Получив более чем неопределенный приказ от Самого… длительные, порой изнуряющие всех беседы проводили с разведчиками ВСЕ: замполиты полков, батальонов, парторги и комсорги, потеющие от напряжения начальники особых отделов и военные прокуроры. Бойцы робели, выслушивая в очередной раз грозное, но невразумительное:
— Вы поступаете в непосредственное распоряжение начальника особого отдела Ставки. Слушаться беспрекословно. Вопросов не задавать. Помните, что вы коммунисты. За вами Родина! Ваши семьи, ваша земля. За нашу Победу, дорогие товарищи…
Бойцы пожимали плечами, кивали головой, сытно ужинали, потребляя положенные сто грамм и… не понимали, чего от них хотят. Коммунисты, да. Беспрекословно слушаться – так на войне ж, приказы выполнять привыкли. Про Родину все понимают, сознательные. Чего еще-то?
За двое суток до вылета появился странноватый мужичок, одетый в полувоенную форму, но при том до смешного похожий на старорежимного попа. Аккуратная борода и густые брови только усиливали впечатление. А когда этот довоенный персонаж, слегка окая и как-то смягчая гласные певучим баском, начал рассказывать о Боге, бойцы зароптали. Впрочем, быстро появившийся особист намётанным глазом вычленил двоих возмущённых явно антикоммунистической пропагандой партийцев и забрал их с собой.
На ужине товарищи не появились, а остальные, прошедшие три года фронта, больше вопросов не задавали. Все дисциплинированно выучили «Отче наш» и даже с сочувствием отнеслись к сказкам о распятом на кресте человеке.
Перед самым началом операции бойцов раздели и, сформировав два отряда, отправили спать.
И вот теперь, спустившись в мрачную черноту колодца, люди зябко ёжась, слушали попа:
— … И дал он им вместо оружия тленного нетленное – крест Христов, нашитый на схимах, и повелел им вместо шлемов золочёных возлагать его на себя… то Сергий Радонежский говорил на поле Куликовом и я Вам повторяю…
Послышался шорох, глухо заурчала собака, и в квадрате тусклого света, падающего в омут колодца, показалась ещё одна странная фигура.
— Василий Иванович, хватит уже людей-то пугать. Так, бойцы, идём по двое, след в след. Не шуметь, стен руками не касаться, шёпот, какой там появится, не слушать. Ориентир, если затеряетесь, серый кабель. Вот он, начинается. Не черные, не красные. Серый! Запомнить! Искать вас никто не будет. Отстанете — сгинете. Вперед, бегом марш! Времени мало.
***
Связь в здешних краях можно назвать легендарной. Только после полной замены телефонного кабеля в середине 60-х калининградцы перестали получать регулярные звонки из Западной Германии. Должность начальника телефонного узла перестала восприниматься как наказание. Тем не менее первого начальника связи посадили за связь с американцами на десять лет, а трёх последующих просто тихо сняли и, лишив партбилетов, отпустили на просторы Родины, правда, без права посещать крупные города…
А в семидесятых электрики обнаружили в районе Закхаймских ворот ряд уложенных на почти семиметровой глубине не зарегистрированных ранее кабелей — под напряжением. Кто их проложил, осталось неизвестным, документации по этому вопросу так и не нашлось. Их обесточили. В тот же момент в польском Бронево исчезло электричество. Восемнадцать тысяч жителей дружественного государства на два долгих зимних месяца оказались без света и тепла…
Повторная попытка подключения ни к чему не привела, а потом толстые многотонные кабели странного бурого цвета просто исчезли…
***
Где-то наверху глухо бухали артиллерийские залпы. Но здесь, среди черной темени без вспышек и огней, берегли тишину. Прошедшие три страшных года войны, эти люди, несомненно, были профессионалами. В любом труде есть такая категория, а война — это труд, тяжелая, смертельно опасная работа на износ. Поэтому среди бойцов команды не бытовало заблуждение, что во мраке не бывает жизни. Просто в этой кромешной пустоте коридоров, светящихся только трассирующим следом силового кабеля, она не была заметна. Только двери железных решеток, открываемые с оглушительным грохотом в гулком густом туманном сумраке, служили напоминанием бьющимся сердцам: жизнь есть, здесь были люди, они где-то рядом и ждут.
И их действительно ждали.
Спустя километр бесконечного пути перед потерявшими ориентацию солдатами впереди, во мраке тоннеля родились крошечные огненные искры. Они мерцали в воздухе под потолком, как рой огненных пчёл, занесённых неведомым пасечником на сорокаметровую глубину пропасти. Искры охотно пожирали мрак круглых сводчатых арок, летая и кружась, точно стайка бабочек вокруг дерева с особо «вкусными» цветками.
Вдруг одна из искр отделилась от своих подруг и, покинув хоровод, стала опускаться… словно снежинка ослепительно-белого цвета – резная, прекрасная, нежная. Один из разведчиков поднял руку и доверчиво подставил ей ладонь. Снежинка опустилась и растаяла в руке, а в следующий миг коридор потряс дикий крик! Полыхнуло…
Захлебнувшийся крик, запах сгорающей плоти, ощетинившиеся оружием бойцы. Напрасно они искали в подземелье врага.
Никого. Никого…
Лишь где-то наверху отчётливо зашуршало и послышался тихий девичий смех.
— Огневица балуется, — сообщил отряду Василий Иванович. — Вы читайте молитву-то, со словом Божием сподручнее Вам будет.
— Скорость движения увеличить, не отставать. Марк замыкающий, — услышали бойцы голос командира. И, не глядя больше на игривые стаи, группа двинулась вперед.
Обидевшиеся снежинки превратились в рой и тихо плыли под сводами, словно ветер — сквознячок гнал их впереди отряда. Прошла, казалось, целая вечность, а рой вздохнул своим разбухшим слившимся краем и превратился в свет, ярким лучом подсветившим серую картину тлена и запустения.
Путь светился коричневым цветом прокаленной в печи пергаментной бумаги. Ян резко остановился и пнул ногой кирпичную стену:
— Ты забрала дань, пошла прочь, мелкая тварь! Я ведь вернусь и уничтожу.
Голос отразился тысячекратным эхом. Вместо огня на потолке появились синие умоляющие глаза, словно призывающие вернуться в какой-то призрачный чистый и ясный мир — мир детства. Горстка живых из плоти и крови бежала по гладкому полу бесконечного лабиринта, громко, старательно проговаривая слова: «Отче наш, иже еси на небеси. Да светится имя твое, да придет царствие твое, да будет воля твоя яко на небеси и на земли…»
Наконец, командир резко остановился. Из темноты возникла массивная дверь. Ян повернулся и скомандовал:
— Оглядеться. Кого нет? Лейтенант, доложить.
Идущий следом вскинулся и как-то по-звериному, скорее носом и памятью, чем другими органами чувств, кинулся выполнять приказ. Строй замыкала собака. А за ней в каких-то полусотне метров боец увидел каменную статую ухмыляющегося сатира. Человек с рогами стоял на козлиной ноге, подняв другую в неприличной позе. Да ладно поза! Глаза у статуи, глаза… они были живыми, они смотрели и видели! И от этого взгляда что-то обмирало внутри и возникало желание отступить, спрятаться…. Или перекреститься. Будучи коммунистом, лейтенант приписал увиденное причудливой игре блесков света и тумана, но на всякий случай опустил глаза и больше не смотрел за поворот коридора. Если бы он повторно поднял голову, то наверняка увидел бы, как рот мраморной статуи скривился в зловещей ухмылке…
Вернувшись, лейтенант доложил Яну:
— Один погиб. Пропало двое…
***
Из официальных сводок мая 1945 года мы знаем, что в районе Трагхайма вблизи одноименной кирхи (основанной в 1623 году и известной тем, что в 1836 году в ней Вагнер венчался с актрисой Минной Планер) нашли двух седых стариков с документами бойцов отдельного разведбатальона. Старцами заинтересовался СМЕРШ. Чудесным образом сохранился текст допроса этих людей. Они рассказали о говорящих стенах, огненном рое и белой статуе, очень похожей на статую Ганса Лютера, старшего сына Мартина Лютера, покоящегося неподалёку. Один из стариков умер. Второй, более крепкий, был увезён в Москву и там его след потерялся. В протоколе зафиксирована также история о большой чёрной собаке, которая пела волчью песню и вывела их из подземелья… Впрочем, старые города всегда имеют свои странные сказки…
Себастьян пробежался тяжелым шагом в другую сторону коридора. Там, где, судя по количеству стуков каблука, должна была находиться палата – дверей не было. Темнота и тишина нервировали. Ровная, как в раю, кладка кирпичей не давала покоя своей прохладой. Пальцы не ощущали надежности твердой стены, подрагивая и не желая ровно ложиться на поверхность. Подташнивало после магического перенапряжения. Уже медленнее, человек пошел дальше, отчаянно вслушиваясь и всматриваясь.
«Может, это пелена безмолвия? Тогда я могу вплотную подойти, но ничего не увидеть, – решил Редвел. – Нужно быть аккуратнее».
Пространство изменилось резко и неожиданно. Дворцовый зал проявлялся кусками, словно клочья тумана решили сшить между собой и быстро затягивали сметные нитки.
«Какого черта?! – только и произнес Редвел, – значит, это все ее происки! Все это отделение!».
Императрица появилась резко и странно: словно наклейка, скрученная в рулон, разворачивалась и разглаживалась, внезапно обретая объем и жизнь. За ней так же внезапно появился Сорренж, здоровающийся с ангелом за руку и о чем-то мило беседующий. Бабушка с дедушкой мило попивали красное вино, сидя в бархатных креслах. А Аманда проявилась перед самым носом, негодуя своим обычным в таком настроении красным взглядом, и показав пальцем в сторону Себастьяна коротко приказала страже: «Убить!».
У Редвела грудь перехватило от несправедливости и злости! Реберные кости будто оказались совсем слабыми и пустыми, а легких и сердца за ними не было – казалось, что так инспектора ранило увиденное. И, даже не измена имперского масштаба, предательство родных и друзей, а именно услышанное от нее…
Себастьян сдвинул брови, выдохнул, махнув бошкой из стороны в сторону, волосы еще больше прилипли к потному лбу.
«Не верю! – злобно рявкнул он. – Всему мог бы, но это нет. Точно!».
Странное облегчение растеклось по телу. Внутри осталась боль, будто проглотил большой сухой кус хлеба, и он царапает пищевод, раня изнутри. Осадочек. Пришлось дышать. Глаза открывать не хотелось, понимая, что придется увидеть.
Вокруг была зеркальная комната. Десятки и сотни зеркал, преломляя каждое отражение, и множа оригиналы, показывали Аманду. Огненные волосы развевались, словно змеи.
– Ты долгое время был моим напарником, Редвел. – Начала строгим и сдержанным голосом одна Аманда слева. За ней продолжила вторая из правого края комнаты. – Я жалела тебя.
– Ты был недочеловек. – Уже в середине каркнула следующая копия.
– Я видела твое окровавленное тело там, за складами, после чудовищного взрыва! – кричала еще одна копия, закрывая рот, и, продолжая смотреть злыми огненными глазами на параполицейского.
– Я жалела тебя. Это так удобно: любить существо, пока оно не человек. Мечется, вздыхает, ушами поводит, пытается ходить на двух лапах. – Эта копия кричала, противно сморщив лицо.
– Любила, как игрушку! А потом встретила существо своего племени, слышишь?! – Редвел чувствовал, как глаза жжет от горячего чувства несправедливости, но продолжал смотреть на эти отражения.
– Ты слышал Рэни?! – первая копия снова взяла слово. – Я жду ребенка от него! Ты мне никогда не был нужен. Просто придумал себе все сам и жил этим.
– Я не имела права выбивать землю у тебя из-под ног! Но теперь ты человек. И ты мне не нужен, Себастьян! – вторая копия орала, буравя злым взглядом, приближаясь и крича прямо в лицо.
Редвел сел прямо на пол, тяжело выдохнув, и, приготовившись слушать это еще какое-то время. Он не сдерживал слез.
– Все правильно. Был недочеловек. Все правильно, смешно тянулся к ней, тихо вздыхая. Слушал биение ее сердца, становившееся частым и дробным. Слушал замиравшее дыхание, слушал взволнованный голос, дрожащий надтреснутым хрусталем. Злился, когда она смотрела снизу вверх, как на великого и умного, с сильным пополам. Злился, когда помогала, когда спасала мне жизнь, злился в тот вечер, на полу в лаборатории, когда клялась в любви, не понимая, на что себя обрекает. Злился, когда влюбленно и ревностно не хотела отпускать меня за контур, разобраться с женой и этим вампиренком. Злился на ее любовь, на которую ответить не мог. Злился. Злился на Сорренжа, который пришел и стал ее учить, сделав то, что было необходимо, но что не мог сделать я сам. Злился. Злился и понимал, что суккубу невозможно овладеть своей силой без правильных ритуалов. Злился и ревновал. Настолько, что отдал кольцо. Злился, что мотивы мои были поняты всеми остальными раньше, чем ею самой… Злился за ночь в горах. На себя. Не зная, когда смогу быть человеком снова, и смогу ли… Злился.
Магистр поднял глаза: копии смотрели, зло, и, не мигая.
– Я злился. Но, в то же время, я всегда знал, как она ко мне относится! Знал и не подпускал ее. Не мог отвечать взаимностью, еще более затягивая прочный узел наших отношений. Но всегда знал. Да, я всегда сомневался, за что мне и влетало. Мы, слышащие чуть больше, чем простые люди, мы, чувствующие запахи, слышащие оттенки звука и ритмы сердца… Мы, знающие разницу между правдой и тем, что люди показывают в качестве правды, всегда сомневаемся в том, что видим и чувствуем. Мы сомневаемся. И я сомневался. Но, я ведь всегда знал, знал точно.
Демоницы – это не человеческие женщины, хоть и выглядят они похоже. У них, в отличие от людей, не бывает случайных детей. Не бывает. Зачатие – всегда обоюдо желанный процесс. И я хотел стать отцом. Я это тоже знаю.
– Ты не станешь отцом! – прокричала копия один. – Ты не пришел вовремя и не спас искру жизни от этой твари!
Себастьян посерел лицом. Сглотнул и продолжил тяжело и с паузами.
– Да, я опоздал. И… да. Я мог потерять и тебя и будущего ребенка… я осознаю. Но. Я не мог прорваться раньше. Были свои причины. Я так обрадовался, и словно ожил, осознав, что Хас с нами. Хас спас. Мой младший и совсем недооцененный друг. Юный бессмертный, не разменявший еще первой своей сотни, и ведущий себя, как мальчишка, пока еще имеющий чувства, привязанности и настоящих друзей. Наш друг, рисковавший своей бесценной жизнью ради нас.
– Но Хас не спас… – пыталась оспорить копия, а Редвел лишь махнул рукой.
– Я пережил травматическую ситуацию, и должен был двинуться мозгами, но мне повезло еще больше.
– В чем же? – скептически хмыкнул третья копия, многократно отражаясь в зеркалах.
