На следующий день для знатных гостей была затеяна охота. Эта была уступка придворным нравам. Король Людовик был страстным охотником, и весь двор старательно ему подражал. Герцогиня не любила охоту, как не любила все шумное, многолюдное и бесцельное. Ей хотелось одного – запереть все двери и опустить портьеры. Предаться добровольному самоистязанию.
Утром ей донесли, что слуга Геро вызвал лекаря. Ночью у пленника случился приступ. Оливье, за неимением других средств, отворил пациенту кровь, а затем напоил настоем из маковых зерен. Иной помощи этот шарлатан измыслить не мог. На руках пленника было уже не менее дюжины надрезов. От кровопускания он сильно слабел и впадал в забытье. Обморок избавлял от боли. Анастази, мрачная и встревоженная, заметила, что этот приступ опасней предшествующих и будет длиться дольше. В ее взгляде и голосе слышался упрек. Ей, без сомнения, уже известна причина.
Будь проклята эта охота! Будь прокляты они все, кто вынуждают ее жить так, как она живет, играть по их отвратительным правилам, совершать омерзительные поступки и гордиться своей способностью, даже склонностью их совершать. Это они, они, эти люди, принуждают ее терзать единственного мужчину, который ей действительно дорог! Это они вынуждают ее держать в своей душевной псарне этого чешуйчатого цербера, что хранит врата в ее ад. Это они принуждают ее сейчас трястись в седле во имя участия в этом придворном спектакле вместо того, чтобы, стоя на коленях, вымаливать прощение. Это они виноваты, они… Эта ее сводная сестра, явившаяся так некстати со своим вызывающим богатством, эта интриганка Шеврез, терзаемая праздностью и скукой, этот юный развратник де Ла Валетт, достойный сын своего отца… Как же она их ненавидела! Как ненавидела.
Ее лошадь сама отыскивала тропу, сама следовала за егерями. А всадница не видела ничего. Ее взгляд был запорошен пеплом, тем черным пеплом, что хлопьями покрывал его лицо, что цеплялся за его ресницы и влажно густел в уголках его глаз.Она должна прервать это недопустимое увеселение, должна остановиться и гнать их всех прочь. Но как обычно, она не произнесла ни слова и продолжала следовать тем правилам и предписаниям, которые только что проклинала.
По возвращении в замок Жанет внезапно занемогла. Она уже во время охоты красноречиво прикладывала руки ко лбу, изображая на дурноту. Сразу поднялась к себе, но лекаря отвергла, сославшись на ничтожность недомогания.
— Ах, сестрица, это все последствия моего вчерашнего безумства. Моя слабые нервы подверглись неслыханному испытанию. И вот я доставляю вам хлопоты. Нет, нет, не тревожьтесь. Всего несколько часов покоя, и я присоединюсь к нашему маленькому обществу. Катерина, где мои нюхательные соли?
Но несколько часов спустя выяснилось, что Жанет и не думает покидать спальню. Когда Клотильда, следую правилам гостеприимства поднялась к ней, Жанет являла собой жалкое зрелище. Ее пылающая самоуверенность обратилась в чадящие угли. Она лежала в полумраке, за опущенным пологом, бледная, неприбранная. Она жаловалась на головную боль, говорила едва слышно, сопровождая каждое горловое усилие тяжелым вздохом, едва ли не стоном. Клотильда сочла уместным сыграть скорбь по утраченным удовольствиям. Возможно, Жанет и в самом деле страдает, у нее может быть легкий озноб, тяжесть в висках, колики, но все эти симптомы не стоят такой проникновенной бледности. Что она там говорит? Ах, у нее внезапная мигрень. Мигрень! Звучит как насмешка. Затертая жалоба кокетки. Жанет, пожалуй, и не подозревает, что такое настоящая боль, настоящее страдание, когда судорога сводит тело, когда неосторожный луч света, допущенный в комнату по небрежности, бьет в висок, как молния, взрывая глазные яблоки. Жанет играет в свою болезнь по давней традиции дочерей Евы. Играет неумело, напыщенно, с заламыванием рук. Преследует некую цель. Цель всегдаесть. Обморок, томная матовая бледность, брошенная поверх простыни надломленная кисть. Это все стрелы, пущенные исподтишка в одурманенную жертву, это паутинки, протянутые к невидимым рычагам. Жанет расставляет силки, разбрасывает приманку. Ее дикий вепрь еще не пойман. Клотильда едва не поморщилась. Мелкие, ничтожные игры. И она выбрала для свой провинциальной интриги замок герцогини Ангулемской, храм, где обитает плененное божество.
Жанет все тем же голосом издыхающей сильфиды вопросила, не позволит ли ее великодушная хозяйка послать за ее личным врачом. Клотильда выгнула бровь:
— Мэтр Оливье весьма опытен и с легкостью избавит вас от мигрени. У него в этом есть… особый навык.
