе цену. Сейчас невесты ещё не выбранных женихов тупили взоры, фыркали тихонько и переглядывались. Закату было неловко, но он не мог понять, на что скорее похожа эта неловкость — на стыд дерева, выросшего посреди приличного поля, или на страх единственного пирога в окружении толпы едоков.
— Да ты садись, не стесняйся. Траву мою не тронь! Для гонской вытяжки только девичьи ручки годятся. Ох, девки-девки, повыскакиваете замуж после Костревища, оставите бабку без рабочих рук…
Девицы загомонили, наперебой убеждая Ежевичку, что не повыскакивают, а если и повыскакивают, так смена подрастает. Ляпнула Дичка:
— Вот Шишка с Щепкой…
Осеклась, словно на стену налетела. Вывернулась, помянув малолетнюю дочку Листа, но всё равно будто рябь по комнате пробежала. Ежевичка глянула на зажатого в угол Заката, прокашлялась. Дождалась тишины и пояснила спокойно:
— Девочки с восточного леса. Волчаткам травы не по нюху, расчихаются и всех делов.
Пока Закат переваривал новость — «Приёмыши — волчьи дети, оборотни, все об этом знают, и всем всё равно?!» — вклинилась Дичка:
— Сказочные всегда делают сказки! А нам лекарства нужны обычные, а не разрыв-траву из поклепника делать. Правда, бабушка Ежевика?
Бабка хмыкнула, кивая. Закат обратил внимание, что она и сама держала руки при себе, травы не касаясь.
Сказочные. Он впервые слышал такое прозвище, и решил уточнить, спросив на пробу:
— А Герой — он сказочный?
— Не-е. Светлые — они не сказочные. Они обычные, — на Дичку зашикали, но нахалка и бровью не повела, добавила: — А вот Тёмный, Тёмный точно сказочный!
Закат хмыкнул удивленно, расслышав восторженные нотки в голосе, и едва не утонул в потоке воспоминаний.
Девчонка. Кудрявая черноволоска, глаза оленёнка. Тёмный Властелин прогуливал Злодея по двору, когда эта мелюзга подобралась к вечно распахнутым, вросшим в землю воротам. Споткнулась на пороге, упала плашмя и разревелась с непостижимой искренностью четырёхлетки. Пришлось подойти, присесть рядом на корточки.
— Ты что тут делаешь?
Ребёнок, отвлеченный вопросом, поднял голову. Подумал.
— Гуляю.
— А почему ты гуляешь в моем замке, а не в родной деревне?
— Папа пливел. Папа с мамой длова лубят, а мне сказали поиглать на тлопинке. Я и иглала… Потом папа потелялся, и я плишла его искать.
Буква «р» малышке никак не удавалась. «И с родителями, похоже, не повезло…» — сочувственно подумал хозяин полуразрушенного замка. Год выдался тяжелый, прошлой осенью дождь лил не переставая, многие не смогли собрать урожай, а что собрали, то наполовину сгнило. Потом зима затянулась…
Он очнулся, почувствовав, как в колено упираются маленькие ладошки, встретился с уверенным взглядом карих глаз.
— Ты волшебник, да? Ты найдешь моих папу и маму?
— …А он говорит «я Тёмный Властелин»! — в воспоминания ввинтился звонкий, не больно-то изменившийся за прошедшие годы голос. Дичка сделала страшное лицо, но не выдержала, прыснула от смеха. — А я знаете, что?
— Что? — Девичья ватага даже дышать перестала, хотя наверняка слышала эту историю не в первый раз.
— А я сказала, мол, не верю! И он показал мне замок, и всякие черные знамена, и черепа врагов, и даже своего шута!
— А ты?
— А я сказала «Я знаю! Ты Герой, который захватил замок Тёмного Властелина и им притворяется!»
Закат фыркнул. В четыре года малышка, заявившаяся к нему домой, выражалась немного иначе, но суть оставалась такой же.
— И он отвёз тебя в Залесье на черном коне. Ссадил на землю перед склонившимся в поклоне старостой и сказал: «Узнаю, что с ней что-то случилось — убью».
Только по внезапной тишине Закат понял, что сказал это вслух. Отпустил оникс, за который невесть когда схватился, пожал плечами.
Дичка выдохнула:
— О… — и прежде чем Закат придумал оправдание своим знаниям, оправдала его сама: — Так ты про Тёмного Властелина всё-всё знаешь? Расскажи ещё!
Просьбу поддержали остальные девицы, Ежевичка поставила условие — слушать ушами, говорить ртом, а работать руками. Выдала Закату пару кореньев, не чувствительных к «сказочным», сама присела тут же, подпёрла щеку морщинистой рукой. Закат глянул на нее исподлобья, примеряясь. Перебрал скудную память, словно камушки в горстях пересыпал. Выбрал историю, будто только что возникшую в голове, на пробу чиркнул остро заточенным лезвием по твердому корню. Перекатил начало были-сказки во рту. Решился.
— Это случилось очень давно, еще до того, как Герой перестал быть один и появились светлые рыцари…
***
Тёмный Властелин сам посещает деревни, не заплатившие дань в срок. Обычно, когда он въезжает в ворота, посреди улицы уже стоят мешки с зерном и единственный человек — старый, больной, калека или просто вытянувший желтую горошину на поспешно устроенной жеребьёвке. Его жизнь — вира, которую они платят за промедление… Если, конечно, несчастный не сумеет объяснить, почему дань не отдали сразу.
Обычно они слишком пугаются, чтобы хоть что-нибудь сказать. Но этот человек не таков.
— Змеи в поле приползли, гнезда свили, из них птицы вылупились, в лес ускакали, а из леса вышли, глядь, целые медведи, да как начали песни петь!
Свита затыкает уши, отворачивается, отъезжает подальше, не то пытаясь сохранить рассудок, не то не желая запачкать платья, когда голова дерзкого краснобая слетит с плеч. Темный Властелин слушает с интересом, а крестьянин и не думает умолкать.
— Мы те песни услыхали, думаем — ничего себе рыбы уродились! И давай их корзинам ловить, а они в небо взлетели, плавниками машут, кричат, славу Темному Властелину разносят! Мы и думаем — таких нельзя ловить, таким, может, поклоняться надо! Стали строить храм, да прямо в поле, где они уродились, а храм глядь, под землю ушел! Мы тогда…
Тёмный Властелин хохочет, подъезжая ближе к жертве, наклоняется к самому его лицу, заглядывает в пронзительно-голубые глаза. Баечник не сбивается ни на миг, даже когда нависающий над ним Темный Властелин резким, обманно опасным движением выбрасывает вперед ладонь. Кинжала в ней нет, только монеты, что сыпятся на голову крестьянину, такие же золотые, как его волосы.
Тогда Тёмный Властелин уехал, не забрав дань.
А через три дня впервые заговорили о Герое.
***
Когда он вышел от знахарки, солнце уже утонуло в полях. Девицы разбежались по домам, пока Ежевичка не торопясь отбирала и смешивала травы. Закат стоял к ней спиной, вглядываясь в далекую деревню.
— Зачем тебе это понадобилось, бабка?
За спиной засмеялись не старческим, молодым смехом.
— А зачем тебе, Тёмный? Ты от своей судьбы сбежал, словно чашка весов под стол ускакала. Думаешь, весы от этого точней станут?
[1] Имеется в виду вот этот диптих, который был в "Ineffable Edition" ( официальное издание) https://a.radikal.ru/a17/1911/fa/36bf209bbd71.jpg
[2] "Смерть Марата" — Жак Луи Давид https://a.radikal.ru/a23/1911/b2/3f961aa77625.jpg
Марат — врач, у которого однажды перемкнуло в голове, и он ударился в политику. Был одним из лидеров якобинцев. Топил за террор, пока не был прирезан в ванне Шарлоттой Корде (читай: роялисткой)
[3] Упелянд — плащ с плюшевыми отворотами красного цвета. Атрибут одежды якобинцев.
[4] Тулон — город на южном побережье в районе Марселя. Был взят англичанами.
Автор ничего против де Сада не имеет. Против его шлюзов тоже.
— Тебе не холодно, дорогой?
— Нет. Хватит об этом спрашивать.
— Ну, в комнате прохладно, знаешь ли. А ты такой…
Азирафаэль покрутил кисть в пальцах, стараясь подобрать слова потактичнее.
Разнузданный?..
Гх-м.
Соблазняющий?
Плавные линии ляжек с узловатыми коленями. Гибкая худоба с россыпью ярких веснушек у сосков. Розовый шрам, застывший полумесяцем под этими звездочками. Волосы вьются по щекам непокорно: они сбежали из буклей на свободу. Листовые повязки времен Эдема вышли из моды и сменились зеленой тряпкой, которой недавно Кроули прихватывал кастрюлю на кухне.
Кроули выше вздернул нос. Скосил глаза, опустив светлые ресницы.
— Я мог просто попробовать и… портрет, знаешь ли. А ты так сразу…
— Ангел, меньше говори, больше делай.
— Если я ангел, это не значит, что я умею всё это! Ты же знаешь: из ангелов выходят прекрасные живописцы, композиторы, писатели точно так же, как из людей! Мой уровень — это котик. Больше похожий на козлика.
— Рисуй уже.
Азирафаэль почесал кончик носа. Затем погрузил кисточку в намешанный недавно островок краски. «Телесный» цвет, подобранный с такими мучениями, превращался на холсте в банальный поросячье-розовый. Но измаранная палитра не вынесла бы еще одного эксперимента.
— Ты пожалеешь, Кроули.
— Я повешу это у себя в кабинете, потеснив парусник. Буду смотреть и…
— Ужасаться, — перебил Азирафаэль, начиная делать крупные небрежные мазки. — Впрочем, ты прав. Есть и плюсы. Когда тебе нужно будет работать, ты не заснешь. От ужаса, конечно.
Кроули пробормотал что-то неразборчивое и сильнее прогнулся в спине.
Повязка чуть сползла, обнажая ягодицу.
Азирафаэль закатил глаза и закрасил на холсте зеленое пятно розовым. Получился грязно-бурый.
Несколько дней назад они с Кроули чудесно попили чай. А после чая попили коньяк. А после коньяка Азирафаэль наконец спросил «что случилось?»
Кроули ответил «ты хочешь знать, правда?»
Азирафаэль подумал, икнул от подкатывающей рвотной волны в горле и сказал «нет».
С утра они оба страдали похмельем и меланхолией. Кроули курил зализанную самокрутку в открытое окно, опираясь коленом на подоконник, и ворчал на отвратительную погоду.
Тучи ползли низко, сыпали снег, как крупную соль. Тот тут же таял, касаясь земли. Ветер завывал с улицы, просясь в дом. Кроули смахнул пепел в пасть неугомонному и закрыл створку.
Так и ушел, костеря слякоть и якобинцев. Робеспьеру тоже досталось.
Азирафаэль помахал ему из окна, но Кроули только сильнее затянул платок на тонкой шее. Ответного жеста не последовало.
Горячий шоколад так и зазывал плюхнуться в ворох подушек и провести все утро за чтением Библии в редакции маркиза де Сада. Пробираясь сквозь дешевую вульгарность, Азирафаэль порой надолго останавливался на некоторых строчках, пытаясь вникнуть в смысл прочитанного.
Монологи героев утомляли, персонажи соревновались в своей отвратительности, а само описание плоти вызывало снисходительные смешки.
Сношение выдавалось за порок. Бог отрицался. Бедную вагину клеветали главной совратительницей всего и вся. Герои мерились длиной членов, и все проигрывали. Смеяться во время полового акта считалось дурным тоном, а упоминание Господа каралось смертью.
Герцог щекотал членом Третий храм Дюрсе. Да хоть четвертый…
Азирафаэль хрустел ломтиками сушеного яблока, запивал их кислинку шоколадом и обещал себе в храмы больше не ходить. Или для начала уточнять, что это за храмы.
Быстро выяснилось, что «январь» был посвящен лишению девственности мальчиков, и тут Азирафаэль даже разочаровался. Если Кроули планировал поползновение на его храм — первый, второй, третий — любой — он точно не будет первым прихожанином.
Азирафаэль хотел пролистать книгу до января, но так и не нашел заглавия. Пришлось с мучениями пробираться сквозь дебри французского дальше. И если глотание соплей Азирафаэль еще стойко вынес, то копрофаги были пощечиной его вкусу. Этому де Саду подобало выплескивать похоть куда угодно, только не на бумагу. С Богом или без него, но заменять семяизвержение открытыми шлюзами, член — негнущимся орудием, а сперму — благодатным дождем — вот это дурной тон!
Немного поразмыслив, Азирафаэль отложил Библию и направился к гардеробу. Положительно, нужна передышка, чтобы хватило сил одолеть это чтиво. Заняться пока починкой одежды?
Стоило Азирафаэлю распахнуть дверцы, как его взгляд тут же зацепился за плащ. Кроули не стал тратить ресурсы на его ремонт и чистку. Может, по причине плохих воспоминаний, может, из брезгливости, но он без сожалений облачился в приталенный упелянд да ускакал в нем к своим якобинцам. Злополучный плащ так и остался висеть в шкафу, упрекая рваной дырой на уровне талии.
— Нет-нет, так совершенно не годится! — посетовал Азирафаэль, вынося плащ на свет. Оценив ущерб, он дуновением ветерка стер въевшееся в ткань пятно. Прорехи тоже вроде не было видно, но не мешало проверить цельность подклада.
«А это еще что?» — к своему величайшему удивлению, Азирафаэль нащупал в боковом кармане что-то прямоугольное. Инстинктивно оглядевшись, он достал подобие записной книжки, обтянутой темной кожей.
Кляня себя за любопытство (может быть, это ежедневник Кроули?), Азирафаэль открыл первую страницу. На пол тут же выпали сложенные бумаги. Вернее, одна из них представляла собой карточку, отдаленно напоминавшую удостоверение личности.
— Выдано на имя Жан Батист Кёронт? Сорок три года? Журналист-карикатурист?
Азирафаэлю хотелось петь, но он понимал: не стоит. Кажется, Кроули достал ему документы в кратчайший срок? Ах, какое он все-таки золото!
Другая бумага порадовала его еще больше.
«Он еще и свидетельство о благонадежности сделал на это имя!»
Хочешь, не хочешь, а призадумаешься о благодарности.
Поэтому к возвращению Кроули Азирафаэль впервые сподобился на… ну, это сложно назвать ужином, скорее, его репетицией. Он трудился не покладая рук, по итогу явив столу (и Кроули) рататуй.
При свете свечей Кроули поковырял вилкой бесформенные ломтики овощей, протянул «м-м-м-м» и поглядел в овощную корзину: «а, это был последний кабачок, да?»
Азирафаэль сказал:
— Дорогой, ты чудо!
— Неужели? — уголки рта Кроули дрогнули, и он отложил очки.
— Я знаю, что ты достал мне документы! Ты невероятный!
Кроули, положивший в рот тушеный томат, тут же им и поперхнулся. Азирафаэль испугался, не попался ли ему непропеченный кусочек.
— А много я документов тебе достал? — спросил Кроули.
