И была в каждом Драконе суть Сестры и суть Брата, Свет и Тьма, Жизнь и Смерть. Но не поровну досталось детям от родителей: Красный, Оранжевый и Лиловый драконы больше походили на отца, а Синий, Голубой и Зеленый – на мать.
Только Золотой дракон унаследовал поровну от Хисса и Райны, и сутью его стало равновесие Сумрака.
Катрены Двуединства
16 день пыльника, через 3 дня после битвы в Олойском ущелье
Тавосса, городок к западу от Кардалоны
Шуалейда
Жаркое пахло старой мертвечиной.
Шуалейда отбросила вилку и выскочила из-за стола, прижимая салфетку ко рту. Подбежала к распахнутому в сумерки окну, вдохнула предгрозовую влажность, пропитанную сладостью жасмина пополам с гноем, — и желудок скрутило спазмами.
Тут же в запертую дверь ударил тяжелый кулак.
— Что случилось? Тебе нехорошо? — Медный подергал дверь. — Открой!
— Ничего, — выдавила Шу. — Оставь меня. Пожалуйста.
— Может быть, принести тебе воды?..
— Нет! — крикнула Шу и снова закашлялась. — Я ничего не хочу. Доброй ночи, Фортунато. Я буду спать.
Несколько мгновений висела тишина, лишь за окном шелестел сад и где-то далеко рокотал гром.
— Добрых снов, Шу, — в тон грому пророкотал Медный и ушел.
Шу вернулась к столу, оглядела фрукты, пирожные, паштет, — и снова к горлу подкатила тошнота. Поварские изыски воняли ненавистью, в точности как слуги и домочадцы гостеприимного шера, как сам шер, в доме которого остановился Медный.
Шу не понимала — почему? Разве она сделала что-то плохое? Разве она виновата в том, что она — сумрачная, а не светлая? Почему газеты пишут про нее гадости?
Перед глазами вновь замелькали заголовки: «Ману Одноглазый возвращается?» «Кронпринц выражает соболезнования». «Совет министров обеспокоен темным влиянием на дофина». Фортунато почти успел убрать с ее глаз газеты. Он переживает за нее. Он верит в нее. Он ничего не может сделать — только убить ее. Из милосердия.
Живот свело голодной судорогой. Схватив кувшин с водой, Шу задержала дыхание и припала к горлышку. Вода лилась на руки, на платье, но не глоталась. Горло снова сжимал спазм. Проклятье! Если бы ей налили вместо воды ужаса и боли… Если бы она посмела их съесть — просто взять то, что плещется вокруг, само…
Она закашлялась от ударившей в нос гнилостной вони и швырнула кувшин в стену. Осколки осыпали ковер, за дверью послышалось нервное шуршанье — но лакеи не решились сунуться в логово к ужасной сумасшедшей колдунье, хиссову отродью.
Трусы. Лицемеры! Если бы зурги прошли ущелье и начали грабить долину, вы бы не требовали защиты у Конвента? Вы бы сказали темному шеру Бастерхази «пойдите вон, мерзостное порождение Ургаша, мы сами защитим свои дома и своих жен»? Ненавижу!
Следом за кувшином полетели тарелки с жарким, омлетом, паштетом и пирожными — жалкие, политые брезгливостью откупные. Нет. Обойдетесь! Подавитесь вашими подачками! Провалитесь вместе с вашей худой крышей и клоповой постелью! Я, ураган и буря, должна мириться с шепотками за спиной и брезгливыми взглядами бездарной деревенщины?!
Похоже, она думала слишком громко. Или думала вслух — за дверью стало тихо и пусто. Ну и ладно. К ширхабу их всех, и Медного с его утешениями тоже.
Содрав мокрое платье, Шу натянула бриджи, сорочку, схватила солдатскую куртку с капюшоном и вылезла в окно, прямо в куст жасмина. Сад шумел, трещал на ветру и отчаянно сладко пах древесным соком и цветами, сверху летели листья и веточки, путались в растрепавшихся волосах. Чулок зацепился за куст, там же слетела туфля — Шу дернулась, оставив на ветке клок шелка, содрала остатки чулок вместе со второй туфлей и побежала прочь, к дороге. Где-то неподалеку должна быть таверна. Там никто не знает ее в лицо, никто не будет бояться и ненавидеть. Быть может, там она сможет что-то съесть?