— О нет, сестрица, не сочтите это за каприз. Но я не доверяю чужим врачам. Как бы ни был хорош ваш лекарь, он ничего обо мне не знает, о странностях и особенностях тела, а тот, кто всегда рядом, пусть даже его опыт почти ничтожен и не идет ни в какое сравнение с опытом почтенного мэтра, самим своим присутствием, своей причастностью к самым интимным оттенкам моего бытия, может послужить самым действенным снадобьем.
Клотильда пожала плечами. Ей это было безразлично. Если Жанет из-за пустячной головной боли затевает столь сложную процедуру, затягивая саму болезнь, то это ее дело. Пусть посылает за своим врачом. Это все та же наброшенная арканом паутина.
Выходя из спальни, герцогиня обернулась к Анастази:
— Если ей так уж необходим этот лекарь, пусть за ним пошлют.
Лекарь прибыл. Внешне он больше походил на странствующего знахаря, чем на придворного костоправа. Высокий, нескладный итальянец с холщовой сумкой за плечом. Его появление во дворе замка среди важных лакеев и кокетливых горничных повлекло шлейф недоумевающих взглядов и откровенных насмешек. А дальнейшие события оказались и вовсе изумительно непредсказуемы.
Анастази, с обычной, даже дерзкой бесцеремонностью приблизилась в то время, как ее высочество вполголоса беседовала с госпожой де Верне, подругой принцессы Конде, то самой, что некогда смущала покой великого Генриха. Обе дамы держали по бокалу вина и временами переходили на шепот, ибо речь шла о возвращении мятежного маршала Монморанси из Пьемонта, где он, по слухам, успешно взял Салуццо. Анастази подошла так близко, что обе дамы вынуждены были замолчать. Госпожа де Верне бросила негодующий взгляд на странную особу в полумонашеской хламиде. Но Анастази не замечала ее негодующего присутствия. Ее глаза мрачно поблескивали. Клотильда покинула собеседницу.
— Что вы себе позволяете? – прошипела она, следуя за придворной дамой.
— Прибыл лекарь. Некий Джакомо Липпо.
— И что с того? Какого черты вы вмешиваетесь и позволяете себе отвлекать меня этим незначительным поводом? Это лекарь Жанет, вот пусть он ею и занимается.
— Я намерена просить ее светлость княгиню об одолжении.
Анастази, кажется, ни слова не расслышала из господской тирады.
— Каком одолжении? – Клотильда была несколько обескуражена.
— Чтобы ее врач, этот самый Липпо, осмотрел Геро.
Первое чувство даже не удивление, а какое-то детское замешательство, почти обида.
— Да вы никак умом тронулись, милостивая государыня. И как же вам пришло это в голову?
Но Анастази и эти слова пропустила.
— Я наводила справки. Когда ваша сводная сестра упомянула своего лекаря, я вместе с гонцом отправила в Париж своего человека. Этот Липпо прибыл вместе с ней, но уже приобрел некоторую известность. Он излечил сына госпожи де Бар от кровохарканья, а юному виконту де Салюс, который свалился с лошади, так вправил кости, что повеса уже начал ходить.
— На то он и лекарь, чтобы исцелять недуги.
— Говорят, он побывал в самом Китае, а затем учился у какого-то мавра.
Клотильда фыркнула.
— С таким же успехом он мог бы учиться и у самого Мерлина. Что вы задумали, Анастази?
Придворная дама коротко вздохнула. Отвела глаза.
— Геро очень слаб. Все, на что способен Оливье, это отворить ему кровь. У него сильные боли. Он не спит. Если на этот раз вы все же задумали его убить, то сделайте это быстро. Проще перебить яремную жилу. Тогда он истечет кровь за несколько минут. Сразу впадет в беспамятство и ничего не почувствует. Это милосердней, чем цедить кровь по капле, если конец все равно неизбежен.
Анастази говорила очень спокойно, даже небрежно, будто речь шла о жеребце, повредившем ногу. Под седло животное уже не поставить, и самое разумное — добить калеку, не доставляя лишних мучений. Ее темный непроницаемый взгляд, тонкий и жесткий рот, окаменевшие скулы изгоняли самые смелые догадки о скрытых мотивах. Этой женщиной руководит лишь рассудок, неумолимый здравый смысл, который из множества решений выбирает самое жестокое и простое. Вот так же холодно и невозмутимо она когда-то предложила свои услуги в качестве палача.
— Он… он так плох? – осторожно осведомилась герцогиня.
— Он не умрет, если вы спрашиваете об этом. Но силы к нему вернутся не скоро. С каждым последующим приступом его выздоровление будет затягиваться, пока не наступит полное истощение. А сколько приступов он еще переживет, одному лишь Богу известно. Может быть, три, а возможно, и одного будет достаточно.