– Я попал сюда.
– Ты сюда вляпался. – Подала голос одна из ранее молчащих задних копий.
– Можно и так сказать, но мне повезло. – Себастьян улыбался, и стал вытирать глаза рукавом, вспомнив о проявленных эмоциях, – я попал в артефакт Абскура. Это замечательная возможность «творить свою реальность». Я столкнулся со своими страхами. Страх покинутости и никому ненужности, страх интриг и заговора против меня, страх измены, страх брошенности и потери. Ревность. Страх страхов. Вы так четко и точно показали мне, чего я так боюсь, и за что мне прилетает. Благодарю тебя, зеркало страхов.
– Но я так не работаю! – Аманды взглянули удивленно одна на другую и соединились, забавно взвизгнув. Копий стало вдвое меньше.
– Вызовите мне ее. А то я заблудился слегка. – Улыбнулся магистр.
– Это невозможно! – каркнули все Аманды хором и снова соединись по двое.
– Меня больше нельзя держать в отделении – я имею магию и только что разобрал свои травматические последствия схватки.
– Нет, я уверен в обратном. – Из последних рыжих копий родился главный врач и указал на глиняный кувшин с васильком.
– Это легко. – Тем не менее, нерешительно вздохнул Себастьян.
Расправив ладони на собственных коленях, магистр ощутил приятную настоящую шероховатость, придавшую уверенности. Волной силы бесполезно. Нужно придумать кое-что поинтереснее. Горе ты мое, от ума. И я вернусь домой со щитом, или на щите…
Итак, щит работает на грубую силу, на физическое воздействие. На волну чистой магии. Но. Щит не помогает, например, от холода.
Руки поднялись и уверенно развернулись ладонями к себе. Редвел впитывал тепло. Дыхание превратилось в густой пар. Нескольких секунд хватило: свежий зеленый василек треснул и кусками осыпался вниз.
– Больше мы вас не держим. – Врач растворился в небытии, так и не дав ответов, было ли в этом отделении хоть что-то реальным…
На следующий день для знатных гостей была затеяна охота. Эта была уступка придворным нравам. Король Людовик был страстным охотником, и весь двор старательно ему подражал. Герцогиня не любила охоту, как не любила все шумное, многолюдное и бесцельное. Ей хотелось одного – запереть все двери и опустить портьеры. Предаться добровольному самоистязанию.
Утром ей донесли, что слуга Геро вызвал лекаря. Ночью у пленника случился приступ. Оливье, за неимением других средств, отворил пациенту кровь, а затем напоил настоем из маковых зерен. Иной помощи этот шарлатан измыслить не мог. На руках пленника было уже не менее дюжины надрезов. От кровопускания он сильно слабел и впадал в забытье. Обморок избавлял от боли. Анастази, мрачная и встревоженная, заметила, что этот приступ опасней предшествующих и будет длиться дольше. В ее взгляде и голосе слышался упрек. Ей, без сомнения, уже известна причина.
Будь проклята эта охота! Будь прокляты они все, кто вынуждают ее жить так, как она живет, играть по их отвратительным правилам, совершать омерзительные поступки и гордиться своей способностью, даже склонностью их совершать. Это они, они, эти люди, принуждают ее терзать единственного мужчину, который ей действительно дорог! Это они вынуждают ее держать в своей душевной псарне этого чешуйчатого цербера, что хранит врата в ее ад. Это они принуждают ее сейчас трястись в седле во имя участия в этом придворном спектакле вместо того, чтобы, стоя на коленях, вымаливать прощение. Это они виноваты, они… Эта ее сводная сестра, явившаяся так некстати со своим вызывающим богатством, эта интриганка Шеврез, терзаемая праздностью и скукой, этот юный развратник де Ла Валетт, достойный сын своего отца… Как же она их ненавидела! Как ненавидела.
Ее лошадь сама отыскивала тропу, сама следовала за егерями. А всадница не видела ничего. Ее взгляд был запорошен пеплом, тем черным пеплом, что хлопьями покрывал его лицо, что цеплялся за его ресницы и влажно густел в уголках его глаз.Она должна прервать это недопустимое увеселение, должна остановиться и гнать их всех прочь. Но как обычно, она не произнесла ни слова и продолжала следовать тем правилам и предписаниям, которые только что проклинала.
По возвращении в замок Жанет внезапно занемогла. Она уже во время охоты красноречиво прикладывала руки ко лбу, изображая на дурноту. Сразу поднялась к себе, но лекаря отвергла, сославшись на ничтожность недомогания.
— Ах, сестрица, это все последствия моего вчерашнего безумства. Моя слабые нервы подверглись неслыханному испытанию. И вот я доставляю вам хлопоты. Нет, нет, не тревожьтесь. Всего несколько часов покоя, и я присоединюсь к нашему маленькому обществу. Катерина, где мои нюхательные соли?
Но несколько часов спустя выяснилось, что Жанет и не думает покидать спальню. Когда Клотильда, следую правилам гостеприимства поднялась к ней, Жанет являла собой жалкое зрелище. Ее пылающая самоуверенность обратилась в чадящие угли. Она лежала в полумраке, за опущенным пологом, бледная, неприбранная. Она жаловалась на головную боль, говорила едва слышно, сопровождая каждое горловое усилие тяжелым вздохом, едва ли не стоном. Клотильда сочла уместным сыграть скорбь по утраченным удовольствиям. Возможно, Жанет и в самом деле страдает, у нее может быть легкий озноб, тяжесть в висках, колики, но все эти симптомы не стоят такой проникновенной бледности. Что она там говорит? Ах, у нее внезапная мигрень. Мигрень! Звучит как насмешка. Затертая жалоба кокетки. Жанет, пожалуй, и не подозревает, что такое настоящая боль, настоящее страдание, когда судорога сводит тело, когда неосторожный луч света, допущенный в комнату по небрежности, бьет в висок, как молния, взрывая глазные яблоки. Жанет играет в свою болезнь по давней традиции дочерей Евы. Играет неумело, напыщенно, с заламыванием рук. Преследует некую цель. Цель всегдаесть. Обморок, томная матовая бледность, брошенная поверх простыни надломленная кисть. Это все стрелы, пущенные исподтишка в одурманенную жертву, это паутинки, протянутые к невидимым рычагам. Жанет расставляет силки, разбрасывает приманку. Ее дикий вепрь еще не пойман. Клотильда едва не поморщилась. Мелкие, ничтожные игры. И она выбрала для свой провинциальной интриги замок герцогини Ангулемской, храм, где обитает плененное божество.
Жанет все тем же голосом издыхающей сильфиды вопросила, не позволит ли ее великодушная хозяйка послать за ее личным врачом. Клотильда выгнула бровь:
— Мэтр Оливье весьма опытен и с легкостью избавит вас от мигрени. У него в этом есть… особый навык.
— О нет, сестрица, не сочтите это за каприз. Но я не доверяю чужим врачам. Как бы ни был хорош ваш лекарь, он ничего обо мне не знает, о странностях и особенностях тела, а тот, кто всегда рядом, пусть даже его опыт почти ничтожен и не идет ни в какое сравнение с опытом почтенного мэтра, самим своим присутствием, своей причастностью к самым интимным оттенкам моего бытия, может послужить самым действенным снадобьем.
Клотильда пожала плечами. Ей это было безразлично. Если Жанет из-за пустячной головной боли затевает столь сложную процедуру, затягивая саму болезнь, то это ее дело. Пусть посылает за своим врачом. Это все та же наброшенная арканом паутина.
Выходя из спальни, герцогиня обернулась к Анастази:
— Если ей так уж необходим этот лекарь, пусть за ним пошлют.
Лекарь прибыл. Внешне он больше походил на странствующего знахаря, чем на придворного костоправа. Высокий, нескладный итальянец с холщовой сумкой за плечом. Его появление во дворе замка среди важных лакеев и кокетливых горничных повлекло шлейф недоумевающих взглядов и откровенных насмешек. А дальнейшие события оказались и вовсе изумительно непредсказуемы.
Анастази, с обычной, даже дерзкой бесцеремонностью приблизилась в то время, как ее высочество вполголоса беседовала с госпожой де Верне, подругой принцессы Конде, то самой, что некогда смущала покой великого Генриха. Обе дамы держали по бокалу вина и временами переходили на шепот, ибо речь шла о возвращении мятежного маршала Монморанси из Пьемонта, где он, по слухам, успешно взял Салуццо. Анастази подошла так близко, что обе дамы вынуждены были замолчать. Госпожа де Верне бросила негодующий взгляд на странную особу в полумонашеской хламиде. Но Анастази не замечала ее негодующего присутствия. Ее глаза мрачно поблескивали. Клотильда покинула собеседницу.
— Что вы себе позволяете? – прошипела она, следуя за придворной дамой.
— Прибыл лекарь. Некий Джакомо Липпо.
— И что с того? Какого черты вы вмешиваетесь и позволяете себе отвлекать меня этим незначительным поводом? Это лекарь Жанет, вот пусть он ею и занимается.
— Я намерена просить ее светлость княгиню об одолжении.
Анастази, кажется, ни слова не расслышала из господской тирады.
— Каком одолжении? – Клотильда была несколько обескуражена.
— Чтобы ее врач, этот самый Липпо, осмотрел Геро.
Первое чувство даже не удивление, а какое-то детское замешательство, почти обида.
— Да вы никак умом тронулись, милостивая государыня. И как же вам пришло это в голову?
Но Анастази и эти слова пропустила.
— Я наводила справки. Когда ваша сводная сестра упомянула своего лекаря, я вместе с гонцом отправила в Париж своего человека. Этот Липпо прибыл вместе с ней, но уже приобрел некоторую известность. Он излечил сына госпожи де Бар от кровохарканья, а юному виконту де Салюс, который свалился с лошади, так вправил кости, что повеса уже начал ходить.
— На то он и лекарь, чтобы исцелять недуги.
— Говорят, он побывал в самом Китае, а затем учился у какого-то мавра.
Клотильда фыркнула.
— С таким же успехом он мог бы учиться и у самого Мерлина. Что вы задумали, Анастази?
Придворная дама коротко вздохнула. Отвела глаза.
— Геро очень слаб. Все, на что способен Оливье, это отворить ему кровь. У него сильные боли. Он не спит. Если на этот раз вы все же задумали его убить, то сделайте это быстро. Проще перебить яремную жилу. Тогда он истечет кровь за несколько минут. Сразу впадет в беспамятство и ничего не почувствует. Это милосердней, чем цедить кровь по капле, если конец все равно неизбежен.
Анастази говорила очень спокойно, даже небрежно, будто речь шла о жеребце, повредившем ногу. Под седло животное уже не поставить, и самое разумное — добить калеку, не доставляя лишних мучений. Ее темный непроницаемый взгляд, тонкий и жесткий рот, окаменевшие скулы изгоняли самые смелые догадки о скрытых мотивах. Этой женщиной руководит лишь рассудок, неумолимый здравый смысл, который из множества решений выбирает самое жестокое и простое. Вот так же холодно и невозмутимо она когда-то предложила свои услуги в качестве палача.
— Он… он так плох? – осторожно осведомилась герцогиня.
— Он не умрет, если вы спрашиваете об этом. Но силы к нему вернутся не скоро. С каждым последующим приступом его выздоровление будет затягиваться, пока не наступит полное истощение. А сколько приступов он еще переживет, одному лишь Богу известно. Может быть, три, а возможно, и одного будет достаточно.
Голос придворной дамы звучал все так же ровно и невыразительно, как шуршащий под колесом повозки крупный песок. Клотильда не сомневалась в правдивости ее слов. Придворная дама не преувеличивает. Геро действительно очень слаб. Обескровленное тело по-прежнему угнетаемо болью. Накануне, перед самым рассветом, герцогиня осмелилась переступить тот тайный порожек, который внезапно приобрел значимость огненного рубежа. У изголовья, ссутулившись, сидел слуга. Как бесшумно она не ступала, огромный парень все же поднял голову. Он сделал было попытку подняться, когда узнал ее, но герцогиня резким движением запретила. Этот деревенщина мог опрокинуть табурет, на котором сидел. В комнате почти непроглядный мрак. Портьеры плотно задернуты, чтобы и луна своим серебряным шепотком не нарушила бы спасительную тишину, которую будто толстую повязку, наложили поверх воспаленного разума. Геро дышал коротко, отрывисто. Его насильственный сон тоже был вроде повязки, или скорее наложенных на безумца путы. В действительности никакого сна не было. Была тяжелая, душная пелена, в которую он был закутан, под которой был погребен, как взметнувшийся огонь под чугунной крышкой. Внешне эта пелена выглядит огнестойкой, она подавляет бушующий огонь, но против самого огня эта пелена бессильна, ибо крышка над очагом из олова. Пелена прогорит и обмякнет, а пламя вновь вырвется наружу. Пламя боли. Пока эта боль исходит невидимым чадом страданий. Этот чад сгущается, поднимается к потолку, образуя замысловатые фигуры. Как темное полотнище провисает лохмотьями, и лохмотья эти множатся, выпуская бесформенные ростки, оплетая всю комнату, как неистребимый плющ.
Клотильда в ужасе огляделась. Она ничего не видела и не слышала, кроме тяжелого дыхания, но ощутила присутствие. Эти излучаемые телом страдания перерождались в некую эфирную плоть. Их плотность была уже достаточна, чтобы заменить собой эдемскую глину, которая некогда послужила строительным материалом. Но эта новая плоть не послужит источником божественного вдохновения, она послужит возведению туши чудовища, ненасытного обитателя глубин, что вдыхает жизнь, как воздух. Это чудовище близко, оно отращивает множество тонких щупалец, и одно из них уже протянуто к ней, чтобы проникнуть под кожу, иглой просочиться в кровеносную жилу и сделать глоток. Забрать ее жизнь. Она поспешно отступила. Возможно, Анастази права. Почему бы не позволить этому знахарю осмотреть Геро? Оливье бессилен помочь ему. А та болезнь, что в нем поселилась, оказалась праматерью этих бесплотных хищников, провисающих под сводами ненасытным брюхом.
Она дала согласие.
— Как вы намерены ей это объяснить?
— Никак, — ответила Анастази.
— То есть? – изумилась Клотильда. – Но Жанет начнет задавать вопросы!
Анастази пожала плечами.
— Это всего лишь один из ваших приближенных, кому понадобилась помощь. Это обычная практика костоправов. Когда поблизости от больного находится более, чем один врач, то собирают консилиум. Не думаю, чтоЖанет, то есть, ее светлость княгиня, заинтересуется подобными пустяками.
