Киборг Bond X4-17
Дата: 11 апреля 2191 года
На следующий день в вестибюле тридцать третьего участка пересеклись несколько человек. Первым там появился капитан Шелдон. Он остановился возле стойки дежурного и стал кого-то поджидать. Вскоре вошел инспектор Рэнтон, которого радостно окликнул доктор. Поздоровавшись, они разговорились, обсуждая что-то свое. Вскоре входная дверь-вертушка резко крутанулась, явив находящимся в вестибюле полицейским хмурый лик майора Поллока.
— О, майор! Добрый день! Вас-то мне и надо! — оживился Шелдон. — Уделите минутку внимания. Ларт, тебя это тоже касается.
— Ну? — вместо приветствия буркнул Поллок.
— Господа офицеры! — начал доктор, состроив донельзя официальную мину. — Я хотел бы попросить вас забрать ваших киборгов, находящихся у меня в медблоке на лечении. Я понимаю, что им еще далеко до полного восстановления, но дело в том, что завтра с утра ко мне намеревается нагрянуть проверка. Понятно, что по документации я таки лечил принадлежащих участку киборгов, тут никуда не денешься, соответствующая документация прилагается. Но совсем другое дело обнаружить, что все имеющиеся в распоряжении медблока койко места заняты биомашинами. А предназначаются-то они людям, в первую очередь. Тем более, что в составе комиссии есть одна дама, которая их, мягко говоря, не переваривает. Поэтому я прошу забрать ваше оборудование сегодня вечером, а после отбытия комиссии, то есть, завтра вечером, вы можете вернуть их до окончания восстановления. — Шелдон широко улыбнулся, переводя взгляд с одного офицера на другого.
— Без проблем, — пожал плечами Рэнтон, — забегу к тебе перед уходом, заберу свою Сволочь.
Поллок презрительно фыркнул, услышав прозвище Bond’а и коротко бросил:
— Прикажете моим DEX’ам явиться в расположение группы захвата. Сами дойдут, не развалятся, — и, не прощаясь отошел к стойке дежурного.
К Шелдону и Рэнтону подошел лейтенант Селд, пожал обоим руки, потом, поморщившись потер простреленное плечо.
— Док, я слышал, вы нашего кибера на ночь отпускаете. Нельзя ли мне на его месте поваляться с регенерационным модулем? Похоже, я во время захвата этой фриссовой лаборатории то ли простудил, то ли потянул плечо. Болит, зараза! А в отделе Bond побудет. Будет на связи с диспетчером и, если что случится по нашему профилю, вызовет меня.
— Как ты, Ларт? Даешь санкцию? — повернулся к нему Шелдон.
— Валяйте, — махнул рукой тот. — После устроенного нами шмона еще с неделю тихо будет.
— Отлично! Значит, в конце рабочего дня жду вас обоих. Одного за киборгом, другого на процедуру. Повезло тебе, Ник, я сегодня сам в ночь остаюсь, — сказал доктор, попрощался с Рэнтоном и Селдом и они разошлись по своим вотчинам.
Когда вечером того же дня подлатанный Bond вернулся в родной отдел, первое, что он увидел — висящую на двери кабинета здоровенную железную фиговину с фигурной дыркой и дужкой, продетой в металлические петли, которые были прикручены намертво к двери и стене. Причем была нарушена не только эстетика, но и целостность конструкции. Просканировав загадочную железяку, и прогнав изображение по имеющейся базе справочников, киборг классифицировал штуковину как навесной замок, относящийся к первой половине XXI века.
Оперативники ждали его с Лартом снаружи и вместе с киборгом несколько минут любовались «железным чудовищем», обмениваясь при этом многозначительными взглядами и смешками. Потом Рэнтон, подчеркивая важность момента, вынул из кармана ключ, поковырялся в замке, щелкнул прибором и они, наконец-то, все вместе вошли в кабинет. Амбарную бандуру водрузили на стол Ларту, Селд хлопнул кибера по плечу и со смехом принялся рассказывать, как Дживс обхаживал старшую сестру, которая работала в музее: с мелким гулял, со старшим уроки делал, продукты заказывал и даже с десяток древних обещаний выполнил. Бедный парень дневал и ночевал у сестры, которая в полной мере пользовалась ситуацией, но замок добыл. Сестра перерыла все запасники, в которых хранились не представлявшие особой исторической ценности древности, пока нашла этот списанный, но вполне функциональный агрегат.
— Да над нами только ленивый не поржал, пока мы это чудо-юдо к дверям прикручивали, — Мэш потер подсохшую ссадину на руке.
— Даже начальство заявилось заценить, как мы петли навешиваем, — усмехнулся Сээди, припомнив, как подполковник Куше цветисто и детально охарактеризовал их деятельность.
— Вам бы лишь бы с дурью помаяться да хренеть от безделья. Если работы нету, то я вам тут подберу занятие по душе, такое, что и душу вытрясет и мозги отымеет, — взлаивающий голос заместителя начальника участка Дживс спародировал точнее всех. — Хотя.. если бы у вас было, что в головах иметь, то вы бы не навешивали на дверь допотопное уродство, ведь она… дверь эта самая, и так оснащена современнейшим сенсорным замком повышенной надёжности. — Для полного сходства сержант воздел кверху указательный палец и потряс им с угрожающей миной.
Рэнтон подумал о том, что его отделу в полном составе и с ним персонально во главе пора записываться на прием к штатному психологу, потому что вот прямо сейчас они рассказывают киборгу о том, как мудохались с допотопным замком. И это никому не кажется странным. Даже ему самому, если честно. А киборг… а тот и вовсе стоит, улыбается. Чтоб его! Хотя нет, лучше не надо. Его и так отмудохали благодаря их недосмотру, и почему-то у него, Ларта, складывается впечатление, что не в первый раз.
Парни распрощались и отправились по домам. Селд еще раньше ушел в медблок. В кабинете остались только Ларт и киборг. Инспектор уселся за терминал, доделать какой-то отчет, а Bond, поколебавшись, отправился к кофеварке. Он часто готовил кофе для оперативников, а себе отважился сделать только сейчас. С тройной порцией сахара.
С двумя кружками в руках он подошел к терминалу Рэнтона.
— Кофе, сэр… — замер, а потом, решившись, по деловому доложил о замеченном новшестве — микрокамере, пуговичка которой заменила одну из клепок над дверью кабинета.
— Молодчина, Сволочь, — Ларт благодарно кивнул, принимая кружку, — мы в тебе не сомневались. Эта штука не подключена к общей системе безопасности, пишет видео на свой инфокристалл. Включишь когда я уйду. Посмотрим, клюнет ли Поллок на заброшенную наживку. А войти сюда, кроме своих, теперь никто не сможет, потому как Дживсов замок не простой, а с секретом, ключей от него только три и просто отмычкой не открывается.
Перед тем как уйти, Рэнтон активировал скрытую камеру, на всякий случай, убедился, что Bond спокойно к ней подключается, и отдал киборгу последние инструкции:
— Из кабинета никуда без разрешения одного из нас не выходить. Прямой запрет. Естественные надобности отправляешь в индивидуальные одноразовые контейнеры, мы там тебе приготовили, — он махнул рукой по направлению полок с коробками, где хранились и банки с кормосмесью, — и выбрасываешь использованные в кабинетный утилизатор. Питание берешь и употребляешь сам, по мере необходимости. Ну и конфеты свои ешь, запасайся углеводами. Давай, Сволочь! Отдыхай. Пока!
— Пока! — ответил Bond, пронаблюдал через глазок, как инспектор запер кабинет на диковато смотрящийся в лаконичном современном интерьере замок и, подмигнув камере, ушёл.
Киборг открыл панель, достал банку DEX-Elit, отметив, что раньше ему заказывали только DEX-Optima. Видимо, парни решили подкормить потрепанную биомашину. Но такой острой необходимости в восполнении калорий на текущий момент не было, и он поставил банку на место. Взял из пакетика одну из оставшихся со вчерашнего дня конфет. Не то, чтобы хотелось углеводов, но ведь ему велели брать конфеты и есть, а он — правильный, послушный киборг, иначе просто не дожил бы до своего возраста. И потом, конфета — это ведь не только углеводы, но еще и вкус. Каждый раз разный.
Bond cунул лакомство в рот, выкинул в утилизатор фантик. Улёгся на диван. Теперь можно и поспать до прихода командира боевой группы. В том, что он заявится, киборг почему-то был уверен.
В половине второго Bond проснулся: датчики показывали, что к двери подошёл мужчина. Киборг сконнектился с камерой и убедился, что это был именно тот, кого он ждал. Поллок приложил ладонь к сенс-панели на двери, та приветственно пискнула и сменила красный огонёк на зелёный. Майор дернул ручку в сторону, но створка не пожелала отодвигаться, противно лязгнув висящим на ней чудом древней инженерной мысли.
— Это ещё что за херня? — буркнул боевик, подергал замок и убедился, что тот и не думает открываться. — Bond, встать и подойти сюда скомандовал он находившемуся в кабинете киборгу.
— Система готова к работе, — доложил панели Сволочь.
— Открой эту грёбанную дверь, придурок! — рявкнуло снаружи.
— Задание невыполнимо, ввиду того, что запирающее устройство находится снаружи и при наличии отсутствия ключа, — отчитался кибер. — Имеется альтернативный вариант: выбить дверь. Приступить к выполнению?
— Отставить! — раздраженно рыкнул боевик.
«Правильно, выбитая дверь уже слишком заметна. На это ты не пойдешь», — позлорадствовал Bond.
— Пшел на место! Сам справлюсь. — прошипел Поллок.
Киборг показал двери оттопыренный средний палец и плюхнулся на диван — наблюдать за тем, как пышущий бешенством майор мучается с замком, пытаясь расковырять штуку различными приспособлениями мульти-ножа.
«Жаль, орешков нет, — вздохнул кибер, — совсем как в голо-театре было бы».
Поллок тем временем совсем распсиховался и сыпал горячим отборнейшим матом.
«Что ж ты такой упёртый, а? Неужели ломка замучила от того, что не тренировался давно? Или так уверен в своей безнаказанности, что думаешь, будто никто не заметит, как ты в замке колупался? — подумал Bond. — Распалился-то как! Ничего, я тебя сейчас охлажу». И он включил систему пожаротушения.
Ледяные струи, хлынувшие с потолка, заставили боевика вздрогнуть и втянуть голову в плечи. Он выматерился еще более заковыристо — описав в тридцать секунд всю глубокую гипотетическую связь, в которую с гребаным замком и киборгом выступили во всех позах оперативники Рэнтона во главе с инспектором. Затем пнул в сердцах дверь и поспешно убрался из поля зрения камеры, а потом и с этажа. Киборг сделал классический жест «Yes!» и с чувством выполненного долга завалился спать.
Неслыханная дерзость! Никто не смел следовать за ней, если она переступала порог, скрытый за шпалерой Иосифа. По-прежнему не разбирая несущихся вслед слов, — ей послышалось имя лекаря, «Оливье» и еще «распорядился», — она ринулась к апартаментам фаворита через галерею, к двери, которой пользовались слуги и сам Геро, когда выходил в парк, покидая свое роскошное узилище. Она видела стоявших друг против друга Анастази и лекаря. При звуке шагов они обернулись. Лекарь стоял, прислонившись спиной к двери, и даже не пошевелился, заметив герцогиню. На пергаментном лице мрачная решимость.
— Что происходит? Позвольте мне войти, Оливье.
Лекарь качнул головой.
— Нет! Я вынужден просить ваше высочество уйти. Вам туда нельзя.
Кровь бросилась ей в голову, в щеки, в глаза, застучала в висках. Будь она старше, ее бы, вероятно, хватил удар.
— Да как вы… как вы смеете! Вы забываетесь!
— Вы туда не войдете, — чуть слышно повторил Оливье.
Теперь уже сама Клотильда беспомощно хватала ртом воздух. Что это? Бунт? Заговор? Она уставилась на неподвижную Анастази. В облике той что-то необратимо изменилось, что-то треснуло, надломилось. В ней открылось сходство с одной из марионеток, которых Геро раздобыл для своей дочери. Эта марионетка висела на призрачных нитях. Тряпичная и безвольная. Взгляд блуждающий, пустой.
— Я приказываю вам ответить. Немедленно! – хрипло произнесла герцогиня. И тут же взмолилась. – Да ответьте же кто-нибудь!
— Оспа, — бесцветно произнес кто-то. Голос знакомый. Женский. – У него оспа.
Клотильда перевела взгляд на лекаря. Тот кивнул.
— Variola vera, — сказал он, употребив имя, данное страшному недугу епископом Марием почти тысячу лет назад.
Клотильда почувствовала дурноту. Кровь уже не стучала в висках, она уже загустела и готовилась кристаллизоваться, чтобы сыпаться и звенеть, колоть и резать сердце острыми гранями.
— Оспа… — машинально повторила она. – Как такое возможно? Кто допустил? Откуда?
Оливье поежился. Она вдруг заметила, что он внезапно постарел, высох, стал близок по облику к истощенному засухой насекомому с хрупкими длинным, суставчатыми лапками. Шея исхудала и походила на старую, кожистую кишку. Под дряблой, желтой кожей двигался острый хрящ.
— Фургон с бродячими циркачами… Господин Геро распорядился дать им на дорогу вина. И сам спустился.
Клотильда едва не взвыла.
— Кто позволил? Кто допустил?