Внутренности снова скрутило приступом голода. Страх, боль — всюду, в каждом, и нет сил закрыться, не чуять, не желать. Совсем рядом, в гостевой спальне — четверо раненых солдат. Кровь, гной, переломанные кости, вонь разложения и целые вихри боли, такой вкусной, нужной, необходимой боли, которую можно просто выпить и снова стать сильной, снова лечить… Ведь убить одного и вылечить остальных — это же хорошо! Это же правильно! И Медный поймет, Медный сказал: «Не бойся и делай что должно, это война».
— Я не темная! — крикнула Шуалейда клокочущему небу.
Небо отозвалось насмешливым рокотом грома, ветер подхватил ее плащ, закрутил и швырнул через дыру в живой изгороди прямо в дорожную пыль. Ветер играл с ней, не мог понять — почему она, сестра по сути, так слаба? Почему не летит, не поет с грозой — ведь гроза здесь, рядом, третьи сутки следует за ней от самого Олойского ущелья, словно ручная зверушка.
Гроза проводила ее до таверны, напоила свежей, ничем не воняющей водой и разогнала всех селян — по дороге Шуалейде попалась лишь сельская девчонка, загоняющая корову в ворота. До незнакомого оборванца, ловящего ртом дождь, селянке не было дела, она слишком боялась хворостины в отцовских руках…
Этот страх был так гнилостно-сладок, что Шу не удержалась, слизнула его вместе с дождевыми каплями. И тут же, как из прорванной запруды, хлынули деревенские страстишки, зависть и опасения, ревность и злость, детские лихорадки и нытье прищемленных пальцев — все даром, только возьми!
На несколько мгновений Шу замерла, закрыв лицо руками. Она впитывала кожей вонь и мерзость, словно пожирающий навоз червяк, не в силах остановиться, а в висках билось: нет, я не темная, нет, не буду! Я никого больше не убью!..
Лишь когда пустота внутри, грызущая ее третьи сутки, утихла, Шуалейда отняла руки от лица и огляделась. Почему-то казалось, что сейчас вокруг нее соберутся люди, будут тыкать пальцами и кричать: ведьма, ведьма! Но деревенская площадь была пуста и темна, в редких всполохах молний виднелись лишь коновязь у дверей таверны и машущие ветвями чинары и гранаты, да светились узкие оконца той же таверны — маяком для заблудившихся в грозе путников.
Облегченно вздохнув, Шу надела мокрый насквозь капюшон и сунула руку в карман: надо было вспомнить о деньгах раньше, но вдруг что-то завалялось?
Не завалялось. Пальцы нащупали лишь дыру. И ладно. Не отступать же только потому, что нет денег!
Шу дернула дверь. Из освещенного фонарными жуками зала пахнуло жарким, вином и мужским потом, крепко настоянным на похмелье, обжорстве, похоти… Пришлось сцепить зубы и переступить порог, держась за косяк. От сумбура эмоций снова затошнило, выпитая дождевая вода подступила к горлу, но Шу пересилила себя и, сглотнув горечь, твердо пошла через зал.
Таверна «Полкабана», Тавосса
Шуалейда
Слава богам, ни селянам, ни солдатам Медного не было дела до какого-то там мокрого мальчишки. Селяне жевали баранину, пили вино и расспрашивали солдат, подливая им в кружки из глиняных кувшинов. А солдаты нахваливали местную кислятину и рассказывали сказки о несметных ордах краснорожих, мудрости Медного генерала, собственной доблести и Хозяйке Ветров — колдунье неземной красы, божественной силы и милосердия, сосредоточии всех возможных добродетелей. Хозяйку Ветров солдаты искренне любили, восхищались ею и готовы были за нее в огонь и воду, а с ней — хоть против самого Мертвого.
Шу натянула капюшон на горящие уши и постаралась слиться со стеной. Почему-то посмотреть в глаза рассказчику — кажется, это был тот самый не то Змей, не Хомяк, которому она не позволила разбиться прямо у стен крепости — было страшно. Может быть потому, что его друг прыгнул и разбился, чтобы спасти ее. И потому что еще десяток его друзей остался там, в Олойском ущелье. И еще четверо умирали сейчас в доме гостеприимного шера, и она не могла им помочь — потому что она темная, а темные не способны лечить, только убивать.
«Завтра приедут шер Бастерхази и целитель из Кардалоны. И раненые доживут до завтра, если ты, темная тварь, будешь держаться от них подальше!» — очень убедительно сказала себе Шу и скользнула в самый темный угол. Еды она заказывать не стала, все равно карманы пусты, а расплачиваться золотым кольцом за миску похлебки — глупо, ее тут же узнают или примут за воришку, и Хисс знает, что хуже.
— Выпьем за Хозяйку Ветров, надежду нашей Валанты! — раздалось от центрального стола.