Ее уверенность передалась и принцессе. В самом деле, о чем расскажет своей хозяйке этот доморощенный эскулап? Кого он увидит? Перед ним предстанет бледный, исхудавший юноша с запавшими от бессонницы глазами. Волосы спутались, свалялись, на губах трещинки, сорочка влажная от испарины. Разве в представлении этих придворных красавиц таков фаворит принцессы? То, что у нее есть тайный любовник, давно не секрет. И Жанет непременно посвящена в эту тайну. Но неожиданный пациент очень мало походит на фаворита. Пусть даже сводная сестра и догадывается о чем-то. Что это меняет? Если она, движимая любопытством, пожелает узнать больше, то ее постигнет неудача, как и ее придворных соплеменниц. А без ответов на вопросы ее интерес угаснет, как пламя, в которое забыли подбросить дров. Еще один персонаж, проявивший беспокойство, был Оливье.От гнева и ревности этот иссохший интриган утратил всю свою величавостьи скулил почти жалобно, как изгнанный по старости охотничий пес. Он кричал, что не допустит в храм науки ярморочных фокусов, что ему предпочли шарлатана, площадного шута, обманщика, который торгует на рынке бычьей кровью, выдавая ее за эликсир молодости. Герцогиня слышала его приглушенные вопли в соседней с кабинетом комнате, откуда он был изгнан непреклонной Анастази.
— Этот итальянский прощелыга назвал меня коновалом и невеждой! Вы слышали? Слышали? Я, видите ли, убиваю больного своими варварскими средствами. Это те приемы и методы, которым нас учил великий Гален! Я учился по его книгам. А он меня оскорбляет. Варварские средства! И его средства вы видели? Иглы! У него золотые иглы. Он привез их из страны желтокожих язычников. Он и сам язычник. Я не удивлюсь, что он поклоняется их сарацинскому богу.
Он еще долго жаловался, требовал аудиенции.
А Геро тем временем выздоравливал. Вскоре после визита итальянца он уснул без помощи маковой настойки. Через час проснулся, выпил подслащенной медом воды и снова уснул. Через пару часов он проснулся, еще слабый, но уже терзаемый голодом. Ночь прошла спокойно. На утро он уже поднялся и даже на четверть часа спустился в парк. Анастази позволила себе взглянуть на принцессу с легким торжеством.
[1] Плювиоз — 5-й месяц (20/21 января — 18/19 февраля) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806.
[2] Эдельвейс — цветок, который растет только на склонах высоких гор, распространен в Европе и в Азии.
Порывы ветра что есть силы гнали барашки облаков по бледному небу. Обычная погода для плювиоза [1]. Прохожие спасались от стихии кто как мог: граждане по самый нос зарывались в стоячие воротники упеляндов, гражданки улитками казали лица из-под шляпок а-ля памела.
Но в кафе «Le procope» круглый год царило лето с легким ароматом папиросного угара. Кроули как раз чадил папиросой. Бутылка вина с укором стояла нетронутой — с недавних пор его опьяняли совсем другие вещи. Впрочем, недолго она тосковала в одиночестве: бокал за бокалом Камилл Демулен неумолимо приближался к ее дну. Ладно бы только пил. Но он еще и говорил. Тарахтел не затыкаясь, измусолив почти до дыр несчастный номер газетенки «Монитер».
— Это просто чудовищная речь! — хватался за космы он. — Просто ужасная! Сказать такое… мог лишь могильщик свободы!
Кроули почти не замечал присутствия Демулена. Зачем лицезреть чьи-то влажные глаза, когда в собственной бутоньерке красовался душистый эдельвейс [2]. Лепестки-лучики точь-в-точь из белой замши, только живые. А он оригинален! Не все одни розы-мимозы.
Эдельвейс, чтоб тебя!
«Смотри, какой я труднодоступный! Смотри, как тебе повезло до меня вскарабкаться!»
«Пусть себе ликует. Тем более я и вправду долго… лез».
— Нет, он не в себе! — Демулен вернул Кроули из приятного забытья в бренный мир. — Сказать такое! «Террор — это быстрая, строгая, непреклонная справедливость»? «Свобода бессильна без террора»? «Революционное правление — есть деспотизм свободы против тирании»? Не речь, а яд из пасти сына Дракона!
Демулен отбросил газету только для того, чтоб промокнуть взмокший лоб кружевным платком. Наивный юнец. Только невидимый купол не давал хлестким словечкам Демулена стать достоянием общественности. А общественности этой, весьма революционно настроенной, собралось в кафе немало.
— Камилл, — как можно спокойнее произнес Кроули, — не горячись. А то цирюльник не нужен будет. Максимилиан горазд щебетать речи за трибуной: в них всегда полно пышных фразочек. И нуль конкретики. Надо же чем-то развлекать семьсот усталых и потных мужчин!
— Конкретики мало? Что ж, смотри! — и Демулен ткнул пальцем в последнюю страницу номера, где размещались самые безынтересные декреты Конвента. — «Ввиду контрреволюционности целей, которым он служит, Комитет справедливости немедленно упраздняется»!
«Максимилиан-Максимилиан, не умеешь ты сюрпризы делать!»
— Да, — подытожил Кроули, — лиха беда начало!
— Нет. Это конец! Пропали все наши труды. Хотели выпустить всех подозрительных, а теперь сами в их числе! Бедный «Старый кордельер»! Бедная моя Франция!
«Шел бы ты лучше домой. К своей Люсиль. Погрел бы с ней постель с утреца. Запеленай лишний раз мелкого Горация. Сделай ему «бычка»».
Но нет. Этот ненормальный предпочитал прозябать в компании штатного демона, наливаться спиртным и причитать о «гнете тиранов». Он так и не смог вытравить из себя образ пламенного глашатая Революции, своим возгласом «К оружию!» двинувшим толпу на Бастилию. Вот только тюрьмы теперь рушить не модно. Все больше строят.
— Не надо было его с Калигулой сравнивать! — констатировал Демулен, уставившись в пустоту.
— Верно! Молодец! Давно пора сматывать удочки и…
— Надо было с Нероном! Или, еще лучше, с Иродом! Помяни мое слово, он еще переплюнет их в кровожадности! Но ничего. Посмотрим, что такое жалкий нож гильотины супротив моего острого пера!
— Камилл.
— Чего?
Кроули поднял очки на лоб, и проклятая бутылка вина по необъяснимой причине опрокинулась, пораженно бормоча: ульк-ульк-ульк.
— Сначала думай, потом говори. Память девичья? Забыл, кто три раза спасал твою голову от Трибунала? Так я напомню. Все Ирод твой, окаянный. Кто был шафером на твоей свадьбе? Снова Ирод. Кто крестил твоего сына? Опять он, да что такое!
— Серпэн, прекрати! — Демулену явно было некуда девать руки, потому он принялся постукивать вилкой по столу. — То, что было в лицее, останется в лицее. Я порвал с прошлым. Сейчас он — черствый инквизитор, болезненный фанатик, бесчувственное чудовище!
Кроули не особенно хотелось защищать Робеспьера от летевших в его адрес нападок Демулена. Оба они — бывшие адвокаты, вот пускай и разводят прения дни напролет. Но и спуску этому наивному блеянию он тоже давать не собирался:
— Камилл, я в очках, а вижу лучше тебя. Никакое Робеспьер не чудовище. Он… как бы тебе сказать…
«Просто попал в дурную компанию?»
Кажется, Демулену не хватило рассудка правильно прочесть мысль, потому он резко встал, швыряя шейную салфетку на пол:
— Теперь мне все с тобой ясно, Серпэн! А я то наивно думал, что ты с нами. Веришь в великое дело Дантона. Теперь вижу, что нет. Ничего. Невелика потеря.
И он вышел за пределы защитного купола. Его прощальное «осторожней выбирай себе друзей!» повергло обедавшие парочки в недоумение, но ненадолго.
Как бы Демулен ни бесил своей детской запальчивостью, в одном он был прав. С Робеспьером творилось что-то неладное. И он, Кроули, обязательно узнает, что.
Кроули еще долго прогонял бы в голове детали их разговора, но он спиной почувствовал приближение официанта. Обернулся: не прогадал.
— Кхм, тебя рассчитать, гражданин?
«Сука, Демулен! Бьюсь об заклад, нарочно так резво свалил! Одного вина на двадцать ливров вылакал!»
***
— Максимилиан, дорогой, ну еще ложечку. Доктор Лагмар прописал…
Элеонора висла над душой, держа ложку с целебным пойлом наготове. Робеспьер хоть и имел вид выброшенный на берег плотвы, некоторое время упорствовал, но дрожащий голос Элеоноры взял верх. Или доконал.
Так или иначе он приподнял голову и обхватил ложку сухими потрескавшимися губами. Глотнул.
Покрытое испариной лицо исказила гримаса отвращения ко всему этому миру и лекарству в частности.
— Вот и славно! Ты увидишь, как это лекарство вмиг поставит тебя на ноги! Доктор Лагмар один из лучших! Ты бы знал, какие чудеса он творит! Он излечивал больных проказой и тифом! Моя тетушка…
— Элеонора, дорогая, — скучающе уронил Кроули, приподнимая набранный уже как с пять минут клистир, — не будете ли вы так любезны…
— Да-да. Как раз компресс нагрелся, надо обновить. Может быть, вам чаю, гражданин Серпэн?
— Да. Будьте так любезны. Только я пью только с бергамотом! И побольше сахара! Три кусочка! Тростниковый!
— Но тростникового нет…
— Лучшие магазины Парижа к вашим услугам.
Элеонора хотела было воспротивиться, но Кроули надавил на рукоятку поршня. Тонкая струйка, пахнущая терпкой ромашкой, брызнула фонтанчиком в воздух. Предупреждающий залп!
— Л-ладно, — сдалась она и быстро вышла.
— Вы же знаете, что поставок тростникового сахара больше не предвидится, — сказал Робеспьер, кутаясь в одеяло едва ли не с головой. Ромашковая угроза его, в отличие от Элеоноры, нисколько не впечатлила.
— Конечно, знаю. Но вы и дальше готовы были слушать?..
— Пожалуй, нет. Спасибо. Вы же не будете и вправду ставить мне клистир?..
— А что? Хорошее средство. Широкий спектр! Вы мне только подмигните, если… — Кроули надавил на поршень, и фонтанчик брызнул снова.
Злобный приступ кашля одолел Робеспьера, и он судорожно потянулся за платком. Кроули предпочел не смотреть на массы, которые выходили из больного горла. Когда кашель отступил и дал возможность Робеспьеру заговорить, тот только прогнусавил:
— Старается, бедняжка, да все без толку. Ни одна микстура не поможет мне от горестных мыслей о судьбах нашей Родины. При таком здоровье глупо тешить себя надеждами встретить почтенную старость.
— Скрипучее дерево скрипит, да стоит, а молодое летит, да лежит.
— Я же говорил вам насчет суеверий — а вы все туда же. Или наивно пытаетесь своими россказнями прогнать мысли о смерти?
— Все мы умираем рано или поздно… только если в веке четырнадцатом вас бы просто сожгли, то сейчас вашей болячке придумывают мудреное название и прописывают чудодейственную микстуру, которая «точно» подойдет! Всегда подмечал, что все врачи чем-то похожи на святош.
— Не трогайте религию. Пусть нечестивцы говорят обратное, но я верю, что душа бессмертна! А что будет без религии? Чем утешить сердце патриота на смертном одре? Весточкой, что его душа канет в небытие? Пустое, как космос?
— Космос не пуст, — оскорбился Кроули.
— Это фигура речи, Антуан.
— И как вы думаете, куда отправляются изменники, казненные на гильотине? — спросил Кроули, выпрыскивая невостребованный ромашковый отвар в окно для натуральности, будто он все-таки провел обещанную Элеоноре процедуру.
— Не берусь утверждать. В детстве я был скверным католиком. Да и сейчас не лучше. Их догматы стары, как Ветхий Завет, но пусть веруют, если им хочется… но что-то там — за могильной плитой — определенно должно быть. Хоть какое-то утешение для страждущих и добродетельных.
— А недобродетельных куда девать прикажете?
— Их не ждет ничего. Они просто истлеют.
«Мне его расстраивать или нет?»
Кроули сел на стул возле кровати и в смятении покачал ногой. Пирог, приготовленный с утра специально для нерадивого пациента, до сих пор был словно из печки благодаря демонической уловке и ждал своего выхода из котомки. Но Кроули не спешил его отдавать.
Голос Робеспьера затих проигранной скрипучей мелодией. Как облезлый птенец, Робеспьер подтянул к себе еще и плед — дополнительное оперение. Не помогло. Все равно подрагивал и то и дело смахивал текущую влагу из глаз.
«Надо попросить Азирафаэля научить лечить… Он же умеет?..»
— Почему вы упразднили Комитет? — спросил Кроули.
Такой прямой вопрос явно застал Робеспьера врасплох: слезливый взгляд прояснился. Вон, как на локтях приподнялся! Румянец потеснил болезненную бледность.
— К чему эти расспросы? Вам ли не знать, что это компетенция Конвента?
— Максимилиан, ручаюсь, нас никто не подслушивает. Поговорим же без купюр. Всем и так понятно, что Конвент дружно поднял ручки с вашей подачи.
— А-а-а-а. Вы про ту речь. Что вас в ней смущает?
— Как бы вам сказать. ВСЁ?! Одной речью вы перечеркнули все… — Кроули едва не сболтнул «наши», — ваши старания по скорейшему воцарению гражданского мира!
Робеспьер окончательно сел. Несмотря на свое лихорадочное состояние, он отвечал совершенно ясно:
— Не приписывайте мне всех заслуг. Я пришел к этому не один, а вместе с Комитетом. Мы посчитали этот шаг преждевременным. Мы — это Сен-Жюст, Кутон, Колло д’Эрбуа — и другие…
— А Я?! Я?!
— А вы заблуждались. По крайней мере, я на это очень надеюсь… мне бы очень не хотелось потерять в вашем лице друга. Их становится все меньше.
Кроули не без досады вспомнил вчерашние стенания Демулена. Все-таки поразительно, с какой легкостью у этих людишек родственные души превращаются в Сциллу и Харибду.
— Я бы тоже не хотел, — медленно сказал он. — О, и раз вы первым обмолвились, что я ваш друг. Вот мое дружеское предостережение: внимательнее присмотритесь к тем, кто сидит с вами за одним столом. Там. В Комитете. Не позволяйте им вложить в ваши руки меч, чтобы сделать за них грязную работу.
— Расстрою вас, но я никогда не держал не то что меча, но даже шпаги, — фыркнул Робеспьер.
— В ваших руках кое-что пострашнее… Что такое железки? Ничто. Но если к железкам приложить человеческую волю, они способны вырезать народ целыми городами. Не дайте воле овладеть железками.
— Вы просите отменить столь многое, предлагая так мало альтернатив…
— Естественно. Выбирать дано только вам. Вы же человек.
Робеспьер внезапно отвел взгляд: то ли от неловкости, то ли от того, что из глаз снова потекло. Но, кажется, его не часто называли простым человеком. Кроули пришел к странному парадоксу: властей предержащим это нужно сильнее всего.
— Я, кстати, все-таки испек вам пирог, — сказал он. — Будете?
Робеспьер не глядя кивнул.
Кроули стал наведываться в дом номер триста тридцать шесть по улице Оноре с завидным постоянством. Чего не скажешь об Азирафаэле, у которого не было ни малейшего желания дописывать портрет безутешной Элеоноры. Позабытый холст стоял в углу гостиной, скромно прикрытый полотном. Да и что об Элеоноре.
