Следующие четыре дня были самыми длинными в жизни Ямы. Даже когда в шесть лет он подхватил лёгочную лихорадку и почти три недели давился вязким тягучим кашлем, даже тогда дни не тянулись так медленно. И никогда ещё Яме не приходилось столько думать…
Самое паршивое, что даже подраться толком ни с кем не удавалось. Смешочки всегда звучали за спиной. Мерзкие такие и никому вроде как лично не принадлежащие смешочки и сдавленные подхихикивания. Когда оборачиваешься, багровея и стискивая кулаки – и натыкаешься на деланно-недоумевающие взгляды. Все на тебя смотрят – но у всех при этом морды кирпичом и губы поджаты в птичью гузку. Этакая непробиваемая кирпичная стена, украшенная неровной линией страусиныхжоп. А за спиной тем временем снова прокатывается хохоток, и тянет обернуться уже туда. Но на дне уставившихся на тебя вроде бы таких невинных глаз тоже плещется спрятанный смех, и страусиные жопы дрожат, подёргиваются, готовые вот-вот разродиться круглыми яйцами хохота. Пока ещё сдерживаемого, но стоит тебе только отвернуться…
В первые два дня было ещё как-то повеселее. Трижды удалось подразмяться. Два раза ночью, сначала почти сразу после отбоя, не очень серьёзно, так, типа проверочки. А потом – уже под самое утро, в глухой предрассветный час. Наверное, эти любители посмеяться за чужой счёт наивно полагали, что Яма после вечернего успешно отбитого нападения успокоится и задрыхнет без задних ног. И его можно будет взять тёпленьким.
Только Яма не совсем уж дурак, чтобы спать, когда в казарме никто не спит, а только вид делают. Дышат старательно так, похрапывают даже. Глупцы. Спящий человек совсем иначе дышит, и храпит он иначе, Яме ли не знать?
Короче, в первую ночь Яма повеселился. Хорошо так. Душевно. Ажнак почти до нормальности полегчало. И совсем уж ему хорошо стало, когда на утренней поверке двоих недосчитались. Значит, таки удалось серьёзно помять, до лазарета, хотя они и в брониках были почти все. Пустячок, а приятно.
Только радость недолго продлилась – на той же утренней поверке Яма рыжего Арика углядел. А ведь вроде сильно тогда поломал, думалось – месяца на два, как минимум, в медсанчасть уложил, а может и вообще на Большую Землю отправил. Так ведь нет же! Вот он, стоит себе, словно ни в чём не бывало, зубы скалит, рыжий недобиток. Такой же щуплый и горластый, как и ранее. И даже зубами не поредевший – вон же как скалится, гад! Непонятно даже, чем весь плац тогда заплевал.
И не поумневший ничуть.
Стоило этому рыжему засранцу увидеть, что Яма его заметил, как он носом закрутил, словно принюхиваясь, и тут же рожу скривил и руками перед лицом замахал, глаза выпучивая. Как будто бы действительно что-то унюхал непотребное и теперь запах этот мерзкий отогнать пытается.
Остальные ржали уже чуть ли не в голос, совершенно не скрывая глумливых ухмылок. При этом на Яму все так старательно не глядели, что никакой возможности не было оскорбиться персонально. Не бросаться же на всех, да ещё и на глазах у сержанта. Тем более, что в глазах этих, обычно свинцово-серых, тяжёлых и тусклых, именно в этот момент живым ртутным серебром заплескался вдруг интерес.
Но Яма сунул стиснутые кулаки поглубже в карманы комбинезона – и интерес в глазах сержанта погас, остыл, затвердевая и тускнея до обычного мутно-оловянного состояния. Через минуту уже казалось, что и не было там никогда живого серебра, привиделось просто.
В третий раз Яму подкараулили уже днём, за бараком. Там как раз глухой угол между стеной и забором, небольшой такой пятачок, который не просматривается ни с плаца, ни от дежурки, только от временного и уже полуразобранного Ямой сортира и видать. Сюда народ прятался «на покурить», и попахивало тут далеко не только благородным табачком. Сортиром, конечно, тоже несло, хотя им вроде бы уже больше года не пользовались – кому охота над дырой корячиться, когда чистенькие биокабинки на каждом углу? Но и разобрать всё руки не доходили, пока Яма вот под горячую сержантскую не подвернулся.