— Ну как. Самые необходимые. Со свидетельством благонадежности мне любой конвой не страшен!
— Я на своей должности и не такое могу! — приободрился Кроули. — Как тебе… имя?
— Жан Батист-то? Не знаю. Мне без разницы. А то, что карикатурист… По секрету: я всегда хотел попробовать себя в изобразительном искусстве.
— А где ты документы-то… отыскал? Я, может быть, сюрприз хотел сделать.
— В записной книжке. У тебя. В кармане плаща. Плащ я починил, почистил…и оно… само выпало. Гх-м. Прыгнуло мне в руки, скажем так.
— Само, — с насмешкой произнес Кроули, а потом махнул рукой. Попросил разве что кожаную книжицу назад.
А через пару дней Кроули, сверкая глазами, вернулся уже груженный художественными принадлежностями.
— Ты будешь писать картину! — объявил он с порога.
Азирафаэль вложил в Библию закладку и обеспокоенно поправил плед на ногах. Кроули установил мольберт посередине комнаты и водрузил на него холст.
— Писать? — переспросил Азирафаэль.
— Ты же хотел попробовать себя в изобразительном искусстве! — припомнил Кроули. — Я похлопочу насчет твоей работы, ангел. Робеспьер ищет художника. Он хочет свой портрет. И писать его будешь ты. И я уж позабочусь, чтобы всякие Луи-Давиды тебе не мешали. С тебя только написать пять-шесть картин.
— Так много?!
— Не с пустыми же руками идти к этому скряге?! Сначала нужно себя преподнести публике. Практикуйся!
Стоит ли говорить, что идея была бредовой с самого начала?
Азирафаэль хотел рисовать цветы. Может быть, с практикой в его рисунках появились бы и животные: пушистые кролики, усатые котята, поджарые борзые…. Но Кроули так быстро выпрыгнул из штанов, лёг на диван и принял позу «я — искуситель» (это соблазнение или опять его выходка?!), что говорить о предпочтениях стало бессмысленно.
— Я — твоя модель, ангел. Так и быть! Тренируйся! Пиши! Восхищайся! Леонардо когда-то восхищался! Он говорил, у меня красивый римский нос!
(Понятно, выходка).
— Я помню, — сказал Азирафаэль. — Вторая часть диптиха [1] висит у меня в Лондоне. Но ты же позировал ему…
Кроули поерзал, раскидал кудри по подушкам и вытянул длинную ногу, будто представлял лот на аукционе.
«Одетым…»
Зачем рисовать ноги, если красивый только нос?!
Модель вызывающе покачала ногой: последняя настоятельно просилась на картину.
Что ж. Будет ей нога.
Позже модель принимала работу, придерживая зеленую тряпку на бедрах. Её пальцы то и дело с волнением сминали ткань — та так и норовила упасть.
— Ну? — выжидал Азирафаэль.
— Как тебе сказать, ангел…
— А я предупреждал!
Кроули слегка наклонился и устроил подбородок на его плече. Надел очки с видом знатока. Снял. Снова надел.
— По-моему, я переборщил с розовым, — пожаловался Азирафаэль.
— Нет, в самый раз. Видно, что мое тело дышит жизнью! Ты же не «Смерть Марата» [2] малюешь.
— И на том спасибо.
Кроули, как и обещал, потеснил парусник. Но картины для выставки все-таки создал сам.
***
Еще не было и девяти утра, а просторное помещение квадратного Салона уже наполнялось любителями прекрасного. Галеристы едва успевали спуститься со своих высоченных шатающихся лестниц: перед открытием новой выставки картины развешивали всю ночь, и все равно не хватило времени. Надо воздать Революции должное: если раньше выставить полотна могли только академики живописи, то теперь это мог сделать любой смертный. Помимо Азирафаэля многие художники-самоучки решились попытать удачу на этой выставке. Лувр открыл двери для всех. Полотна всех форм и размеров заполонили собой стены вплоть до расписного потолка, так что посетителям приходилось запрокидывать голову до боли в шее.
Азирафаэль боялся, что «его» работы будут вывешены как можно дальше, однако они висели в центре зала прямо на уровне глаз.
«Не думал, что «мое» творчество будет оценено по достоинству…»
С точки зрения обывателя он, наверняка, страдал манией величия. На всех картинах, выставленных под его именем, так или иначе был запечатлен он сам: то он сокрушенно рыдает над могилой Марата, то поигрывает на лире для пляшущих граций, то в облачении Македонского сражается с персами, то полуголым Диогеном сидит в пифосе, выгнав из него собак.
Кроули не отличался воображением в выборе действующего героя.
Азирафаэль подивился невесть откуда взявшейся ностальгии по Древней Греции: как никак, промозглая парижская погода сильно контрастировала со знойными средиземноморскими пейзажами. Он списал это на одну из необъяснимых причуд якобинцев.
Азирафаэль не заметил, как «его» творчеством заинтересовалась группа молодых мужчин, один из которых в бунтарски-распахнутом упелянде [3] поравнялся с ним.
— Марат, ушедший в небытие, друг народа… Взять сюжетом картины его трагический уход — смело, очень смело.
— Как мило с вашей стороны! — Азирафаэль уже предвкушал хоть какую-то критику. Неважно, положительную или отрицательную. Он желал отклика. — Будем знакомы! Жан-Ба…
— …смело выставлять на уважаемой выставке бессовестную срисовку! — не дал ему договорить мужчина. — Потрудитесь обернуться, да-да, посмотрите своими бесстыжими глазами на полотно великого Луи Давида! Поразительное сходство, не правда ли?
— И что? Не помню, чтобы кто-то объявлял монополию на рисование Марата. К тому же я творил независимо!
— Ваша мазня оскорбляет творение великого мастера! Я — Луи Буальи, советую вам убираться из Салона и никогда не появляться здесь больше.
Азирафаэль привык к нападкам в свой адрес: Богиня не одарила его грозной внешностью, чтобы он одним видом внушал страх и уважение. Но методом проб и ошибок он обрел дар разить врага не копьем, так полемикой (если полемика не помогала, всегда можно отступить. Не бегство. От-ступ-ле-ни-е!)
— Контрреволюционные вещи говорите, гражданин. Каждому предоставлено право выставляться в Салоне. Как говорит один мой знакомый комиссар…
— Ладно, черт с вами.
— Вы правы: он со мной.
Луи Буальи посмотрел на него, как на безумного, и отошел.
Азирафаэль торжествовал. Но ему так и не дали перевести дух. Сзади уже шуршала платьем какая-то дама.
— Право, куда деваться от этих невеж? Зато какой достойный отпор вы дали.
Азирафаэль, крайне изумленный, повернулся на каблуках к говорившей.
Ей оказалась женщина средних лет в высоком, напудренном по старой моде парике и мушкой на щеке. На её шее красовалось странное украшение в виде алой ленты с приколотой к ней брошью. Стеклянные капельки, крепившиеся к броши, тревожно звенели и впитывали в себя свет. При движениях блестели, как свежая кровь.
— Я просто доходчиво объяснил, что Марат не является чем-то святым.
— Совершенно верно! — сказала она, вдруг понизив голос. — Но на вашем месте я заявляла бы об этом тише. О таком не говорят на улицах.
— А где говорят? — тут же спросил Азирафаэль.
— Поговорим о погоде, — фыркнула она, обмахиваясь веером, хотя не было и намека на жару. — Скоро подует ветер с туманного Альбиона?
Азирафаэль мучительно размышлял, пытаясь разгадать этот ребус. Кажется, в его клетку залетела случайная роялистка. И ему срочно требовалось захлопнуть створку.
— Он уже подул, мисс. За Тулоном [4] есть и другие горизонты.
— Приходите ко мне в салон. В этот четверг, — женщина скосила глаза на его золотой перстень, который он уже много лет носил на мизинце. Азирафаэль тоже посмотрел на него. Рычащий лев на щите легко смахивал на герб британского монаршего дома. Женщина тихо назвала адрес. — Вы найдете в моих гостях верных друзей. Мы очень изголодались по новостям.
Азирафаэль медленно кивнул. Женщина еще раз оценила картину с Маратом, пробормотав «явно рыдает от облегчения», и упорхнула изучать соседние полотна.
Внезапно разношерстная публика оживилась: отвлеклась от созерцания картин, зашепталась.
Если короля народ видел разве что в профиль и только на монетах, то лицо Робеспьера знала каждая подзаборная собака. Азирафаэль быстро догадался, что этот мужчина, идущий рядом с Кроули, есть никто иной, как французский Орфей (как клеймили его в разговорах присутствующие).
Пусть Кроули и обращался к Робеспьеру «гражданин», невольно казалось, что первая буква «г» так и просится в заглавные. Это смотрелось забавно, учитывая, что Робеспьер был на полголовы ниже Кроули. Одетый с иголочки, с повязанным бантом шейным платком, он едва ли походил на вождя санкюлотов.
Азирафаэль долгими ночами представлял себе Робеспьера неким чудовищем: с шрамом на щеке, повязкой на глазу и выбитым зубом. Поэтому белейшее напудренное лицо, которое не портил даже слегка вздернутый нос, вызывало недоумение.
Пожелание Гавриила показалось не таким пугающим и невозможным. Любого смертного можно соблазнить. А уж когда это смертный, который не вызывает отвращения — работать стократ легче.
Азирафаэль поправил встопорщенные складки жабо. Кроули и Робеспьер шли прямиком к нему.
«Что надо делать? Отвесить поклон? Как-то по-роялистски. Сказать, «привет, гражданин?»
Пока, впрочем, этого не требовалось. Робеспьер молча рассматривал его картины сквозь зеленые стекла очков. По несколько раз он подходил к картинам вплотную и снова отдалялся. Склонял голову на бок, растягивая пальцами веки.
Кроули не вмешивался. Чего-то выжидал?
— Положительно, это новое веяние в живописи! — вынес вердикт Робеспьер. — Приятно видеть работы, свободные от оков академической школы. Я было подумал, что выставка провалилась. Если бы я мог лично выразить свое восхищение…
— О, какая удача! — тут же ожил Кроули. — Этот художник искал встречи с вами, и уже здесь!
Азирафаэль не успел опомниться, как Кроули направляющей рукой едва не столкнул его с Робеспьером.
— День добрый, Ваша Светло…о-о-о, как я польщен!
— Рад представить Жана Батиста Кёронта, молодое дарование нашей республики!
Робеспьер, не снимая очков, оглядел Азирафаэля от растрепанной кокарды до пыльных носков туфель, после чего снова обратил взор к картинам:
— Гражданин Жан Батист, объясните мне, изображать себя на картине — это какой-то художественный ход?
— М-м, гражданин, иногда для лучшего восприятия сюжета…
— Прошу обратить внимание, — перебил Кроули, — как одухотворенно написаны эти три грации. Художник мастерски облек в женские образы красоту, любовь и целомудрие.
— Целомудрие? — потер подбородок Робеспьер. — Целомудрие — это хорошо. Этой добродетели так не достает в наши тревожные времена.
Азирафаэль покосился на припрыгивающих в полупрозрачных туниках граций и, хоть глаз выколи, не мог обнаружить там целомудрия.
— Уж вы вобрали эту добродетель с лихвой! — не затыкался Кроули. — Кому как не этому самородку под силу написать ваш портрет!
— Мне важно, чтоб мой образ нисколько не приукрасили. — обратился Робеспьер уже к Азирафаэлю. — Довольно я навидался придворных художников, не способных ни на что, кроме лести. Таким не место в новой Франции. Правда, пусть и жгущая глаза, должна оставаться правдой.
— Хорошо сказано, — согласился Азирафаэль.
— Возьметесь писать мой портрет?
— С превеликим удовольствием!
— Не спешите с выводами… Хорошо. Условимся сразу: пишете в доме Дюпле под номером триста семьдесят шесть на улице Сент-Оноре. У вас будет в распоряжении только один час в день, подходите часам к семи утра…
«К семи утра?!»
— …в половине девятого я уже должен быть в Комитете. Патрулей можете не бояться: я выпишу пропуск на ваше имя. Холст и краски предоставят. Вас все устраивает?
— Вполне…
— Превосходно, — и Робеспьер вписал что-то в свою записную книжку, — завтра в семь. Опозданий не потерплю! До скорого свидания!
Возражать было поздно: Кроули успел увлечь Робеспьера очередной своей блистательной идеей «стандартной одежды, которая бы подчеркивала равенство». Так они и вышли из салона, оставив недоумевающих художников спорить, чья картина украсит стены Конвента, Трибунала или Якобинского клуба.
Азирафаэль подумал, что жестоко просчитался насчет Робеспьера. Во сколько ему теперь вставать? В пять утра? Нет, он настоящее чудовище!
Через пару часов Кроули вернулся танцующей походкой. Довольно скалясь, он потянул за руку и увлек прочь из душного Лувра. Азирафаэль не сопротивлялся. От запахов пыли, масла и растворителей у него уже начала болеть голова, и он был счастлив, что Кроули наконец забрал его из этого места.
К тому же находиться среди творцов, завистливо глядящих на «твои» картины — малоприятное дело. Робеспьер на глазах публики не выбрал бы криворукого неумеху. Удручало то, что даже обезьяна держала кисть лучше, и вся слава была незаслуженной.
Азирафаэль крепче обхватил плечо Кроули — его опору во всех смыслах.
— Ну скажи, что я у тебя гений? — Кроули напрашивался на похвалу.
Азирафаэль не мог отказать ему в такой малости.
— Гений, — согласился он.
— Громче, я не слышу!
— Гений! — воскликнул Азирафаэль с такой силой, что пара граждан с недовольством повернула головы в их сторону. — О, мой прекрасный гений. Я покорен, сражен, пасть к твоим ногам готов.
— Так-то! — Кроули приосанился, расправив плечи. Воспрял, как цветок, который наконец полили. — Завтра пойду с тобой. Робеспьер всегда готов принять меня. Будешь писать, пока я буду лить ему в уши. А потом я по частям незаметно создам его портрет.
— Ты готов встать ради меня так рано? — удивился Азирафаэль.
— Ради тебя я готов зажигать звезды, — сказал Кроули.
Азирафаэль нахмурился. Прозвучало, вроде, серьезно, но гуляющая на тонких губах ухмылка портила все впечатление. Кроули постоянно играл интонациями, как цветастыми стеклышками, переливающимися на солнце. Держишь под одним углом — вроде бледно-желтый, но поднесешь к лучам — вспыхнет огненно-красным.
— Мне стоит спрашивать, как ты это устроил? — неуверенно спросил Азирафаэль.
— Покудесил с его очками, — фыркнул Кроули. — Неважно.
Они повернули головы синхронно и встретились взглядами. Кроули обнажил желтоватые зубы с кажущимися безобидными клыками. Азирафаэль подавил желание потрогать их: он и так знал. В них нет яда. Они не казались безобидными. Они были.
В груди томительно тлело. Поднимало слабым птенцом голову. Оперялось. Крепло. Пробовало расправить крылья.
— Как тебе удалось так… влиться в это? В чем секрет? — спросил Азирафаэль.