Азирафаэль не мог ручаться, когда придет к нему в следующий раз. Напрасно Кроули ложился на живот и призывно выгибался в жажде удержать внимание. Если Азирафаэль вставал с постели, он не ложился обратно. А еще он не понимал намеков. Совсем.
— Не знаю, дорогой, — говорил Азирафаэль, натягивая на плечи сорочку. Красные пятна на шее растворялись, как в молоке. — Все стало несколько сложнее. Но я работаю над этим.
Под «сложнее» Азирафаэль имел в виду Уриэль и свои неясные похождения куда-то… загадочные куда-то. Кроули не спрашивал. Возможно, не хотел себя расстраивать: понимал, что Азирафаэль, как и все ангелы, куда более подневольный, чем он со всей своей падшей братией.
Или просто боялся снова напороться на колючее «это конфиденциальная информация»? Несмотря на урванное (украденное?) счастье, Азирафаэль продолжал оставаться ангелом. Да, он согласился быть его возлюбленным и сам ответил на признание, но это не отменяло прискорбной истины. Возлюбленный был непостижим и оставался далеким, как небо, до которого бесполезные крылья никогда не донесут.
— Возьми меня обратно, — цедил Кроули, стоя на коленях и сложив руки в молитвенном жесте. — ВОЗЬМИ. ВОЗЬМИ. Я БУДУ ХОРОШИМ. Я НЕ ЗАДАМ БОЛЬШЕ НИ ОДНОГО ВОПРОСА. ВОЗЬМИ, МАТЬ МОЯ ЖЕНЩИНА.
Черные крылья белели и якорем волочились по полу. Дурацкие махины. Даже метла полезнее них. Но белый шел ему больше; БОЛЬШЕ.
Бледная стена показывала только угловатую сутулую тень.
— Я ХОЧУ БЫТЬ С НИМ. ЗАБИРАЙ. Я БУДУ ЕГО КАМРАДОМ. БУДУ ДЕЛАТЬ, ЧТО ПРИКАЖЕШЬ. ЧТО УГОДНО. Только…
Богиня оставалось глуха к его молитвам. К ругани, впрочем, тоже.
— Или выгони его нахрен. Я его поймаю, как Люцифер ловил нас всех. Нестрашно. Погрустит немного, но я его развеселю… развеселю. Да, воняет серой, убого, ужасно и сыро. Но… он привыкнет. ОТДАЙ МНЕ ЕГО. Он же тебе и так в тягость. Ты ему тоже. Он пьет, ест, как не в себя, милуется со мной. Да, пока всего пару раз, немного, но я это исправлю… А еще он сквернословит. Он плохой ангел. Ты же Богиня. Ты должна давать всем благо. Гони МОЕ благо! Отдай-отдай-отдай!
Утром ему было мучительно стыдно за сказанное. Но в одиночестве, в тиши застывших часов и посвиста ветра с улицы сложно с собой что-то сделать. Да и все равно ему никто не отвечал. Поэтому иногда он позволял себе вставать на колени, выглядеть жалким и потерянным. В такие моменты он обращался к Матери, вспоминал забытые певучие молитвы и просил-просил-просил.
Ти-ши-на.
Крылья чернели обратно — в привычную демонскую униформу. Пушистые по излому, величественные, как у лебедя, разве что чуточку обгорелые на концах: именно на нем у Люцифера дрогнули руки, и он чуть не уронил его с головой в кипящую серу.
Но… все равно ангельские. АНГЕЛЬСКИЕ.
Азирафаэль не приходил по нечетным дням.
«Как на нем смотрелся бы черный?» — со стыдом размышлял Кроули. Но потом вспоминал струящуюся по телу темную альмавиву, резко контрастирующую с белыми волосами.
«Подлецу все к лицу».
Теперь он завидовал тем придуркам с заднего ряда на бесконечных планерках. Без стеснения они лезли друг к другу, несмотря на рявканье Вельзевул. Сотни раз уже менявшие оболочки и утерявшие свой истинный вид: страшные, с разлагающимися гадами на башке. Не пекущиеся ни о ком, кроме себя.
Бегемот льнул к своему благоверному каждый раз, как в первый (или последний). Горланил пошлые песенки, курил и обхаживал солнечную Италию в неразделимом дуэте.
Они бесили всех своим уродством.
Тискающиеся, гогочущие и абсолютно счастливые.
— Я, наверное, навязываюсь… видите ли, я написал речь для выступления в конвенте и не уверен, достаточно ли она хороша…
— Навязываешься! — гаркнул Кроули.
— Давай сюда, — сказал Робеспьер.
Сен-Жюст чуть не прыгнул в кровать к своему бледному идолу. Помешал ему портативный столик. Так уж вышло, что Робеспьер был настолько отрешен от нормальной жизни, что даже больным не соблюдал простейший постельный режим. Он перенес работу с бумагами к себе в постель. Вот и сейчас, щурясь сквозь двое очков, он вчитывался в очередные письменные потуги Сен-Жюста. Тяжело вздохнул; Отточил кончик пера; Макнул в чернильницу и начал черкаться.
— Что-то не так, Максимилиан? — спросил Сен-Жюст.
— Вот ты пишешь про Спарту — сразу нет. Буржуа всполошатся, что мы хотим отправить их в Каменный век. Монеты весом в несколько килограмм и в том же духе. Замени лучше этим, — и Робеспьер ткнул в одну из закладок в томике Руссо. — «Цель состоит не в отмене частной собственности, потому как это невозможно, а в том, чтобы заключить ее в самые тесные пределы…» Там помечено.
Сен-Жюст вцепился в потрепанную книжечку не иначе как в молитвенник.
— Так и вправду лучше! — поддакнул он.
Сен-Жюст раздражал Кроули. Но Робеспьер желал иметь свои глаза и уши в Комитете. Молодой выскочка из Блеранкура подходил идеально. Ну не гонять же Кутона на его инвалидной коляске от дома Дюпле до дворца Тюильри? Что ж. Пусть Сен-Жюсту и не хватало опыта, пусть за трибуной Конвента он не ушел дальше своих «Республиканских установлений», однако только ему сейчас было под силу заткнуть рот Эберу и прочим ревнителям «террора без границ». Только почему же Кроули так и тянет шепнуть на ушко Браунту «взять его», ткнув в Сен-Жюста пальцем?
Сен-Жюст уже убрал листки с заготовленной речью в портфель, но тут же извлек папку с таинственным содержимым.
— Максимилиан, — напрасно он склонился над самым ухом Робеспьера и перешел на шепот, Кроули все равно все прекрасно слышал, — а это я хотел бы обсудить уже наедине. Только ты и я.
«Ох ты ж как! Меня так легко не выживешь!»
Видимо, Робеспьер тоже не горел желанием лишаться своей добровольной сиделки, потому как воды в рот набрал. Сен-Жюст закипал на глазах. Чего только стоил этот застывший взгляд! В гляделки переиграть вздумал? Затея дурацкая. Со своими змеиными глазами Кроули мог не моргать сутками. Робеспьер тактично потягивал отвар из дягиля. Минуты через полторы Сен-Жюст сдался.
— Гражданин Серпэн, может, вас ждут дела в секции?
— Не ждут. В моей секции дела поставлены на поток. Провизию подвозят вовремя, спекулянты выданы Трибуналу, последнюю проститутку поймали три месяца назад. Так что я полностью свободен и в полном распоряжении гражданина Робеспьера!
— Тогда, ЕСЛИ НИКТО НЕ ВОЗРАЖАЕТ, я хотел бы обсудить проект декрета.
Покончив со зловонным отваром, Робеспьер помял переносицу и молча принял протянутые Сен-Жюстом бумаги. Также в полной тишине взялся за перо и принялся что-то исправлять. Не срывая покровов таинственности (ох, как Кроули их не любил), он вернул Сен-Жюсту подправленный вариант.
— Милый Максимилиан, — сказал Сен-Жюст, тут же склонившись, — не прими за оскорбление, но я не совсем понимаю…
Робеспьер стал отчаянно указывать на одно место пером, усиленно подчеркивая.
— Ты хочешь?.. Тебе не нравится выражение «враги Родины»? Насчет формулировки «неимущие» — виноват. Придумаю что-то поизящнее.
— Да нет же, — не выдержал наконец Робеспьер. — Нельзя пункты «конфискация имущества осужденных» и «последующая его раздача неимущим» помещать в один декрет. Мы получим только бурю негодования со стороны буржуазии. Нужно разбросать эти положения по двум декретам и внести их в разное время.
— Уж извините, я тут слышал, как вы громко совещались! — И Кроули поднялся со стула, оперевшись локтем о его спинку. — Мне показалось, или вы хотите передать все имущество казненных городской и сельской бедноте?
— Кто вас спрашивал?! Максимилиан! — возмутился Сен-Жюст. — Одно твое слово — и я вышвырну его за дверь!
— Не горячись, Луи. В этом доме каждому дают слово.
«Что ж, попридержал своего боевого петуха. Ему же лучше. Целее будет».
— Раз мне дали слово, так я начну. Видно, мы по-разному смотрим на вещи. Вот вы тут твердите о благе для бедноты. А сами-то знаете, что для них благо? Не новость, что к полученному даром относишься далеко не так, как если бы заработал своим горбом. Вы раздадите имения санкюлотам по крупицам, но те не станут оттого богаче. А вот доносы участятся. О родственниках изменников вообще молчу. Вы лишаете их всего! Будет просто чудом, если они не ополчатся против вас! Не созрели еще умы для такой Революции. Да и не созреют никогда. Неравенство будет всегда. А если уж хотите подложить свинью Эберу и его шайке, так и скажите.
Кроули догадывался, что наболтал достаточно, чтоб закончить этот день в камере. Но искушение осадить греканутого юнца превозмогало здравый смысл. Реакция была молниеносной. Сен-Жюст всем корпусом двинулся в его сторону, но Робеспьер удержал его, дернув за руку: «я сам».
Спустив тощие ноги с измятой перины на пол, он чуть-чуть приподнялся и с тяжелым мучительным «ох» наконец встал.
«Кошмар. Что же с ним лет в пятьдесят будет?!»
Робеспьер одной рукой оперся о предоставленное плечо Сен-Жюста, другой — указал Кроули на дверь.
— Что, даже чая не попьем?!
— Гражданин Серпэн, — «хоть бы на тон поднял голос!» — если память мне не изменяет, вы состоите комиссаром в одной маленькой парижской секции. Так и занимайтесь делами своей секции. Не посягая на дела государственные, о которых не имеете ни малейшего представления.
Кроули не без сочувствия оглядел эту картину: разбитого болезнью рыцаря, защищающего задетую в пылу спора «даму» (Сен-Жюста или Республику?). Не сказав ни слова, он развернулся и прошагал к двери. Уже на пороге Робеспьер остановил его прощальным напутствием:
— Кстати. Вы узнаете об этом первым. Отныне должность комиссаров секций не будет замещаться в выборном порядке. Все комиссары будут назначаться Комитетом общественной безопасности. В свою очередь я в праве давать рекомендации относительно той или иной кандидатуры. Советую подумать над этим на досуге.
«Это что… угроза?!»
«Не ты меня, мол, сместишь, а Комитет?»
«Не лезь на рожон?»
«Да иди ты нахрен со своей добродетелью, задохлик. И Жан-Жака туда же забирай».
Кроули не хотел проводить в этом доме более ни минуты и уже было понесся к выходу через гостиную, однако натолкнулся на препятствие в виде Элеоноры. Она почти с религиозным трепетом вопрошала:
— Ну как он? Ему лучше? Он выпил настой при вас или попросил вылить?
— Лучше не бывает! — огрызнулся Кроули. Затянувшаяся сентиментальная драма между этими двумя уже действовала на нервы. — Пойдите к своему благоверному, удостоверьтесь сами!
Лицо Элеоноры мгновенно зардело. Подобрав юбки, она скрылась в своей комнате. Замечательно. За этот день он успел испортить отношения с тремя людьми, а ведь еще даже не вечер!
Кроули понимал, что не в его положении давать волю гневу. Но как же, блядь, гневу хотелось…на глаза попался мраморный бюстик Руссо, занявший почетное место на каминной полке. Ему показалось, или Руссо строил ему рожи?!
К черту все. Эту революцию, которая неизвестно куда идет, эту секцию, из которой его скоро выпнут, даже эту оболочку — сейчас он пойдет и трахнет этот бюст. О Декларацию.
«Народ любит символы».
Пальцы уже почувствовали холод мрамора, и Кроули приценился, как бы ему замахнуться получше, но неожиданно кто-то коварно обнял его со спины. Хотя, почему кто-то? Сладкий родной запах тут же ударил в ноздри. Белые руки обхватили талию и потянули на себя.
— Хочешь разнести весь этот мир вдребезги, дорогой? — Кольцо из рук стягивало все сильнее, но Кроули даже не думал высвобождаться из него. — Не стоит. Революция и так уже разбила немало. Люстр… судеб.
— Но мне хочется!.. — сказал Кроули, послушно опуская руки. — Как меня все достало…
— Понимаю. Но бюст не виноват. Высечен на славу. Не все ли равно, кого он изображает?
— Ты, как всегда, прав, — не без сожаления Кроули водрузил бюст на место. Попытался обернуться. Напрасно. — Мы так и будем стоять?
— Тебе не нравится? — Азирафаэль положил подбородок на его плечо. Казалось бы невинное касание заставило всё внутри ходить ходуном: Кроули содрогнулся, пустив сердце в ритмичный, бьющий о грудь, галоп.
— Нравится… что ты тут делаешь?
— Обнимаю, — сказал Азирафаэль голосом, который Кроули никогда не слышал. Это была… попытка флирта?! Но Азирафаэль быстро перешел на сдержанный тон. — Решил зайти и довести до ума портрет, раз ты тут. Заодно забрать тебя на маленькое рандеву.
— Ты не назначал мне на сегодня никаких свиданий.
— Назначаю. Сейчас.
— Ты же должен доделать портрет.
Кроули наконец повернулся, увидев любимое лицо. Розовые губы ласково улыбались только ему.
Дверь резко хлопнула. Ригель щелкнул. Азирафаэль приподнял брови.
— Серьезно, Кроули?
— Да.
— Ну нет.
— Да.
— Нет.
— Да-да-да! — Кроули взял лицо в полукруг из ладоней и быстро поцеловал сомкнувшиеся в возмущении губы. Впрочем, Азирафаэль недолго держал оборону.
Чем дольше Кроули чувствовал ответ, отклик на свою неуместную безрассудность, у которой Азирафаэль пошел на поводу, тем вернее расслаблялись сведенные в бессильной злобе желваки. Ноты гнева сменялись совершенно другим крещендо.
Один крошечный поцелуй в шею от Азирафаэля окончательно прогнал ярость, сковавшую напряжением мышцы, и позволил дышать свободнее.
Спустя пару минут Кроули уже не хотел бить ни бюсты, ни мир, ни себя. Сердце перешло с галопа на мерную рысь. Он чувствовал, что находится в надежных руках.