А кто посмел бы ему запретить? С некоторых пор Геро была предоставлена свобода следовать собственным побуждением и порывам. Его статус полновластного, признанного фаворита давно не требовал доказательств. Ему запрещалось покидать замок, но всем прочим он был волен поступать, как пожелает. Любой другой оценил бы дарованные ему вольности, но только не Геро. Он не находил особой радости в том, что приобрел некоторую власть над лакеями и кухаркой, над портным, поваром и казначеем. Он мог отдавать приказы, как хозяин, но не пользовался дарованными полномочиями, находя их тяжеловесными и бессмысленными. Он вспоминал их только в качестве благотворителя. С тех пор, как ему позволили обращаться к казначею, Геро не упускал случая раздать пригоршню серебра бредущим на заработки вилланам. В ближайшей деревне он мог скупить у пожилой вдовы весь ее садовый урожай, а у старого горшечника – его кособокие посудины по цене греческих амфор. Он не раз посылал Любена с пожертвованиями в маленькую церквушку, где служил старенький, хромой кюре, а во время своих поездок в Париж тайком наведывался в детский приют, чудом уцелевший после смерти отца Мартина. Одни усматривали в этих его чудачествах едва ли не доказательства безумия, другие – тонкую игру, а третьи – попытку искупить грех. Сама герцогиня побывала в каждом из этих течений и остановилась на четвертом – потребности. Геро испытывает определенную потребность. Он страдает от переизбытка несовершенств этого мира и вот таким наивным способом пытается этот мир лечить. Он преисполнен сострадания, как горное озеро после весенней оттепели. Это сострадание выплескивается, опасно размывая берега, угрожая погубить, разорвать на куски то сердце, что служит ему вместилищем. Геро не способен существовать иначе, не одаривая этим состраданием. Это его дыхание, его кровь. Если он прекратит свое дарение, то прекратит дышать. Жизнь прекратит свое движение, свой вращательный цикл, и тогда он умрет. Он умрет и по другой причине. Его погубит неблагодарность мира. Он пытался помочь тем, кто обречен на скитания и нищету.
Заикаясь от волнения и страха, Ле Пине поведал о въехавшем во двор скрипучем фургоне, который тянула старая, измученная кляча. Эта была труппа бродячих лицедеев. Они ехали в Париж, с надеждой заработать немного денег. Вид у них был жалкий. Будь их положение менее бедственным, они, пожалуй, не решились бы на такую дерзость – просить приюта в замке столь знатной особы. Окажись ее высочество дома, бродягам не миновать плетей и собачьихклыков. Но судьба оказалась милостива к несчастным. В ее отсутствие верховная власть в руках фаворита, существа в высшей степени странного. И этот фаворит, очень красивый молодой человек, с манерами и поступью принца, не только позволил им передохнуть во дворе замка, но и повелел дать им в дорогу бочонок вина, круг сыра, копченых колбас и даже горсть серебра. Их старую, заморенную клячу в торчащим хребтом накормили отборным зерном в герцогской конюшне. Фаворит отдал свой собственный бархатный плащ их трагику, дрожащему от холода своих лохмотьях. С каким-то особым щемящим чувством этот удивительный щеголь смотрел на двухлетнюю девочку, лежавшую на руках одной из бледных от голода акробаток. У девочки был жар, щеки ее пылали. Два года назад эта малышка родилась в этом фургоне где-то между Авиньоном и Блуа и сразу же лишилась матери. Отец девочки был неизвестен. Удивительный хозяин замка взял хнычущую девочку на руки. Он держал ее на руках почти четверть часа, держал умело, как умудренный опытом отец, а затем отдал женщине. Хрычущая девочка внезапно успокоилась и уснула. Вскоре для нее согрели молока, а в дорогу дали свежей отварной курятины и сущеных фруктов. Месье Ле Пине с неодобрением наблюдал за этим благодеянием. Его беспокоила не щедрость фаворита к каким-то бродягам, ему не нравилась излишнее участие, внимание фаворита, его касательство этих грязных, непременно больных, в лохмотьях людей. Мажордом слишком хорошо помнил слова ее высочество. Фаворит это бесценное имущество, которому ни в коем случае не должен быть нанесен ущерб. Фаворита следует оберегать, как оберегают наследника престола, не допуская к нему простолюдинов. Но мажордом имел и противоположное распоряжение – не препятствовать. Фаворит обладал собственными полномочиями. Как управляющий мог запретить ему приближаться к фургону, а тем более брать на руки ребенка? Без распоряжения герцогини ни один из слуг не посмел бы коснуться даже полы плаща молодого человека. Управляющий не мог запереть Геро в его апартаментах и выставить бродяг за ворота, вручив на дорогу головку сыра.
«Оправдываются! Все оправдываются! Спасают собственную шкуру!» в отчаянии думала Клотильда. В кабинете клубились сумерки. Серая пыль безвременья. Она запретила разводить огонь и зажигать свечи. Она не заметила, как день, изначально ясный, в мелкую снежную искру, ста увядать, расползаться как весенний сугроб. Она заперлась в кабинете, где столько раз откидывала гобелен, служащий вечным эпиграфом к ее собственной драме, а затем, то в нетерпении, то в досаде, шла по узкому коридору, как неверная жена. Этот узкий, обитый тканью, коридор, короткий мостик любви и ненависти, по-прежнему был там, за гобеленом, но она не могла на него ступить. Мостик сохранял лишь видимость переправы. Его опоры были подпилены, изъедены красноватым жуком. Знал ли сам Геро какими последствиями чревата его благотворительность? Распознал ли грозным признаки страшной хвори на теле того ребенка? Оспа коварный зверь, свой нрав выказывает не сразу. Начинает трапезу с лихорадки. На коже маленькой нищенки еще не было знаков. Или знаки были настолько малы, что Геро их не заметил. А если заметил? Если он знал, чем грозит ему эта груда лохмотьев, к которой он прикоснулся? Клотильда обхватила голову руками и застонала. Он обучался медицине, имел достаточно знаний, чтобы распознать болезнь. Он мог взять ребенка намеренно. Зачем? Ответ один – он хотел умереть.
Смерть тоже побег, успешный, необратимый. Из той долины, куда он отправится, его уже не вернуть, за поимку не объявить награду. Он не видел иного выхода. Он устал. Не только побег, но и месть. Тонкая, изощренная. Изуродовать тело, ставшее причиной всех его несчастий. Уничтожить те ясные, строгие глаза, которые когда-то пленили ее в библиотеке епископского дома. Помимо шрамов оспа оставляет за собой и слепоту. Он предусмотрел вероятность выздоровления. Бывает, что оспа щадит своих жертв. При должном уходе и лечении, она отступает, но след ее пребывания в смертном теле необратим. Если Геро выживет, он превратится в чудовище. Оспа, как насытившийся хищник, измочалит его своими клыками и выплюнет, покрытого отвратительными гнойными пустулами. А затем на их месте образуются шрамы, глубокие незарастающие рытвины. Он может ослепнуть, может лишиться своих прекрасных волос. Это еще хуже, чем смерть. Ей останется живая развалина, пародия на некогда живое божество. Он не мог разрушить стены, поколебать ее власть, но он нашел средство разрушить другую тюрьму – тюрьму своей плоти. Эта плоть станет более непригодна для служения. Она уже не сможет прикасаться к нему, услаждать свои ладони теплом его кожи, обнажать его, пренебрегая стыдом. Он станет ей отвратителен.
Когда-то он уже пытался разрушить себя и внушить ей отвращение. Тогда из темного подпола на свет вышел его двойник, дьявольские подобие. Этот двойник очень быстро принялся за дело, подтачивая молодость вином и отчаянием. Но Геро испугался творимого зла, разглядев открывшуюся у ног бездну. Он осознал, что в подобном искаженном образе ему предстоит остаться в памяти дочери. А он не хотел, что она помнила полупьяное, дурно пахнущее существо, некогда бывшее ей отцом. Он справился с двойником и отложил свою месть. На этот раз все складывалось как нельзя лучше. Он встретил с дочерью Рождество. Устроил для нее праздник. Она запомнит его именно таким, любящим, всесильным и прекрасным. Она запомнит сошедшее на землю божество. И не узнает, как болезнь надругалась над ним.
Оспа действует быстро. Он все рассчитал. Даже грех самоубийства с него снят за недоказанностью. Он мог и ошибаться, касаясь того ребенка. Мог принять оспенное зарево за лихорадочный румянец. Возможно, он и желал только несколько недель озноба и жара. Хотел эту болезнь, как защиту, отсрочку. Мигрень плохо служила ему. Приступы случались не так часто, да и проходили довольно быстро, почти без последствий. Он вынужден был терпеть чужие ласки, задыхаясь от навязанной, душной, липкой страсти, захлебываясь, будто его насильно поили вином. Он не мог разорвать этот замкнутый круг, этот несгораемый вексель и прятался за болезнь. Вероятно, даже не осознавая, что призывает ее. С тех пор, как в замке побывал этот итальянец Липпо, мигрень и вовсе отступила. За два последующих месяца не было ни одного приступа, и все прочие, даже мелкие хвори обходили его стороной. Не было отсрочки, не было передышки. Игра в страстного любовника не прекращалась.
«Он так меня ненавидит, что предпочитает умереть. И умереть отвратительно, пожираемый заживо», подумала герцогиня. Все ее надежды на его, если не нежность, то привязанность, на дружескую благодарность, внезапно рухнули. Он никогда не измениться, никогда не примет ее, как женщину, каких бы усилий она не прилагала. Он хочет умереть.
Оливье все же позволил ей войти. Увидеть его. Правда, от порога спальни. А затем настоял, чтобы она немедленно переоделась и протерла руки уксусом. Лекарь и сам весь провонял этим жгучим, кислым ароматом. К постели больного он допустил двух лакеев, переболевших оспой еще в юности. У обоих рябые, грубые лица. «Вот каким он станет, если выживет,» мелькнула страшная мысль. Тонкая месть. Смерть или уродство. Той же ночью ей приснился кошмар. К ней явился Геро, почти такой, каким она видела его в полутемной спальне, со спутанными, влажными от испарины волосами, с лицом искаженным, в сочащихся пятнах. Затем все раны вдруг зажили и обратились в черные шрамы. Даже место глаз были образовались провалы, как у являвшейся к ней старухи. Он страшно ей улыбнулся и спросил незнакомым, хриплым голосом:
— Как ваше высочество желает меня?
И засмеялся. А потом стянул через голову сорочку, которая больше походила на саван. И под сорочкой тело тоже было в шрамах, причудливых, изогнутых, как арамейские знаки. Они складывались в узоры и, кажется, шевелились. В ту ночь она впервые проснулась с криком.
Он ждет меня у лифта. Берет мою руку в свою, молча улыбается – а я замираю, ошарашенная ветром и открывшимся видом.
Это в самом деле крыша. Этаж, наверное, пятидесятый – светится и переливается город под ногами, манит чернильной глубиной океан до горизонта. Хрипло поет саксофон, журчит рояль.
Пытаюсь справиться с головокружением. Безумно высоко, безумно красиво! И никого, кроме нас двоих. Единственный столик у самого парапета накрыт на двоих, танцпол окружен цветами в кадках и разноцветными гирляндами, пахнущий морем ветер холодит разгоряченные щеки… а он смотрит на меня, и под его взглядом я забываю обо всем на свете. Мне холодно и жарко одновременно, и ужасно хочется…
– Ты можешь это сделать, – шепчет он, склонившись ко мне.
– Что сделать? – недоумеваю я, уже догадываясь, и от этой догадки в животе тяжелеет и дыхание учащается.
– То, о чем ты думаешь, глядя на меня. – Он кладет мою руку себе на грудь, прямо на пуговицы белоснежной рубашки. – Я вижу это в твоих глазах. Снова.
А я вижу желание. В его потемневших глазах и подрагивающих крыльях носа, в румянце на скулах и ярких, непристойно ярких для мужчины губах. Слышу в его голосе, обманчиво мягком, чувствую в касании его руки – властном, горячем.
Пальцы против воли тянут за пуговицу, но слабый голос рассудка велит остановиться, сейчас же, пока не стало поздно…
– Ты обещал ужин.
Моя рука скользит вниз по шелковистой ткани, остро ощущая рельеф мышц и жар кожи. Скользит и сбегает. Я отступаю на полшага, очень короткие полшага. Улыбаюсь, не отрывая взгляда от его губ: смотреть выше, в глаза, страшно – затянет, потеряюсь.
– Ты голодна, – не спрашивает, а констатирует факт. И чуть прикусывает нижнюю губу, лукаво и самоуверенно. Голос бархатный, как лапа тигра, с едва заметной смешинкой. – Я тоже. Идем.
Он обнимает меня за талию, притягивает к себе, и я жду поцелуя… но он едва касается моих губ и ведет меня к столику.
Кажется, я разочарована. Такое горячее начало, и вместо поцелуя – ужин?
Еда пахнет вкусно и выглядит прекрасно, но я хочу совсем другого! Какого черта?..
За шаг до столика он резко останавливается, смеется и разворачивает меня к себе, прижимает к своим бедрам – от того, какой он горячий и большой, у меня перехватывает дыхание, я подаюсь навстречу. А он запускает другую руку мне в волосы, запрокидывает мою голову, приближает свои губы к моим…
Я вцепляюсь в его плечи, тянусь к нему. Ну же, поцелуй!..
Но он снова шепчет:
– Я обещал тебе ужин, – и в его глазах насмешливые черти.
С моих губ срывается стон разочарования и недовольства, я хочу укусить его, сделать ему больно – пусть знает, что я зла!
Я почти успеваю цапнуть его за губу, но он внезапно подхватывает меня обеими руками за бедра и сажает на стол, разводит мои колени, задирает юбку – от неожиданности я замираю, и прохладный ветер касается обнаженной кожи выше чулок. Он тоже замирает на мгновение, давая мне возможность… отказаться? Или полнее ощутить возбуждение? О да. Я хочу его, я готова. Я голодна!
Он проводит пальцем по моим губам, вниз по шее и ключице, спускается к груди и легонько сжимает сосок.