— Никакого секрета тут нет. Просто засветился, где надо. Помахал знаменем на баррикадах, постучал для вида молотком по Бастилии, попозировал с леечкой у дерева Свободы, прочитал томик Руссо. Редкостную белиберду написал этот Руссо, но иначе меня бы не приняли в Якобинский клуб. Гх-м, пожалуй, обмана не было только в том, что жители секции меня избрали сами. Остальные кандидаты были такими людоедами, что на их фоне я смотрелся ангелом!
— Неужели Робеспьера не смущает, что ты так никого и не послал на гильотину?
— Ну как? — Кроули вытащил из кармана портсигар и достал из него папиросу. Вспыхнувший на пальце огонек заставил ее кончик засветиться оранжевым, и Кроули тут же сделал глубокую затяжку. — Не сказать, что совсем никого. Отпетых негодяев, душегубов там всяких, время от времени я им поставляю. Никто же в трибунале не будет верить их показаниям, что они не виноваты в государственной измене… какая разница, по какой статье судят, если все равно виноват.
— Кроули. Как ты можешь?!
— Ну, а что?! Их и так, и так под нож. Своих овечек я защищаю. Я ответственный пастух, ангел. Если бы не я, половина стада гнила б уже в тюрьме как подозрительные. На всех меня, увы, не хватит.
Кроули хрипло закашлялся, и Азирафаэль выдернул папиросу из красных пальцев. Хотел выбросить на мостовую, но в последний момент передумал и затянулся сам. В горле с непривычки запершило.
Кроули приспустил очки:
— Курить теперь тоже вместе будем?
— Вряд ли, — Азирафаэль на всякий случай сделал еще несколько затяжек. На языке горчило, губы сохли, а курить приходилось без перчаток, отчего руки мерзли и обветривались. — Не нравится.
Кроули не стал протестовать, но и требовать папиросу обратно не стал. Азирафаэль без энтузиазма докурил ее и через две улицы бросил бычок в каменную урну.
Незаметно они дошли до дома.
Уже поднимаясь по ступеням, их оглушил довольный оклик с этажа выше «мсье Серпэ-э-эн, это вы? Я видела вас из окна!»
Азирафаэль моментально вспыхнул, меняя пол. Раздумывать времени не было.
Благо, что мадам Бланк не отличалась хорошим зрением и не заметила, что на улице Кроули шел под руку с мужчиной, а не своей обожаемой англичанкой.
Пожалуй, стоило уже пролить свет на эту историю и прекратить играть в погорелый театр, но Кроули расплылся в такой довольной улыбке, что Азирафаль решил порадовать ненасытного зрителя. Легенда рухнуть всегда успеет.
Когда мадам Бланк спустилась к ним на этаж, Кроули уже вовсю звенел ключами.
— Антуан, извините, что я по имени… почему вы позволяете ходить своей женщине так? Представляете, мне показалось, что вы идете с мужчиной!
— А, и вам доброго дня, мадам Бланк, — Кроули не скрывал своего веселья. — Ну, я думаю, она и без меня как-то разберется, в чем ей ходить. Мне, знаете ли, непринципиально, что с нее снимать.
Азирафаэль фыркнул. Снимает он там что-то. Как же. Кроули, скорее, наоборот, его оденет и завернет в три дополнительных слоя. Имея столько возможностей развоплотить его одежду и оставить нагим, Кроули ни разу не воспользовался этим. Даже в шутку.
И, кажется, сам не очень стремился обнажаться. От Азирафаэля не укрылось, как Кроули съежился в ванне. Но спустя мгновение с напускной бравадой выпрямился и явил без всякого смущения все незащищенные участки. Хотя нет. Тогда он снова покрылся красными пятнами с головы до ног, словно больной. На самом деле смущенный.
Азирафаэлю даже казалось, что Кроули выставил себя моделью больше себе в угоду: избавиться от робости, как от сорняков. Показать, что все, что было — чепуха.
Я не нежная фиалка, ангел. Тело — это всего лишь клетка. Меня таким не смутить.
Азирафаэль задумчиво качнулся с каблука на носок в туфлях, которые стали великоваты.
— Сейчас меня разденешь, дорогой? — он невозмутимо вернул кальку.
Кроули дернулся, будто его ударили, чем только подтвердил подозрения.
— Вы! Вы должны пойти со мной! — сказала мадам Бланк, обращаясь к Азирафаэлю. — Антуан заслужил большее, чем пыльные штаны. Идемте со мной!
— Ч-что?
— Д-да, ангел. Слышала? Я заслужил больше, чем пыльные штаны, — злорадно сказал Кроули.
— Кр… АНТУАН.
Морщинистая рука цепко обхватила запястье и поволокла прочь от квартиры — на улицу.
— АНТУАН, — взмолился Азирафаэль.
Он-то уже мечтал о том, как развалится на диване с чашечкой чая в руках и расскажет, как он выстоял в словесном поединке с художником. Они бы посмеялись над этим с Кроули. А потом снова, по установившийся традиции, напились.
Но мадам Бланк уводила его все дальше и дальше.
— АНТУАН! — в последний раз крикнул Азирафаэль, даже не подозревая, куда его утаскивают.
Кроули показал ему язык из окошка и помахал рукой.
— Вы там что, спятили обе? Куда я все это дену? — Кроули с ужасом уставился на охапку платьев, похоронившую под собой его кровать.
— Знал, на что шел! — Азирафаэль подавил смешок веером. То ли с дороги, то ли нарочно, но он не спешил прощаться с женским обличьем.
— Э-э-э, если честно, не знал! Не слишком смелые траты для начинающего художника?
Азирафаэль плюхнулся поверх платьев и протяжно взвыл:
— О-о-о-о, блаженство! Ноги свинцом налились.
— Ангел!
— Что ангел? Да не красней ты так! Платил не я, это — подарок от мадам Бланк. Она была так щедра, к тому же помогла подобрать нужный фасон. А вообще, сам виноват! Мог меня и спасти!
— Щедра, еще бы! Знаешь, как квартплата подскочит с ее «щедростью»? И что ты прикажешь мне делать со всеми этими тренами и тюрнюрами?
Кроули перебирал цветастые юбки, опустившись на корточки.
Азирафаэль подпер щеку рукой. А затем зубами потянул с руки белую облегающую перчатку.
— Может, захочешь снять? Вручную? — предложил он и, припоминая де Сада, добавил. — Можешь и зубами.
На нем как раз было новое темно-синее платье. И хоть низ подола уже был в грязевых брызгах от проезжающей повозки, Азирафаэлю оно все равно продолжало нравиться. Он даже осмелился бы сказать, что оно ему идет. Медленно приподняв подол, он явил обтянутую желтым чулком икру. Жест он трактовал не иначе как «я соблазняю, Кроули».
Не только демоны это могут.
— Издеваешься?
— Отнюдь. Вперед.
Под запотевшими очками сложно было угадать выражение глаз Кроули. Но его губы начали подрагивать уж очень выразительно.
Азирафаэль нахмурился. Подол платья упал вниз.
— Да что с тобой такое?! Я думал, ты этого хотел. Сделка, брюмер, де Сад, совращение, — пересчитывал он на пальцах, — Я что-то не так понял?
— Ангел, это же не ты.
— То есть не я?! Я. Или ты предпочитаешь мужскую оболочку? Это не проблема. Просто эта дев…
— Ангел, — Кроули перебил, резко поднимаясь и делая шаг назад. — Ты не можешь предлагать такое. Ты же ангел. А это — грязное дело.
Вот те раз. Он что, де Сада перечитал? То воли нет, то «Серпэн должен умереть», то несчастное сношение в грязи извалял.
Ладно хоть припечатал бы «ты — ангел, я — демон, неясно, что произойдет, если мы попробуем» — это еще можно хоть как-то сглотнуть и принять за отказ. Но когда тебя неприкрыто возвеличивают до невинного существа, при этом напиваясь в твоей компании каждый вечер — это уже перебор.
Стыдно, но Азирафаэль начал думать, что зря выходил Кроули. Видать, он слишком сильно приложился головой.
Не дураки писали регламент. И с такими заявлениями стоило оставить его помирать в той постели, а не трясти за плечи, метаться и разворачивать всю эту нелепицу по преодолению себя и своих границ.
Границы-то он сломал. Даже не заметил как. Увлекся.
А его в эти границы снова загоняли, как непослушного барана в загон (и кто?! ДЕМОН!) А идти обратно как-то уже и не хотелось…
Сила, дремавшая на дне, отозвалась, взревела. Почувствовав чужую засуху, рванула к ней, как вода при прорванной дамбе.
Увидев раненого Кроули, Азирафаэль себя не контролировал. Только сгрёб тонкое тело, фонтанируя силой, которая вместе с кровью стучала в ушах, и боялся сделать Кроули хуже.
Это был порыв. Обнаженный, как вывернутые наружу внутренности, и стремительный, как весенний паводок.
А, может быть, что-то из науки. Все в мире стремилось к равновесию. Этот русский, Ломоносов, что-то говорил на этот счет. Пустота должна быть заполнена.
Азирафаэль объяснял себе то, как гладко проходило переливание его силы в Кроули, единством начал. Оттого он только ещё больше не понимал, почему Кроули сопротивляется: он же… принимал. Впитывал. Оболочка отзывалась под его пальцами, возвращала себе румянец, кровь, здоровые органы.
Змеи беззастенчиво просили ласки. Он не отказывал.
«Что плохого в том, чтобы провести время немного иным способом?»
«Чем сношение отличается от моего обжорства, алкоголизма и, чего уж, курения?» — подумал Азирафаэль. — «Это же добровольно!»
— Ты думаешь, я девственник? — Азирафаэль ткнул пальцем в небо.
— А нет?
— Дорогой, — Азирафаэль пытался говорить мягко. — Я возлег с женщиной в первый день нашего договора, когда проигрался и поехал вместо тебя в Гулль. С мужчиной я возлег тремя годами позднее. Тоже по нашему договору. Это было в двенадцатом веке. Ты серьезно думаешь, что я делал твою работу спустя рукава?! Это свои задания я спускал на тормозах. Когда мне доверяют что-то сделать «за себя», я выкладываюсь по полной. Ответственности больше.
Кроули выглядел так, будто ему с размаху заехали в челюсть.
Что, канул образ нетронутого святоши?
— И что? Понравилось? — спросил Кроули не своим голосом.
— Вполне.
— Ты же читаешь Библию! БИБЛИЮ! ПОСТОЯННО! — крикнул Кроули и метнулся к столику, схватив бедного гибрида. — Она осуждает всё это. ОСУЖДАЕТ. Как ты можешь быть таким лицемером?!
Азирафаэль скрыл веером вспыхнувшие щеки.
«Ай».
— На каком ты сейчас месте?! — Кроули открыл страничку с закладкой.
«АЙ».
Лицо Кроули вытянулось.
«АЙ-АЙ».
Посерело.
«АЙ-АЙ-АЙ».
— Ты лазил по моим вещам?! — Кроули смял ни в чем не повинные странички. — Или тоже «в руки прыгнуло»?!
Азирафаэль растерянно опустил глаза. Да, пожалуй, если бы Кроули лазил по его книжному магазину, перелопатив содержимое столов и полок, он тоже был бы не в восторге.
— Какая ты сволочь, Азирафаэль, — рявкнул Кроули.
Камин вспыхнул пламенем, и Кроули не глядя бросил Библию на съедение огню. Золотистый крест тут же обуглился, затрещала, разваливаясь, обложка. Повалил горький черный дым.
Азирафаэль с минуту смотрел, как исчезают уникальные эмпирические исследования. Это первая книга, которую он не дочитал.
Белые страницы быстро сгорели и превратились в серый пепел.
Азирафаэль моргнул. Посмотрел на Кроули с раздувавшимися ноздрями и перекошенным лицом. И, подобрав подол, побежал.
Напрасно Кроули кричал в окно, соревнуясь со свистом ветра.
Азирафаэль бежал только быстрее.
…не злоумышлять против императора, не оспаривать его воли, всегда и любой ценой следовать приказам императора. Прежде своей жизни блюсти интересы империи. Не разглашать текста данной клятвы. Любить и почитать императора, как отца своего и посланника Двуединых.
Клянусь в том своим даром и своей жизнью.
Дамиен Дюбрайн
12 день пыльника (за день до битвы в ущелье Олой)
Валанта, Риль Суардис
Дамиен шер Дюбрайн, полковник МБ, Тихий Голос императора и проч.
Дайм покинул постоялый двор с первыми лучами солнца. В это раз он путешествовал инкогнито: потрепанная дорожная куртка, тощая седельная сумка и недорогая шпага на поясе — ни дать ни взять безземельный шер, едущий наниматься в королевскую гвардию. Даже характерный горбатый нос, сросшиеся брови и бирюзовый цвет глаз он временно заменил на что-то непримечательно-южное.
Пока селяне не успели заполонить Юго-западный тракт повозками, пылью и суетой, Дайм ехал не спеша, наслаждаясь птичьим гомоном и запахами едва проснувшегося леса. Для полного счастья не хватало лишь одного — запаха только что прошедшей грозы. Почему именно грозы, Дайм бы не смог сказать при всем желании. И почему несколько последних ночей ему снится гроза – тоже. Разве что списать сны на предчувствие бури, ожидающей его в Суарде…
Свою бурю он уже пережил. Высказал Люкресу все, что думает о его политических играх, вызвал его на дуэль, еще немного – и убил бы единственного из братьев, кто видел в нем человека, а не цепного пса. Остановил его император. Всего тремя словами: «Я так решил».
Единственное, что мог сделать Дайм – это склонить голову и ответить: «Как прикажете, ваше всемогущество».
Ни слова против. Ни слова, ни жеста, ни мысли. Император всегда прав, воля императора – закон. Для Дайма – безусловный, не терпящий ни вопросов, ни даже тени несогласия.
От ослепительной вспышки боли Дайм поморщился: Печать верности напоминала, что думать об императоре и его воле следует исключительно с благоговейным восхищением. И любовью. Искренней любовью. Если, конечно же, Дайм не хочет валяться где-нибудь в придорожной канаве мозгами наружу.
Так что он десять раз повторил про себя умну отрешения, привычно пожелал отцу жить вечно и никогда не страдать чирьями на высочайшей заднице. Помогло. Печать успокоилась, боль отступила, и жизнь снова стала прекрасна. Вот уж чему Дайма выучила служба, так это умению радоваться тому, что имеешь. Когда в любой момент можешь потерять все и влипнуть так, что смерть покажется счастьем – хочешь или нет, а начинаешь ценить птичье пение, рассветы и улыбки прекрасных дам.
Улыбки, но не прикосновения. Что ж, и на том спасибо.
Криво усмехнувшись, Дайм подтянул новенькую лайковую перчатку. Гладко-черную, палаческую. Такие перчатки он носил всегда, не снимая даже на свиданиях с дамами — императорский бастард должен иметь яркую придурь и давать пищу слухам, иначе слухи сожрут его сами.