Голос придворной дамы звучал все так же ровно и невыразительно, как шуршащий под колесом повозки крупный песок. Клотильда не сомневалась в правдивости ее слов. Придворная дама не преувеличивает. Геро действительно очень слаб. Обескровленное тело по-прежнему угнетаемо болью. Накануне, перед самым рассветом, герцогиня осмелилась переступить тот тайный порожек, который внезапно приобрел значимость огненного рубежа. У изголовья, ссутулившись, сидел слуга. Как бесшумно она не ступала, огромный парень все же поднял голову. Он сделал было попытку подняться, когда узнал ее, но герцогиня резким движением запретила. Этот деревенщина мог опрокинуть табурет, на котором сидел. В комнате почти непроглядный мрак. Портьеры плотно задернуты, чтобы и луна своим серебряным шепотком не нарушила бы спасительную тишину, которую будто толстую повязку, наложили поверх воспаленного разума. Геро дышал коротко, отрывисто. Его насильственный сон тоже был вроде повязки, или скорее наложенных на безумца путы. В действительности никакого сна не было. Была тяжелая, душная пелена, в которую он был закутан, под которой был погребен, как взметнувшийся огонь под чугунной крышкой. Внешне эта пелена выглядит огнестойкой, она подавляет бушующий огонь, но против самого огня эта пелена бессильна, ибо крышка над очагом из олова. Пелена прогорит и обмякнет, а пламя вновь вырвется наружу. Пламя боли. Пока эта боль исходит невидимым чадом страданий. Этот чад сгущается, поднимается к потолку, образуя замысловатые фигуры. Как темное полотнище провисает лохмотьями, и лохмотья эти множатся, выпуская бесформенные ростки, оплетая всю комнату, как неистребимый плющ.
Клотильда в ужасе огляделась. Она ничего не видела и не слышала, кроме тяжелого дыхания, но ощутила присутствие. Эти излучаемые телом страдания перерождались в некую эфирную плоть. Их плотность была уже достаточна, чтобы заменить собой эдемскую глину, которая некогда послужила строительным материалом. Но эта новая плоть не послужит источником божественного вдохновения, она послужит возведению туши чудовища, ненасытного обитателя глубин, что вдыхает жизнь, как воздух. Это чудовище близко, оно отращивает множество тонких щупалец, и одно из них уже протянуто к ней, чтобы проникнуть под кожу, иглой просочиться в кровеносную жилу и сделать глоток. Забрать ее жизнь. Она поспешно отступила. Возможно, Анастази права. Почему бы не позволить этому знахарю осмотреть Геро? Оливье бессилен помочь ему. А та болезнь, что в нем поселилась, оказалась праматерью этих бесплотных хищников, провисающих под сводами ненасытным брюхом.
Она дала согласие.
— Как вы намерены ей это объяснить?
— Никак, — ответила Анастази.
— То есть? – изумилась Клотильда. – Но Жанет начнет задавать вопросы!
Анастази пожала плечами.
— Это всего лишь один из ваших приближенных, кому понадобилась помощь. Это обычная практика костоправов. Когда поблизости от больного находится более, чем один врач, то собирают консилиум. Не думаю, чтоЖанет, то есть, ее светлость княгиня, заинтересуется подобными пустяками.
Ее уверенность передалась и принцессе. В самом деле, о чем расскажет своей хозяйке этот доморощенный эскулап? Кого он увидит? Перед ним предстанет бледный, исхудавший юноша с запавшими от бессонницы глазами. Волосы спутались, свалялись, на губах трещинки, сорочка влажная от испарины. Разве в представлении этих придворных красавиц таков фаворит принцессы? То, что у нее есть тайный любовник, давно не секрет. И Жанет непременно посвящена в эту тайну. Но неожиданный пациент очень мало походит на фаворита. Пусть даже сводная сестра и догадывается о чем-то. Что это меняет? Если она, движимая любопытством, пожелает узнать больше, то ее постигнет неудача, как и ее придворных соплеменниц. А без ответов на вопросы ее интерес угаснет, как пламя, в которое забыли подбросить дров. Еще один персонаж, проявивший беспокойство, был Оливье.От гнева и ревности этот иссохший интриган утратил всю свою величавостьи скулил почти жалобно, как изгнанный по старости охотничий пес. Он кричал, что не допустит в храм науки ярморочных фокусов, что ему предпочли шарлатана, площадного шута, обманщика, который торгует на рынке бычьей кровью, выдавая ее за эликсир молодости. Герцогиня слышала его приглушенные вопли в соседней с кабинетом комнате, откуда он был изгнан непреклонной Анастази.
— Этот итальянский прощелыга назвал меня коновалом и невеждой! Вы слышали? Слышали? Я, видите ли, убиваю больного своими варварскими средствами. Это те приемы и методы, которым нас учил великий Гален! Я учился по его книгам. А он меня оскорбляет. Варварские средства! И его средства вы видели? Иглы! У него золотые иглы. Он привез их из страны желтокожих язычников. Он и сам язычник. Я не удивлюсь, что он поклоняется их сарацинскому богу.
Он еще долго жаловался, требовал аудиенции.
А Геро тем временем выздоравливал. Вскоре после визита итальянца он уснул без помощи маковой настойки. Через час проснулся, выпил подслащенной медом воды и снова уснул. Через пару часов он проснулся, еще слабый, но уже терзаемый голодом. Ночь прошла спокойно. На утро он уже поднялся и даже на четверть часа спустился в парк. Анастази позволила себе взглянуть на принцессу с легким торжеством.
0
0