Я задыхаюсь от остроты – боль смешивается со стыдом и возбуждением, до меня внезапно доходит, что мы вообще-то в ресторане… и от понимания, что нас в любой момент могут увидеть, жажда и пустота внутри только сильнее, и между ног совсем мокро и жарко.
– Я хочу на ужин тебя. – Он обхватывает ладонью мою грудь и сжимает бедро; его плечи напряжены, а светлые брюки отчетливо топорщатся в паху. – А чего хочешь ты?
Вместо ответа я тяну пиджак с его плеч, дергаю рубашку. Пуговицы отрываются, он смеется, помогая мне себя раздеть, а я упоенно веду ладонями по гладкой коже, рассматриваю его, нюхаю и пробую на вкус – вот тут, ложбинка на груди, и ниже, солнечное сплетение…
– Соленый. – Я поднимаю голову, смотрю на него, в голове шумит и все вокруг кружится, но я держусь крепко. За него. Он сильный, я всем телом чувствую его мощь и уверенность. Настоящий мужчина.
Он тоже пьян, взгляд плывет, и тело под моими руками чуть подрагивает. Пульс. Я чувствую, как бьется его сердце. Сейчас – для меня, только для меня!
Он, наконец, целует меня, вжимаясь всем телом, проникает языком мне в рот, словно уже взял.
– А ты сладкая. – Его рука втискивается между нами, пальцы касаются трусиков. Он самодовольно добавляет: – И мокрая.
Я все же кусаю его за губу. Он вздрагивает, тихо стонет и опрокидывает меня спиной на стол. Что-то летит на пол и разбивается, но мне плевать, и ему плевать. Ремень не поддается сразу, он коротко ругается и дергает его уже двумя руками.
Он безумно красив. Вот так, полуголый, возбужденный, злобно расстегивающий штаны посреди дорогущего ресторана…
Мой. Мой мужчина. Пусть только сегодня, только на час, но мой! И чего я, дура, боялась?..
Мысль мелькает и сбегает от его победного рычания – ремень поддался, и я целый миг любуюсь гордо стоящим членом, забыв, что мое белье все еще на мне.
И ему это, похоже, нравится.
Проведя ладонью по моему животу, он склоняется, отодвигает последнюю кружевную преграду и медленно, невыносимо медленно касается головкой, тычется в меня, пристально глядя в глаза… и врывается, разом наполняя до отказа – я кричу, откидывая голову и вцепляясь в его плечи, мне безумно горячо и хорошо, и я хочу еще, еще, чтобы он двигался во мне и не останавливался, сильнее, ну же!..
И он двигается так, как я хочу – словно чувствует, словно мы одно целое, и в голове не остается ни одной мысли, кроме – еще, еще! Мне кажется, что тело потеряло вес, и я парю в невесомости, где-то над морем огней, и чувствую его всего, каждый удар сердца, каждый хриплый вздох, каждое сокращение мышц и капельку пота. И я слушаюсь его, его желания, его потребности. Переворачиваюсь и встаю, опираясь руками на стол, прогибаюсь под его ладонью, отдаюсь ему – так, словно это мое единственное предназначение, доставить удовольствие моему мужчине… и, когда он сжимает мои волосы, стонет и содрогается внутри меня, жаркое удовольствие перехлестывает, уносит в сладкое небытие, и я кричу: да, хорошо, да!..
И открываю глаза.
Впереди – затылок шофера в фуражке, по бокам – огни вечернего Лос-Анджелеса, в руках начатая бутылка «Бейлиса», а в голове готовая сцена для нового романа. Отличная сцена. Даже жаль, что со мной этого не случилось в реальности. И наверняка не случится. Добропорядочные лорды и безумства – вещи плохо совместимые.
Или же плохо совмещаются реальный секс и я.
В любом случае ужасно жаль.
И неплохо бы принять холодный душ. Или хоть минералки выпить. Ледяной. Чтобы зубы сводило и в мозгах прояснялось. Все же год одиночества, как ни называй его свободой, вреден для душевного здоровья и гормонального равновесия. В смысле, права Манюня, мужчина нужен. Срочно.
В светлой печали и размышлениях, в какой бы роман вставить сцену на крыше, пронеслись последние улицы, и шофер высадил меня около очередного небоскреба в Даунтауне.
– Вам сюда, мисс, – указал на стеклянные двери, обрамленные неоновым сиянием.
Ковалев едва не опоздал на полдник – в узкую дверь уже повалила толпа оболтусов. Аня спускалась по лестнице с группой и непринужденно болтала по пути со своей «парой» – похоже, проблем со сверстницами у неё уже не было.
Обычно во время полдника стол персонала оставался полупустым: многие уходили раньше, Инна в том числе. Воспитатели перехватывали печенье с молоком или кефиром походя, разве что нянечки-санитарки засиживались за столом с разговорами. Ковалев, если приходил с улицы, не раздевался – ждал Аню возле гардероба. Но тут решил вдруг раздеться и зайти в столовую – назло. Шептавшиеся нянечки примолкли, но разглядывали Ковалева с любопытством и негодованием. Инна на этот раз домой не ушла, тоже села пить кефир, однако не сказала ни слова.
Перешептывание за спиной было просто невыносимым, так и хотелось оглянуться и цыкнуть погромче…
И всё вроде бы шло своим чередом: дети одевались на прогулку, вокруг было шумно и суетно, воспитатели старались перекричать детей, и Ковалев делал вид, что ничего не происходит, даже когда к Аниному шкафчику подозвали Зою Романовну. Надо же, как четко разыгрывается ожидаемый спектакль!
Вслед за Зоей Романовной в дверях приёмной показалась Ольга Михайловна, но так и осталась стоять на пороге. Взглянула на Ковалева с лёгкой заговорщицкой улыбкой.
Вскоре вокруг Аниного шкафчика собрался чуть ли не весь персонал санатория – из тех, кто пока не ушел домой. И как Зое это удалось? Она не бегала по холлу и не призывала никого подойти и стать свидетелем. В самом деле, что ли, её подчиненные угадывали желания начальства по выражению лица? Дети мало обращали внимание на происходившее – старшая группа так и вовсе умчалась на улицу, а маленькие были сосредоточены на одевании.
– Сергей Александрович! – окликнула Ковалева Зоя Романовна, и он, вместо того чтобы заволноваться, испытал вдруг облегчение. Наконец-то!
Он подошел поближе. Любопытно, как они объяснят учиненный обыск.
– Сергей Александрович, нам необходимо кое-что выяснить, – начала Зоя Романовна озабоченно.
– Я слушаю, – кивнул Ковалев.
– Тамара Юрьевна сейчас помогла Анечке взять куртку… И, понимаете, из кармана выпало вот это… – Она протянула вперед ладонь, на которой лежали две пятитысячные купюры. Несомненно, весь персонал имел возможность рассмотреть деньги и убедиться, что это не просто разговоры… И наверняка все они давно осведомлены о том, сколько денег и в каких купюрах пропали у Ольги Михайловны. Для того чтобы обвинить напрямую – маловато, но сомнений точно ни у кого не останется.
– Это ваши?
Ковалев задумался на секунду: если сказать, что это не его деньги, то Зоя Романовна их приберёт, и он останется без копейки. На это ведь и был расчет: объявить найденные деньги украденными и вернуть жертве.
– Да, мои.
Ответ сбил Зою Романовну с толку, но она быстро нашлась:
– Видите ли… У нас тут бывает много людей, шкафчики не запираются, и дети… очень разные. Зачем же вы оставили такую большую сумму у ребёнка в кармашке?
– Я не хотел носить их с собой, пока бродил за территорией, – подыграл ей Ковалев, почему-то не сомневаясь в честности пожилой секретарши. – Боялся выронить.
Такого Зоя не ожидала и явно заподозрила подвох, потому что замолчала, подбирая слова для достойного ответа. Но её выручила Тамара Юрьевна, которая не смогла сдержать негодования:
– Да как же вам не совестно! Ведь все знают, что у Ольги Михайловны десять тысяч украли! А вы с удивительной наглостью заявляете, что это ваши деньги!
К ней тут же присоединились еще трое или четверо присутствующих, несдержанных в праведном гневе. Нет, они не разыгрывали спектакль, они поверили Зое Романовне. И никому не пришло в голову, что, украв деньги, Ковалев не стал бы оставлять их в кармане Аниной курточки.
– Погодите! Погодите же! – попыталась их перекричать Ольга Михайловна, подошедшая наконец поближе. – Да замолчите же!
Её послушали нескоро и замолчали, только когда она вышла вперёд.
– Погодите! Я ведь для этого вернулась… Нашлись деньги. Никто у меня ничего не воровал. Они под подкладку попали. Мне неловко очень, я должна попросить прощения у молодого человека… Я не имела права даже думать такого, а тем более – говорить об этом с коллегами. Зоя Романовна, отдайте Сергею Александровичу деньги – это не мои.
Она посмотрела на Зою Романовну с нескрываемым торжеством. Та пробормотала что-то себе под нос – о том, что это легкомысленно, доверять ребёнку такие деньги, да еще и оставлять без присмотра в незакрытом шкафчике. Но глядела при этом не на Ковалева, а на Ольгу Михайловну. И взгляд этот ему совсем не понравился.
Инна, собравшаяся уходить, явно удивилась, хотя и кивнула Ковалеву с одобрением. И, пожалуй, с радостью.
Зоя Романовна в эту минуту показалась Ковалеву разъярённой змеей, которую не стоит дразнить без надобности, но Инна, видимо, была другого мнения, потому что заметила, уходя:
– Ну вот, как славно всё разрешилось!
Ольга Михайловна подошла к Ковалеву уже на улице, когда он держал Аню за руку.
– Я в самом деле приношу извинения, – сказала она с улыбкой, когда они поменялись деньгами. – Я любила Надежду Андреевну, мне было крайне неприятно думать, что её наследник оказался негодяем. Я рада, что ошиблась.
– Вы не любите Зою Романовну? – спросил Ковалев напрямую.
– Мне не за что её любить, – сдержанно ответила Ольга Михайловна. – И мне жаль, что она использовала меня. Заставила думать о вас плохо. Ещё раз извините, в другой раз я буду больше доверять своим впечатлениям о людях, нежели чужим наветам. Если бы вы знали, как я обрадовалась, когда вы отдали мне деньги… Не потому что жалела эти десять тысяч, хотя для меня и это было болезненным ударом. Но разочаровываться в людях – это гораздо тяжелей.
* * *
Третья группа на музыкальном занятии учила песню из «Электроника», Павлик слышал её раньше, «Электроника» часто включали на видеокассете. Ему нельзя было купаться в бассейне, чтобы не намочить пробы, которые ему утром поставили на обе руки, и вместо «воды» Люля отвела его к учительнице музыки.
В третьей группе почти все умели читать, а потому разучивать песню им было легко – смотри на экран проектора и пой под музыку. Павлик читать не умел, но песня ему нравилась, героическая была песня, и он старался невпопад повторять слова за остальными. Особенно ему нравилась строчка «Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый», она почему-то поднимала его в собственных глазах, будто он и был тем самым человеком. Витька вот точно был и сильным, и смелым.
На прогулке перед ужином он забрал Павлика на спортплощадку, где гуляли старшие группы, и дежурная воспиталка этого не заметила, хотя маленьких обычно туда не пускали.
– Хочешь на турнике покачаться? – спросил Витька.
Павлик пожал плечами:
– А можно?
– Попробуй. Я тебя подстрахую.
На турнике в это время сосиской болтался Русел, а в очереди стояли еще человек пять, но Витька пролез вперед с криками «Пропустите мужчину с ребёнком!», и никто ему не возразил.
Ничего хорошего у Павлика тоже не получилось, тем более что перекладина была очень холодной, а рукавицы Витька велел снять. Но ему всё равно понравилось. Ещё больше Павлику понравилось лазать по лестницам, изгибавшимся волнами в разные стороны, а потом сидеть с Витькой на самом верху, как на жердочке.
– Прикинь, я сегодня тоже видел Бледную деву, – сказал Витька.
– Где? – удивился Павлик.
– В бассейне. Я на дно нырнул и тут её увидел.
– И как? – обмер Павлик.
– Стрёмно. У вас когда бассейн?
– Сегодня был перед обедом, но мне не разрешили из-за проб. Теперь в понедельник.
– Ну и хорошо, что не разрешили. А чего тебе вдруг опять пробы делали?
– Так ведь мастер спорта Зое сказал, что если меня поведут в молельню, он жалобу на нее напишет. Так что завтра меня не покрестят точно, только в пятницу пробы будут проверять.
– Круто, слушай! – хмыкнул Витька, а потом вдруг хлопнул себя по лбу: – Так вот с каких херов она решила мастера спорта удрючить! А я-то думал, это из-за волка!
– Почему из-за волка?
– Не, ну гляди: Зоя тут волчаре в морду слюной брызжет и распятием тычет, «Отче ваш» декламирует с выражением, но вот является мастер спорта, делает волку физическое замечание, и – ловите ветер синими трусами! Понятно, Зоя некисло огорчилась! Не, ну сцука…
– А ты думаешь, он не мог взять деньги?
– Ты чего? Нет конечно! Слушай, я тут порылся в тырнете про Бледную деву…
– А что, там и про неё написано? – удивился Павлик. Если он и хотел научиться читать, то не ради караоке, а чтобы, как Витька, лазить по интернету. Он даже представлял иногда, как отыщет в сети такие же смешные выражения, какие там находил Витька, и удивит его однажды, и рассмешит. С появлением смартфона эта мечта казалась вполне осуществимой…
– Ну, не про неё конкретно, а вообще. Понятно, что это местечковая фишка. И везде то же написано, что и в «Звонке» было: надо найти тело и похоронить по-человечески. В общем, нужно разузнать сначала, где она утонула. Ну и потом просчитать, куда тело могло отнести.
– А как просчитать?