Подумать обычное «подавятся!» Дайм не успел, его внимание привлекло шуршание в придорожных кустах и резкий «запах» деревенского идиотизма и жадности. Боевое заклинание само собой запульсировало в ладони, но Дайм погасил его: много чести разбойничкам, ради них портить перчатки. Ни арбалетов, ни мечей у них не было, лишь самодельный лук и дубины. Выдержки тоже не оказалось: стрела просвистела в локте слева и поразила ежевичник на обочине.
— Вылезайте, почтенные. Бить не буду.
Приглашение Дайм сопроводил магическим приказом — лиловые нити потянули ничего не понимающих парней на дорогу. Все четверо щеголяли деревянными сабо, домоткаными рубахами и прическами под горшок.
— Э… утречка вам, почтенный. — Самым храбрым оказался горе-разбойник с физиономией записного плута.
— И вам не хворать, — отозвался Дайм. — Что ж вы, юноши, потеряли в кустах? Малина не поспела.
— Да, эта… с лошади-то слазьте.
Шутник недовольно всхрапнул и скосил на деревенщину хищный лиловый глаз: он терпеть не мог, когда невежды обзывали его лошадью.
— Зачем? — зануднейшим тоном поинтересовался Дайм и погладил редкое, умнейшее и красивейшее существо по белоснежной шее.
А заодно прощупал детинушек на предмет сюрпризов от поклонников его обаяния. Навскидку Дайм бы назвал четверых принцев крови, десяток герцогов и пару дюжин графов, с удовольствием одаривших его заговоренным болтом в спину или отравленной колючкой в сапог. О честном клинке в живот сиятельные шеры разве что видели горячие сны.
— Дык эта, — почесав дубиной грязную пятку, пояснил здоровяк с глазами больной коровы. — Нас четверо, а вы один, почтенный. Делиться надо.
— Делиться? О, какие прогрессивные идеи у вашего папаши, почтенный.
Здоровяк насупился, пожевал губами и буркнул что-то неразборчивое в защиту нецензурно обруганного папаши.
— Слазьте по-хорошему! — пришел ему на помощь плут.
— Ага, слазьте, пока мы добрые! — поддержал его самый мелкий.
Лучник-мазила молча прятался за спинами дружков, пытаясь строить зверскую рожу и подрагивая подбородком. От всех четверых разило дурью, ленью и злобой.
Дайм расслабился. Подарочков нет, дурь у разбойничков своя: наслушались в кабаке баек о сладкой вольной жизни и удрали от своих коров, или кого они там пасли. Спрятав ухмылку, Дайм покачал головой и одарил живописную группу укоризненным взглядом.
— И не совестно вам? Может, у меня, кроме этого благородного животного, ничего и нет. Ограбите, придется и мне в разбойники идти.
— Вы зубы-то не заговаривайте… Кошель или жизнь! — почуяв слабину, пошли в наступление парни, для храбрости подпихивая друг друга в бока. — Слазьте уж…
Дайм не выдержал и рассмеялся, чем поверг молодцов в замешательство. Они уставились на странного путника, лучник даже пригнулся на всякий случай.
— Ай, как нехорошо! — отсмеявшись, продолжил Дайм. — Вам мамки не говорили, что тракт — место опасное, тут деток обидеть могут? Ну-ка, бегом по домам, да передайте папашам, чтоб не пожалели вам вожжей!
Для пробуждения здравого смысла в твердых головах Дайм не ограничился словами. Небольшая иллюзия, и вместо веселого шера перед парнями предстало нечто среднее между демоном Ургаша и деревенским старостой: их страхи сами подарили мороку облик. Тварь приподнялась в седле, оскалилась:
— Домой, быстро! И чтобы никогда! У-у! Догоню-у!
Хруст веток, топот и сдавленное проклятие врезавшегося в дуб лучника послужили Дайму ответом. В пыли остались валяться дубинки и неуклюжий лук, в ежевике образовалась брешь, будто с тракта ломилось в лес стадо кабанов. Презрительно фыркнув, Шутник скосил глаз на смеющегося Дайма. Мол, если нам не надо в Суард, я чую неподалеку отличное озерцо, поплаваем!
– Я не против искупаться, но у нас служба, дружище. Вперед!
Так и не тронув поводья, Дайм снова занялся разглядыванием изумительной красоты пейзажей. Юго-западный тракт был знаком Шутнику до последнего камня, как и все дороги империи Фьонабер: полковнику Магбезопасности кабинетная работа только снится. За три десятка лет службы Дайм изъездил все Семь Королевств вдоль и поперек, донося до шеров волю императора – не ту, что читают на храмовых площадях герольды и печатают на первых страницах газеты, а намеки, рекомендации и мягкие просьбы. А чтобы намеки не прошли мимо ушей подданных, на должность Тихого Голоса император поставил собственного бастарда, светлого шера второй категории.
Высокая честь, на взгляд вельмож и министров. Чересчур высокая – по мнению двух старших кронпринцев, могущих похвалиться Цветными грамотами только условной категории. Очень разумное и практичное решение, с точки зрения младшего кронпринца, Люкреса. А мнения Дайма на этот счет никто и не спрашивал, и сам он его не высказывал. Толку-то! Император сказал – надо, тут и диспуту конец.
Была бы его воля, Дайм никогда не попадался августейшему отцу на глаза, а Магбезопасности боялся бы издали, как все нормальные люди. Отучился бы в Магадемии, получил скромную третью категорию, вернулся в родную глушь и женился на дочери соседнего барона. Но, как любит говорить его всемогущество, шер предполагает, а император располагает.
Почувствовав хмурые мысли хозяина, Шутник вопросительно фыркнул.
– Все отлично, приятель! — Дайм ласково потрепал четвероногого друга по холке. — Давай-ка быстрее, дела не ждут.
Этот визит в Суард обещал быть непростым: там, где замешаны темные шеры, просто не бывает. Но тем интереснее игра! Тем более что по некоторым данным, именно в Валанте у него есть шанс найти то, за чем он охотится уже двадцать лет. То, за что император обещал ему свободу и весь мир в придачу.
Мир, да кому он нужен, весь мир?! Шис с ним, пусть живет. Дайму будет достаточно освободиться от печати, жениться на Ристане и наконец-то натянуть нос проклятому Бастерхази!
Вечер того же дня
Суард, королевство Валанта
Древняя столица Валанты больше шести сотен лет не знала ни войн, ни мятежей. Чистые широкие улицы Старого города зеленели кипарисами и померанцами, платанами и можжевельником, благоухали тимьяном и гибискусом. Каждый раз, приезжая в Суард, Дайм не отказывал себе в удовольствии полюбоваться фонтанами и словно игрушечными площадями, выложенными яркой мозаикой.
Во дворец он зашел с черного хода, под пеленой невидимости: изображать светского хлыща и тонуть в болоте придворной любезности можно будет позже. Показался он лишь лейтенанту лейб-гвардии, проверяющему посты.
— Полковник! — лейтенант вытянулся во фрунт и отдал честь.
— Светлого дня. Доложите его величеству, что Тихий Голос императора просит аудиенции завтра утром. А это отнесите ее высочеству. — Дайм подал лейтенанту темно-алую розу.
Записку Ристане он писать не стал, ни к чему. Им нужно поговорить лицом к лицу и как можно скорее.
В своей комнате, надежно защищенной от Бастерхази, — остальных шеров можно было не принимать в расчет, — Дайм с наслаждением сбросил пропахший потом дорожный френч и влез в горячий душ. Спасибо гномам, строившим Риль Суардис сообразно своим представлениям об удобстве и без расчета на магию: не приходится думать о бытовых мелочах, как в императорском дворце. Там шерам предоставляется заботиться о горячей воде самостоятельно — тысячу лет назад никому в голову не могло прийти, что шеру сложно нагреть воду, обсушиться, достать с кухни еду, почистить свой плащ… Ха! В императорском дворце не строили даже помещений для слуг! Повар и тот предполагался шером, причем не менее чем потомком Золотого дракона.
С тоской припомнив последний обед у императора, напрочь испорченный брюзжанием Темнейшего и загадочным молчанием Светлейшего, Дайм открыл гардероб и оглядел два одинаковых черных мундира. Что ж, их время наступит завтра. А сегодня он может себе позволить оставить полковника МБ, Тихий Голос императора, в шкафу, и побыть самим собой, Даймом Дюбрайном. Надеть ярко-синий бархатный камзол, сорочку с кружевными манжетами, щегольские туфли с пряжками… Не то чтобы ему требовалось кому-то доказывать, что он – истинный шер. Просто ему нравилось хотя бы изредка чувствовать себя беззаботным штатским обормотом. Раза так два-три в год, чаще выбраться в Валанту не получалось, служба требовала всего его времени.
Стоило Дайму показаться в галерее западного крыла, во дворце поднялся переполох. Первый же встреченный паж, едва подметя беретом пол, понесся докладывать королю о явлении «самого полковника Длинные Уши» и делиться новостью со всеми встречными и поперечными.
В Народном зале, испятнанном бликами — солнечные лучи дробились в витражах купола высоко над головой и скользили по паркету разноцветными пятнами — навстречу попался шер с медальным профилем и повадками опытного бретера. Граф Валентино Сильво, он же лейтенант СБ Валанты по прозвищу Шампур, двадцать девять лет, холост, благонадежен. Красный подтон ауры — кровь Огненного Дракона, блеклая серость вместо искрящей белизны или глубокой черноты — вырождение до четвертой, условной категории. «Сиятельный» шер, не светлый и не темный, никакой. Печальная насмешка над детьми Двуединых. И эта насмешка пахнет духами Ристаны и искрит недавними любовными похождениями.
Дайму стоило большого труда не убить шисова сына на месте. О, он прекрасно понимал, что нашла в графе Сильво Ристана. Чертами лица, сложением и даже темно-каштановой мастью он напоминал самого Дайма – наверняка дальняя родня по отцовской линии, Брайноны никогда не упускали шанс улучшить чью-нибудь породу. Отличная возможность для Ристаны немного подразнить шера Бастерхази…
И самого Дайма. Причем не немножко. Проклятье!
— О, светлый шер! — Шампур просиял победительной улыбкой: еще бы, о затяжном романе полковника Дюбрайна и ее высочества Ристаны не сплетничал только ленивый. — Рад приветствовать в Суарде!
Он приложил правую руку с воображаемой шляпой к сердцу и трижды поклонился, подметая той же воображаемой шляпой паркет. Дайм ответил на «малый неофициальный поклон», которым полагается приветствовать только членов императорской семьи, кивком. Что ж, если Шампур позволяет себе насмешки над его незаконным происхождением – значит, готов к последствиям.
— Светлого дня, сиятельный шер, — кивнул Дайм.
— Как здоровье его всемогущества, да продлятся его годы на радость подданным? — Шампур так и излучал чисто мужское удовлетворение, а в его мыслях проносились картины недавнего свидания с Ристаной.
Дайм поставил ментальный блок, чтобы не видеть всего этого. Непрофессионально, а плевать. Он не обязан смотреть, как Ристана отдается шисом драному мальчишке. Уже половину луны как отдается – с тех самых пор, как Дайм известил его величество Тодора о намерении Люкреса свататься к младшей принцессе.
— Слава Двуединым, превосходно! Его Всемогущество не оставит нас своей заботой, — сказал Дайм и оглядел длинный, по последней моде сюртук и нарочито небрежно повязанный шелковый платок Шампура. — Вы забыли шляпу у дамы, Сильво. Не спешите так, а то рискуете потерять и голову.
Он усмехнулся, прямо глядя в глаза Шампуру. Тот поначалу встретил его взгляд, но не выдержал и секунды, вспыхнул гневом и отвел глаза. И правильно. Злой менталист второй категории может сжечь бездарные мозги и не заметить досадного недоразумения.
— Я буду очень внимателен, светлый шер, — выдавил Шампур и зачем-то соврал: — Ее высочество всего лишь изволили поинтересоваться мнением о новых налогах на шерсть. А шляпа не подходит к сюртуку.
Героическим усилием воли натянув на лицо наглую усмешку, Шампур попытался тоже смерить Дайма взглядом снизу вверх, но остановился на палаческих перчатках, нарушающих дворцовый этикет. В обители короля руки подданных и гостей должны быть обнажены в знак чистоты помыслов и дел.
— А, налоги! Чрезвычайно мило обсуждать налоги после обеда.
— Благодарю, светлый шер. Если позволите…
В Шампуре наконец-то проснулся инстинкт самосохранения. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Интересно, с Бастерхази он тоже пытался играть в гляделки? Завтра надо будет глянуть внимательнее, вдруг темный шер был неосторожен и оставил следы воздействия.
— Кстати, сиятельный, — снисходительно улыбнулся Дайм, прежде чем жестом отпустить Шампура. — Передайте герцогу Альгредо, чтобы подготовил ежегодный отчет к завтрашнему утру, раз уж завтра к вам пожалует начальство из Метрополии.
Шампур гневно сверкнул глазами, не смея отказать старшему по званию и титулу, коротко поклонился и удалился, печатая шаг. Теперь от него разило обидой и желанием мести. Что ж. Пусть попробует, размяться со шпагой Дайм никогда не против.
Каролина откинулась на спинку кресла в полном недоумении.
– Я вам не верю, – сказала она после паузы. – Это вы нарочно придумали, чтобы я вернулась на Землю.
– Какого черта я должен тебя обманывать?
– Вам не нравится Ноэль, и вы не хотите, чтобы мы с ним были вместе!
– Ты наивная дурочка, если так считаешь, – ответил Энтони. – И не воображай, пожалуйста, что я ревную тебя к нему. Между прочим, я женат, и у меня как раз должен был начаться медовый месяц, если бы не это задание. Но руководство выбрало меня, – он слегка запнулся, – как одного из лучших агентов.
Каролина молчала, переваривая услышанное. Наконец, она встала и прошлась по комнате. Энтони не мешал ей, а только пристально смотрел на нее.
– Я все равно не понимаю, – проговорила Каролина. – Если все это так, зачем тебе нужно было притворяться миллионером?
– А скажи честно, было похоже? – вдруг улыбнулся Энтони.
– Еще бы! Я и мыслей не допускала, что может быть иначе!
Энтони самодовольно рассмеялся.
– Ты хороший актер, значит, – с ноткой недовольства продолжала она. – Тебе удалось многих одурачить. Тогда, в кафе за столиком, ты говорил так искренне, будто сам верил в то, что говоришь!
– Ну, тогда я, кажется, немного переиграл, – небрежно бросил Энтони.
– Переиграл? – возмущенно воскликнула Каролина. – Ты наглый и самодовольный интриган! Как тебе удалось купить этот тур?
– За наличные, три миллиона долларов, – Энтони слегка поморщился. – ФБР выложило эти деньги, потому что это был единственный способ проникнуть в вашу тайну. Ваш Уиттон действительно умеет охранять свои секреты! – Он усмехнулся. – Но мы оказались хитрее. Кстати, это была моя идея – полететь под видом туриста. Мне не первый раз приходилось работать под прикрытием. Правда, на этот раз нашим людям пришлось разрабатывать мое прикрытие почти полтора года, чтобы все выглядело достоверно и никто не мог подкопаться… Но того, что со мной полетит переводчица, я не мог избежать, потому что если бы я отказался, это выглядело бы подозрительно. Мне не хотелось подвергать опасности тебя, ведь меня в любой момент могли раскусить и ликвидировать, а заодно и тебя как свидетельницу… Пришлось рискнуть.