— Как ты узнал, что я тут?
— Я чувствую любовь, — сказал Азирафаэль.
— Чего?
— Я тебя чувствую, Кроули. Твою… — Азирафаэль почему-то смущенно кашлянул. — Её, в общем. Я подумал, что было бы неплохо тебя забрать. А для Уриэль предлог в виде портрета нашелся… так что я до вечера свободен.
— Бесстыдный ангел!
— Почему сразу бесстыдный?! — насупился Азирафаэль. — Почему бы не сказать «находчивый ангел»? Почему проявление интеллекта для эфирных существ кажется чем-то из ряда вон?!
— Еще и зануда.
— Ты сам окружил себя занудами. Это твоя судьба. Наверное, мы к тебе тянемся.
Кроули бросил короткий взгляд на закрытую дверь. Поразительно, что Элеонора еще не ломилась обратно, раз Азирафаэль собирался писать ее дальше.
— И сколько мне тебя ждать?
— Нисколько. Я закончил. И мне заплатили вперед. Так что пошли отсюда. Я подумываю не удостаивать старшую мадам Дюпле очередной легендой о неотложных делах, которые заставляют меня покинуть этот дом…
Вместе с Азирафаэлем Кроули спустился по парадной лестнице и вышел на продуваемую ветрами улицу. Мощный порыв ветра едва не присвоил себе его двууголку, но та волшебным образом сделала крюк и вернулась к нему. Кроули нахлобучил ее обратно на голову.
— Спасибо конечно, но поберег бы свои чудеса для чего-то другого.
— Для тебя не жалко. Кстати, смотрю, ты все-таки носишь бутоньерки…
— Я словами не разбрасываюсь!
— Может, заменим чем-нибудь другим?.. Ландыши? Лилии? Нарциссы?
— Мне нравится эдельвейс вообще-то… Нет-нет, я согласен! Пошли!
— Знаешь, я, кстати, подумал: мне разонравилось изобразительное искусство. — сказал Азирафаэль, привычно беря его под руку. — Точнее, не само по себе. Но писать картины — это так муторно…
— Что-то ты шибко быстро остыл.
— К тебе не остыну, не волнуйся, дорогой. Я только нагреваюсь.
Как это ни глупо, но Кроули сам почувствовал, как тихонько нагревается, причем отнюдь не в области сердца. С тихим смешком он только плотнее прижался к руке Азирафаэля. Не обращая внимания на толпившиеся подводы, они перешли оживленную улицу, и Кроули бросил прощальный взгляд на такое знакомое окно второго этажа.
«Блядь».
«А ведь оторвал тощую задницу от кровати! Подполз к окну и пилит нас взглядом».
«Может, я тоже умею лечить?»
Но внутри терзало чувство какой-то незавершённости. Не хватало вишенки на торте. Вишенка всеми силами пыталась утянуть его подальше.
— Подожди, — шикнул Кроули. — Подыграй мне.
— Ну что еще? Пойдем скорее, у меня планов громадье.
— Времени не займет, — все так же заговорщицки продолжил Кроули. — Поцелуй меня.
— Прямо на улице? Кроули. Мы сейчас только этим заниматься и будем. Потерпи до дома.
— ОН смотрит.
Азирафаэль закатил глаза и что есть силы притянул за воротник каррика. Кроули и думать забыл следить за происходящим в окне. Азирафаэль проявил завидную пылкость и, кажется, не собирался размыкать губ даже под недвусмысленные возгласы санкюлотов. Что ж. Из всех подозрительных у них почетная пальма первенства!..
Пес с ним. Уголовный кодекс отменял наказания за преступления против нравственности. Революция, признав за третьим сословием людей из плоти и крови, подспудно, хоть и не намеренно, разрубила те рабские путы, которые католичество накладывало на любовь. Отныне государство не волновало, с кем кто спит, где и когда. По крайней мере на бумаге.
Когда Азирафаэль наконец отступил, Кроули еще с полминуты вглядывался в лукаво сощуренные глаза. Только потом спохватился. Но поздно.
На том месте, где еще недавно белела болезненная физиономия Робеспьера, теперь белела наглухо задернутая штора.
«Злится? Надеюсь. Злись».
— Ох. Порой твои ребячества сбивают меня с толку.
— Я могу принять серьезный вид! Для тебя — да.
— Не надо. Это будешь не ты, — отмахнулся Азирафаэль. — Теперь мы можем наконец поехать к тебе?
— Поехали, моя радость.
И Азирафаэль с сияющей улыбкой потянул его ловить экипаж.
Ржали все.
Яма ничего не ответил. Засопел только и мысленную зарубочку сделал. Но сразу в драку не полез.
Ждал сигнала к началу спарринга.
То, что в армии абсолютно всё можно делать только лишь по сигналу, Яма усвоил быстро…
Позже, когда окровавленного и переломанного рыжего утащили в санчасть, Яму, выбешённого до белых глаз и пены изо рта, с трудом удерживали четверо. В том числе, кажется, и сержант – не случайно же локоть потом вправлять пришлось. Впрочем, тут непонятно. Если сержант был именно тем человеком, который выдернул Яме руку – то как он сумел ударить в челюсть его же? А другой кто вырубить Яму бы не смог. Так что в челюсть –- это точно был сержант.
Яма видел, на что сержант способен. И никогда не сможет забыть висящего над пропастью штурмовика в полной экзо-броне, местами поплавленной, но вполне себе боевой. И сержанта, застывшего на самом краю обрыва. И тишину… Тишина стояла просто жуткая, только отдалённый шум реки на дне провала да слабое поскрипывание плохо подогнанных сочленений брони.
Яма не знал и знать не хотел, чем тот несчастный боевик провинился. Раз наказывают – значит, заслужил. Сержант держал его над пропастью на вытянутой руке. Не напрягаясь. Словно кутёнка, а не здорового мужика под два метра ростом – над краем обрыва видна была лишь верхняя часть, голова и тело до бёдер, ноги же уходили вниз, их Яме видно не было. И ладно бы просто мужика, хотя такой здоровяк наверняка не меньше двухсот фунтов весит, так ведь к тому же и в полном облачении, которое само по себе потянет ещё на сотню как минимум!
И держал-то сержант неудобно так, за краешек нашлемного гребня. Он же скользкий, гребень этот! И не выступает почти, как за него подцепить-то можно? Только кончиками пальцев. Но кончиками пальцев ты попробуй даже пустую ее удержи! Яма поначалу так и подумал, что сержант именно пустую броню зачем-то над провалом проветривает, но потом углядел под прозрачным забралом перекошенную полуобморочную морду хозяина – и обмяк за кустами, пошевелиться боясь.
Физику Яма не знал совсем. Но нутром чуял в сцене на обрыве что-то неправильное до тошноты. Когда человек держит на вытянутой руке нечто, раза в три превосходящее его самого по размеру, и при этом сам ни за что не держится и даже не отклоняется, чтобы уравновесить – тут не надобно никакой физики знать, чтобы проникнуться всей запредельной жутью происходящего.
Сержант молчал, разглядывая провинившегося. Руку он при этом держал абсолютно горизонтально, хоть с уровнем проверяй. И словно бы совсем не уставал. Провинившийся, вытянувшись по стойке (виське?) смирно, тоже молчал, только бледнел с каждой секундой всё больше и глаза всё сильнее закатывал. Потом сержант так же молча одним движением выдернул его из пропасти и швырнул на камни. Вот тут уже провинившийся заскулил, заелозил конечностями, подтягивая их к животу и постанывая, в клубок свернулся. А сержант как-то странно подёргал ногами, словно городской прохожий, жарким летом в расплавленный асфальт наступивший, да и пошёл себе. Слова худого не сказал.
Яма потом осмотрел то место, где он стоял. Уважительно ощупал углубления, выдавленные сержантскими ботинками в тёмном граните. Аккуратные такие, четкие, каждая рельефинка подошвы видна. Словно в мокром песке, а не в материковой скале вовсе. Потрогал Яма ещё теплые края этих отпечатков – и понял, что самому ему сержантом в штрафбате не бывать точно.
Вряд ли с таким может хоть что-то случиться.
Хоть в рейде, хоть где.
Услышав же от кого-то, что сержант – последнее достижение науки, Яма и вовсе порадовался за собственную смекалку да предусмотрительность. Если сержант ещё и в Науке дока – с таким куда выгоднее заодно держаться, а то окажешься невзначай куколкой на особой полочке. Тогда уже поздно жалеть будет.
Вот Яма и старался.
А рыжий Арик… он сам виноват!
Во-первых, нарывался. Ну, Яме и пришлось его поучить малёхо. Не спускать же такое всякому, да тем более – перед всеми. Но сильно калечить его Яма вовсе не собирался. Швырнул пару раз на землю – и всё. Лежи себе. Лежачих Яма не бьёт, что он – зверь, что ли, какой? Пнул бы пару раз для порядку, да и успокоился.
Кто просил этого рыжего засранца снова и снова подниматься?!
Да ещё и огрызаться в ответ! И словечки всякие обидные придумывать, да с подвывертом каждый раз, и носом крутить многозначительно. А Яма – не железный, терпеть такое от всякого!
У Ямы -дрянолин.
Ну, уронил ещё раз.
Уже основательнее. Чтобы прочувствовал этот придурок каждой косточкой. Проникся чтобы и понял – пора уняться, иначе могут и всерьёз покалечить
Добротно так уронил. Душевно, можно сказать.
И что?
Этот рыжий недоумок хоть что-то понял? Как бы не так!
Казалось бы – чего непонятного? Полежи немножко, утихомирься, смири никчемушную гордыню – ну куда тебе поперёк Ямы? Сам же понимать должен, что это всё равно как птенчику на гиену жёлтый клювик раззявить. Ну смешно же!
Так ведь нет же.
Встречались Яме и ранее непонятливые, но этот рыжий все рекорды побил.Не сломай ему Яма ногу – так бы, наверное, и продолжал каждый раз подниматься, сплёвывая осколки зубов и размазывая кровь по стремительно опухающей роже. Вот же придурок! Яма-то ведь к тому времени уже в боевой раж вошёл и ничего не соображал, это ж понимать надо! Такое с ним редко случалось, но уж если довели – в родной деревне прятались все, наученные горьким опытом. Он бы и этого рыжего убил, не остановился. И ничуть не жалел бы потом – а доводить не надо!
Если бы сержант так вовремя не вырубил ударом в челюсть.
— Прошу разделить со мной трапезу, — старик склонился снова и наконец-то представился. — Я Хэчиро Мори, староста Лаконосной деревни.
— Я Оока Акайо, голос моей семьи, и я благодарю вас, господин Хэчиро.
Он представил всех, по кругу, после каждого имени пережидая очередной обмен поклонами. С удивлением понял, что церемонность начинает раздражать, но лицо держал. Добрался до женщин, ограничился достаточным для них «невеста рода Уэниси» и «наставница невесты». Опустился по левую руку от хозяина, справа без заминки сел Иола. Он в самом деле выглядел старшим, и при этом достаточно молчаливым, чтобы роль «голоса» имела смысл. Таари и Тэкэра устроились на противоположном конце стола, хозяйка дома, оставшаяся не представленной, молча суетилась вокруг, наполняя миски прозрачным зеленоватым бульоном, не рисовым, а из каких-то местных трав.
Нужно было начинать разговор, и Акайо начал. Спросил о предках, разговор о которых ожидаемо растянулся до конца трапезы, вынудив в ответ придумывать имя жениха Таари и пересказывать историю Юки о знакомстве их отцов. Хозяйка принесла чай, наконец-то опустилась на циновку рядом с Тэкэрой. Предки старосты и фантазия Акайо иссякали, так что он спросил об урожае. Хэчиро довольно покивал:
— Урожай хороший, очень хороший. Мы приносим большую пользу, нам привезли свиток от императора! Много лака получилось, и всего двое умерших.
Над столом повисла тишина. Акайо понял, что не хочет спрашивать дальше, но так же — что если не спросит он, спросит Таари.
— Вы подвергаетесь опасности?
— Это так же естественно, как риск серны, вышедшей к водопою, — чуть удивленно отозвался Хэчиро. — При работе с лаконосным деревом все подвергаются опасности.
— Ядовитые деревья, — догадался Иола. — Откуда берется лак, из их сока?
— Да. Если соблюдать осторожность, достойную мастера, то можно обойтись без опасных ожогов, но запах вредит всегда, — оглядел напряженные лица, скользнул по своей щеке с призрачной улыбкой человека, знающего свою судьбу. Но вместо пояснения зашел издалека: — К нам редко заходят путники, и мы сравниваем лишь с теми, кто увозит лак. Они успевают увидеть два или даже три наших поколения, для нас же их лица почти не меняются. Десять урожаев назад господин Изао был красавцем, и я тоже. Сейчас он красавец, а я старик. Десять урожаев спустя он все еще будет красавцем, а моё имя запишут на столбе.
— То есть вы живете всего сорок… Урожаев? — растерянно спросила Таари. Староста покосился на неё недовольно, но памятуя о том, что она невеста, ответил:
— Сорок — это много. До сорока я вряд ли доживу. Это все запах, он старит тело.
Повисла тишина, тягостная, как над постелью тяжелобольного. Кусала губы Таари, слышно было, как сглотнул Юки. Акайо силился представить и не мог — жить так, зная, что ты проживешь в два раза меньше других…
Зная, что умрешь в бою молодым. Зато — ради империи.
— Маски, — вдруг сказал Тетсуи. Поднял на Акайо умоляющий взгляд, прося — поддержки! Помощи! Нельзя же так оставить!
Акайо на миг прикрыл глаза, показывая, что понял. Повернулся к недоумевающему старосте.
— Мой младший брат прав. Вы не пробовали использовать маски? Прикрывать рот и нос тканью, это защитит от вредного запаха.
— Может быть, надо смачивать водой, — отрывисто кивнул Иола. — Или чем-нибудь еще. Господин Хэчиро, наверняка же было, чтобы партия сока портилась. Из-за чего, вы можете вспомнить?
— Вода его портит, да, — подтвердил тот. — Если не закрыть бочки перед дождями, весь урожай пропасть может. Спасибо, добрые господа.
— Перчатки еще, — тихо добавил Наоки, — фартуки, как у кузнецов. И маски лучше кожаные, с тканевыми вставками.
— Где же мы кожу достанем, — вздохнул Хэчиро. — Мы бедные крестьяне…
— У вас, — Акайо сделал быстрый жест, извиняясь за то, что прервал, но не остановился, — лес вокруг. Можно добыть зверя и снять шкуру.
Подумал — кожу надо ещё как-то обработать. Подумал — эндаалорскую сеть бы сюда, вмиг бы узнали! Подумал — в паланкине есть связь. Для крайних случаев, да, но разве спасение стольких людей — не крайний случай? Обернулся к Таари.
— Та… — запнулся, закашлялся, в ужасе понимая, что они не договорились об имени. Придумал на лету, что в голову пришло, — Тамико знает, как обрабатывать кожу. Ведь так?
