Он вспомнил их самую первую близость – она случилась месяца через три после их знакомства, что само по себе считалось не совсем нормальным, и мальчиком Ковалев давно не был. Но раньше он почему-то не решался предложить это Владе, списывая свою робость на отсутствие места для встреч. А тут бабушка с дедом на две недели уехали в дом отдыха, и в первую же субботу после их отъезда Ковалев пригласил её к себе. Он знал, чем это закончится, и Влада, наверное, тоже знала. Он даже не стал придумывать повода, чтобы между ними не было двусмысленности, неловкости. Просто предложил пойти к нему и сказал, что дома никого нет. Она подумала, прежде чем согласиться. Посмотрела на него с прищуром. И спросила:
– А ты не боишься?
– Чего?
Она уже привыкла к тому, что намёков он не понимает.
– Что после этого мы не сможем общаться, как раньше.
– Не знаю. По-моему, это нормально, – пожал плечами Ковалев.
Они вошли в полутёмную прихожую, Ковалев запер дверь и обнял её, как только она сняла куртку, – стоял сентябрь, на ней была легкая куртка и джинсы, а на нем – свитер. Она не отстранилась, только замерла и сжалась.
– Что-то не так? – спросил он тихо.
– Всё так, Серенький, всё так, – ответила она и положила голову ему на плечо.
Этот её жест – доверчивый, а не страстный – перевернул всё у Ковалева внутри. И если раньше он был влюблен, то в тот миг понял, что любит. Он обнимал и гладил её совсем не так, как собирался, не так, как мечтал по ночам. Он не просто хотел её – а желание сводило его с ума ещё по дороге к дому, – теперь он думал не о соитии, а о близости.
– Чего ты боишься? – спросил он, так и не растопив её скованности – но не холодности.
– Я боюсь тебя потерять, – ответила она.
– Не бойся, – ответил он, считая, что этого достаточно.
Он очень хотел взять её на руки и отнести на кровать, но постеснялся. И дорога до комнаты – несколько шагов – была самой мучительной, самой долгой и неловкой дорогой в его жизни.
Теперь Ковалев ничего не стеснялся: подхватил поднимавшуюся на крылечко Владу на руки и даже крутанул вокруг себя – от избытка силы и восторга, вызванного ледяной водой после горячего пара.
– Только не бросай меня с размаху на топчан… – пробормотала Влада.
– Муж носит тебя на руках, а ты чем-то недовольна?
– Я довольна. Честное слово. Я вообще очень счастлива в браке, – быстро-быстро ответила она. – Но с размаху на топчан меня бросать всё равно не надо. И ещё это… тут дверной косяк и мои ноги…
– Не такая уж я грубая скотина, – заметил Ковалев.
– Нет-нет, не скотина, – поспешила заверить его Влада. – Но мне почему-то кажется, что косяка ты не видишь.
Этой своей холодной рассудительностью она умела довести его до дрожи. Ведь не возражала, не противилась, но заставляла его добиваться желаемого, а не просто брать то, что ему вроде бы уже давно принадлежит.
* * *
Ночью Павлику приснилась мама. Сон был слишком похож на правду, Павлик был уверен, что всё происходит на самом деле. Будто мама приехала к ним с Витькой в санаторий, но младшую группу к тому времени уложили спать, а она так хотела увидеться с Павликом, что тайно от воспитателей пришла к нему в спальню. Павлик увидел её, когда она шла от двери к его постели и прикладывала палец ко рту – чтобы он помалкивал. И была, как обычно по вечерам, немного навеселе (а не пьяная вовсе), румяная и добродушная, улыбчивая. Именно в таком «небольшом подпитии» она была самой нормальной, смеялась часто, могла запросто притянуть к себе Павлика и целовать его в макушку, называть сынулей своим дорогим. Позже вечером она напивалась слишком сильно, и Павлик старался заснуть до того, как это случится.
Тут, в спальне, мама подошла и села к Павлику на кровать, потрепала его по волосам, стала спрашивать, как ему тут живётся. И Павлик начал рассказывать, что тут, в санатории, лучше, чем в интернате, интересней, и про волка рассказал, про Витьку, который его от волка защищал, и про дядю Федю, и про мастера спорта и его красивую дочку, и как они с Витькой ходили к дому ведьмы на болото. Уже по тому, как молчаливый обычно Павлик вдруг разговорился, можно было догадаться, что это сон, – но во сне он этого не понял.
Она сказала, что останется в санатории ненадолго, что ей, как и мастеру спорта, тоже разрешили побыть с детьми и она будет забирать их с Витькой после полдника, чтобы вместе гулять. А потом поправила ему одеяло – натянула повыше, закрыв рот и нос, – и хотела поцеловать в лоб, нагнулась, навалилась на Павлика всей тяжестью, так что он не мог пошевелиться. И прижимала одеяло, не дававшее дышать, к подушке двумя руками. И смотрела в глаза. Вблизи Павлик увидел её лицо таким, каким оно бывало по утрам: злым, больным и некрасивым, с черными кругами вокруг глаз, синюшным, отечным… Он начал задыхаться, испугался вдруг, что мама хочет его задушить, но в этот миг отчетливо понял, что это не мама, а Бледная дева, которая только прикинулась мамой и сейчас точно его задушит. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой – она придавила его своим тяжелым телом и обеими руками держала одеяло, не дававшее Павлику дышать.