– Пока не знаю, это зависит от времени года сильно. Я думаю, в газетах об этом должны были написать, надо старые газеты найти.
– Как в «Звонке»? – переспросил Павлик, не сомневаясь, что Витька все узнает, просчитает и сможет найти тело Бледной девы.
– Ну да. Я еще подумал… Я, конечно, не знаю, стоит ли… Надо Инну спросить. Если она и есть молодая бабка Ёжка, она должна все о Бледной деве знать. Я её припугну, что всем расскажу, как она человечину в доме ведьмы ела, и она мне все расскажет.
– Да ну, Вить. Может, не надо её пугать? Она же Сашку Ивлева заколдовала…
– Я тут знаешь что подумал ещё? Может, это колдовство вовсе не про бабку Ёжку, а как раз про Бледную деву. Ну, что не надо у окошка ложиться. Но это так, просто мысль.
То, что добро для одного, зло для другого. Все относительно.
С.ш. Парьен
394 год, 3 день холодного солнца
Императорский дворец, Фьонадири
Дамиен шер Маргрейт
Утром, сразу после завтрака, тот же генерал в ливрее отвел Дайма к Светлейшему, но на сей раз не в кабинет, а в сад позади павильона. Дайма поразился красоте и разнообразию экзотических растений. Под прозрачным зимним небом сад выглядел странно — ни купола оранжереи, ни ограждения. Просто свежая зелень и цветочная пестрота внезапно сменялись заснеженными пихтами и можжевельником.
Светлейшего Дайм застал за созерцанием порхающих над ярким цветком бабочек. При свете дня его можно было дать на вид несколько больше, чем накануне. Он выглядел лет на сорок пять: раз в шесть меньше, чем на самом деле.
— Присаживайся. — Маг похлопал ладонью по деревянной скамье рядом с собой, не отводя взгляда от цветка и бабочек. — Это орхея лупус, растет на южных островах.
Сиренево-розовые лепестки с сочными перламутровыми прожилками казались странно холодными и липкими, но при этом притягательно прекрасными.
— Смотри внимательно.
Магистр кивнул на бабочку, подлетевшую к цветку совсем близко. Гладкие лепестки на миг покрылись рябью и испустили волну сладкого аромата, словно чувствуя приближение гостьи. Цветок раскрылся, приглашая — и, едва лапки коснулись ярко-малиновой серединки, захлопнулся. Сомкнутые лепестки забились, потом успокоились и вновь раскрылись, ещё более яркие и прекрасные, покрытые изнутри бархатной пыльцой.
— Как ты думаешь, кто создал его? Тьма или Свет?
Дайм покачал головой: в цветке не было магии, ни темной, ни светлой.
— Не знаешь или догадываешься?
Парьен заглянул ему в глаза. Очень серьезно и внимательно — и Дайм усомнился, что ему всего три сотни лет. На миг показалось, что за человеческой оболочкой прячется нечто вечное, мудрое и бесконечно далекое, как свет звезд.
— Вместе?
— Это просто цветок. — Парьен улыбнулся, развеивая наваждение. — Не добрый и не злой, не темный и не светлый. В нем есть все, как и в каждом из нас.
Он протянул руку, и на ладонь села бабочка. Желтые, с разноцветными пятнышками и синей каемкой по краю, крылья медленно складывались и расправлялись, тонкие усики шевелились.
— А бабочка? Это добро или зло? Или то и другое? — Протянув руку к цветку, Парьен ссадил насекомое на лиловый лепесток. Цветок тут же закрылся, поедая добычу. — То, что добро для одного, зло для другого. Все относительно. Ты согласен?
— Нет. Для людей все не так. Есть Свет, и есть Тьма, — ответил Дайм. Он не понимал, зачем спорит, но согласиться не мог.
— Разве? Близнецы едины, как день и ночь, как жизнь и смерть. Это люди придумали Свет и Тьму, добро и зло. Разве ты можешь сказать, что смерть есть зло? Или что день есть добро?
— Нет.
— Свет и Тьма условны, жизни нет без смерти. Природа — это гармония.
Парьен поднес очередную бабочку к цветку. Прямо к пушистой, сочной сердцевине. Бабочка сама перелетела, села на цветок и погрузила хоботок в цветочное нутро. Лепестки слегка вздрогнули и раскрылись ещё шире.
— Люди не бабочки и не цветы.
— Думаешь? Люди рождаются и умирают, как бабочки и цветы.
— Но… вы же сами вчера говорили… о выборе? О свободной воле?
— У бабочки тоже есть выбор и воля. Садиться на цветок или нет.
— Нет. Богам нет дела до бабочек, но есть до людей. Почему? Зачем Хиссу души, если люди все равно что бабочки? Зачем Райне благословлять милосердие и любовь, если мы всего лишь цветы?
— Мальчик, ты никак споришь?
— Простите, ваша светлость.
— С чего ты взял, что богам есть дело до нас? Ты хоть раз видел их? Может, Светлая Райна спускалась к тебе по радуге? Или Хисс говорил с тобой? Молчишь… что ты знаешь о богах… да и о людях.
Парьен поднялся и, не оглядываясь, пошел к дверям павильона. Дайм последовал за ним, все так же молча. Ему было неловко, будто он подглядел нечто, не предназначенное для посторонних глаз. Словно Светлейший разговаривал сейчас не с ним, а продолжал давнишний спор без конца и без начала — с кем-то очень близким и важным.
В гостиной Парьен сел в кресло за столом, взял в руки вазочку с солеными фисташками и, лишь неторопливо очистив орешек и закинув в рот, взглянул на остановившегося у дверей Дайма. Тысячелетний мудрец исчез, как и давешний добрый дядюшка, уступив место далекому от человеческих чувств главе Конвента. Время размышлений закончилось. Дайм понял, что сейчас узнает, зачем Светлейшему понадобился императорский бастард со светлым даром. В том, что не будь он истинным шером, с ним бы и разговаривать никто не стал, Дайм не сомневался ни мгновенья.
Откуда взялся сгусток огня, Дайм не понял. Алый жгучий шар, шипя и плюясь искрами, просто возник локтях в пятнадцати и неторопливо поплыл к нему. Дайм отпрянул в сторону. Шар скорректировал курс.
Дайм кинул быстрый взгляд на Светлейшего: тот, чистя очередной орешек, с искренним интересом следил за развитием событий, словно перед ним снова порхали бабочки.
Пылающий шар приближался медленно, но неотвратимо. При каждой попытке убраться с дороги он замирал на миг и менял направление.
Убежать? Куда? Вряд ли Светлейший выпустит Дайма из гостиной – дверь за его спиной захлопнулась, и что-то ему подсказывало, что открыть ее не выйдет. Так что рано или поздно огонь его догонит. Остановить? Но как? Наставник не обучал Дайма боевой магии, да и практической магии вообще — только теории. Все, что Дайм умел как маг, он вычитал в старых книгах из отцовской библиотеки или же придумал сам. Но сталкиваться с настоящими боевыми заклинаниями, даже такими, замедленными, ему не приходилось, и защиты от них Дайм не знал.
Ментальный импульс – единственное, что у Дайма получалось само собой — на огненный шар не подействовал вообще никак. Прошел сквозь него, лишь отняв силы.
Вторая попытка оказалась не лучше. Каким-то чудом сплетенная воздушная сеть едва коснулась шара – и ладони Дайма обожгло чудовищной болью, словно он коснулся огня голыми руками. На коже тут же вздулись волдыри.
Зато после мгновенного головокружения мир вдруг прояснился, стал четким и резким. А шар, дери его шис, оказался еще ближе.
Дайм снова ушел с его курса, так, чтобы между ним и шаром оказалось кресло. Он не слишком-то надеялся, что такое простое препятствие остановит огонь, скорее хотел выгадать несколько мгновений и посмотреть, как шар отреагирует.
Шар обогнул кресло, не задев. Может быть, его можно остановить чем-то материальным?
Забыв об ожогах, Дайм схватил ближайший горшок с чем-то цветущим и запустил им в шар. Руки отозвались отчаянной болью, горшок вспыхнул и осыпался пеплом, а шар еще увеличился и ускорился.
Проклятье! Думай, шер Маргрейт, думай! Должен быть способ справиться, не требующий заклинаний! Должен! Не стал бы Светлейший сначала разговаривать разговоры, а потом – убивать. Значит…
Абстрагировавшись от страха и боли, как учил отец на уроках фехтования, Дайм сосредоточился не на самом огненном шаре, а на том, кто им управлял. И увидел ее! Управляющую нить. Тончайшую, мерцающую нить, натянутую между шаром и Светлейшим. Была бы шпага, проблемы бы уже не было. Но без оружия… Ладно, надо всего лишь оказаться между шаром и Светлейшим, дел-то!
Но шар опять издевался. Упорно загонял Дайма в угол, не позволяя приблизиться к управляющей нити, и еще ускорялся…
Не поддаваться. Не бояться. Двигаться быстрее и думать, думать. Что может остановить огонь? Где взять воду?
Но ни вазы с цветами, ни кувшина с водой в гостиной не было! Только мебель, горшки с цветами и драгоценные магические книги в шкафах. А огонь приближался, оставляя все меньше пространства для маневра.
Что ж, книги – тоже оружие, особенно драгоценные. Шиса с два Светлейший пожертвует своей библиотекой!
Разбив стекло в ближайшем шкафу – разумеется, запертом! — Дайм не глядя схватил фолиант и швырнул в приближающийся шар.
Тот подскочил, пропуская книгу под собой, и словно растерялся. Окрыленный успехом, Дайм швырнул вторую книгу, затем третью. Шар метался, шипел и плевался, но книги не жег. Схватив сразу два фолианта, Дайм метнул их один за другим — первый в сам шар, а второй — туда, где должна была оказаться мерцающая паутинка…
Шар с треском вспыхнул и погас, испустив печальную струйку дыма.
— Неплохо, неплохо, — кивнул Светлейший.
Так, словно проверка закончилась, и можно расслабиться, отвлечься…
Дайм отвлекся ровно на мгновение: хоть немного залечить кровящие ладони, но при этом расслабил плечи и всем своим видом показал, что неимоверно устал и свалится прямо здесь. Вряд ли Светлейший поведется на такую простую уловку, но вдруг?
Светлейший лишь хмыкнул и захрустел следующими орешками. А упавшие на пол фолианты зашелестели страницами и взмыли в воздух. Пять ястребов, поблескивая лиловым оперением, закружили под потолком. Мгновенье, и твердые клювы нацелились на Дайма…
Инстинктивно Дайм вскинул руки, даже не успев подумать – чем же он собирается отражать атаку. Хотя нет, он уже знал! Лиловое оперение – значит, ментальная магия. Иллюзия!
Пять снежков — остро белых, твердых и холодных — образовались в ладонях. Воспоминание, всего лишь воспоминание о последнем снежном бое с братом…
Ни один из ястребов не успел долететь. Касание, вспышка — и, трепеща страницами, книга падает на пол. Одна, вторая… Но не успел пятый фолиант коснуться ковра, как сквозь распахнувшееся окно в гостиную влетел снежный вихрь. Закружился, обжег, тысячью лезвий рассек незащищенную кожу рук и лица, располосовал одежду, выморозил дыхание. Струйки крови из ран тут же застыли сосульками, ресницы покрылись инеем и слиплись.
Дайм не успел ровным счетом ничего, даже удивиться: так нечестно! У него не было ни единого шанса! Зачем?!.. Глупость какая, замораживать его посреди гостиной…
Он уже не чувствовал ни рук, ни ног, лишь проникающий все глубже лед – к самому сердцу. И не мог ничего сделать, даже вдохнуть замерзший воздух. В голове не осталось ни одной мысли, только боль и страх, и на самом донышке упрямство. Он – не бабочка, чтобы бессмысленно сдохнуть! Он — светлый шер, а не насекомое, и Светлой Райне есть до него дело!..
На миг ему показалось, что кто-то ласково погладил его по голове – кто-то огромный, похожий на сгусток мрака… Смерть? За ним пришел Темный Хисс? Нет, не может быть, он же светлый шер, он принадлежит Светлой Райне! Ему просто показалось!
Последними крохами ускользающего сознания он устремился вверх, к свету. Он сам словно превратился в стрелу, пробил тучи, почти добрался до солнца… и иссяк. Боль, холод и тьма почти поглотили его, когда Светлая Райна ответила. Тонким, как паутинка, лучом, ослепительным и горячим. Прямо в сердце.
Он очнулся на полу, в луже растаявшего льда и собственной крови, каждая мышца, каждая кость болели, словно его растоптал и исхлестал ядовитым хвостом бешеный мантикор. Последние осколки льда все еще таяли где-то внутри, даже дыхание отзывалось вспышками боли. Но думать боль не мешала. Скорее наоборот.
Дайм как никогда ясно понимал, что ошибся. В самом главном. Он решил, что его не станут убивать, потому что он нужен – императору или Светлейшему, не суть. Что испытание будет похоже на домашний экзамен, когда ему не грозило ничего страшнее выговора от наставника и укоризненного взгляда матушки.
Он ошибся всего один раз, но этого раза достаточно. Больше он не ошибется.
Теперь он четко понимает, что его жизнь и благополучие зависят только от него самого. Что он сможет взять силой ли, хитростью, как угодно – то и его, и ничего сверх. Ни Светлейший, ни император не станут заботиться о нем. Следует забыть все, чему учила его матушка. Ее мягкость и доброта не помогли ей. Тринадцать лет она пряталась в глуши, не смела показаться людям на глаза — и все равно император забрал то, что считал своим.
Так какого шиса Дайму повторять ее ошибки? Нет уж.
Стиснув зубы, Дайм поднялся с пола. Дар по-прежнему окутывал его привычными лилово-голубыми потоками, только теперь сила не плескалась ласковыми волнами, а ограждала упругим коконом, и к жемчужному мерцанию света добавилось что-то еще, неуловимое и непривычное, но правильное. Что-то, что давало свету опору.