Она сомневалась не больше мгновения. Склонила голову, как хорошая имперская девушка, даже чуть ниже, чем положено.
— Да, брат. Мне нужно лишь немного времени, чтобы вспомнить.
Почти бегом вернулась в паланкин, дернула занавесь, прячась. Акайо знал — сейчас она открывает внутреннюю стену, пишет запрос, который, дай звёзды, Риико получит в ту же секунду. И ответит так быстро, как только сможет.
— У вас ученая сестра, господин, — заметил Хэчиро.
Акайо только коротко кивнул. Он знал, что стремление помочь выдавало их, но… Есть вещи, на которые нельзя закрыть глаза. Нельзя остаться в стороне, отмахнуться, сказать «моя миссия важнее». Если ты поступишь так, то потеряешь право называться человеком.
— Она мечтала стать помощницей при храме, — вдруг сказал Рюу. — Монахи знают всё, но часто им не хватает рук, особенно для работы в библиотеке. Тогда принимают помощниц, даже женщин. Конечно, монахи и помощницы никогда не видят друг друга и не касаются, едят разную пищу и живут в разных домах, но знания у них общие.
Хэчиро чуть склонил голову, посмотрел на закрытый паланкин. Акайо показалось, что он видит сочувствие на изборожденном слишком ранними морщинами лице, когда староста сказал:
— Надеюсь, Уэниси Ясуо будет ценить ум своей жены.
И, пригубив чай, опустил глаза, скрывая их выражение. Сидящая напротив него женщина отвернулась, встала с таким спокойным, умиротворенным лицом, за которым может скрываться только очень старая, ставшая почти неощутимой, боль. Принесла еще чая, склонилась рядом с мужем, наполняя его чашу. Хэчиро не удостоил жену даже взгляда.
Акайо медленно выдохнул сквозь зубы, чтобы суметь сказать спокойно:
— Тамико училась при храме, читала много свитков. Не у всех есть такая возможность. Некоторые отдают всю свою жизнь тяжкому труду на благо Ясной Империи, и, если вы не можете изменить их участь — не судите их.
Ответом стал злой взгляд, Акайо почти услышал «не смей осуждать меня, мальчишка!», почему-то сказанное отцовским голосом… Но Хэчиро тут же опустил голову. Ответил тихо и неожиданно кротко:
— Вы правы. Прошу простить, я слишком беспокоюсь о том, помогут ли нам маски. И примут ли их. Я староста, но традиции хранят другие.
Акайо на миг удивился — как можно не принять то, что очевидно облегчит жизнь, продлит её срок? Потом вспомнил, как каждый год сначала в деревне, а потом в частях, куда заносила его служба, зачитывали целый список запрещенных императором вещей. Он тогда старательно слушал, чтобы при необходимости заметить нарушителей. Он верил, что это укрепляет империю, и поэтому сейчас мог вспомнить запреты — кимоно выше лодыжки, сандалии монахов с опорами короче ладони, дома рабочих, превышающие размер десяти циновок…
В этом была логика? Или просто кто-то решил, что традиция важнее удобства?
Вынырнула из-под занавеса Таари, села перед своей чашкой. Её глаза смотрели мимо всех, всё ещё повторяя строчки ответа, Акайо замер, не дыша, боясь сбить её с мысли. Наконец она резко кивнула, подняла голову, посмотрев в глаза Хэчиро. Велела:
— Запишите. Слишком мелких зверей, кого не хватит на пару перчаток, не бейте. Сначала срезаете со шкуры остатки мяса и жира, начисто. Для этого нужно сделать перекладину себе под рост, чтобы животом прижимать к ней кожу шерстью вниз и счищать ножом пленки. Работать надо от хвоста, к голове и краям, вести лезвие от себя. Потом промываете в холодной воде…
Она диктовала, иногда запинаясь, взмахивала руками, не в силах подобрать слова на не родном языке. Глядела на своих рабов требовательно, и они старались понять, угадать, извлечь из глубин памяти всё, что когда-нибудь слышали о работе кожевенников. Хэчиро торопливо писал, его жена, бегающая с табличками и чернилами, с все увеличивающимся изумлением смотрела, как восемь мужчин следуют за одной женщиной. Мелькнула и пропала мысль — не только Хэчиро не сможет забыть умную невесту.
— Все, — наконец выдохнула Таари. Тут же добавила: — Если жира или масла нет, и коры нужной нет, подержите кожу над… слабым? маленьким? тлеющим! костром половину дня. Должно помочь. Вот теперь точно все!
Закончил последние иероглифы Хэчиро, помедлил, глядя на стопку исписанных пластинок. И, как был на коленях, склонился в глубоком поклоне, коснувшись лбом земли.
— Я клянусь все годы, что подарят мне эти знания, отдать служению на благо рода Оока.
Поперхнулась чаем Тэкэра, закашлялась. Непонимающе моргнула Таари, переглянулся с остальными Акайо в молчаливом ужасе — если принимать это обещание, то нужно называть деревню, и как бы вдохновленный староста не собрался идти с ними прямо сейчас! Иола положил ладонь на плечо Хэчиро, заставил выпрямится. Слов, однако, тоже подобрать не смог. Голос вдруг подал Тетсуи:
— Весной год за щедрость не благодарят. Вы трудитесь на благо Ясной Империи, наш долг помочь вам в вашем труде. За это не просят и не берут награды.
Хэчиро в ответ возблагодарил императора за счастье служить ему столь многословно, что Акайо запутался ещё на середине тирады. Допил чай, дослушал. Встал.
— Долг зовет нас. Благодарим за прием, господин Хэчиро.
Никто не возразил, хотя они и собирались остаться на ночевку в этой деревне. Но сейчас не взяли бы даже еду в дорогу, если бы на даре не настаивали так упорно, что отказаться, не оскорбив, стало невозможно.
Было неприятно, чудилась несправедливость, лживость собственных действий. На них смотрели как на чудотворцев, а они не знали, поможет ли хоть что-нибудь из придуманного ими. Они вообще не сделали ничего особенного! Самым сложным был пересказ и перевод, а не ворох предположений или инструкции, добытые из эндаалорской сети.
Похоже, это было самое незаметное и в то же время самое большое отличие двух стран. Свобода знаний.
***
До перекрестка дошли молча. Из сгущающихся сумерек вынырнул Кеншин, пристроился в середину цепочки, ничего не спрашивая. Ощущение неправдивой, глупой вины за порядок вещей гнал их вперед, но когда дорога под ногами начала сливаться в темное пятно, пришлось задуматься о ночлеге. К счастью, они недавно прошли мимо поляны, вернуться на которую не составило труда.
Развели костер, разложили скатки, натянули тент. Ушел с котелком в темноту и вернулся с водой Рюу. Заварили взятый с собой чай, и, только отпивая из своей чашки, Акайо почувствовал, как исчезают невидимые руки, схватившие его за горло в деревне.
— Слава предкам, они будут увлечены вопросом, можно ли использовать маски, а не откуда взялись такие странные путники, — вздохнула Таари. Естественно было бы продолжить словами о том, что им не следует так рисковать, но никто из них не считал такое самоустранение правильным. Вместо этого Таари вдруг повернулась с Кеншину, спросила: — Как ты сбежал?
Аркан постоял с секунду на месте, а когда заскрипела дверь дома, заорал погромче Русела и бросился к дыре. Сашка запищал по-девчоночьи и побежал следом, дернул Павлика за собой – Павлик не ожидал такого сильного рывка, споткнулся, выпустив Сашкину руку, и растянулся на земле. И разревелся бы, но не успел – Витька подхватил его под мышки и поставил на ноги, подталкивая к дырке в заборе, через которую воющий Аркан уже пропихнул вопившего на все болото Русела.
Позади раздался хохот – звонкий, а не хриплый, но от того ещё более жуткий. Витька стукнул в спину замешкавшегося Сашку – тот, как дурак, крестился и отчаянно давил из себя:
– …Да будет воля твоя!.. Яко на небеси!.. И на земли!..
– Ушлепок долбоклюйный, – хохотнул Витька, протолкнул Павлика в дырку и протиснулся в неё сам. – Куда ломанулись, тундра неогороженная! За мной давайте!
Витька побежал не туда, откуда они пришли, а в сторону, по широкой и довольно твердой тропинке – разве что местами скользкой от грязи. Павлик очень старался от него не отстать, но Русел с Арканом их всё же обогнали, сзади остался только Сашка, который, задыхаясь от бега, продолжал что-то шептать себе под нос и наверняка крестился на ходу, только Павлик этого не видел, потому что не оглядывался. А звонкий смех ведьмы зловеще несся им вслед…
Как ни странно, бежали они не долго, вскоре тропинка вывела их к мостику через канаву, а за кустами показались желтые фонари шоссе. Там Витька догнал Аркана и Русела, остановился, чтобы перевести дух. У Павлика совсем сползли носки, так что не только бежать, но и идти было невозможно.
Под светом фонарей страх сразу пропал, никто больше не орал, Аркан заржал неуверенно, за ним захихикал Русел и расхохотался Витька. Сашка не мог отдышаться, но тоже улыбался во весь рот и шевелил губами – должно быть, на всякий случай продолжал молиться.
– Как вам вштырило-то! – сквозь смех выдохнул Витька.
– Дык! – радостно подхватил Русел.
От того места, где они стояли, была видна автобусная остановка около санатория.
– Не, а там чё, правда Инна была? – спросил Аркан.
– Ну! – ответил Витька. – Я как её вблизи увидел – офонарел.
– И чё теперь?.. – Аркан почесал в затылке.
– Писюн его знает. – Витька пожал плечами, и все почему-то перестали радоваться и замолчали. – Помните, там не только Баба-яга была, но и чикса молодая?
В упавшей вдруг тишине стало слышно, что себе под нос с глупой улыбкой шепчет Сашка Ивлев:
– Бабка Ёжка, бабка Ёжка, не ложитесь у окошка. Бабка Ёжка, бабка Ёжка, не ложитесь у окошка…
* * *
Несмотря на тщательную перевязку, среди ночи Ковалева разбудила тупая дергающая боль в ранке – слишком несерьёзной, чтобы не спать из-за неё по ночам. Он поднялся скорей от раздражения, нежели в надежде что-то предпринять. Выпил таблетку баралгина и, натянув спортивные штаны, пошел во двор.
Он ещё на веранде расслышал странные и неясные звуки, на крыльце же они стали отчетливыми: жуткий собачий вой несся со стороны реки. От него холодело внутри сильней, чем от морозного воздуха, перехватившего дыхание; он будил в душе неизбывную тоску и страх смерти, горечь и обреченность. А ещё, пожалуй, жалость – острую, как и тоска. Лишь настоящее горе способно исторгнуть из собачьей глотки эти звуки. Горе, которое нельзя облечь в слова, осмыслить, осознать – только ощутить.
Вернувшись в дом, Ковалев никак не мог выбросить собачий вой из головы – казалось, он был слышен и сквозь стены, – это тоже мешало уснуть. И сны после этого были муторными, от них хотелось поскорей проснуться…
* * *
Иногда зима берет реку приступом, иногда – долгой осадой: сыплет снегом, бьет морозом, сгущает ледяную кашу, пока не закует реку в лед. Заснет водяной на темном речном дне, под звон метелей и шорох снегопадов. Горе тому, кто потревожит его зимний сон: вмиг затащит под лёд, в черный безвыходный холод…
Выспится водяной к весне, почует теплое солнышко, ток талой воды и потянется спросонья – взломает лёд тяжёлой волной. Страшна река во время ледохода, когда резвится водяной и справляет весёлые свадьбы: мчатся многопудовые льдины вниз по течению, толкаются в водоворотах, наскакивают друг на друга, бьют в берега; лёд ломает опоры мостов, сносит пристани, рушит дамбы, плющит лодчонки. Радуется водяной весне, напивается допьяна талой водой, пляшет, гоняет по дну свадебные свои поезда – бесится река, поднимается выше, разливается шире. И не успокоится водяной, если не накормить его досыта.
Скрипит дверь тёмного дома: немногие переступают его порог без робости. Мглистый серый полусвет плавает по комнатам, гасит свечи. Шепчутся тени по углам – знакомыми как будто голосами, – зовут по имени, вздыхают, всхлипывают. И похож этот дом на странный сон: кажется, что вот-вот проснешься, вдохнешь поглубже, встряхнешь головой, утрешь ледяной пот со лба… Наяву этот дом был совсем другим.
Дверь за спиной закрывается с глухим стуком – навсегда, в неё можно только войти…
– Не бойтесь, это я, – звенит девичий голос, рука сжимает руку – тонкая белая рука.
– Я… сплю?
– Сядьте. Вы не спите. Посидите немного со мной. Вам ли не знать, для чего я здесь… – В девичьем голосе слышна боль.
– Вот как… – Дрожь пробегает по спине, спазм сжимает горло.
Разные бывают люди: кто-то стучит кулаками в неподвижные стены дома, ранит руки о стекла, срывает ногти, царапая двери; кто-то бьется головой об пол, кто-то корчится, кто-то кричит, кто-то плачет… Немногие принимают путь через этот дом как должное, и никто – никто! – из оказавшихся здесь не готов был здесь оказаться.
– Не бойтесь. – Тонкая рука поглаживает руку. – Потом я покажу вам дорогу. Но сначала посидите со мной. Привыкните. Это не конец – поворот на пути.
Девичий голос обволакивает, окутывает, успокаивает… Глаза с поволокой смотрят спокойно и тепло, и постепенно отчаяние сменяется грустью.
– Я не могу просто взять и уйти…
Серый полусвет струится из закопченных окон, заливает дом под потолок. Пустой холодный дом.
– А вы далеко и не уйдёте. До поры.
По реке идёт лёд, водяной потирает руки, останавливает свадебные поезда, садится на дно в ожидании.
– До какой поры?
– Пока вам нет преемника. Впрочем, вы сами выбираете путь – никто не приневолит вас ни уйти, ни остаться. Я провожу вас лишь до двери.
Опадает вода в реке, а на её кромке, задрав морду в небо, воет призрачный волк – или пёс, похожий на волка.
* * *
Утром Ковалев решил снова сделать перевязку – вокруг ранки появилась синюшная припухлость с воспаленным краем, и стоило слегка на нее надавить, как наружу пошел гной. Совсем не хотелось обращаться к православным врачам из санатория, однако Ковалев счел это меньшим злом – по сравнению с получением направления в местную поликлинику от военной комендатуры.
И за советом он обратился к секретарше Ольге Михайловне, ещё до завтрака. Та без вопросов отвела его в святая святых – медицинское отделение и толкнула дверь в кабинет басоголосой докторицы, что так любила задавать вопросы. Ковалев успел разглядеть табличку на дверях – Шмалькова Ирина Осиповна, педиатр. Лечиться у педиатров ему приходилось довольно давно…
Ольга Михайловна подтолкнула Ковалева вперед и сказала:
– Ириша, посмотри молодого человека, его бродячая собака укусила.
– Батюшки… – выговорила «Ириша» басом. – Вот только собак нам и не хватало! Садитесь, Сергей Александрович. Что за собака?
