Он смотрел на голоснимки с ревнивым, болезненным любопытством.
Он уже видел его, этот снимок, мельком, в забытой, брошенной в корневой директорий, в дальний угловой кластер, с нейтрально-буквенным обозначением, папке. Пароля на папке не было. Мартин, в первые дни на Геральдике с прямолинейной своей логикой, задался правомерным вопросом: «Почему без пароля?» Все же объяснимо, логично. Если папка содержит личную или секретную информацию, если эта информация опасна или представляет собой коммерческую ценность, то она защищается паролем, чтобы влезший на сервер хакер или настырный киборг не смог бы его взломать. По крайней мере, с первой попытки.
Но пароля не было. За привычным желтым значком, воспроизводящим форму древнего файла, в котором информацию хранили на примитивном, бумажном носители, скрывалось несколько голоснимков. Человек, ХУ-объект, предполагаемый возраст — 25 стандартных лет, светлые волосы, голубые глаза. Человеческий ребенок, так же ХУ-модификации, возраст — 5 лет. На двух голоснимках мужчина и мальчик вместе. Мужчина держит мальчика на руках. Оба улыбаются. При беглом сравнительном анализе угадывается внешнее сходство. Отец и сын. Никаких пояснительных записей Мартин не нашел. Пояснения дала «Жанет», намекнув любопытному киборгу, что «читать чужие письма неприлично».
— Но это же не письма, — возразил Мартин. — Файлы текстовой информации не содержат. И пароля нет.
— Все равно, — настаивала «Жанет», — это очень личное. Закрой и не трогай.
Значение этих голоснимков, хранимых в корневом каталоге, Мартин понял гораздо позже. Когда больше узнал о своей хозяйке. Понял и причину отсутствия пароля. Он действительно был не нужен. Потому что на могилы пароли не ставят.
Корделия хранила эти голоснимки, как когда-то на Земле, в доцифровую эпоху, матери и вдовы хранили в самых дальних и темных шкафах любимые игрушки умерших детей. Эти шкафы не запирались на ключ, не защищались ни задвижкой, ни предохранителем, но никогда и не открывались. Потому что открыть этот шкаф, выдвинуть нижний ящик, извлечь жестяную или картонную коробку означало заново вскрыть маленькую могилу. Вывернуть, разворошить свою память, разбередить старые раны, снять с них многослойную корку и заставить кровоточить. Этого Мартин тоже не сразу понял.
Сведения о гибели «Посейдона» он нашел в сети. Информации было достаточно. Довольно подробные отчеты, предоставленные комиссией, проводившей следствие. Пассажирский лайнер погиб в результате столкновения с блуждающим астероидом. Такое бывает. Обычно все небесные тела движутся по строго определенным орбитам. Это только кажется, что во вселенной царит неуправляемый, неподвластный правилам и законам хаос и каждый, вырванный из планетарного тела камень летит, куда ему вздумается. Ничего подобного. И звезды, и кометы, и астероиды движутся в строгом векторе гравитационной направляющей, подчиняясь фундаментальным законам, если только… Если только не происходит незапланированное смещение, столкновение, выброс, извержение или человеческое вмешательство. Неудачный выстрел из новой импульсной пушки, взрыв отклонившейся от цели ракеты, и вот уже астероид сходит с орбиты и несется по непредсказуемой траектории. Эта версия и блуждала в сети. «Посейдон» погиб в результате допущенного военными разгильдяйства. Но доказательства либо скрыли либо не обнаружили. И следствие подтвердило версию блуждающего астероида. Несчастный случай. Зерно хаоса в кристаллической решетке порядка.
Космос полон таких вот зерен. Корабли гибнут при прохождении «червоточины», гибнут при посадке, гибнут при отказе маршевых двигателей, гибнут при столкновении с пиратами, гибнут… много еще по каким причинам. А разве когда-то было по-другому? Еще в дополетную, докосмическую эпоху, когда ареал обитания человеческой расы ограничивался одной планетой, люди вот так же гибли, отправляясь через океан к далеким континентам. У них были примитивные средства передвижения на воздушной тяге. Мартин изучал земную историю, штудировал труды историков, где подробно, с чертежами и расчетами, описывались эти парусные средства и летательные аппараты. Изучал и удивлялся. Как людям, используя такую несовершенную, даже примитивную технику, удавалось совершаться какие-то открытия, пересекать водные пространства и даже выходить в стратосферу? Причиной гибели транспортного средства мог послужить сильный порыв ветра, подгнившее дерево, сорвавшийся в море утес, прибрежная отмель или даже неосторожная птица. Все это — факторы случайности, силы природы, неподвластные человеку. Винить тут некого. Вот и «Посейдон» когда-то стал жертвой такой случайности, природного вмешательства. Из вселенского механизма выпала отслужившая свой срок шестеренка и ударила в корпус пассажирского лайнера. Несчастный случай.