Сам Яма ни никотиновыми «палочками самоубийц», ни куда менее вредной ганджей особо не баловался, предпочитая табак жевательный, прочищающий носоглотку и обостряющий зрение, да и зубам придающий благородный жёлто-оранжевый оттенок. Жевать его можно в открытую, никто и слова не скажет. Если, конечно, не будешь сплёвывать офицерам на ботинок. Так что шёл сюда сейчас Яма потому, что просто хотел отдохнуть. Посидеть немножко в тишине и покое, чтобы не доставали.
Но просчитался.
За бараком его встретили дружно. В четыре кулака и один тяжёлый армейский ботинок.
Вспоминая тот случай позднее, Яма склонялся к мысли, что это была случайность. Скорее всего, никто не собирался подкарауливать именно его. Просто совпало так неудачно. Он был зол и вообще на грани, весь день вертелся, пытаясь поймать заспинный смешок – всегда заспинный, ну вот хоть вконец извертись! Он хотел немножко отдохнуть от этого почти нестерпимого напряжения и постоянных попыток изловить весельчаков с поличным. Он так привык за этот день постоянно оборачиваться, что почти не смотрел вперёд – вот и врезался в этих пятерых, не глядя, да со всей дури.
Они голова к голове в этом закутке стояли, плотной кучкой такой, и что-то там делали внутри этой кучки. И настолько были заинтересованы в этом, делаемом, что ни на что вокруг внимания не обращали ну вот совсем. Вот и на Яму не обратили.
Кажется, они что-то там просыпали, когда Яма в них врезался.
И почему-то среагировали очень бурно, слова доброго не сказав. Возразили действием. Четверо – кулаками, а один – так даже и ногой.
Позже Яма пришёл к выводу, что частично и сам был в той потасовке виноват. И даже извиниться хотел. Но не смог вспомнить – кто же из штрафников точно там был. Потому что тогда на глаза ему словно красная пелена упала, его ещё никто и ударить-то толком не успел, а уже дрянолином накрыло. Так разозлился.
А в себя пришёл, когда в закутке никого не осталось. Только брызги крови на бетонной плите забора. Да звуки поспешно удаляющихся шагов – не очень твёрдых таких, с подволакиванием, но торопливых…
На рукопашку в тот день Яма так и не пошёл. Просидел в закутке до вечернего построения. Хотел и на него забить, но сообразил, что тогда сержант объявит его в розыск. Поскольку вечернее построение – это святое, все самоволки только опосля него планировались.
На построении за спиной опять глумливо хихикали, пользуясь тем, что Яма стоял в первой шеренге и обернуться не мог.
Вечером, когда все прочие штрафники наслаждались короткими часами относительной свободы, Яма разбирал стенку временного сортира, складывал доски аккуратной стопочкой рядом с забором –и думал.
Никогда в своей жизни он столько не думал. А тут пришлось.И чем больше Яма думал, тем сильнее огорчался. Потому что по всему выходило, что ни сегодня, ни завтра уйти ему не получится. То есть – ещё как минимум два дня терпеть.
Терпеть не хотелось.
Хотелось сегодня же ночью придушить Полторашку, а заодно, может быть, наглого Арика заодно, если под руку подвернётся, но вот Полторашку – точно придушить. И валить через забор, сделав всем остальным древний жизнеутверждающий жест. Пусть и не увидит ночью никто, но чисто для себя.
Только вот объясняться потом с Ма, почему ей не пришли деньги за этот месяц, хотелось ещё меньше, чем терпеть. А с нею объясняться рано или поздно обязательно придётся. Ма – не тот человек, который способен простить кому-нибудь такую кучу кредитов. Чего доброго, ещё обратно погонит – выбивать. Он ведь месяц почти дослужил, два дня осталось, значит – положено.
Нет уж.
Проще подождать эти самые два дня. Получить, что причитается, отправить Ма – и только после этого линять. Тогда будет фору целый месяц – прежде, чем Ма тревогу поднимет и искать бросится. А за месяц много чего случиться может. Да и бонусы, опять же, капнуть должны, всё не с пустыми карманами уходить.
Долго ли это – два дня?
Иногда – очень долго…
Но зато можно многое успеть.
0
0