Она кивнула на белый крашеный стул в торце своего стола.
– Это важно? – переспросил Ковалев.
– Разумеется. Если собака не привита, я обязана отправить вас в ЦРБ на вакцинацию.
– Собака здорова.
– Молодой человек, – докторица укоризненно покачала головой, – это же не шуточки. В ближайшие десять дней никто точно не скажет, здорова ли собака, если она не привита. Но через десять дней будет поздно. Я не хочу брать на себя ответственность за вашу жизнь.
– Я никому не скажу, что вы знали об этом укусе.
– Тьфу на вас, – фыркнула докторица. – Это у вас в городе врачи знают только уголовную ответственность. А у меня пока совесть есть. У бешенства инкубационный период может длиться очень долго, были случаи – до пяти лет. Вы хотите, чтобы я пять лет не спала ночами, думая, живой вы или нет? Мне такой радости не надо. Перевязку я, конечно, сделаю, но после завтрака отправляйтесь-ка в ЦРБ.
Ковалев приуныл – меньше всего ему хотелось тащиться в райцентр и искать местную комендатуру.
– Три укола надо сделать в ближайшую неделю, один на следующей неделе, остальные три – потом. Но если поймаете собаку и покажете ветеринару, тремя уколами обойдётесь. Если она здорова, конечно.
Ковалева так и подмывало спросить, нельзя ли обойтись молитвой, но он воздержался от сарказма.
– Я военнослужащий…
– А, у вас нет полиса… – Докторица задумалась. – Ума не приложу, что в таких случаях делают.
– Получают направление в местную больницу от комендатуры.
– Н-да… Непросто. И тем не менее я настаиваю: получайте направление и отправляйтесь в больницу.
Размотав бинт, она и вовсе замахала руками:
– В ЦРБ! Там и рану почистят как следует, и антибиотики выпишут.
Пяти минут хватило, чтобы к завтраку весь санаторий знал о том, что Ковалева укусила собака. Даже Зоя не оставила этот факт без внимания.
– Я надеюсь, это произошло далеко от санатория? – спросила она, изящно поддевая большой алюминиевой ложкой пшеничную кашу.
– Это случилось здесь, возле котельной, – назло ей ответил Ковалев.
Ответ вызвал ропот, восклицания «Какой ужас!» и предположение, что собака была бешеной.
– Не болтайте ерунду. – Зоя поморщилась. – Об эпизоотиях бешенства нас официально предупреждают.
– Если бродячая собака бросается на взрослого мужчину, она не в своем уме, – с блуждающей улыбкой сказала Инна в пространство. Ее, похоже, эта история лишь позабавила – она наверняка помнила про обещание изловить «настоящее динго».
– Это была нормальная, здоровая собака, – проворчал Ковалев.
– Все равно нужна вакцинация, – вставила «Ириша» и посмотрела на него со значением.
– Я тоже так думаю, – кивнула Инна.
– Я не говорю, что вакцинация не нужна, – сказала Зоя, поглядев исподлобья. – Это нормальная мера предосторожности. И собаку надо обязательно поймать и сдать ветеринарам.
Хью вернулся в квартиру Трулте и Федерика под утро. Юджины Майер он не застал, чему детектив не удивился. Он устал удивляться за последние дни. Она оставила записку:
«Дорогой Хью. Я знаю, что тебе будет неприятно мое очередное исчезновение. Однако, я вынуждена уехать в Мюнхен. Бориса надо срочно отвезти в безопасное место. Место, о котором не знают ни Майеры, ни кто-либо еще. Я свяжусь с тобой, как только эта задача будет решена. Я знаю твой адрес, в крайнем случае, я позвоню или напишу Трулте.
Люблю, Лаура».
Хью, обессилев, лег на диван и забылся усталым сном, проспав часов до восьми, он встал с трещащей головой.
Трулте тихонько уехала к ребенку, Федерико варил овсянку.
− Овсянка — завтрак чемпионов, — заявил безапелляционно он, демонстрируя мускулы. — Я съедаю ровно пятьсот граммов каши по утрам и иду в качалку.
− Замечательно, — рассеянно кивнул Хью и сел за стол в ожидании завтрака.
− Уехала наша Юю, — сказал банальность Федерико, помешивая в гигантской алюминиевой кастрюле. — что будешь делать?
− Не знаю, ничего не соображу, — сказал Хью.
− Юю не оставила инструкций? — осведомился Федерик.
− Нет.
Поглощая дымящуюся кашу, Хью внезапно осознал, что остался без дела. Никакого плана он не имел, Юю его ни о чем не попросила перед отъездом. На него накатила усталость и раздражение. Когда он был нужен — к его помощи прибегли, когда он выполнил свою миссию — от него отмахнулись, как от надоевшего домашнего питомца. Он даже не знал, чей труп был найден на вилле «Синий вереск» и жив ли отец Юджины. Он толком не успел поговорить с Лаурой.
− Спасибо за завтрак, — сказал он любезному Федерику. — я пошел, если что — звони. Трулте — привет. Она у тебя и вправду — красивая.
Хью нацарапал свой номер телефона, пришпилив записку на магнитик к холодильнику, и направился домой.
Матери дома не было, на столе красовалась записка, что она ушла на рынок за продуктами. На столе под салфеткой был оставлен завтрак. Но Хью, подивившись, как все го хотят накормить и облагодетельствовать, сел за стол и начал чертить кружки и стрелки, размышляя над своей печальной судьбой.
Что следовало делать, если делать было совершенно нечего?
Хью усмехнулся. Он вспомнил, что Юю вчера наняла его для запутывания и без того запутанного дела. Но распутался клубок довольно легко, только правда, которую узнал Хью, была никому не нужна. Или все-таки нужна?
Жизнь Юю была похожа на дурацкий кино-роман. Она всю жизнь пряталась, доверяла свою судьбу случайным людям. Была ли она счастлива и спокойна? Могла ли принимать сама какие-то решения и готова ли была к настоящей жизни?
Вот и теперь вместо того, чтобы решить свою большую проблему, она помчалась к Борису Казарину, который купил себе много лет назад дочь, ученицу и сиделку в одном лице. Знала ли Юю об этом и должна ли она была узнать?
Вопросы роились в голове юного детектива, который никогда раньше не задумывался о том, что есть добро, а что зло, руководствуясь исключительно простым принципом: «Что мне приятно, то и хорошо, и — наоборот». Он не знал, как поступить, но точно был уверен, что не может привести в свой дом девушку и сказать матери: «Вот Юджина Майер, приемная дочь миллионера, убившая своего отца, проведшая два года в психушке и семь лет в бегах. Мы решили пожениться». Впервые за свои недолгие двадцать шесть лет Хью осознал, что он мучительно влюблен. И хочет он того или не хочет, но должен быть рыцарем на белом коне, который увезет Юю в ее новую жизнь. И для этого он должен был разобраться в том, что же было правдой в этой самой мешанине фактов и сведений.
Найдя свои старые записки, Хью Барбер встретил имя Люси-Мэй Иэн. Улыбнулся своей «проницательности». Вот с кого следовало начинать поиски. Именно чужой и незамешанный в истории Майеров человек мог представить о Юджине объективные сведения.
Кроме того, опытный детектив Хью Барбер, каковым он себя считал, не мог отметать версию причастности к недавнему поджогу Юджины. Ведь в этой истории еще предстояло разобраться. Любовь и долг вступали в неизбежное противоречие.
В новом списке дел Хью Барбера первой стала встреча с Люси- Мэй. Она работала психологом кризисного центра, ее специализацией были трудные подростки. Несмотря на молодость, Люси-Мэй уже пользовалась авторитетом среди коллег и судебных органов, так как ее заключения были полными, обоснованными и не содержали противоречий и бессмысленных рассуждений. Хью Барбер дважды к ней обращался за советом, и всякий раз Люси-Мэй была безупречно точна в своих оценках.
Хью приехал в кризисный центр, где его встретила Люси –Мэй — смуглая брюнетка, коротко остриженная, с минимумом косметики. Она и сама походила на подростка. Её движения были резкими и угловатыми, воробьиными. Хаос на рабочем столе компенсировался аккуратностью в рассуждениях.
— Хью, привет, плохо выглядишь, — заметила Люси –Мэй.
— Стараюсь, — отшутился Барбер.
— С чем пожаловал ко мне? Твой телефонный звонок меня заинтриговал.– Люси –Мэй отбросила челку со лба.
— Я хочу, чтобы ты прочла кое-какие заметки, детский дневник, эссе и письмо уже взрослого человека. И составила психологический портрет этого человека, — увидев удивленно поднятые брови Люси-Мэй, Хью Барбер поспешил добавить, — разумеется, я понимаю, что времени в обрез, да и документов маловато, но дело не терпит отлагательств.
Увидев, что Люси-Мэй качает головой в раздумье, Хью добавил: «Это лично для меня, мне нужно разобраться, кто эта женщина. Я боюсь, что она психически больная. А я имел неосторожность ею увлечься…»
Люси –Мэй засмеялась:
— Врешь ты всё, Хью. Если бы ты был способен увлечься женщиной, тебя бы не остановила ее психопатия. И к тому же, я уверена, что ты сначала бы увлекся мной, а не искал бы романтики на стороне.
Хью засмеялся в ответ и протянул папку.
-Когда я должна тебе дать ответ? — заинтересованно посмотрела на документы Люси-Мэй.
— Желательно, вчера, — сострил Хью, — мне нужно позарез. Я подожду твоего вердикта, пошатаюсь по делам, а через три часа вернусь.
— Хорошо, но учти, — строго сказала Люси-Мэй. – ручаться за точность я не могу.
В три часа дня, с небольшим опозданием, Хью Барбер вернулся к Люси-Мэй с букетом поздних роз.
— Ничего себе! – удивленно воскликнула Люси-Мэй. – Я еще ничего тебе не рассказала, а уже удостоилась награды?
— Это тебе компенсация за то, что я искал романтики на стороне – отшутился Барбер.
Каролина почувствовала, что ее ноги слабеют.
– Он здесь? – не веря своим ушам, повторила она.
– Да, на нашей базе, – ответил Аэль. – Садись. Мы будем там через десять минут.
Но Каролина не могла сдвинуться с места. Она растерянно оглянулась на Энтони и увидела, что он нахмурился – очевидно, Грегори переводил ему их разговор, потому что он стоял рядом с ним. Затем она увидела Барбару – та присела на землю и держалась рукой за больное плечо.
– Я не могу оставить их тут, – с горечью ответила Каролина. – Линда может вернуться!
– Я думал, ты хочешь увидеть Ноэля, – разочарованно сказал Аэль.
– Очень хочу, – она коснулась его руки. – Но ведь он все равно уже здесь, а я столько времени ждала, что могу подождать еще немного. Главное, что с ним все в порядке… Ты можешь отвезти на базу нас всех?
Энтони, услышав перевод ее слов от Грегори, вздрогнул и шагнул к ней.
– Я не поеду в логово нептунцев, и не надейся, – сказал он Каролине довольно грубо. – И тебе советую. Подумай, прежде чем принимать такое решение. По вине таких, как она, погибла Мелани!
Он взглянул на Аэля с ненавистью, тот удивленно приподнял брови.
– Но… там Ноэль! – Каролина чуть не расплакалась.
– Тогда можешь ехать, – резко ответил Энтони. – Если хочешь погибнуть, можешь лететь к нему. Но я не позволю поехать туда марсианке. Ее могут убить, а она спасла мне жизнь. Можешь полететь на базу врагов вместе с двумя нептунцами, если хочешь.
– Я никуда не полечу без Барбары, – сразу ответил Грегори.
– Значит, мы остаемся, – заявил Энтони.
Каролина, с трудом удержав слезы, повернулась к Аэлю.
– Прости, я не могу сейчас лететь с тобой, – сказала она, слыша себя со стороны с невольным ужасом. Она сама, добровольно отказывается увидеть любимого Ноэля!.. – Мои друзья в опасности, и я не могу их тут бросить.
Аэль посмотрел на нее удивленно.
– А у тебя что, есть какие-то сверхспособности, что ты можешь их защитить? – спросил он. – На нашей базе вы все будете в безопасности. Я сейчас вернусь туда и возьму другой, шестиместный шаттл. Ждите меня здесь, – добавил он.
Он быстро сел за приборную панель и надел пилотные очки. Каролина подошла поближе, чтобы рассмотреть шаттл. Аэль вдруг достал из-под сиденья маленький карандаш с шариком на конце, похожий на тот, который она видела в руках у Агаты.
– Марсианский парализатор, – сказал он, отдавая его Каролине. – Возьми, вдруг пригодится.
Каролина молча взяла, только кивнула.
– Отойди подальше, – попросил Аэль. Он включил машину, она тихо зажужжала и ее снова окутал синий свет. Сфера поднялась в воздух и умчалась.
– Мы должны вернуться в город, – сказал Энтони, подходя к ней. – Пойдемте к автомобилю. И быстрее, пока он не вернулся.
– Нет, – возмутилась Каролина. – Мы должны ждать здесь! Вы же слышали, Аэль отвезет нас на их базу!
– Я согласна с Энтони, – сказала Барбара. – Мы не должны лететь на их базу.
– Да, это рискованно, – добавил Грегори. – И не только для Барбары, но и для всех вас тоже.
– Но почему? – Каролина так рассердилась и расстроилась, что едва владела собой и перешла на крик. – Ведь это же Аэль, он наш друг! Почему вы не доверяете ему?
– Тише, успокойся, – сказал Грегори, и голос нептунца подействовал на нее успокаивающе. – Доверять им – плохая идея. Ты видела костюм Аэля?
– Да, и что?
– На его костюме эмблема официального посла с Нептуна, – добавил Грегори. – Если это тот самый Аэль, про которого ты рассказывала, это означает, что он сейчас во главе тех, кто вторгся на нашу Землю.
Каролина попыталась усвоить эту информацию, но у нее не получилось.
– Что вы хотите этим сказать? – спросила она в растерянности. – Ведь Аэль… Я не понимаю!..
– Вот именно, – категорично ответил Энтони. – Мы пока не понимаем, кто начал эту войну и кто прав, марсиане или нептунцы. Поэтому разумнее избегать и тех, и других. Ради собственной безопасности, потому что мы земляне.
– Хорошо сказано, – похвалил Грегори. Барбара кивнула. Каролина увидела, что она одна против троих, и поникла.
– Идем, – Энтони властно взял ее за руку. – Нам нужно успеть добраться до города! Их шаттлы очень быстро летают, нам нельзя терять время.
Едва он упомянул их, как прямо над их поляной со свистом промчались несколько разноцветных сфер, обстреливая друг друга. Что-то взорвалось совсем близко от них, из-за ближайших деревьев повалил дым, а верхушки сразу двух заполыхали, как факелы.
– Бежим! – воскликнула Барбара, и они бросились прочь от огня, который распространялся с сумасшедшей скоростью.
– Но автомобиль там! – воскликнула Каролина. Энтони только схватил ее за локоть и потащил в противоположную сторону. Они снова углубились в лес.