— Садись. — Светлейший невозмутимо указал на второе кресло.
Наплевав на боль, Дайм подошел и сел. Не на краешек, как подобает робкому просителю, а уверенно и безбоязненно. В глаза Светлейшему он посмотрел так же. Ему надоело бояться. Если Светлейший приготовил ему новые испытания – что ж, страх Дайма не заставит его передумать. Если же Светлейший решил, что из Дайма получится еще один голем лейб-гвардии – бояться тем более не имеет смысла. Страх помешает Дайму драться, а драться он будет. Потому что лучше умереть, чем потерять волю и разум. Тем более умирать не так уж страшно, теперь он знает это точно.
Светлейший чему-то мимолетно усмехнулся и кивнул. Читает его мысли? Да на здоровье. Скрывать Дайму тоже нечего.
— Пей.
На столе перед ним материализовалась большая кружка с молоком. Взяв её в обе руки, Дайм принюхался. Ничего, кроме молока.
— Думаешь, отравлю? Не доверяешь?
— Нет. Не доверяю.
— Логично, — снова кивнул Светлейший.
Теплое молоко показалось горьким и соленым, как кровь с пораненных губ. Но он выпил. И вторую кружку тоже — регенерация требует питания, а не глупой гордости.
— Ещё?
— Нет, благодарю. А вы? Узнали все, что хотели?
— Пока не все. — Светлейший покачал головой. — Наставник не учил тебя боевой магии?
— Нет.
— И трактат о взаимозаменяемости не давал. Старый нытик. Но хоть «О сущности идеального и материального»?
— Я читал Палона, у нас в библиотеке все его сочинения.
Дайм сохранял невозмутимый вид, хотя внутри все кипело. Наставник клялся, что не имеет отношения к Конвенту и последние двадцать лет не был в столице. Он никогда не писал писем и не выезжал из поместья; был влюблен в баронессу искренне и безнадежно; на все просьбы научить заклинаниям и прямому управлению потоками отговаривался неспособностью и незнанием… Боевой маг? Шпион Конвента? Смешно. И грустно. Матушка верила ему.
— У него не было выбора, в отличие от тебя, — ответил Светлейший так, словно Дайм сказал все это вслух.
— Приятно слышать, что у меня есть выбор.
— Зря язвишь, мальчик. Ты же догадываешься, что его всемогуществу не нужны трусы, гордецы или слабаки. Ты справился, молодец. Теперь нам есть о чем поговорить. Если ты готов.
— Вполне.
— Что ж, тогда сразу о главном. У тебя восемь единокровных братьев, с одним ты встречался лично. Трое принцев и пятеро непризнанных бастардов. Принцем тебе не быть, для лейб-гвардии ты слишком упрям. Но есть ещё один вариант: император признает тебя, даст титул, а как выучишься – должность. — Светлейший на мгновение замолк, давая Дайму возможность вставить реплику. Но Дайм промолчал. Пусть для начала Светлейший скажет все, что имеет сказать. — Разумеется, полной свободы ты не получишь, но жизнь, свобода воли и разум это не так уж мало.
Не так уж мало, действительно. Но и не так уж много. Не отнимать того, что у Дайма и так есть, и дать то, что Дайму никогда не было нужно.
Хотя следует признать, это предложение лучше, чем должность лейтенанта лейб-гвардии и руна «Ешу» вместо имени. Свобода воли…
Светлейший Парьен ждал, ничем не выдавая своих эмоций, если они вообще были.
— Император немыслимо щедр, — ровно и холодно сказал Дайм. — Что вы хотите от меня?
— Безусловную верность, подкрепленную клятвой. Для начала.
Дайм мысленно поежился: начало слишком отдавало руной «Ешу».
— Клятвы бывают разные, светлейший шер. Какую именно вы имеете в виду?
— Обычную, — так же равнодушно пояснил Светлейший. — Не причинять вреда жизни и здоровью, слушаться прямого приказа.
— Не причинять вреда действием или бездействием? Что в приоритете, прямой приказ или не причинение вреда? Формулировка слишком расплывчатая. Если император прикажет отрезать ему руку, то что бы я ни сделал – нарушу клятву, и вы потеряете свой инструмент.
Взгляд магистра чуть потеплел.
— Твой наставник не ошибся, из тебя может выйти толк. Однако клятва верности – обязательное условие. Вот текст.
На стол лег лист плотной бумаги, исписанный мелким четким почерком.
Дайм прочитал документ дважды, обдумывая и прикидывая: чем ему это все грозит. Итог ему категорически не понравился.
— Бестолковое вложение ваших сил и времени, Светлейший. — Дайм отложил лист на стол и откинулся на спинку кресла: сделать это было непросто, все его воспитание протестовало и требовало быть милым, почтительным юношей. Но вот беда, милый и почтительный юноша минут десять тому назад не мило и не почтительно сдох прямо на этом ковре. — Разумеется, вы не доверяете мне ни на динг. Это взаимно. Однако вы желаете, чтобы я служил вам и императору, и если вы собираетесь меня учить – значит, служба несколько более ценна, чем уборка листьев в саду. И наверняка я кому-то встану поперек горла. Я прав?
— Продолжай, мальчик.
— Итак, я прав. И любой мало-мальски разумный человек, недовольный моей службой, легко поставит меня в ситуацию, когда я так или иначе нарушу хотя бы один из пунктов. А кара для нарушителя, я уверен, обычная: смерть. Из этого вытекает вопрос: стоит ли делать ваше оружие хрупким?
— Оружие… да, с самомнением у тебя все отлично.
— Благодарю, Светлейший, — Дайм очень почтительно склонил голову, ничуть не сомневаясь: за этот мелкий демарш его не накажут. Но, возможно, так ему удастся взять чуть-чуть больше, чем ему собирались дать изначально. — Итак. Я нужен вам для чего-то, что не могут или не хотят делать чиновники, военные и обученные маги. Чего-то… необычного. Иначе бы вы не возились со мной вот уже второй день.
— Ладно, ты прав, — Светлейший хмыкнул и подкинул в ладони несколько орешков: они на миг зависли и стали медленно-медленно, словно невесомые перышки, планировать вниз. — И что же ты предлагаешь?
— Изменить формулировки и дать мне больше свободы маневра. Заменить немедленную смерть чем-то менее… э… радикальным.
— Ты много хочешь.
— Я хочу служить императору, а не бояться за собственную шкуру при малейшем неловком движении.
— Весьма похвальное намерение. Ладно, уговорил. — Светлейший забрал бумагу, просмотрел и провел над ней ладонью, явно меняя что-то в тексте. — Ты не спрашиваешь, почему в клятве ни слова о наследнике престола.
— Это и так понятно. Я буду служить Конвенту и императору, а не наследнику или чьей-то двоюродной кошке.
— Даже так, — почти по-человечески улыбнулся Светлейший. — Вероятно, из тебя выйдет толк.
— Выйдет.
— Ты понимаешь, что это будет непросто? И что ты будешь все время под контролем?
— Вы мне это очень доходчиво объяснили, светлейший шер. Повторяться нет необходимости.
— Хорошо. Если император одобрит твою самодеятельность, с завтрашнего дня беру тебя в ученики. А прямо сейчас ты забываешь, что был бароном Маргрейтом. Ты Дайм Дюбрайн, побочный сын императора. Барон это несерьезно. Герцога тебе многовато. Маркиз будет в самый раз. Маркиз Дюбрайн.
Дайму очень хотелось сказать что-нибудь о том, куда император может засунуть титул маркиза вместе с фамилией Дюбрайн, но он промолчал. Договор не заключен, и если он слишком обнаглеет – Светлейший может и передумать.
Проклятье. Отказаться от семьи, от памяти об отце! Барон Маргрейт – его настоящий отец! Он любил Дайма, он никогда бы не сделал с ним вот этого всего… И матушка… Дайм больше не увидит ее? Не сможет обнять? А кто же позаботится о ней, ведь брат совсем маленький?
Словно наяву, он услышал неживой голос лейтенанта Диена, увидел его змеиные глаза. «Отвечать будет ваша семья». И сейчас – тоже. Он зачем-то нужен императору и Светлейшему, и соображения справедливости или милосердия их не остановят.
В чем вообще разница между его службой и рабством?
Нет, не так. Его служба – лучше, чем судьба голема Ешу. И он сделает все, чтобы остаться самим собой и защитить семью. Даже откажется от имени и от семьи.
— Ваша светлость так и не объяснили, что я должен буду делать.
— Разве непонятно? Все, что прикажет император. И ещё. Ты понимаешь, что непредусмотренных наследников быть не должно.
— Да, понимаю, — кивнул Дайм.
— Тебе нельзя будет жениться и иметь детей, если только сам император не прикажет обратного. — Тон Светлейшего был ровен, словно речь шла о цвете мундира.
— Включите в клятву и это.
«Спокойно. Я знал, что так будет. Это разумное требование. Спокойно».
— Клятву? Клятва тут не причем, — покачал головой Светлейший. — Пункт насчет детей слишком легко обойти. Ты физически не сможешь жениться и зачать детей. Это будет второй слой твоей печати верности.
С каждым словом Светлейшего становилось все холоднее и холоднее, а ощущение потери – все тяжелее. Не то чтобы Дайм был всерьез влюблен или мечтал о детях. Все это пока было скорее в теории, но… за каким шисом ему титул, если его даже некому будет передать? За каким шисом вообще все, если ему будут указывать, кого он может любить, а кого – нет?!
Горечь и злость мешали дышать. Дайм был уверен: это условие нужно не ради блага империи, а лишь чтобы держать его на коротком поводке и не позволить забыть, кто его хозяин.
— Нет необходимости… — все же попробовал возразить он.
— Есть, — оборвал его Светлейший. — Безопасность престола важнее твоих желаний. К тому же, на мужчин запрет не распространяется.
— На мужчин?!
— Ты истинный шер, Дамиен Дюбрайн. Потомок Драконов. Или ты забыл, что Драконам без разницы, быть мужчиной или женщиной? И не делай круглые глаза.
К Дайму наконец вернулось самообладание, а вместе с ним и способность здраво оценивать то, что он видит. А видел он, что Светлейший в этом вопросе не уступит. Не потому что не хочет уступить, а потому что… вот и еще один ценный урок: даже Светлейший глава Конвента иногда делает то, что ему не нравится, если это — приказ императора.
— Это навсегда?
— Любое заклинание можно снять, если на то будет воля императора. Но послушай моего совета: не рассчитывай, что здесь что-то изменится. И не принимай так близко к сердцу. Вообще ничего не принимай близко к сердцу. Забудь, что оно у тебя когда-то было, мальчик.
— Я запомню ваш совет, светлейший шер. Однако я хотел бы кое-что прояснить. Насчет моей семьи.
— Ты не попрощался? — недоверчиво поднял бровь Светлейший.
— Я не об этом. Кто еще знает, кто я и откуда? Я не хочу, чтобы в один прекрасный день ваши противники прислали мне голову матери.
— От меня или от лейтенанта Диена никто ничего не узнает. Но тебя сопровождали семеро солдат. Это немало.
— Позаботьтесь, чтобы они обо всем забыли, ваша светлость. И о том, чтобы мой бывший наставник больше не предавал доверия баронессы. Вряд ли я смогу быть вам полезен, каждую минуту опасаясь за свою семью.
— Хорошо. Для такого юного мальчика очень хорошо, — кивнул Светлейший. — Надеюсь, ты не заставишь меня пожалеть.
— Ни в коем случае, учитель, — склонил голову Дайм. — И благодарю вас за бесценный урок.
День длился и длился. Кто-то приходил с докладами, кто-то уходил. Здание полиции гудело ульем, двери не закрывались.
Здесь, в малом конференц-зале, было, по крайней мере, не так шумно: в одном углу полицейские пытались разобраться в устройстве портативной радиостанции. Рации, упакованные в круглые боксы, лежали в углу в трех больших мешках.
Возле составленных столов Джет в компании пожилого сотрудника космопорта колдовал над россыпью бумажных мониторов. Подключение к сети, появившееся было днем, не продержалось и часа. Лишенные возможности просмотреть схемы коммуникаций порта в нормальном объеме и масштабе, они теперь были вынуждены собирать их, как большой паззл — из кусочков, выведенных на компакт. Каждый полупрозрачный, действительно почти бумажный наощупь лист — участок схемы.
Дана подобрала три пустых футляра от раций. На пробу подкинула один в воздух — откроется в полете, или нет. Запор не показался ей надежным. Футляр не хуже любого другого шарика завершил полет у нее в ладони. Она задумчиво подбросила второй и тут же поймала укоризненный взгляд Джета.
Стало стыдно. Она засунула «инвентарь» в карман и подошла к разложенным схемам.
— Хорошо. А это что за ответвление? Написано — технический туннель номер семнадцать… — спросил Дага.
— Это я не знаю. Я обслуживал системы телепортации, а вовсе не технические туннели.
— Значит, нам нужен кто-то, кто сможет ответить… вы знаете кого-нибудь из техников?
— Ну… Луиза Алиева раньше работала, но я сомневаюсь, что она еще в городе. Можно попытаться еще Макса найти…
— Найдете?
— Если не ошибаюсь, он на Горке живет… можно попробовать.
— Хорошо. Давайте закончим со схемой, и вы съездите.
Час назад этот самый сотрудник порта сам пришел в полицию, и предложил идею. В здание вокзала проникнуть можно не только через основной вход, есть еще технические туннели, ведущие к вспомогательным корпусам. Если бандиты об этом не знают, то вполне реально провести туннелями, скажем, группу полицейских, и попытаться застать их врасплох.