– И ты рискнул мной, – возмущенно ответила Каролина.
– Извини, но у меня не было выбора, – Энтони безразлично пожал плечами. – А так, ты скрасила мое одиночество и иногда переводила с нептунского, который я не имел возможности выучить сам.
Каролина подумала, что она сейчас лопнет от возмущения.
– Если бы я знала! – произнесла она, задыхаясь. – Если бы я только знала!.. Я терпела все твои выходки, потому что думала, что ты нормальный турист, а ты…
– Я и был турист. Просто у меня было задание, – перебил ее Энтони. – И оно еще не закончилось. А твое возмущение мне непонятно. Я бы по мере сил защищал тебя. Со мной ты была в безопасности, даже когда мы оказались среди нептунцев. Пока ты сама не решила погибнуть, заявив, что остаешься тут. Ты не думала, что это опасно?
– Нептунцы не угрожали нам!
– Конечно, явно они не угрожали, – согласился Энтони. – Но вспомни сама, что ты видела тут? Парочку космических станций, городок с аттракционами, гостиницу? А знаешь ли ты, что таких станций тут пятнадцать? Видела ли ты, что находится за пределами этого туристического города на Тритоне? Там другой, военный город, и таких городов на планете несколько!
Каролина с ужасом смотрела на него.
– Вряд ли ты знаешь, что все нептунцы без исключения – военнообязанные, – продолжал Энтони, словно не замечая ее смятения. – В том числе и твой новый приятель, Ноэль… Я допускаю мысль, что ты ему понравилась, но как ты думаешь, почему он так поспешно предложил тебе остаться на Нептуне?
Каролина, замерев, слушала его.
– Потому что он знает, что нападение на Землю произойдет очень скоро, и хочет, чтобы ты была в безопасности, вдали от войны, – закончил Энтони.
– Какая… извращенная трактовка любви, – произнесла она. – Нет, Энтони, все совсем не так! Ноэль любит меня, и я…
– Может быть, и любит, – перебил Энтони. – Но он наш враг. Враг всех землян. Он рассказывал тебе о своей профессии? Я интересовался подробнее, кто он такой. Инопланетные социологи изучают жизнь жителей других планет, чтобы знать, как эффективнее их уничтожать.
– Что?!? – поразилась Каролина.
– Ты бы нашла эту информацию сама, если бы захотела, – бесстрастно произнес Энтони. – Такие социологи обычно работают консультантами или военными инструкторами. Пусть сами они не убивают, но они подсказывают другим, как правильно это делать.
– Но может быть, ты ошибаешься? – с горечью воскликнула она. – Ведь все здесь выглядит таким… мирным! – Она запнулась, потому что Энтони фыркнул. – Зачем нептунцам воевать с Землей?
Энтони ответил не сразу.
– Я еще не до конца разобрался в причине, – тихо сказал он. – Слишком мало было времени… Но я выяснил главное, что нептунцы готовятся к нападению. Я ведь не случайно не поехал на Нереиду. На Тритоне я познакомился с одним человеком с Земли, он работает среди служащих в гостинице, где мы жили. Он состоит в тайной группировке, которая пробралась на одну военную базу и получила важные сведения о нептунской армии и их оружии. Они сейчас придумывали, как передать эту информацию на Землю, и им повезло встретить тут меня. Теперь все эти сведения у меня, и я должен вернуться на Землю.
– Сведения? Где они?
– Вот здесь, – Энтони показал на свою голову. – Я выучил все наизусть. Сама понимаешь, при такой проверке вывезти отсюда какие-либо документы было бы нереально… Поэтому мы возвращаемся, прямо сейчас.
– Но почему сейчас? – жалобно воскликнула Каролина.
– Потому что завтра уже может быть поздно, – ответил Энтони. – Дольше оставаться здесь опасно. Мне кажется, меня уже подозревают. Нас могут просто не выпустить с Нептуна, а может быть, даже и убить…
Каролина тихо вскрикнула.
– Я не шучу, – сказал Энтони. – Я разговаривал сегодня с Маргарет, думал, что она свой человек, но она разговаривала со мной немного странно. Мне пришлось уйти, но я заметил, что за мной следят. Она послала за мной двух своих приятелей нептунцев. Я думаю, они пока не трогают меня исключительно из-за тебя – ведь если я сейчас пропаду, ты начнешь волноваться, искать меня, а это может сорвать планы Ноэля удержать тебя здесь с ним. Но едва вы улетите, меня легко будет ликвидировать, пусть даже вместе со «Звездным экспрессом». На Земле никто не сможет выяснить, что именно тут произошло.
– Но ведь Маргарет – с Земли!
– Которая давно замужем за нептунцем, – добавил Энтони. – Она полностью на его стороне.
– Я не верю в это, – заявила Каролина. – Ты все это придумал.
– Как хочешь, можешь не верить, – ответил Энтони. – Я бы мог тебе позволить улететь с Ноэлем, но, к сожалению, не могу. Ты сейчас – гарантия моей жизни. Я должен добраться до Земли любой ценой, поэтому ты обязана меня сопровождать. Или ты готова улететь с Ноэлем, зная, что подвергаешь опасности меня, а вместе со мной – всех жителей Земли, которые останутся беспомощными перед лицом захватчиков?
Каролина сжала пальцы с такой силой, что они хрустнули. Казалось, она сейчас разрыдается.
– Но ведь Ноэль… – жалобно проговорила она. – Я обещала ему… Как я теперь объясню ему причину своего отлета?
– А никак, – ответил Энтони. – Ты его больше не увидишь.
Каролина всхлипнула.
– Поверь, так будет лучше, – заверил ее Энтони. – Он может убедить тебя остаться, а ты должна лететь на Землю. У тебя есть обязанности перед твоими соотечественниками, землянами. И потом, ты сможешь вернуться на Нептун, если захочешь, позже, но уже одна.
Каролина закрыла лицо ладонями.
– Все равно я не верю, – простонала она. – Ноэль не мог не сказать мне… Ведь он любит меня, я чувствую это! – Она резко подняла голову. – Нет, я не верю тебе. Ты что-то напутал, или сознательно обманываешь меня…
– Ты хочешь доказательств, – медленно проговорил Энтони.
– Да! Иначе я никуда не полечу.
– Ты их получишь, – резко ответил Энтони. – Но обещай, если я докажу тебе, ты полетишь со мной на Землю.
– Полечу!
Энтони подошел к ней совсем близко и заговорил почти шепотом:
– Как ты думаешь, нужно ли нептунцам следить за нами, если мы всего лишь мирные туристы?
– Следить за нами? Какие глупости!
– Но они следили, – он подошел к столу, на котором сейчас стоял чемодан Каролины. – Иди сюда!
Каролина подошла.
– Смотри, – он перевернул ее чемодан дном вверх, и она увидела припечатанную круглую эмблему, похожую на маленькую черную монету.
– Что это? – в недоумении спросила она.
– Датчик слежения, – ответил Энтони. – И такой же точно ты найдешь на некоторых других своих вещах. Они появились перед тем, как вы полетели на Нереиду.
Каролина растерянно коснулась рукой эмблемы – она была холодной, как лед.
– Ты думаешь, это мог сделать Ноэль? – спросила она.
– Возможно, – ответил Энтони. – Только он имел возможность это сделать, ведь вы все время были только вдвоем. На моих вещах это появилось только вчера. Но я сразу заметил и отъединил один из датчиков от моей запасной рубашки, хотя это было сделать и нелегко, пришлось сделать дыру. Буквально через минуту ко мне в номер постучались, а когда я не ответил, они вошли, открыв своим ключом. Я притворился, что сплю. Трое симпатичных нептунок сделали вид, что пришли делать уборку, но после их визита сам датчик и та рубашка бесследно пропали.
Он открыл чемодан Каролины и бесцеремонно высыпал все прямо на стол. Но Каролина была слишком шокирована услышанным, чтобы смущаться при виде своих ночных рубашек или белья, в котором сейчас так нагло рылся Энтони.
– Классные трусики, но их испортили, – сказал он, поднимая черные кружевные трусы Каролины. Она выхватила их и увидела на ярлычке маленькую эмблему, настолько крошечную, что ее практически невозможно было заметить или почувствовать… Каролина безвольно уронила трусики на кучу остальной своей одежды.
– Все эти вещи тебе придется оставить здесь, – сказал Энтони. – В том числе и чемодан. Я взял некоторые твои вещи, на которых не было меток, и положил в свою новую сумку. Теперь нас никто не выследит.
Потрясенная Каролина не шевелилась и смотрела сквозь все остекленевшими глазами. Энтони слегка встряхнул ее за плечо.
– Идем, у нас мало времени, – сказал он. Он взял ее бесчувственную руку и властно повел за собой. Она шла машинально, ничего не видя и не соображая. Энтони вывел ее в коридор и несколько раз оглянулся, пока они шли, но их, похоже, не преследовали. Капитан космолета только коротко взглянул на них, Каролина машинально перевела то, о чем ее попросил Энтони, и капитан ничего не стал спрашивать, пропустив их на космолет. Очевидно, у него был приказ делать все по первой просьбе туристов. Они взлетели, и Тритон остался далеко позади.
Каролина стояла у окна космолета, ощущая только тупую боль в груди и странную пустоту во всем теле. Она почти не понимала, что происходит, и ни о чем не думала. Только когда они приземлились на станции и подошли к «Звездному экспрессу», она вдруг почувствовала, как сердце обожгло нестерпимым жаром, и оно заболело так сильно, что Каролина остановилась, со стоном прижав руки к груди.
– Что с тобой? – испугался Энтони.
– Я не могу, – прошептала она, и крупные слезы покатились по ее щекам. – Не могу!..
– Не можешь идти? – Энтони хотел поддержать ее за плечи, но она отстранилась.
– Нет, нет! – она закачалась на месте, раздираемая на части двумя противоречивыми желаниями. Ноэль оставался здесь, и она почти физически не могла оторваться от планеты, где оставался он… Но Энтони торопил ее.
– Идем же, – повторял он, снова беря ее за руку и уже начиная подниматься по ступенькам, ведущим в корабль.
– …Каролина!!!
Кто-то закричал это совсем близко. Энтони обернулся и, к своему неудовольствию, увидел Ноэля, который только что спрыгнул с посадочной площадки и побежал к ним, едва касаясь земли.
– Ноэль! – воскликнула Каролина и инстинктивно рванулась к нему, но Энтони удержал ее за руку. Она с мольбой посмотрела ему в глаза. На лице Энтони была написана борьба.
– Ладно, раз уж он здесь, простись с ним, – сказал он вполголоса. Каролина почувствовала, как пальцы Энтони на ее руке разжались, и она спрыгнула со ступеньки. Ноэль уже подбежал к ней и остановился, тяжело дыша.
– Я… я только что узнал, – произнес он, глядя на растерянную девушку. – Ты улетаешь… Но почему?..
Каролина, громко заплакав, упала к нему на грудь.
– Я ничего не могу тебе сейчас объяснить! – плача, воскликнула она. – Прости меня, но я должна лететь на Землю!
Ноэль коротко взглянул на Энтони – тот стоял на верхних ступеньках и смотрел на них с грустью.
– Но как же… но как же я?.. – пробормотал Ноэль. Он слегка отстранил девушку и заглянул в ее заплаканные глаза. – Я ничего не понимаю… Но неволить тебя я не могу. Раз ты так решила…
Он был очень бледен и выглядел настолько несчастным, что казалось, он сейчас упадет и умрет от горя. Каролина снова крепко прижалась к нему, словно хотела забрать его боль себе.
– Я… никогда не забуду тебя, – пробормотала она срывающимся голосом. В глазах нептунца блеснули слезы, но он сдерживался из последних сил. Каролина схватила его руку и крепко сжала в своих, а Ноэль поднял вторую руку и медленно провел ею по лицу девушки.
– Жаль, что я не могу сохранить их, как слезы иэллы, – с трудом проговорил он. – Но это не значит, что для меня они менее ценные…
– Прости меня, – беззвучно прошептала Каролина и, пока у нее еще были силы, поднялась по ступенькам. Оттуда она снова взглянула на Ноэля – он стоял внизу, будто разбитый, и смотрел на нее. Он покачивался от горя и потрясения и даже облокотился одной рукой на перила, чтобы не упасть… Энтони подхватил Каролину и почти насильно завел в корабль, двери медленно и безжалостно закрылись.
– Все, – произнесла Каролина голосом, в котором звучало бесконечное горе. – Я потеряла его навсегда…
И, больше не в силах сдерживаться, застонала от нестерпимой, разрывающей сердце боли… Обморок избавил ее от мучений. Энтони поднял девушку на руки и отнес в гостиную.
И если бы Каролина могла сейчас видеть его лицо, она бы поразилась тому выражению сочувствия и глубокого страдания, застывшему на нем…
Акайо переглянулся с сидящим рядом Иолой, тот пожал плечами, тоже не понимая, о чем говорят. Нииша, заметив, объяснила:
— Риико не ест мясо, молоко и яйца. Как и я.
— Вам нельзя? — заинтересованно уточнила Тэкэра.
— Нет, просто зверюшек жалко, — улыбнулась Нииша.
— Нет, просто экономней выходит, — одновременно с ней отозвалась Риико. Поймала заинтересованный взгляд Таари, объяснила: — У нас же сельское хозяйство как было на грани прокорма населения, так и остается. Едва-едва хватает на поддержание высокого уровня жизни для всех. Так что я ему помогаю по мере сил. Мне-то, с точки зрения утоления голода, все равно, что я съем — картошку или хрюшку, которая той картошки пару тонн схрумкала. Вот и выходит экономия, не для меня по кредитам, а для нашей пищевой промышленности.
Таари кивнула.
— Логичный подход.
И спокойно отправила в рот кусочек мяса. Акайо моргнул, пытаясь оценить — то есть, информация может быть верной не для всех? Что-то может быть логичным, но делать это не обязательно?..
Таари, заметив взгляды своего гарема, вздохнула. Пояснила:
— Я люблю мясо. И отказывать от него не намерена, хотя это и поможет нашей экономике.
— К тому же не всем можно отказываться от мяса, — добавила Риико. Обвела растерянным взглядом замерших рабов. — Вы чего?..
— Они кайны, — фыркнула Таари. — Им нужна одна истина на всех. Жуйте давайте, эти хрюшки и барашки уже съели всю положенную им картошку. Не зря же Нииша их готовила!
Акайо покорно взялся за вилку вместе с остальными, только Юки с несчастным лицом замер над тарелкой. Сидевший рядом с ним Тетсуи тихо спросил что-то, тот просиял, переложил свою порцию мяса на тарелку друга и нагреб салата. Риико ободряюще улыбнулась, Юки покраснел до корней волос.
Кажется, одного верного последователя она все-таки обрела.
Разговор перешел на устройства, которые привезла Риико, затем на погоду.