А вокруг них творилось невообразимое. Сферы будто обезумели, отовсюду доносились взрывы, скрежет и странный гул, который все нарастал. Над лесом очень низко со стрекотанием пронеслись несколько вертолетов, и один из них столкнулся со сферой, которая тут же взорвалась и посыпалась вниз, вместе с обломками горящего вертолета.
– О, боже! – воскликнула Каролина, когда эти обломки упали в двадцати метрах от них, и огромное дерево тут же заполыхало, как факел. Сжатый воздух, из которого состояли сферы, похоже, действовал как горючее, и огонь буквально ревел, распространяясь вокруг них и окружая со всех сторон. Каролина споткнулась и упала, Энтони рывком поднял ее на ноги.
– Скорее, сюда! – крикнул он ей в самое ухо. Он снова вытащил ее на поляну, где огонь не мог достать их. Было нестерпимо жарко, как в аду. Температура воздуха поднялась, наверное, до сорока градусов, от дыма и жары невозможно было дышать. А уцелевшие розовые сферы продолжали кружиться неподалеку и, похоже, искали именно их. Энтони снова посмотрел на сарай.
– Сюда! – решительно сказал он. Каролина уже почти задохнулась и ничего не видела вокруг себя. Энтони решительно толкал ее впереди себя за плечи. Они вошли внутрь, Каролина сделала несколько шагов и вдруг почувствовала, как доски под ее ногами разъезжаются. Энтони от неожиданности покачнулся, и девушка с криком соскользнула в бездонную темноту…
– Каролина! – закричал Энтони в ужасе, напрасно пытаясь поймать ее. Он наклонился над проломом, посмотрел вниз и тоже спрыгнул, и почти сразу громкий взрыв оглушил их, и крыша рухнула на то самое место, где он только что стоял.
…Когда Каролина открыла глаза, она сначала подумала, что наступила ночь. Она ничего не видела, кроме слабого мерцания где-то над головой, но через какое-то время ее глаза стали различать в темноте деревянные стены и предметы, находящиеся вокруг. С удивлением Каролина увидела ящики, коробки, несколько бочек и стульев, сложенных друг на друга. А затем в поле ее зрения возникло чье-то лицо, почти неразличимое в темноте.
– Кэрол, ты жива? – с тревогой спросил ее знакомый голос.
– Кажется, да, – она приподнялась.
– Ничего не сломала?
– Нет, и не надо меня ощупывать, – она отстранила его руку. – Там, где ты сейчас дотронулся, костей нет и быть не может.
– Извини, – в голосе Энтони совсем не слышалось раскаяния. – Здесь ничего не видно. – Он помог ей встать.
– Ты знаешь, где мы? – спросила она.
– Думаю, в подвале, – ответил Энтони. Он стоял совсем близко, потому что места было маловато. – Ты точно не ранена?
– Нет, только ушиблась немного, – ответила Каролина. – А где Барбара и Грегори?
– Не знаю, они не успели последовать за нами, а больше я ничего не помню, – он потер затылок, где, похоже, была шишка.
Каролина посмотрела наверх и в свете тонкой свечи, которую ухитрился отыскать Энтони, увидела над головой квадратную крышку погреба.
– Ага, – радостно сказала она. – Вот и выход отсюда!
– Рано радуешься, – хмуро ответил Энтони. – Боюсь, что это был только вход. Я уже пытался открыть, но похоже, нас тут крепко завалило.
– Ерунда, надо просто толкнуть посильнее, – ответила Каролина, отгоняя зловещие мысли. – Давай попробуем вместе.
Энтони не стал спорить. Они встали рядом и стали вместе изо всех сил толкать крышку вверх. Но ее словно придавило сверху бетонной плитой. Каролина быстро выдохлась и, тяжело дыша, села прямо на влажный пол.
– Я попробую по-другому, – сказал Энтони и, подняв с пола какой-то железный обломок, стал пытаться выломать им крышку. Но ему удалось только немного поцарапать доску. Она была очень прочной, а железка – легкой, к тому же бить над головой в маленьком пространстве было очень трудно. Энтони стучал долго и настойчиво, а затем сердито отшвырнул железку в сторону.
– Проклятье! – выругался он. – Был бы тут настоящий лом… А так, мы погребены здесь заживо!
– Надо позвать на помощь, – дрожащим голосом предложила Каролина. – Может быть, нас кто-нибудь услышит!
Они принялись кричать, но звук только отражался от стен, и вокруг них было абсолютно тихо. Похоже, подвал действительно был вырыт очень глубоко, над ними был как минимум метр земли. Каролина кричала, пока не сорвала голос, у нее пересохло в горле.
– Здесь нет воды, – тихо сказал Энтони. – Но в этом бочонке, кажется, вино…
Он налил в кружку и подал ей. Каролина отхлебнула – вино было кислым и щипало в горле, от него слегка закружилась голова. Ей сильно хотелось пить, но она не решилась пить много, боясь, что сильно захмелеет. Энтони тоже только чуть пригубил вина и сел рядом с девушкой на земляной пол. Свеча почти ничего не освещала, и Каролина с ужасом представляла тот момент, когда она догорит, и они окажутся в полной темноте. Энтони чуть потер левой рукой правое плечо, стараясь сделать это незаметно, но поскольку они сидели очень близко, Каролина заметила его движение.
– Ты ранен? – спросила она взволнованно.
– Нет, – сразу ответил Энтони.
– Не обманывай меня, – она протянула руку и слегка коснулась его плеча, Энтони невольно отстранился, закусив губу.
– Покажи мне, – попросила она.
– Я в порядке, – заверил он. – Наверное, вывихнул немного, когда упал.
– Дай мне посмотреть, – настаивала она.
– Ты все равно ничего в этом не понимаешь, – немного резко ответил он, но поймав взгляд Каролины, вздохнул. – Прости…
Он нехотя снял сначала пиджак, затем рубашку. Каждое движение правой рукой давалось ему с трудом, и Каролина немного помогла ему. Энтони чуть усмехнулся в темноте.
– Тебе не терпится увидеть меня без одежды, да? – хитро спросил он.
– Нашел время шутить, – осуждающе ответила Каролина. Она дотронулась до его плеча снова и почувствовала, что оно немного распухло и нагрелось. Она чуть подвигала его рукой, и Энтони застонал, но тут же крепко стиснул зубы.
– Больно? – встревоженно спросила она.
– Нет, приятно, – сквозь зубы ответил Энтони.
– У тебя сильный вывих, – забеспокоилась Каролина. – А может, даже перелом. Давай я сделаю повязку.
– Как хочешь, – ответил Энтони, стараясь, чтобы его голос звучал безразлично. Тем не менее, он внимательно следил, как Каролина разорвала на полоски его рубашку, а затем как она делала ему тугую перевязку. Он слабо улыбнулся, когда она закончила.
– Молодец, – похвалил он. – Твоя вторая повязка получилась лучше. Можно зачесть.
Каролина немного смутилась. Энтони взял пиджак и снова надел, возможно, потому, что в подвале было довольно прохладно. Но Каролина подумала, что он не столько замерз, сколько сделал это специально, потому что в пиджаке на голое тело он был похож на модель из модного журнала. Она немного отвернулась и постаралась не смотреть на красивые кубики пресса на его животе.
– Постарайся не двигать рукой, – посоветовала она. Энтони только усмехнулся.
– Интересно, кто же тогда будет вытаскивать нас отсюда, – ответил он. – Наверное, ты жалеешь, что не полетела с Аэлем.
– С чего ты взял?
– Но тогда мы бы не застряли здесь. Наверное, надо было тебя послушаться.
– Нас спасут, – заявила она.
– Если дом обвалился, а лес сгорел, найти нас тут будет сложновато, – ответил Энтони. – Мы можем рассчитывать только на себя.
– Ноэль найдет меня.
Энтони рассмеялся со злостью в голосе.
– Ноэль, – повторил он его имя так, будто это было ругательство. – Ты так в него веришь! Он сейчас так же далеко от тебя, как если бы был на своем Нептуне. Ему и в голову не придет искать тебя здесь, у него, как и других нептунцев, сейчас совсем другие проблемы!
Каролина нахмурилась.
– Перестань, – сказала она. – Ноэль не виноват, что началась эта проклятая война.
– А кто виноват, по-твоему? Он один из них. Наш враг.
– Нет.
– Какая ты упрямая! – воскликнул Энтони, вскакивая. – Ты готова заступаться за него, что бы я ни сказал!
– Готова.
– Это глупо, – Энтони отвернулся. – Ты скоро поймешь, что ошибаешься. Вы не будете с ним вместе счастливы.
– Я люблю Ноэля, – ответила Каролина, уже потеряв терпение. Ее слова будто ударили Энтони, он даже отступил немного назад.
– Любишь? Его? – переспросил он, будто не верил своим ушам. – Ты серьезно?
– Конечно. А почему я должна шутить? И ты, я думаю, знал об этом.
– Это глупо, – повторил Энтони. Он сердито сжал кулаки и снова разжал их. – Это неправда!
– Почему неправда? – удивилась Каролина.
– Потому что меня трудно обмануть, – продолжал Энтони каким-то странным, срывающимся голосом. – И я докажу тебе это. Прислушайся к себе, Кэрол.
Он наклонился и здоровой рукой взял ее за руку, вынуждая встать. Каролина поднялась, удивленно глядя на него.
– Я люблю тебя, – проговорил Энтони, прижимая правую руку к груди. – Люблю так сильно и так страстно, что ты не можешь себе даже представить глубину моих чувств. Это как вихрь, как наваждение… Я буквально брежу тобой, и я очень сильно хочу тебя. Это правда, и я очень рад, что смог наконец все тебе сказать.
Потрясенная Каролина не двигалась, и он шагнул немного вперед.
– Более того, – продолжал он, – я почти уверен, что и ты также сильно и безрассудно влюблена в меня.
Водитель резко остановил машину на выезде из города. Совсем недалеко виднелся полицейский пост.
Джет, тоже услышавший эту новость из приемника такси, попытался выяснить у Гуса подробности, но попытка выйти в сеть закономерно провалилась.
У крайнего дома так же резко затормозил пропыленный муниципальный автобус.
— Чёрт. Придется возвращаться…
— Что случилось? — Дана, задремавшая на заднем сидении, настороженно придвинулась вперед.
— Захват порта. Прямо как мы и думали. И снова работает «глушилка», — поделился новостью Джет.
Дана зажмурилась. Посидела так несколько секунд, потом спросила у окружающего пространства:
— Зачем только я согласилась отдыхать? Сейчас была бы уже на борту.
Ответить на это было нечего. Разве только в уме еще раз обругать осторожного инспектора и недоверчивого мэра Руты.
— Куда дальше? — спросил помрачневший водитель.
— Возвращаемся. Давайте к центральному офису полиции.
Долго ехали молча. Джет поймал себя на том, что непроизвольно пытается отследить их маршрут по бледной карте навигатора, отобразившейся на лобовом стекле.
Уже в самом центре, когда кар вынужденно сбавил скорость, Дана сказала:
— Интересно…
— Что?
— Сколько у нас времени. До того, как «ступа» заработает… Саат говорил, что ее долго настраивать. Час или два. Интересно, далеко мы сможем отсюда уехать, если поедем прямо сейчас?
Джет выдержал паузу, а водитель и вовсе сделал вид, что не услышал. Девушка добавила:
— За два часа всех не эвакуируешь…
— Дана, знаешь, там ведь сейчас наш рыжий…
Она не ответила. Если бы ответила, Джет, наверное, не удержался бы, сказал ей, что Саат и есть тот самый Стас Гнедин. Человек, слепок памяти которого она использовала, создавая Бродягу. Но Дана промолчала, и он не стал развивать эту мысль.
У главного входа было пусто. Дежурный за стойкой в проходной, кивнул Джету, покосился на его спутницу, но ничего не сказал.
В кабинете у Гуса было тесно и шумно — хотя присутствовало не так уж и много народу. Стоило им войти, как инспектор направил в Джета палец и сдавленным голосом спросил:
— Джет, не вы ли мне говорили, что этот ваш…
— «Этот наш» мешал наладить нормальную охрану порта? — вспылил Джет. — Или, может, он вам специально советовал тянуть время и не обращаться за помощью до последнего?
— Но не станете же вы возражать, что захват случился сразу после того, как он появился в порту? Я его видел. Никакого доверия он у меня не вызвал…
Дана неожиданно подошла к столу и с такой силой хлопнула по столешнице ладонью, что мгновенно стало тихо. Все взгляды обратились к ней. Даже Лерой, перебиравший какие-то документы, поднял взгляд. Джет впервые видел вблизи начальника Рутанской полиции. На вид — обыкновенный такой человек. Усталый и осунувшийся.
В тишине Дана сказала:
— Если целью бандитов была «ступа», то они должны знать, как ей пользоваться. То есть, у нас всего час-полтора на эвакуацию до того, как гведи начнут высаживаться в порту.
— Откуда такие сведенья? — поджав губы поинтересовалась Мелисса. — Ни одного гведианского корабля в районе Руты не появлялось уже года три…
Джет перехватил инициативу и рассказал еще раз о том, что они узнали и о чем только догадывались. Слушали его внимательно.
— …Саат был уверен, что сможет договориться о помощи с базой TR-12. У меня нет причин не доверять ни ему самому, ни его людям. Которые, кстати, сейчас там, на плоскогорье, пытаются удержать от прорыва к городу одну из банд.
— Понимаю. Но факт остается фактом, — вздохнул Гус, — и ваш пустынник, и мэр остались в порту. Мои люди опоздали на считанные минуты. Они говорят, что захватчики подъехали на нескольких закрытых машинах, расстреляли патрульный кар, быстро проникли в здание, смели кордон на входе. Сейчас все внешние входы в купол блокированы — огонь они открывают, стоит кому-нибудь хотя бы сунуться на площадь. И я понять не могу, откуда стреляют.
Дана тихо повторила:
— Время уходит.
Лерой очень ласково сказал:
— Девушка, да не волнуйтесь вы так. Поверьте, мы все — профессионалы и понимаем, что делаем.
Гус вышел из кабинета, откуда-то с первого этажа вскоре послышался его голос, отдающий распоряжения. Он вернулся через пять минут. Вздохнул:
— Плохо без связи, но наши люди сделают все, что смогут.
— Надо подключить еще пожарное управление, — Лерой медленно встал. — Значит, оперативный штаб будет здесь. Я займусь службами экстренной помощи. Вы, Мелисса, пожалуйста, займитесь журналистами. Еще нам нужна связь…
— Какая? — нервно спросил Дейв Кремер, специалист по контактам с кхорби. Он тоже был здесь, но старался держаться в тени большого начальства. — Сеть-то не работает…
— Хоть самая примитивная, — отрезал Лерой, — нас устроят даже эти… радиостанции… рации… ну, те штуки, помните, которые раньше мы кхорби продавали? До той войны? Как же это называлось…
— На складе, может, что-нибудь… — с большим сомнением в голосе заметил высокий полицейский, устроившийся у окна. До этого момента он что-то быстро настукивал в планшет.