План Лерою показался практически невыполнимым, но какое-то рациональное зерно Джет в нем углядел, и с разрешения полицейского начальства занялся восстановлением схемы.
Дана взяла верхний компакт и начала пролистывать план второго подземного уровня. До него Джет еще не добрался, а Дану заинтересовал крохотный операторский зал управления системами коммуникаций порта. Она задумчиво спросила:
— Эта система управляется искином?
Джет перевел взгляд на своего добровольного помощника. Тот ответил:
— Да, разумеется. Это, знаете ли, довольно удобно, когда штат маленький…
— Понимаю. А модель не помните?
— Э… нет. Нам его как настроили лет семь-восемь назад… а что?
— Зуб даю, бандиты блокировали входы командой с терминала в общем зале. А я могла бы пообщаться с системой напрямую. На правах психолога-программиста… а вы не знаете, кто его настраивал?
— Нет, но могу выяснить.
Выяснение заняло несколько минут.
Имя и контакты программиста нашлись в записной книжке заместителя начальника порта.
К общей радости он все так же жил на окраине Руты.
Джет несколько секунд смотрел на злорадно улыбающуюся клоунессу, и ему было не смешно. Можно представить, каких дел Дана там натворит в память о погибшем андроиде… пожалуй, он и сам бы не удержался. Если бы знал об искусственных интеллектах хотя бы чуть больше обычных пользователей. На всякий случай он предупредил:
— Одну я тебя не пущу! И еще не известно, можно ли туда пробраться незаметно.
Вход в зальчик был всего один, и вел к нему основной коридор второго уровня. В том же коридоре располагались склады и узел аварийной электростанции.
— Вот! — показала Дана. — К этой комнате примыкает технический тоннель. Смотрите, здесь проходит силовой кабель…
— А он куда ведет? А, вижу. Это уже у нас на общей схеме… так, номер четырнадцать и сорок семь… не понимаю.
— Другой уровень! — подсказал сотрудник порта, — четырнадцатый уходит вверх, к семнадцатому, вот он у нас. А сорок седьмой уровнем ниже, потому его и не видно.
— Так что с семнадцатым? Вы говорили, есть кто-то, кто знает, куда что ведет? Давайте сюда этого человека, а мы пока ознакомим с идеей Даны городское начальство…
Лерой выслушал их, не перебивая. Потом спросил:
— Что нам это даст?
— Ну, — Дана задумалась. — Для начала я могу просто лишить их воды и света. Или заблокировать все внутренние двери. Пусть сидят по разным отсекам… или…
— А основные входы разблокировать сможете? — Встрял инспектор Гус. Мы могли бы подготовить захват. Но нужно согласовать все по времени…
— Погодите, ничего не получится! — Мелисса даже подошла поближе, чтобы ее слова прозвучали весомей. — Чтобы получилось, нужна сеть, разве нет?
— Ну, работник порта сказал, что искин тут старый, ему не менее семи лет. А, насколько я знаю, раньше они все предполагали два типа настройки, чтобы избежать проблем, связанных с нарушением работы сети. Вообще-то системные команды и у современных моделей все вербальные. Вы не знали?
Мелисса была вынуждена промолчать. Зато снова заговорил начальник полиции.
— Значит, вы проникаете в порт через технический тоннель. Пробираетесь в этот зал. К определенному часу вы должны быть готовы разблокировать все входы… наши люди к этому же моменту должны быть готовы идти на прорыв. Рискованно…
— У меня будет возможность наблюдать за продвижением наших, — взволнованно ответила Дана. — Например, я бы все-таки этих… заперла в разных помещениях, а перед полицейскими постепенно открывала бы двери.
— Это было бы идеально, но возможно, все пойдет не так гладко, и вам придется быстро покинуть помещение…
— Тогда я просто все отключу. Совсем. Подходит?
— Предварительно. Нужно еще договориться о связи… интересно, что там с рациями?
Джет пожал плечами.
Следующие четыре дня были самыми длинными в жизни Ямы. Даже когда в шесть лет он подхватил лёгочную лихорадку и почти три недели давился вязким тягучим кашлем, даже тогда дни не тянулись так медленно. И никогда ещё Яме не приходилось столько думать…
Самое паршивое, что даже подраться толком ни с кем не удавалось. Смешочки всегда звучали за спиной. Мерзкие такие и никому вроде как лично не принадлежащие смешочки и сдавленные подхихикивания. Когда оборачиваешься, багровея и стискивая кулаки – и натыкаешься на деланно-недоумевающие взгляды. Все на тебя смотрят – но у всех при этом морды кирпичом и губы поджаты в птичью гузку. Этакая непробиваемая кирпичная стена, украшенная неровной линией страусиныхжоп. А за спиной тем временем снова прокатывается хохоток, и тянет обернуться уже туда. Но на дне уставившихся на тебя вроде бы таких невинных глаз тоже плещется спрятанный смех, и страусиные жопы дрожат, подёргиваются, готовые вот-вот разродиться круглыми яйцами хохота. Пока ещё сдерживаемого, но стоит тебе только отвернуться…
В первые два дня было ещё как-то повеселее. Трижды удалось подразмяться. Два раза ночью, сначала почти сразу после отбоя, не очень серьёзно, так, типа проверочки. А потом – уже под самое утро, в глухой предрассветный час. Наверное, эти любители посмеяться за чужой счёт наивно полагали, что Яма после вечернего успешно отбитого нападения успокоится и задрыхнет без задних ног. И его можно будет взять тёпленьким.
Только Яма не совсем уж дурак, чтобы спать, когда в казарме никто не спит, а только вид делают. Дышат старательно так, похрапывают даже. Глупцы. Спящий человек совсем иначе дышит, и храпит он иначе, Яме ли не знать?
Короче, в первую ночь Яма повеселился. Хорошо так. Душевно. Ажнак почти до нормальности полегчало. И совсем уж ему хорошо стало, когда на утренней поверке двоих недосчитались. Значит, таки удалось серьёзно помять, до лазарета, хотя они и в брониках были почти все. Пустячок, а приятно.
Только радость недолго продлилась – на той же утренней поверке Яма рыжего Арика углядел. А ведь вроде сильно тогда поломал, думалось – месяца на два, как минимум, в медсанчасть уложил, а может и вообще на Большую Землю отправил. Так ведь нет же! Вот он, стоит себе, словно ни в чём не бывало, зубы скалит, рыжий недобиток. Такой же щуплый и горластый, как и ранее. И даже зубами не поредевший – вон же как скалится, гад! Непонятно даже, чем весь плац тогда заплевал.
И не поумневший ничуть.
Стоило этому рыжему засранцу увидеть, что Яма его заметил, как он носом закрутил, словно принюхиваясь, и тут же рожу скривил и руками перед лицом замахал, глаза выпучивая. Как будто бы действительно что-то унюхал непотребное и теперь запах этот мерзкий отогнать пытается.
Остальные ржали уже чуть ли не в голос, совершенно не скрывая глумливых ухмылок. При этом на Яму все так старательно не глядели, что никакой возможности не было оскорбиться персонально. Не бросаться же на всех, да ещё и на глазах у сержанта. Тем более, что в глазах этих, обычно свинцово-серых, тяжёлых и тусклых, именно в этот момент живым ртутным серебром заплескался вдруг интерес.
Но Яма сунул стиснутые кулаки поглубже в карманы комбинезона – и интерес в глазах сержанта погас, остыл, затвердевая и тускнея до обычного мутно-оловянного состояния. Через минуту уже казалось, что и не было там никогда живого серебра, привиделось просто.
В третий раз Яму подкараулили уже днём, за бараком. Там как раз глухой угол между стеной и забором, небольшой такой пятачок, который не просматривается ни с плаца, ни от дежурки, только от временного и уже полуразобранного Ямой сортира и видать. Сюда народ прятался «на покурить», и попахивало тут далеко не только благородным табачком. Сортиром, конечно, тоже несло, хотя им вроде бы уже больше года не пользовались – кому охота над дырой корячиться, когда чистенькие биокабинки на каждом углу? Но и разобрать всё руки не доходили, пока Яма вот под горячую сержантскую не подвернулся.
Сам Яма ни никотиновыми «палочками самоубийц», ни куда менее вредной ганджей особо не баловался, предпочитая табак жевательный, прочищающий носоглотку и обостряющий зрение, да и зубам придающий благородный жёлто-оранжевый оттенок. Жевать его можно в открытую, никто и слова не скажет. Если, конечно, не будешь сплёвывать офицерам на ботинок. Так что шёл сюда сейчас Яма потому, что просто хотел отдохнуть. Посидеть немножко в тишине и покое, чтобы не доставали.
Но просчитался.
За бараком его встретили дружно. В четыре кулака и один тяжёлый армейский ботинок.
Вспоминая тот случай позднее, Яма склонялся к мысли, что это была случайность. Скорее всего, никто не собирался подкарауливать именно его. Просто совпало так неудачно. Он был зол и вообще на грани, весь день вертелся, пытаясь поймать заспинный смешок – всегда заспинный, ну вот хоть вконец извертись! Он хотел немножко отдохнуть от этого почти нестерпимого напряжения и постоянных попыток изловить весельчаков с поличным. Он так привык за этот день постоянно оборачиваться, что почти не смотрел вперёд – вот и врезался в этих пятерых, не глядя, да со всей дури.
Они голова к голове в этом закутке стояли, плотной кучкой такой, и что-то там делали внутри этой кучки. И настолько были заинтересованы в этом, делаемом, что ни на что вокруг внимания не обращали ну вот совсем. Вот и на Яму не обратили.
Кажется, они что-то там просыпали, когда Яма в них врезался.
И почему-то среагировали очень бурно, слова доброго не сказав. Возразили действием. Четверо – кулаками, а один – так даже и ногой.
Позже Яма пришёл к выводу, что частично и сам был в той потасовке виноват. И даже извиниться хотел. Но не смог вспомнить – кто же из штрафников точно там был. Потому что тогда на глаза ему словно красная пелена упала, его ещё никто и ударить-то толком не успел, а уже дрянолином накрыло. Так разозлился.
А в себя пришёл, когда в закутке никого не осталось. Только брызги крови на бетонной плите забора. Да звуки поспешно удаляющихся шагов – не очень твёрдых таких, с подволакиванием, но торопливых…
На рукопашку в тот день Яма так и не пошёл. Просидел в закутке до вечернего построения. Хотел и на него забить, но сообразил, что тогда сержант объявит его в розыск. Поскольку вечернее построение – это святое, все самоволки только опосля него планировались.
На построении за спиной опять глумливо хихикали, пользуясь тем, что Яма стоял в первой шеренге и обернуться не мог.
Вечером, когда все прочие штрафники наслаждались короткими часами относительной свободы, Яма разбирал стенку временного сортира, складывал доски аккуратной стопочкой рядом с забором –и думал.
Никогда в своей жизни он столько не думал. А тут пришлось.И чем больше Яма думал, тем сильнее огорчался. Потому что по всему выходило, что ни сегодня, ни завтра уйти ему не получится. То есть – ещё как минимум два дня терпеть.
Терпеть не хотелось.
Хотелось сегодня же ночью придушить Полторашку, а заодно, может быть, наглого Арика заодно, если под руку подвернётся, но вот Полторашку – точно придушить. И валить через забор, сделав всем остальным древний жизнеутверждающий жест. Пусть и не увидит ночью никто, но чисто для себя.
Только вот объясняться потом с Ма, почему ей не пришли деньги за этот месяц, хотелось ещё меньше, чем терпеть. А с нею объясняться рано или поздно обязательно придётся. Ма – не тот человек, который способен простить кому-нибудь такую кучу кредитов. Чего доброго, ещё обратно погонит – выбивать. Он ведь месяц почти дослужил, два дня осталось, значит – положено.
Нет уж.
Проще подождать эти самые два дня. Получить, что причитается, отправить Ма – и только после этого линять. Тогда будет фору целый месяц – прежде, чем Ма тревогу поднимет и искать бросится. А за месяц много чего случиться может. Да и бонусы, опять же, капнуть должны, всё не с пустыми карманами уходить.
Долго ли это – два дня?
Иногда – очень долго…
Но зато можно многое успеть.
Каролина почувствовала, как ее снова захлестнула волна самых разных эмоций. Она снова увидит Нептун! Она вернется в этот рай! Она сможет остаться там, и не на время, а навсегда!.. Но тут словно что-то кольнуло ее в самое сердце, и грезы тотчас развеялись.
– Ты не рада? – удивленно спросил Ноэль. – Разве ты не к этому стремилась? И я буду спокоен, зная, что ты в безопасности.
Каролина молчала, не зная, как ответить ему, чтобы он правильно ее понял.
– Почему ты молчишь? – спросил Ноэль с нотками нетерпения.
– Я не могу сейчас улететь, – с трудом, словно извиняясь, ответила Каролина.
– Но почему? – удивился Ноэль.
– Я не могу просто так все бросить и сбежать, как Уиттон, – уже тверже ответила она. – Ты сейчас, по сути, предлагаешь мне то же, что и он.
– Не понимаю, что тут общего.
– Я не могу улететь, не зная, что будет с моей родной планетой, – почти строго ответила Каролина. – Война только началась, марсиане могут в любой момент перейти к открытому нападению…
– Поэтому я и хочу, чтобы ты улетела, – почти с мольбой сказал Ноэль. – Ты можешь погибнуть.
– Я не могу бросить тут моих родителей и друзей.
– Они могут полететь с тобой.
Каролина замерла, услышав это.
– Ты серьезно? – спросила она с недоверием.
– Конечно. Места на корабле хватит на всех. Мы также поможем им всем выучить нептунский язык, чтобы можно было полноценно общаться. На станции и спутниках у нас есть все необходимое, если они захотят, даже смогут пройти переквалификацию и продолжить свою работу, а если нет, мы все равно сможем позаботиться о каждом из них. Я лично буду ответственным за это.