— За драконью кровь! За Суардисов! Слава Свету! — подхватили солдаты и селяне, застучали кружками.
— Эй, малыш, чего не пьешь? — толстяк с кудрявой бородой улыбнулся Шуалейде, подмигнул и кинул ей краюху. — Налейте кто-нибудь мальчишке! Выпьем за Суардисов, лучших королей во всей империи!
Поймав краюху, Шу приготовилась к новой порции тошноты, но, на удивление, хлеб пах только хлебом, немного бараниной и чуть-чуть вином. Как на столе перед ней очутилась кружка с кислятиной, Шу уже не заметила. Косого взгляда не то Змея, не то Хомяка, брошенного в ее сторону, она тоже не заметила — то есть предпочла не заметить. Шу просто впилась зубами в хлеб, серый и мягкий, пахнущий победой хлеб… А потом она пила вместе со всеми за здоровье Медного генерала, за мир в империи, за дружбу с гномами, железную дорогу и урожай оливок, и впервые после Олойского ущелья чувствовала себя живой и нормальной, а не вечноголодной нежитью с обостренным слухом и нюхом.
Ей хотелось напиться пьяной и просидеть в таверне до утра, слушая простые деревенские разговоры об отеле и сортах винограда, разглядывая редких путников, загнанных в таверну грозой, и наслаждаясь крохой иллюзорной свободы. Наверное, Медному уже доложили и куда сбежала принцесса, и сколько выпила, и кто как на нее посмотрел. Но Медный, благослови его Светлая, доверяет ей — темной, полоумной девчонке. Зря. Завтра приедут настоящие маги, объяснят ему, что она никакая не сумрачная, а самая настоящая темная, что место ей — в монастыре на острове Прядильщиц, что доверять ей нельзя, что все гадости из газет — чистая правда…
«Но ведь шер Бастерхази — темный! — пробился сквозь тоскливую муть слабый голос надежды. — Даже в Конвенте есть темные! Может быть, шер Бастерхази возьмет меня в ученицы?..»
«…и вместо острова Прядильщиц я попаду в рабство к темному колдуну. Будет у него не один слуга Эйты, а два. Две. Ширхаб!..»
— Эй, малыш, пить, не закусывая — нехорошо! — Волосатая рука знакомого толстяка выдернула у нее из рук полупустую кружку и вместо нее сунула тарелку с бараниной и огурцом-переростком. — Ешь, вон худой какой! Таких тощих Медный в армию не берет…
Толстяк говорил еще что-то ободряющее, но Шу не слушала его, не ела благоухающую чабрецом и чесноком баранину — в сумбуре грозы за окнами ей померещилось что-то чужое, страшное. Что-то — или кто-то?! Внезапный, иррациональный ужас придал ей сил: ровно столько, чтобы стать невидимой, неслышимой и всеми забытой. И толстяком тоже — он замолк на полуслове, подозрительно вгляделся в «пустой» темный угол, пробормотал что-то о вреде пьянства и, почесывая бороду, вернулся за общий стол. А Шу порадовалась, что тарелка с бараниной тоже попала в область чар: ужас ужасом, но она трое суток толком не ела!
Через минуту, когда от баранины осталась кость, а от огурца — огрызок, Шу поняла, что ничего ей не померещилось. Там, на дороге, был хищник страшнее всех шаманов, вместе взятых. Его огненно-лиловая аура давила мощью, обжигала, манила и отталкивала, заставляла замирать от страха пополам с восторгом. И Шу догадывалась, кого принесли гоблины: темный шер Бастерхази так спешил исполнить свой долг, что пожаловал не завтра, а сегодня. Проклятье. Только бы ему не пришло в голову зайти в таверну! Но с ее удачей — вряд ли.
Облизав пальцы, Шу вытерла их о подкладку куртки, тщательно утерла ею же лицо — морщась от отвращения к собственным манерам, но встретить темного шера с грязными руками и лоснящимися от жира щеками? Проще умереть!
Тарелку из-под баранины она сунула под стол, увесистую кружку придвинула поближе, с тоской вспомнив оставленную дома шпагу и дивясь собственной дури: оружие против темного мага. Но, ширхаб дери, какая разница?! Если ее найдут, она будет выглядеть полоумной что с кружкой, что без кружки.
А вдруг не найдут? Если хватило сил остановить зургов, может быть хватит и спрятаться от магистра? Она же совсем маленькая и незаметная, ее же совсем не видно, она же — мышь, серая мышь…
Чтобы заглушить страх, Шу отпила вина. Неполные две кружки, всего-то! Что для истинного шера две кружки?! Они не мешают слушать и прятаться. Подумаешь, чуток пьяная мышь.