— Может, все-таки возьмешь машину на внутреннем сгорании? — беспокойно спросила Риико, когда они с Таари, придвинувшись друг к другу так, что едва не соприкасались головами, взялись изучать прогноз на планшете. — Если правда опустится до минус пяти, электромотор может и не потянуть.
— И задержусь ещё на месяц, заполняя бумажки. Ты как будто наших экологов не знаешь!
— Но у тебя же правда важная экспедиция, — кипятилась Риико. — Если все получится, то весь отдел связи…
— Не настолько, чтобы рисковать, — оборвала ее Таари. Сделала предостерегающий жест. — Не говори ничего. Я этого в выводах не писала.
— Очевидно же, — начала было Риико, но осеклась. Раздраженно пожала плечами, — Ладно, хочешь делать вид, что ничего такого не говорила — делай. Хотя, как по мне, это глупо! Если бы ты открыто заявила, что собираешься доказать, тебе бы не только машину, но и сопровождение выделили, всю охрану из лабораторий сдернули бы!
— Вот именно, — спокойно подтвердила Таари. — И вместо экспедиции получилось бы военное вторжение. Нет уж, достаточно Высадки, и так эти герои кайны с тех пор о нас самоубиваются постоянно. Мы даже в таких условиях спасаем от силы две трети, а внутри страны, без станций реанимации… Это будет геноцид.
Риико расстроенно покачала головой, Акайо сидел, разламывая свой кусок пирога на крошки. Чувствовал взгляды, но не поднимал глаз. Он давно понял, что Ясная Империя обязана существованием не своим силам, а милосердию соседей, но для многих это могло стать серьезным ударом.
Например, для Джиро.
Вскинул голову одновременно с тем, как тот вскочил. Поймал взгляд, увидел, как Джиро подавился словами. Вместо гневного монолога выдавил одно слово:
— Извините.
Риико и Нииша наперебой кинулись извиняться сами, гостья особенно сокрушалась, что не подумала и не хотела задеть ничьих чувств. Джиро отрывисто мотнул головой. Видно было, какой шторм бушует за окаменевшим лицом, как сложно ему сдерживаться, отвечая на ненавистном языке:
— Нет. Вы говорили правду. Я не должен был…
Запнулся, не в силах подобрать нужное слово. Акайо подсказал тихо:
— Злиться.
— Да. Злиться.
Риико аж задохнулась от такого подхода, принялась объяснять, что испытывать любые эмоции естественно, что он молодец. Нииша просто подошла к так и стоящему истуканом Джиро, обняла, как когда-то обнимала расстроенную провалом Таари. Тот не шевельнулся, Таари махнула рукой:
— Нииша, не надо. Не всем это помогает, — без улыбки взглянула в лицо Джиро. — Если хочешь, возвращайся в свою спальню. Можешь взять с собой чай.
Тот кивнул почти с облегчением, ушел, гордо держа спину. Риико расстроенно прикусила губу, вздохнула:
— Жалко его.
Таари пожала плечами.
— Мы скоро едем в его обожаемый Кайн. Я бы больше переживала, не захочет ли он сбежать, едва мы пересечем границу. Ошейники мне придется снять со всех, покрой кайнской одежды спрятать их не позволяет.
Рабы на миг опешили. Встал красный до остриженной макушки Иола. Медленно выдохнул, прежде чем заговорить:
— Джиро не сделает ничего, что могло бы навредить экспедиции. Наша честь не позволяет подобного предательства. Если вы не доверяете нам, то можете оставить здесь. Достаточно и одного провожатого.
Таари покачала головой, будто даже слегка виновато.
— Нет. Извините, я просто устала. Не хотела вас оскорбить. Просто Джиро до сих пор не понимает совсем элементарных вещей!
— Я тоже, — тихо признался Тетсуи. Съёжился под направленными на него взглядами, но продолжил: — Я тоже не знал, что мы такие слабые. Что вы нас не захватываете только потому что жалеете. Я просто не вскакиваю и не кричу. И не потому что я умный, а потому что стесняюсь.
По мере речи он все ниже опускал голову, пока не уперся подбородком в грудь. Юки сжал его руку слева, Тэкэра справа. Тоже посмотрела на Таари, улыбнулась:
— Мне тут легче всех, я возвращения боюсь, а не радуюсь. Но знаешь, все равно обидно. Кайн — наша страна. С миллионом проблем, но все равно. Там живут наши друзья и родичи, мы не хотим отмахиваться от них только потому что несколько месяцев жили здесь. Для нас «кайны» — не безликое слово. Кайны — это мы.
Таари коротко склонила голову. Признала:
— Хорошая речь. Я вас поняла. Но в любом случае факты остаются фактами, и мы едем в экспедицию тихо, рискуя застрять посреди шоссе в выключившейся машине. Потому что ваши сородичи считают нас, эндаалорцев, врагами. А у нас просто не было особого выбора куда падать. Могли бы, поселились на другом конце планеты. Но плодородной земли тут кот наплакал, мы и так обходимся только самой необходимой малостью. Некуда нам с вашей территории деваться.
Теперь склонили головы её рабы, признавая правоту хозяйки.
— Ну у вас и разговоры, — вздохнула ошарашенная Риико. — Давайте я передатчики из машины выгружу и поеду. Мне завтра утром хоть и не в экспедицию, но на работу. Хотелось бы выспаться.
Тягостный для всех ужин закончился, рабы молча разбрелись по дому, кто сразу спать, кто сидеть в общей комнате, разговаривать или читать напоследок. Акайо достал из витрины чайную доску, помедлил. Вынес все-таки на привычное место в саду, по пути захватив с одного из кресел плед. Заварил чай, ежась от пронизывающего ветра.
Он полагал, что должен злиться, как Джиро. Не на Таари, это было невозможно, но хотя бы на Эндаалор в целом. Или на Империю. Вместо этого на душе было спокойно. На губы норовила заползти совершенно неуместная улыбка — они друг друга поняли, а это главное. Каковы бы ни были факты, их можно было изменить. Менять мнения намного сложнее.
«На что ты надеешься?» — раздраженно спросил он сам себя. И ответил — если Джиро способен не взорваться в ответ на неприятную правду, если Тетсуи ради того, что считает правильным, способен перебороть страх, а Таари готова признать, что судит слишком резко, все не так уж безнадежно.
Рука замерла, кипяток расплескался по доскам, взвился паром в холодный воздух. «Что не безнадежно? — спрашивал Акайо, зажмурившись. — Что ты, погибший генерал, можешь изменить?»
— Там посмотрим.
Он вздрогнул, завершил прерванное движение, наполнив чайник. Таари, похоже, даже не заметила заминки. Подошла, села напротив, кутаясь в такой же, как у него, плед. Сказала недовольно:
— В такую погоду чай надо заваривать в гостиной.
Он молча подхватил доску, локтем распахнул дверь, пропуская хозяйку. Уже расставив посуду на упоительно теплом полу, тихо возразил:
— Ты не стала бы меня здесь искать.
Она засмеялась.
— Логично, — взяла протянутую чашку, покатала в ладонях, грея руки. Встряхнула головой, рассыпав по плечам медные в мягком свете ламп волосы, повторила: — Там посмотрим, кто прав и что из всего этого выйдет. Кто не рискует, тот не защищает докторские.
— Я не предам тебя. — Опустил глаза, сам не зная, почему решил сказать именно это. Почувствовал, как скользнула по волосам ее рука.
— Догадливый мальчик, — протянула Таари тем глубоким голосом, от которого все внутри обмирало и таяло, как воск. Обхватила его затылок, потянула. — Иди ко мне.
Он подался вперед, неловко оперся на руки по сторонам от её коленей. Следуя за ладонью, коснулся лбом её груди, опасно зависнув над чайной доской. Она прикусила его ухо:
— Люблю, когда ты боишься. Жаль, что пока только за свои чашки.
Он вспыхнул, как небо на закате, дернулся было вверх, надеясь перебраться через чайную посуду, но Таари удержала. Заставила упасть на бок. Под рёбра уперся край доски, звякнула слетевшая на пол чашка.
— Видишь? Всё в порядке, — Таари многообещающе улыбалась над ним. На её раскрытой ладони лежал неведомо когда выхваченный из-под него чайный дракон. — Доверять нужно всегда, а не только во время сессий.
Акайо улыбнулся в ответ. Он понимал — на самом деле она говорит «спасибо, я поняла, что…». Просто она его верхняя. Она вообще верхняя, словно бы для всего мира, всегда. Так гораздо проще. Поэтому и говорит — так, зная, что он её поймет.
Туфли прокатились по полу, бледная сухая пятка толкнула его в грудь, заставляя перевернуться. Он не заметил, когда и куда Таари убрала чашки, но судя по тому, что тонкий фарфор не захрустел жалобно под спиной, она успела это сделать. Блеснули зеленые глаза, скользнула вдруг по губам смущенная улыбка:
— В дороге мы не сможем это делать. Значит, надо сейчас.
Он кивнул. Ему тоже было нужно. О том, сколько продлится путь и, следовательно, перерыв в сессиях, думать не хотелось.
***
Он вернулся в гарем такой поздней ночью, что ее следовало бы назвать утром. Однако стоило лечь, как в дверь постучали. Акайо со вздохом поднялся, надеясь, что вопрос несерьезный и не отвлечет надолго. Глупо. Если ради этого кто-то стерег его половину ночи, то вряд ли хотел спросить, стоит ли брать запасной обрезок ткани на случай, если прохудится одежда.
Короче, когда Яма мимо Полторашки проходил, то словно бы случайно задел её локоточком. Восстановил, так сказать, справедливость. Совсем чуть-чуть, он же не зверь какой. Много ли этой сопле надо-то?
Просто любо-дорого было смотреть, как эта мелкая пакость прямо в грязь кувыркнулась, и протез не помог, даром, что фирменный. Копошится себе, болезная, дерьмо всякое с рожи утирает. Яма аж умилился. И на сердце так потеплело, что почти уже и простил эту дуру. Не со зла она ведь, просто от недопонимания. А Яма – он тоже парень незлобный, это вам любой скажет, что на Большой Земле, что тут. Нет, встать бы, конечно, он ей не помог – ещё чего! Но больше бы точно не тронул. Она же наверняка всё правильно поняла и по новой бы нарываться не стала. Ну не совсем же она без мозгов-то?
Короче, всё нормально бы кончилось, и в штрафбате занял бы с этого момента Яма полагающее ему по справедливости лидирующее место.
Если бы не сержант.
– Два наряда. Вне очереди, – сказал сержант негромко.
Как он рядом оказался – непонятно, ведь только что на другом конце поля был, Яма специально смотрел. Заранее. Восстанавливать справедливость лучше без сержантского пригляду, это вам всякий скажет.
Но сейчас, обернувшись, Яма почти что наткнулся на невысокую и ничем особо не примечательную фигуру, в которой всего и гонору-то, что лычки сержантские. И почему-то не смог обойти. Спросил только, всё ещё продолжая улыбаться – слишком уж ласкало внутренний взор недавнее зрелище восстановленной справедливости, чтобы сразу переключиться на неприятное:
– На кухне?
Наряд по кухне – это не наказание, а одно удовольствие, подумаешь, вёдра потаскать да котлы поворочать? Делов-то! Зато можно так напробоваться, что и на обед идти уже никакого резону. Лень тяжёлое брюхо с места на место перекатывать без особой нужды.
– На сортире, – сказал сержант, равнодушно разглядывая Яму. И уточнил всё тем же скучающим голосом. – Временном. У забора.
Смотрел он снизу вверх, на Яму почти все так смотрели. Но у сержанта почему-то получалось так, словно сверху вниз он смотрит. Даже более – словно рассматривает козявку, у ботинка елозящую. Равнодушно так рассматривает. Раздавить? Не раздавить?
– За что?! – возмутился было Яма.
– Неделя, – ответил сержант равнодушно. Но в оловянных глазах его зажёгся лёгкий интерес. Яма вспомнил обрыв, и сержанта на самом краю, и висящего над пропастью штурмовика в полном боевом облачении… И спорить ему расхотелось.
Огонёк в глазах сержанта погас.
– Гы! Яма – дежурный по яме! Выгребной! – заржала вдруг Полторашка, щеря неровные жёлтые зубы. Ей ещё кто-то вторил, вроде бы из тех, что с фингалами, но Яма не видел их и не слышал. Так потемнело в глазах и в ушах зашумело. И лицу стало горячо-горячо. Хорошо ещё, что в белобрысого и светлокожего папаню из далёкого города Мурома Яма только статью пошёл, а кучерявые волосы и довольно тёмную кожу от Ма унаследовал, под такой кожей фиг чего разглядишь.
Отвернувшись, Яма побрёл прочь со стрельбища. А издевательское ржанье било в спину, и никакой шум в ушах не способен был его заглушить. Яма ведь знал, что они – там. И что они – ржут. Нагло. Безнаказанно.
И это знание убивало.
Вот тогда-то он и понял, что с Полторашкой придётся повозиться. Серьёзно так повозиться. Не просто до кровавых соплей и повреждений средней тяжести, а по-настоящему. В полную силу. Смертным боем. Да и то не факт, что поможет.Ибо она из тех упёртых дур, с которыми добром не получится.
Не понимают они, когда с ними добром…
В тот день Яме повезло – не успел он дойти со стрельбища до оружейки, как всё вокруг бухнуло, взвыло и заметалось с лязганьем и матюгами.
Понятное дело, что всё по разному и по-отдельности: бухнула надвратная гаубица, взвыла сирена общей боевой, метались выскакивающие из бараков и оружейки наёмники, лязгало разнообразное у них в руках, матюгались сержанты.
Своё везение идущий со стрельбища Яма осознал сразу же – на стрельбы сержант требовал выходить в полной броне, ребята роптали, но тихо, и выходили как миленькие. Яма и сам терпеть не мог париться в тяжёлых железяках, накаляющихся на солнце не хуже электроплитки, и считал требование сержанта полной дурью. Но молчал, потому что считать можно что угодно, а сержант есть сержант. И вот – надо же! – пригодилось, сэкономив минут десять, а то и пятнадцать, поскольку в оружейке наверняка образуется толкотня.
Яма, в момент позабыв обо всех своих неприятностях, рванул к северным воротам посёлка – бухало именно там. Прямо через забор рванул, бежать в обход ему и в голову не пришло. А потому и у периметра оказался одним из первых, раньше даже тех, чьи бараки рядом расположены были. И сразу же бросился на сторожевую вышку – не для того он сюда бежал, чтобы внизу прохлаждаться.
Верхняя площадка башни была стандартная, на четверых бойцов. Но обтянутая лёгким броником спина и бритая лопоухая макушка над ней маячили лишь у одной амбразуры. Похоже, новичок, молодой да глупый, даже шлем не надел. Такие долго не живут и настоящими людьми не становятся. Ну и прекрасно. Чем меньше конкурентов – тем лучше.