Каролина снова задумалась. Соблазн был слишком велик. Если ее самые близкие люди будут в безопасности, на Земле ее больше ничего держать не будет. Она будет с Ноэлем… А полетит ли с ней Энтони? Она представила себе это. О чем они будут говорить во время пути? Радоваться, что убежали?..
– Энтони не согласится, – заявила она.
– Не согласится? Почему?
Готового ответа у нее не было, и она растерялась.
– Не знаю, но он не полетит, я это чувствую, – Каролина сжала виски ладонями. – Я должна как-то узнать, все ли с ним в порядке…
– Послушай, – снова перебил ее Ноэль. На этот раз его голос был немного строже. – Даже если Энтони и не полетит, почему ты не хочешь лететь без него? Он что, твоя семья? У тебя есть более близкие люди, и ты должна подумать об их безопасности. Если он хочет остаться, это его дело.
Каролина нервно прошлась по комнате.
– Да, ты прав, – произнесла она. – Ты можешь спасти моих близких, если это действительно возможно, но я пока останусь на Земле.
Ноэль грустно вздохнул.
– Я понимаю, – тихо проговорил он. – Конечно, тебе решать…
– Странно, что Линда не прислала никого за мной до сих пор, – Каролина продолжала ходить по комнате. – Рассказал ли ей Энтони про план генерала? О чем вообще они говорили? Как мне хочется знать!..
Ноэль пожал плечами.
– Я не хочу, чтобы ты беспокоилась об этом, – сказал он. – На Нептуне гораздо более спокойная жизнь. Там ты сможешь отдохнуть и больше ни о чем не волноваться. И я буду рядом с тобой.
– Да, – согласилась Каролина, но почему-то радостнее ей не стало. – А что, у меня сильно уставший вид?
– Очень, – честно ответил Ноэль. – Ты изменилась с тех пор, как я тебя последний раз видел. Ты даже как будто похудела. Тебе необходимо отдохнуть.
Каролина невесело усмехнулась в ответ. Ноэль присел на пол у дальней стены.
– Иди сюда, – позвал он. – Садись и постарайся хотя бы ненадолго заснуть. Ты очень измотана.
– Я не смогу спать, – ответила она. Но когда она присела рядом и Ноэль обнял ее за плечи, Каролина сразу расслабилась и почувствовала, что ужасно хочет спать. Рядом с Ноэлем она чувствовала себя очень спокойно. Убаюканная воспоминаниями о Нептуне, Каролина начала дремать.
…Ее разбудили шум и громкие голоса в коридоре. Она рывком поднялась и, еще не полностью проснувшись, огляделась. Ноэль встал с ней рядом, сжимая ее руку в своей.
Дверь неожиданно распахнулась, на пороге стояли сразу несколько человек. В коридоре было очень светло, и они, похоже, пытались разглядеть что-то в полутьме подвала.
– Эй, кто здесь есть, выходите! – услышала Каролина чистейший английский и вздрогнула от радости.
– Мы здесь! – отозвалась она, еще почти не веря, что их нашли.
– Каролина? – кто-то из тех, кто был сзади, оттолкнул двух человек в форме и протиснулся сам, и Каролина радостно вскрикнула. Перед ней стоял Энтони, живой и невредимый, он хотел ее заключить в объятия, но в последний момент увидел Ноэля. Даже в темноте Каролина заметила, как сразу изменилось и помрачнело его лицо, но Энтони тут же надел маску самоуверенности и равнодушия.
– Хорошо, что ты жива, – немного холодно произнес он. – Переведи своему другу, что отряд наших военных окружил и атаковал здание. Многие марсиане сбежали, а Линда с небольшой группой забаррикадировалась в зале, мы пока не можем туда пробиться. Они стреляют из неизвестного оружия. Пойдемте, я выведу вас отсюда.
Он развернулся и отошел от них, а Каролина быстро перевела все Ноэлю. В коридоре было светло – похоже, уже наступило утро, и Каролина увидела не меньше двадцати военных с оружием. Энтони тоже успел раздобыть пистолет и держал его наготове. Где-то поблизости постоянно раздавались выстрелы и грохот – похоже, на первом этаже шла сильная перестрелка.
– Земное оружие на марсиан не действует, я же сама видела, – сказала Каролина, идя следом за ним по коридору.
– У нас есть немного усовершенствованные пули, – ответил Энтони, чуть-чуть обернувшись на ходу. – Они не убивают марсиан, но оглушить на какое-то время могут.
– Где вы взяли такое оружие? И вообще, как военные смогли найти нас?
– Мне сейчас некогда разговаривать, – нехотя ответил Энтони. – Расскажу все позже.
– Где-то здесь должен быть мой шаттл, – сказал Ноэль. – Было бы неплохо найти его. Мы бы смогли связаться с нептунской базой и с моим братом.
Но Энтони посмотрел на нее даже с неприязнью, когда она перевела ему слова Ноэля.
– Никаких нептунцев нам здесь не нужно, – категорически заявил он. – Вы поедете на машине, которая ждет вас у выхода. Следуйте за мной и не задавайте вопросов.
– Но Энтони, – Каролина догнала его и заставила остановиться. – Нептунцы могут нам помочь!
– Вы оба поедете на нашу базу, – сурово ответил Энтони, не глядя на нее. Его лицо было очень напряжено. – Не заставляйте меня применять силу.
Но Каролина не испугалась. Тем более, все остальные военные скрылись в другом конце коридора, так что она могла разговаривать с ним без лишних ушей. К тому же, она не верила, что Энтони может наставить на нее пистолет.
– Мы никуда отсюда не уйдем, пока не найдем шаттл Ноэля, – заявила она. – Вызовем подмогу. Ведь если Линда сейчас здесь и она окружена, нептунцы смогут помочь вам захватить ее в плен.
Казалось, Энтони мучительно думал.
– Да, ты права, – нехотя проговорил он. – Нас чертовски мало. Многие погибли. Наши средства связи повреждены оружием марсиан. Помощь была бы не лишней. А упустить шанс поймать Линду было бы обидно.
– Идем, – Каролина поспешно перевела все Ноэлю. – Ты знаешь, где может быть шаттл?
– Предполагаю, что на крыше, – ответил Ноэль, немного подумав.
– Здесь короткий путь, – Энтони открыл ближайшую дверь, и они увидели лестницу, ведущую наверх. Ноэль первым взбежал по ней, следом за ним пошел Энтони с пистолетом наготове и последней – Каролина. Но их ждало разочарование. Крыша была пуста. Ноэль растерянно оглядывался.
– Это странно, – проговорил он. – У марсиан нет доступа к управлению нашими шаттлами…
– Надо поискать в другом месте, – предложила Каролина.
Энтони разозлился.
– Нам некогда искать здесь что-то, – ответил он. – Вам нужно уходить отсюда! Ты что, не слышишь выстрелов? На улице тоже стреляют. Тебя могут ранить! – он схватил ее за локоть и затащил обратно в здание, следом за ней нырнул и Ноэль. И тут в еще открытую дверь на крышу Каролина увидела несколько розовых сфер, которые быстро пронеслись по небу, все обстреливая на лету. Здание, казалось, затряслось от мощных ударов.
– Все, это конец, – побледнев, сказал Энтони. – Линда смогла вызвать подмогу. В первый момент они растерялись, но теперь все будет кончено очень быстро… – Он снова схватил ее за локоть. – Вы со своим дружком должны немедленно убраться отсюда! Бегите вниз и садитесь в машину!
– А ты что задумал? – воскликнула Каролина, вырываясь. Энтони поднял пистолет.
– Я помогу им продержаться столько, сколько это будет возможно, – произнес он.
Каролина с возгласом ужаса бросилась к нему и уже сама схватила за руку – так крепко, как только могла.
– Нет, не вздумай! – со слезами крикнула она. – Что за глупое геройство! Ты поедешь с нами!
– Геройство не может быть глупым, – возразил Энтони. – Этих людей прислали сюда из-за меня, я не имею права дать им погибнуть. Я должен хотя бы попробовать отомстить…
– Я не пущу тебя! – крикнула Каролина, сама не понимая, почему ей вдруг так стало страшно за него. – Не пущу, не пущу!..
Она не сразу заметила, как нежно смотрит на нее Энтони, и только твердила свое, пока Энтони осторожно не разомкнул ее руку на своем уже онемевшем запястье.
– Каролина, успокойся, я никуда не уйду, раз ты так хочешь, – вполголоса сказал он. – Помнишь, как я просил тебя не уходить, и ты послушалась и осталась? Разве я могу поступить с тобой иначе? Ведь мы с тобой – две половинки одного целого, просто ты почему-то упрямо отказываешься в это верить.
Их лица были так близко, что Каролина увидела каждую черточку лица Энтони, каждый изгиб красивых губ, даже заметила очень маленькую родинку на его щеке, которую раньше не замечала. И конечно, от нее не скрылись ни лукавый огонек в его глазах, ни слабый намек на улыбку, притаившуюся в уголках губ, и бесконечная нежность… Все это она увидела очень отчетливо, даже за маской холодности и отчужденности, и поняла, что он именно такой, что она вдруг увидела его настоящим. А за то, что он остался, ей впервые в жизни захотелось его поцеловать. Но Энтони не двигался, и Каролина заставила себя отвести взгляд от его лица. Она оглянулась и увидела в нескольких шагах от себя Ноэля.
Ноэль выглядел спокойным и даже как будто задумчивым. Он не взглянул на Энтони, а когда встретился глазами с Каролиной, сказал:
– Я, кажется, знаю, где может быть мой шаттл. Линда хотела использовать его, чтобы переговорить с Аэлем и предложить свои условия мира. Наверное, шаттл в их комнате для связи. Я знаю, где это. Идем!
Им повезло, что дверь была не заперта, но войти в нее оказалось затруднительно. Кто-то устроил в комнате настоящий апокалипсис – все, что могло быть разбито, было разбито и разрушено. Все вокруг было усыпано осколками, кусками и обломками различных приборов, везде валялись вырванные провода, кое-что еще слегка дымилось и вспыхивало, и тогда в комнате раздавался электрических треск.
– Кто это сделал? – растерянно спросила Каролина. – Неужели наши военные?
– Это марсиане, – ответил Ноэль. – Они не могли допустить, чтобы их средства связи попали к военным Земли.
– Да, знатно тут поработали, – добавил Энтони. Он, похоже, и без перевода все понял. – Вон там, кажется, что-то есть.
Он перешагнул через обломки и прошел дальше в комнату. Каролина испугалась, что его может ударить током, но Энтони ловко поддел ногой край какого-то обвалившегося большого щитка и оттолкнул в сторону, а под ним увидел четырехместный шаттл.
– Кажется, это мы искали, – произнес он.
Ноэль сразу подскочил к шаттлу, сел на переднее сиденье и стал торопливо очищать переднюю панель от мусора.
– Садитесь, скорее! – поторопил он.
Каролина не заставила себя ждать, а вот Энтони с сомнением оглядел заваленный обломками мусора шаттл. Похоже, шаттл не внушал ему доверия, потому то он был маленький и выглядел очень хрупким. Но тут над головой что-то снова прогремело, и здание тряхнуло с такой силой, что казалось, оно сейчас развалится. После этого Энтони без колебаний занял сиденье рядом с Каролиной. Ноэль что-то усиленно дергал и нажимал на приборной панели, но шаттл не реагировал.
– Разучился водить, что ли, – пробормотал Энтони, сердито сверля глазами спину Ноэля.
– Они в нем покопались! – жалобно воскликнул Ноэль. – Я не могу включить защитное поле!
– Значит, полетим без него! – воскликнула Каролина. – Скорее, Ноэль, сделай что-нибудь!
– Ты пойми, без поля шаттл не включится! А я не могу включить энергоблок! – Ноэль пытался изо всех сил, но что-то, похоже, заклинило.
Тут Энтони перегнулся через сиденье и с силой ударил кулаком по приборной панели. Все лампочки сразу вспыхнули, и Ноэль схватился за рычаг управления.
– Я всегда так делаю, когда не работает, – пояснил Энтони. – Как видишь, помогает…
– Держитесь! – крикнул им Ноэль, и шаттл мгновенно окутала голубая пелена. Ноэль с силой опустил рычаг, и шаттл взлетел. Сквозь пелену Каролина увидела, как в комнату вбежали несколько марсиан, и похоже, они начали стрелять, но сфера защитила пассажиров. Ноэль развернулся и направил шаттл прямо в стену, Каролина закрыла лицо руками, ожидая, что они сейчас врежутся и будет удар. Но Ноэль что-то нажал, шаттл выстрелил несколькими мощными лучами, стена треснула, и шаттл, проломив ее, легко вырвался на улицу.
Из горла Энтони вырвался победный клич. Он оглянулся и увидел, как несколько розовых сфер невольно отлетели в сторону – так неожиданно они появились из стены. Дом за ними частично обрушился. Ноэль сразу взмыл вверх и погнал шаттл так быстро, что все сферы остались далеко позади. Только когда они уже отлетели на достаточно большое расстояние и решили, что все закончилось, увидели, что их преследуют сразу две розовые сферы.
Расследовать убийство назначили глора. Первым делом он замкнул защитный контур усадьбы. Потом велел всем находиться в своих комнатах и не появляться без крайней нужды в коридорах и, тем более, в саду.
Устроившись с этюдником возле окна, Вил с неприязнью и тревогой наблюдал, как глор бродит по саду. Обследует каждый сантиметр дорожки у пруда, то ли ощупывает, то ли обнюхивает камни длинными гибкими щупальцами, вертит во все стороны выпуклыми блестящими глазами на концах тонких отростков. Сквозь решётку беседки был виден край белой скатерти и уголок желтой шелковой подушки. Должно быть, мёртвая хозяйка дома всё ещё сидела там, уставившись неподвижными глазами на воду и уронив на подлокотник плетёного кресла костлявую руку, отягощенную роскошными перстнями.