Он забился под ней, хотел закричать, но, конечно, не смог выдавить из себя ни одного звука. И наверное, понял уже, что это сон, что надо проснуться, но всё равно не мог ни пошевелиться, ни вскрикнуть, ни вздохнуть.
Павлик всё-таки проснулся и с удивлением увидел, что руки его лежат поверх одеяла, хотя он явственно помнил его прикосновение к щекам и рту – так явственно, как ощущается настоящее прикосновение. В груди клокотало, воздух с трудом проходил внутрь, а сердце стучало бешено и громко. Их учили держать ингалятор в верхнем ящике тумбочки и следили за тем, чтобы он всегда был на месте, сверху, – только протяни руку. Не у всех, только у тех, кто пользовался ингаляторами.
Павлик закашлялся, сел на кровати и полез за ингалятором.
Если бы он не проснулся, Бледная дева успела бы его задушить. Как в кино про Фредди Крюгера, который убивал детей во сне. Павлик не стал кричать и звать Витьку – побоялся, что на крик прибежит нянечка или дежурная воспиталка, и тогда они обо всем доложат Зое. И та опять захочет его покрестить, несмотря на угрозы мастера спорта. Но и заснуть после этого Павлик поостерёгся. Сначала сидел на кровати, а когда замёрз без одеяла и начал клевать носом, не поддался соблазну – сам пошел в спальню к Витьке, прихватив одеяло с собой.
Выходить из спальни в коридор было страшновато, но неожиданно в голове мелькнули слова из песни, которую Павлик разучивал с третьей группой: «Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый». Сильным и смелым Павлик себя не ощущал – ведь собирался спрятаться от Бледной девы за Витькиной спиной, – но слова придали ему немного уверенности в себе и желания когда-нибудь стать этим сильным и смелым человеком. Во всяком случае, смелости выйти в коридор и добраться до спальни старшей группы ему хватило.
* * *
На следующий день, проводив Владу на дизель и вернув Аню в санаторий, Ковалев застал бабу Пашу за просмотром следующей «хорошей картины» – «Кавказская пленница». И не без удовольствия составил ей компанию. Пить чай баба Паша не стала, засобиралась домой, как только фильм закончился, и Ковалев, не доверяя Хтону, проводил её до калитки. А когда возвращался, уже на веранде, услышал грозный собачий рык, донесшийся с крыльца.
Хтон, продолжая рычать, поднялся и подался вперед – открывший двери Ковалев снова поразился злобе, с которой рычание клокотало в глотке у пса. Признаться, страшновато было положить руку ему на холку – собаки не любят, когда им трогают шею… Но руку на холку псу Ковалев все-таки положил.
– Чего? – спросил он у Хтона, но тот смотрел только вперед, на калитку, и на Ковалева внимания не обратил. – Эй, там есть кто?
– Да, Сергей Александрович, есть, – ответили с улицы. – Будьте добры, придержите вашу собаку, я войду.
Зоя? Здесь? В этот час? Впрочем, время подходило к девяти вечера, это из-за темноты и тишины на улице вечер казался глубокой ночью, и было бы совершенной бестактностью Зою не впустить. Ковалев взял пса за ошейник и оттащил от двери – тот рычать не перестал. Не то чтобы рвался из рук, но тянул вперед ощутимо.
– Проходите. Я его держу.
Пёс захлебнулся рычанием, когда Зоя поднялась на крыльцо, рванулся вперед всем весом, и стоило определённого усилия удержать в руке ошейник… Но Зоя оставалась хладнокровной, приостановилась, открыв двери на веранду, и проворчала:
– Нечего сказать, весьма миролюбивая собака…
– Собака охраняет дом. Это нормально для любой дворовой собаки.
– Дворовая собака лает на чужаков. Сообщает хозяевам о приближении чужого. Вот что нормально для любой дворовой собаки.
– Проходите. Не дразните пса.
Она была права – Хтон ни разу не тявкнул, только рычал. И если бы Ковалев зашел в дом на минуту раньше, то не услышал бы рычанья. И Зоя долго стояла бы у калитки. А впрочем… Это лучше, чем пустобрёх, который тявкает едва завидев на улице прохожего.
Ковалев отпустил собаку, когда Зоя с веранды вошла в дом и закрыла за собой дверь. Рычать Хтон не перестал, на дверь не бросался, но смотрел на неё с величайшим подозрением.
– Да ладно тебе, парень… Маленькая слабосильная тётушка – не вор, не разбойник и не громила.
Пёс посмотрел на Ковалева как на дурака. Он вообще умел выразить на морде своё отношение к происходящему.
В отличие от Ангелины Васильевны, Зоя не села за стол без приглашения. Даже пальто не расстегнула.
– Проходите, раздевайтесь, – вздохнул Ковалев, теряясь в догадках: что ей здесь нужно? Она могла бы поговорить с ним днем, на своей территории.
– Я прошу прощения за столь поздний визит, – сказала Зоя чопорно и вовсе без чувства вины. – Я не хотела, чтобы нас подслушали. И… мне кажется, здесь вы чувствуете себя более уверенно и спокойно.
0
0