Пробухав тяжёлыми ботинками по верхним ступенькам, Яма рухнул на колени у свободной амбразуры, крайней слева, только лязгнули керамлитовые сочленения наколенных щитков. Сервопривод, конечно же, должен был смягчить падение, превратив его в мягкий присед – если бы был включён. Но привод этот Яма включать регулярно забывал. Ну, типа. Нет, на боевых выходах включал, конечно – не дурак же он! А вот на стрельбах там или прочей тренировочной фигне – вот ещё! Можно подумать, он слабак какой. Можно подумать, не сможет с собственной одёжкой справиться самостоятельно. Можно подумать, у него сил не хватит.
Не.
Настоящему мужчине всегда хватит сил. На всё. А серво-привод – это для слабачья.
Лилиан Майер с большой неохотой приняла детективов из агентства «Барбер, Свенсон и сыновья» в рабочем кабинете здания «Пивная империя Майеров». Было видно, что она расстроена и подавлена. Хью рассмотрел Лилиан внимательно, она мало чем отличалась от той дамы, что посетила их в офисе «Барбер, Свенсон и сыновья»: та же полноватая фигура, та же царственная посадка головы, те же седые кудри и аккуратный макияж. Пожалуй, грима на лице этой женщины было гораздо меньше, и шея не прикрыта шарфиком, а на руках нет перчаток. Лилиан была в белом брючном костюме, ее шею украшали немыслимых размеров кораллы, матово светившиеся в ожерелье. Несмотря на деловой стиль одежды, она явно питала слабость к роскоши и не могла ее не демонстрировать даже в будничной деловой встрече.
— Мы чрезвычайно расстроены происшедшим, госпожа Майер, — вкрадчиво сказал Свен Свенсон.- Видит бог, мы и не предполагали такого оборота событий.
— Я прочла ваш отчет, — сухо ответила миллионерша. Ее голос действительно был низким и грудным, но, все же, отличался от голоса той «ненастоящей» Лилиан. – Из него видно, что Юджину Майер вы не нашли.
Шеф Свенсон кивнул.
— Как в действительности обстояли дела? — спросила Лилиан Майер.
Барбер и Свенсон переглянулись. Хью откашлялся под пристальным взглядом пожилой миллионерши и сообщил:
— В действительности я нашел девушку по имени Лаура Бергер, которая проживала вместе с художником Борисом Казариным в его особняке в Мюнхене. Мне удалось взять отпечатки ее пальцев. Они оказались идентичными тем отпечаткам пальцев, которые были на дневнике Юю.
— Откуда у вас появился дневник Юю? – грозно спросила Лилиан Майер.
— Мне его передала заказчик… Заказчик по контракту.
Лилиан не сдержалась и хлопнула ладонью по столу, да так звонко, что Хью вздрогнул. Лилиан отошла к окну и, постояв спиной к детективам, немного успокоилась. Повернувшись к молодому детективу, Лилиан спросила со странной улыбкой:
— Почему вы не сообщили заказчику правду о том, что вы нашли мою внучку?
— Я… — Хью не смог сразу справиться с волнением. – я допустил нарушение контракта, но… Мне показалось, что Лауре Брегер угрожает опасность.
— Спасибо вам за то, что вы не раскрыли правду о Лауре, — сказала с неожиданной теплотой Лилиан Майер. – я не могу рассказать вам всего… Просто не имею на это права. Единственное, что я могу вам сообщить: Юджина Майер жива, и я много лет скрывала эту правду. Почему я это делала – я вам не скажу, но у меня были к тому веские причины. И поэтому я прошу вас и дальше никому не говорить о том, что Юджина жива. –Лилиан помолчала. – Я готова заплатить вам за молчание. Сумму мы обсудим.
— Постойте, госпожа Майер, мне кажется, что вы нас принимаете за шантажистов, — с возмущением в голосе вмешался в разговор Свен Свенсон. – мы хотим вам помочь, хотим как-то исправить ситуацию.
— Нет, — категорично заявила Лилиан, — я привыкла справляться с проблемами сама. Я сама узнаю, кто и зачем затеял это расследование. Если вы начнете снова розыски, то я боюсь, что вы можете навредить моей внучке.
— Почему вы не хотите сообщить обо всем полиции? – спросил напрямик Хью.
— Потому что я сама организовала побег Юю из дому, и представила всё как самоубийство. Полиция вряд ли обрадуется этому сообщению. И уж точно мне не поможет. – Лилиан села за стол и сжала кисти рук. – прошу вас оставить все расспросы, прошу закончить это бессмысленное дело! Просто прошу как уставшая и измученная женщина. Можете ли вы меня понять?
В голосе Лилиан было столько боли, что даже Свенсон, считавший себя черствым и безразличным человеком, почувствовал искренность пожилой леди.
— Разумеется, мы сохраним всю историю в тайне. – в знак честности Свенсон передал госпоже Майер все документы. Хью знал, что в них нет последнего письма Лауры к нему. У Хью тоже было право на тайну. – Хочу также добавить, что в деле замешан некий Юрген Бах, который неоднократно бывал в нашем офисе и через которого мы общались с мнимой заказчицей.
Лилиан кивнула, своего удивления она не высказала.
Когда Барбер и его шеф вернулись в офис, то у них не было уверенности в том, что история закончена. Однако, начальник агентства радовался хотя бы тому, что Лилиан не угрожала им судом и полицией. Хью предложил Свенсону разобраться с Юргеном Бахом, но шеф категорически замотал головой:
— Ты понимаешь слово «нет»? – грозно спросил он.
— Понимаю, — весело заверил его Хью. – но я также понимаю, что нас посадили в галошу. Если этот Юрген Бах – безобидный шутник, то я просто пересчитаю ему зубы. Если же он мошенник и что-то замышляет, то можно успеть предотвратить преступление и даже помочь Лилиан Майер.
— Лилиан Майер, — чеканно по слогам произнес Свен Свенсон, — просит нас оставить расследование, и я собираюсь заняться другими делами. И тебе советую.
Хью примирительно поднял руки вверх. Свен Свенсон стал копаться в папках на столе, делая вид, что утратил интерес к этой истории.
— Однако, мне не дает покоя история Юю, — задумчиво произнес молодой детектив.- Бабушке, конечно, виднее, что лучше для ее внучки. Однако же, если верить психиатрам и полиции, то Юю Майер — малолетняя преступница и психопатка. Я же видел Лауру Брегер, она не производит впечатление ни чокнутой, ни преступницы. – Хью вздохнул, — это самая милая и славная девушка из всех, с кем я был когда-либо знаком.
Свен Свенсон потрепал парня по плечу.
— Знаешь, я тебя понимаю. Когда мне было двадцать восемь лет, и мы с Ингрид уже были женаты, я влюбился без памяти в одну карманницу. Она работала в научном исследовательском институте. Изучали там каких-то моллюсков, что-то глубоко подводное, — шеф усмехнулся своим воспоминаниям. – я просто голову потерял. В институте было несколько крупных и мелких краж. И та девушка была из числа потерпевших. Она долго водила меня за нос, у нас даже была интрижка. Потом выяснилось, что девушка и есть воровка. Воровала всё, что плохо лежит. У нее брат был наркоманом, нужны были деньги попеременно то на наркотики, то на лечение. Можешь себе представить, каково мне было, когда я ее поймал буквально за руку?
— Ингрид узнала? – спросил Барбер.
Свен Свенсон размашисто перекрестился.
— Слава богу, нет… Так что, мой байронический страдалец, выбрось из головы всех чокнутых миллионерш и возвращайся с облаков на грешную землю.
Барбер в буквальном смысле слова вернулся на грешную землю, придя в свою квартиру в кондоминиуме. В комнате его ждала посетительница – старая новая знакомая Зельден Линденбрант. Было видно, что девушка плакала перед приходом Хью, но уже успела немного успокоиться. Хью поздоровался и приготовился выслушать женскую истерику. Мать Барбера хлопотала у стола, заботливо разливая чай и раскладывая домашние вафли. Хью бесцеремонно схватил вафлю и с набитым ртом спросил:
— Что-то стряслось?
— Ах, Хью, — пролепетала Зельден, — стряслось что-то ужасное и непонятное. Нашу квартиру пытались обчистить.
— А разве у вас есть что украсть, — с наивной издевкой спросил молодой повеса.
— В том-то и дело, что ничего не украли, только перерыли всё вверх дном.
— А дома кто-то был? – уже без улыбки спросил Хью.
— Бабушка была, но она ничего не видела, — ответила Зельден и принялась плакать в платочек.
— Почему не видела? Спала? – уточнил Хью.
— Потому что один из злоумышленников накрыл ее простыней…. – Зельден еще сильнее начала всхлипывать. – Понимаешь, как попугая в клетке.
Видимо, это обстоятельство очень потрясло Зельден.
— Пойдем-ка к тебе, Зельден, — сказал Хью, взяв девушку под локоток.
Город Тахко (Все-таки будущий Вельхоград. А может, Драконоград?)
Макс
— Что случилось?
Бывшая бабушка улыбнулась — одними губами:
— Пока ничего. Четыре часа назад состоялась первая попытка штурма. Неудачная, конечно — наши маги хорошо поработали. Но терпение у незваных гостей явно заканчивается…
— А… — я замолк. Новость оглушила. Одно дело — на стихийной вечеринке под пиво теоретически фантазировать о нападении, которое может, будет, может — нет. Совсем другое — проснуться и узнать, что нападение уже того… было. И вот-вот повторится. А все твои — тут. Под ударом. Бабушка, Янка, Славка…
А незадачливый маг Терхо Этку? А мой новоявленный брат — Аррох? А тот дракончик, малявкин жених… А остальные… Много их сейчас стало — тех, кто свой.
Я молча таращился в стенку. Прилетели, называется, родных навестить.
Что ж вам неймется, твари вы столичные? Что вам здесь так занадобилось, что вы плюете на свои же законы?
Своей магии мало, да?
Права наша бывшая бабушка, когда говорит, что миры разные, а человеческая жадность везде одинаковая…
Не нашлось здесь тех, кто отучил бы вас от этого нехорошего качества. Придется заняться этим полезным делом. Отобьемся — обязательно компромат собранный в дело пущу. Ох, дождись меня только, Нойта-вельхо!
— А где Славка?
— Умчался крепить оборону, — экс-бабушка подсунула мне замотанную в полотенчико миску, сняла крышку… Запах оттуда шел такой, что мысли о нападении и паршивце напарнике, умотавшем «крепить оборону» в одиночку, мгновенно вышибло на второй план. На переднем остались только вилка (двузубая), миска и предусмотрительно придвинутое блюдечко со сметанкой.
— Пельмени! Домашние… с ума сойти…
После ночного совещания, не выспавшись, среди суматохи с штурмом… найти время и желание готовить — это кем надо быть?
Я почти торжественно положил первый пельмень в рот. Сметанка мягко обволокла язык, упругий пельмень взорвался мясным соком… Вкуснота неописуемая! Пять минут Нойта-вельхо точно подождет! Сунул сразу два и даже глаза прикрыл. В жизни есть прекрасные моменты, и это один из них.
— Ешь-ешь… — улыбнулась самая лучшая в мире бабушка. — И на Славушку не злись. Он, в отличие от тебя, ночью спал. Потому и полетел сейчас.
Честное слово, я чуть не подавился. Видали, а? Он ночью спал! Сколько там той ночи осталось после наших посиделок?
— А я…- пельмени активно мешали возмущению, пришлось заткнуться и попробовать проглотить, а потом высказываться. М-м-м…
— А ты вместо нормального сна на свидание мотался, — воспользовалась паузой Ирина Архиповна. — Поэтому сон добирал утром.
Отвар, которым я попытался протолкнуть непокорные пельмени, тут же встал поперек горла.
— Откуда?! Славка сказал?
— Ешь уже. Сказал, что ты сам расскажешь. Мол, это только твое, сам решишь, поделиться или нет. Захочешь — поделишься. Про остальное он мне рассказал. Давай я пока изложу то, что знаю я? А потом ты, когда доешь, расскажешь то, что собрал сам?
— А оборона?
— Терпит. Тебе, кстати, сейчас вообще не туда надо…
— Как не туда?! Я тоже хочу этим скотам из Нойта-вельхо въе… — я вспомнил, с кем говорю, — э-э… ну, объяснить, что они неправы.
— Драться хочешь? — сейчас Ирина Архиповна смотрела непонятно. И одобрительно, будто ей нравилось то, что она видит, будто почти гордилась даже, и как-то… печально, что ли? Че я сказал-то?
— Не хочу. Надо. Оборзели же.
— Есть такое, — снова одними губами улыбнулась бабушка. А сама все смотрела…
Я цапнул пельмени и постарался хоть выглядеть умней, раз быть не выходит. Молча это лучше получается. И поем заодно все-таки — не зря же экс-бабушка для меня старалась? Когда успела только?
— Вы правда, рассказывайте. Мне почему-то кажется, что вы тут знаете больше всех.
Молодая бабушка с очень старым взглядом невесело кивнула. И заговорила…
Она правда много знала.
Во-первых, потому что действительно уже успела сплести тут целую разведывательную сеть, во-вторых, потому что сдружилась с нашим мэром-сектантом. А драконоверов никак нельзя назвать неинформированными людьми. Кто-кто, а белые лисы всегда держали нос по ветру, отслеживая возможные неприятности. А в-третьих, сработал мой нечаянный подарочек, то есть магия, которую я сдуру выплеснул. Досталось тогда горожанам неслабо: кроме простого заряда «искр», сформировавших в человеческих телах энергетическую сферу, многим перепали еще и нежданные сюрпризы. У четверых — та самая телепатия, у тридцати восьми — способность к полетам, у ста восьми — влияние на растения, у трехсот с лишним человек — ночное зрение. И так далее, и тому подобное. Бабушка Ира получила дар ценный, но, к сожалению, до чертиков ненадежный. Она могла видеть варианты будущего.
Способность срабатывала хаотично и непредсказуемо — на знакомых и незнакомых, на город и совершенно неизвестные места, на несколько минут вперед и на три недели, видения могли продолжаться секунду, а могли длиться почти минуту. Бывшая разведчица методично вносила все случаи в самодельный блокнот, надеясь вычислить закономерность и научиться активировать дар по желанию. Пока не получалось. Но кое-что полезное вытащить удалось.
Зато остальное работало как часы (не китайские).
Так что урожай информации она собрала неплохой. Она даже одного из «друзей» допрашивала! Тех самых загадочных типов, которым принадлежат толяновы «недофонарики». Тех самых, которые возможно, держат у себя Иррей… Тех, которые, скорей всего, и устроили тут заварушку, Дни Безумия…
Пришельцев из очень интересного мира — Купи. Весьма развитого, очень технологичного и довольно неприветливого даже к своим жителям — как раз по причине технологичности. Воздух грязней московского в пробке вечером пятницы, вода еще хуже, а уж еда и экология! Уровень можете представить, если комнатное растение там — редкость и предмет особой гордости семьи.