Вилу почудилось, что один глаз глора вдруг пристально уставился на него. Вил дрогнул, отодвинулся вглубь комнаты, спрятался за край тяжелой бархатной портьеры. Отложил этюдник, на котором так и не сумел нарисовать ни одной линии. Больше всего на свете ему хотелось бы оказаться подальше отсюда. Лучше всего — где-нибудь на другой планете.
***
— Так, — скрипуче сказал глор, разглядывая Вила всеми тремя глазами, но с разных углов. Голос шел снизу — должно быть, транслятор был вмонтирован у глора под форменным серым панцирем, защищающим нежное тело.
— Так. Художник?
— Боюсь, я вам ничем не помогу, — торопливо ответил Вил. — Я всего несколько дней здесь.
— Подробнее.
— Что, простите?
— Зачем, откуда, как?
***
Это был первый частный заказ Вила.
— Попробуй, — предложил хозяин галереи, который охотно выставлял работы Вила. — Что случайными продажами перебиваться? Твоя последняя пустыня — это… Мороз по коже, одним словом.
— Мороз? — удивился Вил.
— Да не, жарко от неё, конечно. И пить охота. А барханы, как звери, вроде как подползают со всех сторон. И смотрят.
— Так и есть.
— Жутко, одним словом. Уж на что я привычный… Да, так вот я сразу и подумал — что тебе не нарисовать эту старуху?
— Кого?
— Семейный групповой портрет. Она меня замучила уже, эта ведьма — подай ей хорошего художника. Ей лет сто уже, бабке. Того и гляди помирать. Хотя с её деньгами на искусственных органах ещё столько можно прожить… Ну, да не мое дело. Аделаида Гейс, слышал?
— Ещё бы, — присвистнул Вил.
***
— Почему вы думаете, что её убили? — спросил Вил. — Она ведь… Аделаида Гейс уже старая была.
— Медицинское обследование. Гарантийный срок — десять лет.
— Она могла жить ещё десять лет?
— Так, — один глаз глора пристально смотрел на Вила, два других оглядывали комнату. — Это есть ваша работа?
— Да. Здесь наброски. Такая технология — я сначала делаю наброски с натуры. Потом, перед тем как писать картину, просматриваю их и заново как бы пытаюсь понять и … Простите, это ведь вам не интересно?
— Я не художник, — непонятно ответил глор. — Не знаю.
Он осторожно поднял двумя щупальцами матрицу для набросков, потрогал третьим чистую поверхность. По белой глади мнемо-холста прошла рябь, будто кто-то окунул палец в неподвижную воду. Глор вернул матрицу на место.
— А подозреваемые, — неуверенно спросил Вил, — есть?
— Так.
— Кто?
— Мальчики. Дворецкий. Сель. Вы. — Глор мигнул — белая пленка на секунду закрыла блестящий шарик глаза. — Прошу откланяться. Беседа закончена. Можете выходить из комнаты.
***
Вил думал, что найдёт Сель в её садике. Или в библиотеке.
Сель сидела в холле на узком диванчике перед огромным зеркалом. Её лицо было непривычным, растерянным. Бедная девочка, — подумал Вил. Он подвинул шелковые подушки и опустился возле ног Сель.
— Испугалась? — тихо спросил он. Она посмотрела на Вила мельком — и снова уставилась в пространство.
— Теперь ты можешь уехать. То есть потом, когда это расследование закончится.
Он нашел её ладошку — узкую, прохладную, спрятавшуюся под подушку, как напуганный зверёк — в норку. Спросил дрогнувшим голосом:
— Ты хочешь уехать со мной, Сель?
Она обернулась, удивленно посмотрела незнакомым далеким взглядом.
— Сель, — позвал Вил. — Всё пройдёт.
Почему-то от её взгляда ему тоже стало страшно. Бедная девочка, такая нежная, впечатлительная… Наверное, потрясена смертью этой жуткой чужой старухи. Хотя они даже не родственники, Аделаида ведь просто удочерила и воспитывала девочку.
Вил погладил тонкие прохладные пальчики Сель, склонился, прикоснулся к ним губами, согревая дыханием.
— Я люблю тебя, — сказал он. — Думаешь, невозможно за несколько дней? Я сам думал… пока не увидел тебя. В самую первую минуту… Я вошел и увидел, как ты разговариваешь с этими своим цветами… как их… фиалками, да?
***
Она гладила круглые пушистые листья, как маленьких зверьков.
— Извините, извините, всё теперь будет хорошо…
Голос взволнованно дрожал, и глаза, взглянувшие на Вила, блестели от слёз.
— Что-то случилось? — спросил Вил.
— Ой, — девушка улыбнулась, поставила лейку на пол. — Я вас не видела. Вы кто?
— Художник. Я приехал… Только что. Что у вас с цветами?
— Мальчики отодвинули шторы. Цветы чуть не сгорели. Знаете, здесь такое солнце… А фиалкам совсем нельзя. А они ведь цветы — не могут сами встать и уйти. Даже сопротивляться не могут, когда их убивают. Я открываю шторы на закате, чтобы они погрелись под вечерним светом, а иначе… Вам правда интересно? Хотите лимонада или чая? Вы устали?
— Ещё как. Мальчики?
— Не думаю, что они специально…
— Ну конечно. Это те два милых молодых человека, которые так любезно указали утром мне дорогу к дому?
— Да, наверное…
— Конечно, они совершенно случайно проводили меня как раз к тренировочной площадке с зыбучим песком.
— Ой…
— Пустяки. Я бывал в настоящей пустыне. Два часа по шею в песке, испорченная одежда, пара потерянных этюдников, право, ничего серьёзного. Хуже было бы, если на моем месте оказался кто-нибудь со слабым сердцем и без опыта прогулок по зыбучим пескам.
— Ой, извините, пожалуйста…
— Вас-то за что? Думаю, так же не специально эти изобретательные молодые люди чуть не убили ваши цветы. Их кто-нибудь воспитывает, не знаете?
— Сама Аделаида, — смущенно ответила девушка. — Это её любимые правнуки.
— А вы?
— Я не любимая, — грустно улыбнулась девушка. — Я — так. Никто.
***
— Ты уедешь со мной, Сель? Помнишь, ты говорила — уехать бы куда-нибудь подальше от этого дома. Увидеть другие города и миры. Зелёные моря Тианы, горы Колиза, сады Розета… Помнишь, ты показывала мне картинки?
***
— А вот смотри, Вил, какие сады… Здесь водоемы, соединяются узкой протокой, а вечером каждый подсвечивается особенным цветом. Получается как россыпь драгоценных камней. А здесь растут лотосы, можно плавать в теплой воде и смотреть, как они распускаются…
— Пожалуй, ты превратишься там в русалку…
— Почему?
— Потому что у тебя так сейчас мечтательно блестят глаза… Сель, как получилось, что такое чудо, как ты, выросло в этом гадючнике?
— Ты о чем?
— Эти чудовища-мальчики, которые так и норовят устроить какую-нибудь гадость не окружающим, так друг другу… Их родители, которые приезжали на выходные выплясывать и унижаться перед бабкой — подозреваю, в борьбе за будущее наследство. Аделаида… Она ведь как паук в паутине, наслаждается этим всем цирком… Что ты здесь делаешь, Сель?
— Меня не спрашивали, — грустно улыбнулась девушка.
— Сель, Сель… милая, давай уедем? Я бы уже сбежал отсюда, если не бы не ты. Работа… У меня ни черта не получается с работой, знаешь… Только ты… Знаешь, сколько твоих портретов я уже нарисовал, Сель…
— Вместе с тобой?
— Хочешь?
— Уехать.. вместе с тобой… — светлые глаза Сель, взглянувшие на Вила, были наполнены слезами, надеждой и отчаянием. — Хочу. Я так хочу. Ты такой… Ты совсем не такой, как они… Нет, она меня не отпустит…
— Да кто она? Аделаида? Кто она тебе? Тюремщица?
— Она не отпустит…
***
— Сель, милая, теперь ведь ты можешь уехать? Аделаиды больше нет.
— Нет, — согласилась Сель. — Старухи больше нет.
Улыбнулась и посмотрела на Вила. Ему стало неуютно под её взглядом.
— Может быть, — задумчиво, непривычно протягивая слова, сказала Сель. — Я и уеду с тобой. Почему нет?
Она погладила его по щеке холодным пальцем, легонько царапнула ногтем.
— Ты милый.
Усмешка почему-то показалась ему неприятной.
— Да, — ответил он. Отнял её ладонь от своей щеки, неловко улыбнулся и ушел к себе.
«Мальчики. Дворецкий. Сель» — вспомнил Вил бесстрастный голос глора. Сель.
Неужели она могла?… Эта — могла, подумал он. Ему до сих пор было холодно от оценивающего взгляда Сель и её улыбки. Что её так изменило? Известие о смерти старухи? Или — убийство…
В своей комнате он расставил вдоль стены наброски для портрета Сель, долго смотрел на них.
Нет. Он не мог так ошибиться. Она не могла быть убийцей…
***
— Почему ты лгать? — Голос глора, поднявшего Вила среди ночи, казалось, звенел от гнева.
— Что? Я?!
— Почему не говорить, кто ты есть?
— Я художник, — Вил часто моргал, привыкая к яркому свету. Щупальца глора ловко и быстро раскладывали на полу наброски Вила.
— Психический художник! — рявкнул глор и больно ткнул щупальцем в грудь Вила.
— Что?! А… ну, да. Сейчас почти все художники…
— У нас — нет, — важно сказал глор. — Что здесь есть? — уже спокойнее спросил он, махнув щупальцем в сторону набросков.
— Подготовка к моей картине. На самом деле, ничего не получается, я думаю…
— Что здесь есть?
— Вы не видите? — удивился Вил.
— Другой чувство, — хмуро ответил глор. — Что?
— А-а… Извините, я не знал…
— Что?
— Это — старуха, — смущенно пояснил Вил, указывая на крайний набросок.
— Как ты её рисовал?
— У меня получился паук.
— Ага, — сказал глор. Три глаза пристально смотрели на Вила. — Ты рисуешь истинный суть? Так?
— Нет, не совсем. Я рисую то, что чувствую в данный момент. Отличие пси-живописи от обычной в том, что рисуют и передают не взгляд, а ощущение. Так ярче, ближе, доходчивей. В обычной живописи я смотрю-чувствую-представляю-рисую, а зритель смотрит-представляет-чувствует. Длинная цепочка. Много теряется по дороге, понимаете? Пси-живопись передает чувство напрямую. Но при этом я могу ошибаться, и тогда эта ошибка передается зрителю. Понимаете?
— Я понимать, что старуху ты видел, как паук? Так?
— Так, — вздохнул Вил.
— Остальные?
— Мальчики — драконы. Ну, такие ещё маленькие дракончики, — он хмыкнул. — Вредные, но неопасные. Пока. Кусают друг друга. Вот этот набросок.
— Дальше.
— Родственники — всякие пресмыкающиеся. Вот тут. Я, собственно, почти сразу понял, что ничего не получится. Вряд ли им…ну… понравится такой семейный портрет.
— Дальше.
— Что дальше?
— Кто есть ещё?
— Сель.
— Что Сель?
— Цветок. Фиалка. Такие, знаете, растут в тропиках. Очень красивые. Не роскошные, роскошные они, знаете, почти всегда хищные, ну вроде росянок… фиалки такие почти незаметные, но очень милые. И нежные.
— Все есть животные, кроме Сель? Сель — растение?
— Да.
— Так, — глаза глора собрались в треугольник, составляя улыбку. — Так и есть, психический художник, Вил. Жаль, ты не сказать мне раньше.
— Постойте, — позвал его Вил. — Я не понимаю…
— Нарисуй цветок-Сель сейчас. Ты поймёшь.
***
Вил догнал глора уже возле ворот усадьбы.
— Расследование закончен, — обернулся глор, махнув щупальцем, — все свободны.
— Пожалуйста, объясните мне… Кто… Кто убийца?
— Убийства не было, психический художник.
— Как? Но…
— Сель-растение. Улики — на Сель. Она сидел со старухой в беседке. Но Сель-растение. Я искал улики на других. Нет. Тогда я делал тест Сель.
— Какой тест?
— Ты уметь рисовать суть, глор уметь проверять суть.
— Тест на способность убить?
— Так.
— И что?
— Сель может убить. Значит, Сель не убивала. Убийства не было, психический художник.
— Я ничего не понимаю. Постойте. Как это? Почему вы сказали, что Сель — растение?
— Ты видишь суть, я знаю. Старая женщина растила себе второе тело заменить.
— Клон? Сель — это клон Аделаиды?
— Так. Старая женщина решила менять тело. Старая женщина надела тело Сель, её никто не убивал. При перемене тела бывает краткий амнезия. Или старая женщина решила пошутить и придумать расследований своего убийства, которого не было, — глор опять сложил улыбку-треугольник из своих глаз. — У вас есть чувство юмор, так? — он легонько ткнул Вила в бок щупальцем.
— Постойте! — крикнул Вил. — Стойте. Вы же… Вы же здесь полицейский, да? Почему вы её не арестовали?!
— Убийства не было.
— Как не было? Как? Она ведь… Она убила Сель…
У него перехватило горло. Сель… Такая особенная, беззащитная, нежная… Чудесная… «Я люблю её, — подумал он. — И я больше никогда…»
— Не убила. Сель — растение. А вы, — глор ткнул щупальцем в грудь Вила. — Вы животные.
Оккультно-эфирная коррида
Страница 30. Последний удар.
Третья терция.
Art by Dostochtennaja
Анна Матвеева
#GoodOmens #благиезнамения #Crowley #Кроули #Aziraphale #Азирафаэль