Шу хихикнула, зажала рот ладонью и снова прислушалась. Показалось, она различает не только пылающую тьму, разрезающую дождь подобно древнему фламбергу, но и свет — жемчуг, лазурь и фиалки, манящие прохладной негой. Наверное, это и есть целитель, о котором говорил Фрай.
Тьма и свет вместе, прямо как Двуединые, посмотреть бы на них поближе…
Грохот молнии ударил по ушам, эфирные потоки взбесились, закружили десятками шаровых молний и устремились к ней. Касание, взрыв, искры — щекотно! Нестерпимо захотелось самой взлететь вместе со стихией — под облака, нестись грозой над горами, до самого моря!
Последовать за мечтой Шуалейде не позволила распахнувшаяся дверь. В таверну ворвались струи дождя, вспыхнула ослепительная синева молнии, загрохотало — а следом донесся громкий, шальной мужской смех. На два голоса.
Шу замерла, вжалась в стену — не пытаясь обновить заклятие, не думая, она просто перестала быть, оставшись чистым слухом и зрением. Селяне и солдаты замолкли и настороженно обернулись к дверям: не надо было быть мудрецом, чтобы понять — явились благородные шеры. Только благородные шеры, в чьих жилах течет драконий огонь, способны остановиться на пороге таверны в такой ливень и смеяться. Одна хозяйка таверны была рада гостям — быстро собрав на поднос неведомо откуда взявшиеся бокалы и пузатую бутыль, пошла к дверям, покачивая бедрами.
— Только после вас, мой темный шер! — голос целителя был ярким и светлым, как его аура, и опасным, как бездонное ледяное озеро.
— Только раз вы настаиваете, мой светлый шер! — голос Бастерхази обжигал, словно гудящее пламя.
— Вы уверены, мой темный шер, что сие скромное заведение достойно?..
— Зато здесь есть выпивка!
Оба снова рассмеялись. И, наконец, из бушующей за открытой дверью грозы появился темный. Перешагнул порог, встряхнулся, разбрызгивая воду с волос и рубахи. Прозрачный батист неприлично облепил сухощавое, тренированное тело. Хищник. Красивый, породистый, опасный хищник — какого ширхаба Шу понесло в таверну, где водится такое?! И где Медный?! Как он мог оставить ее одну рядом с этими?!
Оглядев зал и смерив хозяйку таверны по-мужски наглым взглядом, темный шер повел носом, похожим на ястребиный клюв, и обернулся к дверям:
— Здесь определенно есть выпивка, мой светлый шер! Правда, зовется она ослиной мочой. Да заходите уже! Мокро!
Бастерхази отмахнулся от залетающего в дверь дождя: струи воды изогнулись и плеснули прочь, натекшая у порога лужа спешно выползла за дверь, оставив пол сухим. Селяне дружно ахнули и осенили лбы светлым окружьем, хозяйка таверны встряхнула кудрями и зазвенела бокалами на подносе.
— Для вас, благородные шеры, есть десятилетнее кардалонское! Да и ландесское возим в самое Фьонадири, императорская семья не брезгует!
Бастерхази снова с сомнением повел носом и заглянул в вырез хозяйкиной блузы.
— Так чего вы ждете, милочка? — послышался с порога голос светлого шера, не такой низкий, как у Бастерхази, но так же пробирающий до самого нутра. — Раз мы не брезгуем — несите!
Хозяйка глянула на целителя, ахнула и присела в неуклюжем реверансе. Селяне притихли.
А Шу просто смотрела на воду, текущую с собранных в хвост темных волос и по голой смуглой груди, на яркие до боли морские глаза — о боги, только у одной семьи такие глаза! — и сросшиеся брови в дождевых каплях, на небрежно касающуюся эфеса руку… Не может быть, чтобы это «мы» было всерьез! Нечего делать кронпринцу империи в захолустье! Если только не сватать себе племенную принцессу… а потом искать эту принцессу по всему королевству… Помилуй Светлая, бежать, немедленно бежать к Медному, пока эти двое не заметили! Встретиться с его высочеством Люкресом в таверне, чумазой и босой… какой позор!
Шу прикусила губу, но ни сдвинуться с места, ни оторвать глаз от шеров не смогла. Хотелось вдохнуть разлетевшиеся по всему залу искры тьмы и света, коснуться бесстыдно обнаженной кожи, сплетения стихийных потоков, хотелось надеяться, что шеры слишком заняты друг другом и не обратят внимания на тень в углу… Хотелось понять — как могут светлый и темный вот так шутить, смеяться вместе, словно лучшие друзья?