А загадив свой мир, купийцы, естественно, решили нести технический прогресс и свет цивилизации в другие! Разумеется, дело это непростое и небыстрое, затянуться может на столетия — кстати, и растягивается. Ну а пока с опекаемого мира можно потихонечку тянуть разные полезности… например, драгоценную драконью кровь. А чтоб опекаемые не обрадовались прогрессу раньше времени, сами купийцы стараются не маячить на виду, а ищут себе мьечи — аборигенов. Этаких местных вождей, которые за бусики-стекляшки готовы продать все и всех, включая собственных соплеменников.
Очень знакомо, очень понятно…
И очень противно.
Здесь такими мьечи явно выступали Высшие из Нойта-вельхо. Они согласились на истребление драконов, они поставляли «друзьям» нужный товар… Маги, они рубили сук, на котором сидели, все уменьшая и уменьшая количество магии в мире — и обвиняя во всем драконов.
— Нашей компании повезло или не повезло оказаться на самом пике ситуации. Драконы. Живые источники магии. Друзья драконоверов и магов-отступников. Иномирцы. То есть в потенциале — опасные свидетели.
— То есть брыкайся или сиди тихо — мы все равно опасны, нам по-любому придется нескучно?
— Да.
— Ну а раз так, то лучше уж побрыкаемся!
— Подожди, Максим. Есть, правда, надежда на прибор перемещения… но у того, что мне попался, этого прибора не нашлось. Информаторы мои, кроме сведений о намерениях Круга и прочем важном, ищут еще и упоминания о странных людях с тремя именами и незнанием окружающей обстановки. Пока без толку. Может, их забросило не сюда, может, прячутся удачно. Или далеко. Расстояния тут как у нас, а дороги сам понимаешь.
— Угу.
Понимал я и то, о чем бабушка умолчала. Попаданцам вроде нам могло не повезти еще больше — это раз. Океаны тут тоже немаленькие, зима холодная… А два — это то, что спрашивать про такое надо очень-очень осторожно. Легче легкого провести параллель и попросту вычислить неосторожного попаданца.
— Ясно. Толку сейчас с этих поисков, Ирина Архиповна? Ведь даже если каким-то чудом к нам в руки попадет тот прибор-недофонарик, мало шансов, что попадем мы именно туда, куда нужно… и не до опытов нам сейчас, так? У нас штурм на носу!
И даже времени на такие разговоры, наверное, нету. Или я чего-то не понимаю? Опять смотрит. Так, что почему-то захотелось спрятаться. Я цапнул кружку с отваром — другого прикрытия не нашлось. Чуть носом в отвар не угодил.
— Спасибо, Максимушка.
Неожиданно.
— За что это?
— Есть за что, — бабушка улыбалась. — Еще месяца два назад ты ответил бы по-другому. Наверное. Знаешь… нет, душевные разговоры — это не мое. Мне как-то легче руками да… Ну да не об этом сейчас. Я хотела просто сказать, что ты стал очень… ох, да что ж я, слов никак не подберу. Ты…
И не мое! В смысле — душевные разговоры. Лапшу, какой я плохой — нищета подзаборная, неблагодарный тип, детдомовское отребье — могу слушать часами глазом не моргнув, только с ушей потом стряхнуть, и все по нулям. Но вот слушать, какой я хороший… Проще в сугробе согреться! Бабушка ведь именно это хотела сказать, причем искренне, я чувствую! В общем, такое у меня пока не получается. Я верю, я почти верю, правда. Только не тогда, когда это говорят вслух. Странно, но так.
Я поспешил перебить:
— Ха! Я ж теперь дракон. Как-никак голова размером побольше. И мозгов заодно!
Экс-бабушка глянула понимающе:
— Что ж, раз так. Макс, тут тебе задание одно… рискованное. Ты умный и осторожный парень, и понимаешь, как важно предусмотреть все для безопасности…
— Ага. Я даже телеграмму-молнию принимаю, стоя на резиновом коврике!
— Но пожалуйста, на этот раз будь вдвойне осмотрительней, хорошо? Не стоит недооценивать опасность.
— Угу. Что же мне такое светит? — я «в ужасе» раскрыл глаза. — О боги! Только не говорите, что я должен пойти к Янке и сказать, что ее свадебное путешествие откладывается до восемнадцати лет! Нет, с ЭТИМ мне не справиться!
— Клоун!
Зато не «взрослый-умный-добрый». Или что там хорошего мне сказать хотели? Не-не-не, пафос мимо!
— Ладно, постараюсь отбиться. Если получится… — я постарался всей своей физиономией выразить большое сомнение в успешности предстоящего сражения. А что? Янка в гневе страшна!
Мне было хорошо. Съеденные пельмешки были вкусными, разговор хорошим, изнутри мягко и ласково грело воспоминание о ночном свидании-«единении». И тем более неожиданно долбануло по темечку бабушкино «поручение».
Татьяна Алексеевна увела разговор со скользкой темы, начав рассказывать Владе о санатории – о физиотерапии, дыхательных упражнениях и бассейне, а также об игровых комнатах, трёх телевизорах и компьютерном классе. Тут-то Влада и сказала о привезённой приставке для караоке. И Татьяна обрадовалась, пообещала, что вызовет на завтра учительницу музыки – та давно просила приобрести что-нибудь подобное. Зоя отнеслась к караоке скептически (наверное, догадалась, что псалмов на привезённых Владой дисках нет), но Татьяна сказала, что пение детям полезней дыхательных упражнений, а петь в микрофон под музыку – совсем не то, что жалким хором тянуть «И мой сурок со мною».
В результате Владе разрешили забрать Аню сразу после обеда и до завтрашнего утра – под расписку. Ковалев подумал было, что в таком случае и сам мог бы забирать её из санатория после обеда, но представил, как будет готовить ужин, укладывать дочку спать, а по утрам заплетать ей косички, – и ужаснулся.
Зато, пока Аня будет с Владой, можно спокойно наколоть дров.
Врачи и воспитатели, как всегда, быстро разошлись, Татьяна Алексеевна тоже отправилась в свой кабинет, и за столом, кроме Ковалева и Влады, осталась только Инна. Младшая группа строилась парами, чтобы из столовой идти на физиотерапию.
– Как ты думаешь, – тихонько спросила Влада, – можно к ребёнку сейчас подойти или не стоит?
Ковалев пожал плечами, допивая какао.
– Я думаю, Юлия Михайловна догадается задержать Аню здесь, – сказала Инна в пространство.
Она оказалась права: воспитательница остановила Аню и что-то прошептала ей на ухо – та радостно закивала. Влада выбралась из-за стола, оставив Ковалева с Инной наедине.
– Вы любите свою жену? – как ни в чем не бывало спросила Инна, пока Влада тискала ребёнка в объятиях.
– Чего? – Ковалев немного обалдел от ее откровенности.
– Вы находите мой вопрос бестактным? Можете не отвечать, если не хотите.
– Да, я люблю свою жену, – с вызовом ответил Ковалев.
– Скажите, а если бы вам пришлось выбирать между женой и дочерью, кого бы вы выбрали?
– Это социологический опрос? Или психологический тест?
– Психологический тест. Так кого? – Инна улыбалась загадочно и обволакивающе…
А Ковалев вспомнил рассказ её матери – плечи передернуло будто судорогой.
– Не дай мне бог когда-нибудь встать перед таким выбором, – пробормотал он.
– Вы выберете дочь… – сказала Инна как бы самой себе. – Инстинктивно, потому что в ней есть ваша кровь. Кстати, я хотела поделиться с вами местной новостью: через две недели у нас намечается массовое мероприятие – крестный ход. В нашу часовню из церкви в Усадье перенесут чудотворную икону. По настоятельному требованию верующих. Мне папа вчера рассказал, ему тоже пришло предписание из районной администрации.
– Крестный ход организует местная администрация? – кашлянул Ковалев.
– Нет, администрация поддерживает и обеспечивает условия. На самом деле верующие во главе с Зоей требовали «освятить» реку, но отец Алексий просьбы верующих игнорировал и реку святить не собирался, напирая на то, что есть обряд водосвятия, а освящение рек – это не православно. Ну, что не надо путать христианское священнодействие с обережным языческим непотребством.
– А есть разница между водосвятием и освящением рек?
– Водосвятие – это получение святой воды, агиасмы. В открытых водоемах воду освящают в крещенский сочельник и никогда больше. По всей видимости, чтобы она не портилась, – в середине зимы вода в реке чище обычного. А вообще, освящают только воду, храмы и иконы. Жилища освящают как храмы – там можно совершать церковные таинства. Всё остальное – это не освящение, а благословение. Машины, космические корабли, публичные дома… Впрочем, насчет публичных домов я могу ошибаться – наверное, соборование там проводить можно, значит и святить надо как храм… – Инна не выдержала и расхохоталась – тоже томно и обволакивающе.
Тут-то в столовую и вернулась Влада, проводившая ребенка на процедуры, – села за стол напротив Ковалева.
– И о чем это вы тут… воркуете? – спросила она с улыбочкой.
– О водосвятии… – ответил Ковалев.
– Это опять что-то православное?
– Нет-нет, – всё ещё смеясь, замахала руками Инна. – Это я задумалась о чине освящения публичного дома… Через две недели, в воскресенье, у нас крестный ход. В епархии быстро сообразили, как языческое непотребство выдать за священнодействие, – перенести в местную часовню какую-нибудь полезную икону. Отец Алексий не приходской священник, но он тут вроде бы как свой и пользуется большим авторитетом, потому на него эту обязанность и возложили. Папа предложил продавать футболки с православной символикой и воздушные шарики в форме крестов. Так вот футболки в районе одобрили, а шарики не благословляются.
– Жаль, это символично: шарики с распятым Христом возносятся на небо, – серьезно сказала Влада.
Хорошо, что этой шутки не слышал никто из верующих…
В обед, когда Инна встала, пропуская их за стол, Влада подтолкнула Ковалева вперёд и села между ним и Инной.
В сарае нашлись и топор, и колун, и тяжелая изрубленная с одного торца колода. И место, предназначенное для колки дров, обнаружилось сразу, по вмятым в землю щепкам.
В лагерях Ковалев любил колоть дрова гораздо больше, чем чистить картошку, только было это давно.
После третьей расколотой колобашки он расстегнул куртку и снял шарф, после четвертой – шапку, после шестой – и куртку, и свитер. Только тогда оно пошло как надо – гораздо проще и приятней, чем топить печку.
Влада тем временем настроила караоке и приоткрыла форточку, чтобы Ковалев слышал, как они с Аней поют. И спели они, стоя с микрофонами перед окном, песенку про папу, где он может рубить дрова.
– И плавать брассом я тоже могу, – пробормотал с усмешкой Ковалев и так жахнул колуном по колобашке, что она разлетелась на три части, а колун застрял в колоде.
Потом они спели неактуальное пока «Три белых коня», а потом Ковалев перестал прислушиваться – как когда-то во время тренировок, мысли в голове потекли легко и свободно, на душе стало спокойно и радостно, будущее виделось безоблачным и светлым…
– Только небо, только ветер, только радость впереди… – неслось из приоткрытой форточки.
Ковалев промахнулся мимо полешка. И кто-то внутри отчетливо произнёс Колиным голосом: «Вот тебе и радость впереди»… От спокойствия не осталось и следа, знакомая мелодия показалось вдруг тревожной. Он покосился на окно – жена и дочь пели с упоением и слегка раскачивались в такт песне. Ребёнку полезно петь, это хорошее дыхательное упражнение… А Ковалеву почему-то стало страшно – подумалось, что он может их потерять, и тогда вспоминать эту минуту будет невыносимо больно… Откуда бы такие мысли могли вообще появиться в голове? Если бы он был хоть чуть-чуть суеверным, он бы попросил Владу никогда этой песни больше не петь, но суеверным Ковалев не был…
Калитка скрипнула громко и противно, он оглянулся, уверенный, что пришла баба Паша, но с удивлением увидел Ангелину Васильевну, заходившую во двор со сдержанной и загадочной улыбкой, – наверное, она тоже умирала от любопытства, так хотела увидеть его жену…
– Вы чего-то испугались, Сергей Александрович? – спросила она весело, будто бы с издевкой.
Старая ведьма! И если бы Ковалев был суеверным, он бы ни за что не пустил её в дом!
– Да, ваша мать любила эту песню. Но её, знаете, в наше время любила каждая вторая девочка. Не принимайте это близко к сердцу.
– С чего вы взяли, что я чего-то испугался?
Она не стала отвечать, просто пропустила этот вопрос мимо ушей, как глупый и ничего не значащий, и сообщила:
– А я пришла познакомиться с вашей супругой. Надеюсь, вы не возражаете.
– Это здесь так принято? Просто приходить и знакомиться с соседями? – недовольно переспросил Ковалев. Да и какие они соседи – живут больше чем в километре друг от друга!
– Мы здесь ценим человеческое общение, нам его не хватает.
– Вы уверены, что моей жене тоже не хватает общения?
– Я у неё об этом спрошу, – победно улыбнулась Ангелина Васильевна и добавила: – А вы не отвлекайтесь, работайте, я представлюсь ей сама.
– Нет уж, – проворчал Ковалев, – я как раз собирался попить чаю.
Он воткнул колун в колоду и подобрал брошенную куртку.
– Да не бойтесь же, – едва не рассмеялась Ангелина Васильевна. – Я вашей жене вреда не причиню.
– Интересно, какой вред вы могли бы причинить моей жене? Застрелить, задушить? Или имеется в виду какая-нибудь порча или сглаз?
Старая ведьма! А Влада встретила её с радостью… Ведьма представилась женой главы администрации и с доброй искренней улыбкой сказала, что новые люди здесь редкость, тем более в это время года.
– Ваш муж не очень общительный человек, но с вами-то мы должны поладить, – Ангелина Васильевна подмигнула Владе.
Ведьма! Влада была ею очарована, и Ковалеву показалось – в самом прямом смысле этого слова.
На столе появилась бутылка дорогого крем-ликера и милые канапе будто из ресторана – не пирожки бабы Паши… И начала Ангелина Васильевна с рецепта рыбных рулетиков, после чего Влада похвасталась куриным паштетом собственного изготовления, – и стало понятно, что необщительному Ковалеву нечего делать за столом. Аня с ними не скучала и поинтересовалась рецептом молочного супа, который мама не умеет правильно готовить. Вместо молочного супа ей предложили молочный коктейль и отправили Ковалева в магазин за молоком и мороженым.
Он не хотел уходить, будто в его отсутствие старая ведьма в самом деле могла причинить какой-нибудь вред Владе и Ане… Но не нашел повода отказаться. И сказать Владе, что их гостья ведьма, у него не повернулся язык. И вообще, с чего он это взял?
Когда Ковалев вернулся, на столе были разложены карты Таро – Ангелина Васильевна гадала Владе, и та слушала её сосредоточенно и с нескрываемым интересом. Конечно, в Бога верят только придурки, верить гадалкам – совсем другое дело!
Они взбили молочный коктейль в пластиковой бутылке (и он получился густым, к удивлению Влады), обменялись какими-то рецептами и расстались добрыми подружками (Влада получила приглашение в гости на следующую субботу). Надо отдать должное старой ведьме, она пробыла у них не более часа, и обвинить её в том, что она помешала Владе общаться с дочерью, Ковалев не мог.