Корделия выжила тоже случайно — задержалась на верхней, гостевой палубе. Ей требовалось всего полчаса, чтобы внести коррективы в свой доклад, который она везла на Асцеллу. Полчаса… Тридцать минут. Почти сопоставимо с тем временным люфтом, который и ему отмерила судьба. Со временем Мартин понял, почему Корделия никогда не говорила о прошлом и не заглядывала в забытую папку. Нет, она о них не забыла, не отреклась, не вычеркнула и не стерла. Она чувствовала себя виноватой. Будто она едва ли не нарочно это подстроила. Она жива, а их… нет. Она тоже должна была умереть. Она должна была уйти с ними. Спуститься из салона на пассажирскую палубу и погибнуть в той же каюте, задохнуться, когда астероид вспорол брюхо лайнера, как некогда айсберг вспорол корпус «Титаника». Но она не спустилась. Научный доклад, бесполезный, никчемный, посвященный каким-то инопланетным иероглифическим загогулинам, оказался для нее важнее тех, кого она любила. Она оставила их умирать там, внизу, а сама… сама легко и свободно дышала в невредимом салоне. Нет, она и об этом с Мартином не откровенничала. Лишь однажды обронила странную фразу:
— Я живу не свою жизнь.
Задать вопрос, что это значит, Мартин не решился. Он внес эту фразу в список, составленный из таких вот непонятных фраз и явлений, над которыми следовало подумать, и через какое-то время, когда кое-что начал понимать в психологии людей, понял, какой смысл она укрыла за словами. Она считала, что ее жизнь оплачена смертями мужа и сына, что они погибли… ради нее. Она кому-то этими двумя смертями заплатила. Кому? Вот этого Мартин не понимал. Люди иногда оперировали такими абстрактными понятиями, как судьба, рок, Промысел, предназначение, Абсолют, Бог, Высший разум, которые никакому анализу и расчетам не поддавались. Мартин и не пытался понять. Он до сих пор с трудом принимал то объяснение, которое она однажды дала на вопрос о причинах ее вмешательства на Новой Вероне.
— Если бы я ушла, а затем улетела с Новой Вероны, оставила бы тебя там, за той прозрачной стеной, моя жизнь превратилась бы в ад.
Почему? Что бы это изменило? Какое воздействие оказало бы это ее решение на дальнейшую жизнь? Люди с легкостью отправляют киборгов на смерть, сдают полуживых на утилизацию, тяжелораненым приказывают умереть. И так они поступают не только с киборгами. Они и своих собратьев без колебаний лишают жизни. Грабят, убивают, обманывают, продают в рабство. И живут дальше. Почему она так странно реагирует? Почему выбрала именно его? Не произрастает ли мотив ее привязанности, ее безрассудства из той трагедии на «Посейдоне»? Может быть, она до сих пор верит, что могла бы их спасти, если бы действовала решительней, и не сделала этого по причине своей трусости? А потом увидела его, Мартина, почти погибающего, и вспомнила себя на палубе «Посейдона»? Вот сейчас она уйдет и оставит его умирать точно так же, как оставила умирать их? И он, Мартин, станет еще одним взносом за непрошенную жизнь?
Все эти годы она тащила на себе этот груз вины. Тащила, волокла, дергала, толкала. Эта вина была как срубленное дерево, которое топорщило высохшие сучья и цеплялось за каждую неровность. А тащить этот ствол приходилось без помощи механизмов, голыми руками, с трудом переставляя ноги, падая и поднимаясь. И помочь ей в этом никто не мог. Она должна была тащить этот древесный труп сама. Потому что это была ссуда, выданная ей в течении тех 30 минут в салоне, которую она бессознательно приняла — ссуда на жизнь. Она пыталась вернуть нежеланный дар неизвестному благотворителю, но благотворитель принимать свой дар обратно не желал. Тогда ей оставалось искать средство, как облегчить этот груз, как срезать несколько цепляющихся сучьев, сделать тропу более утоптанной или обрести попутчика. Вот она его и обрела. Того, кто разделил с ней эту ношу. Потому что не соверши она того безрассудства на Новой Вероне, вместо попутчика появился бы еще один неподъемный труп.
Мартин не раз задавался вопросом, кто он для нее, чем он мог так ее заинтересовать, он — плод научного тщеславия. Нет, он уже давно в ней не сомневался. Он для нее не слуга, не раб, не игрушка. Он для нее какая-то еще неназванная категория.
— А мы… кто? — спросил он однажды, когда она объясняла причины любопытствующих взглядов.
— Мы с тобой симбионты, — ответила она.
Симбионты — существа, выживающие только во взаимодействии друг с другом. Они могут, разумеется, выжить и по одиночке, как выживает в более менее развитом обществе однорукий или одноногий калека, но иначе как жалким существованием такую жизнь не назовешь, если у этого калеки нет достаточных средств на бионический имплант. Правда, отождествить Корделию с недееспособным калекой довольно трудно. А вот жизнь Мартина в исследовательском центре под это определение вполне подпадала. Так что же он для нее?
Мартин смотрел на изображение мужчины и мальчика. Может быть, она видит в нем своего повзрослевшего сына? Сейчас он был бы в том же физиологическом возрасте. И его тоже звали Мартин… Как и та женщина, называвшая себя его матерью. В действительности, никакой матерью она ему не была. Она была матерью его исходника — Мартина Каленберга, погибшего на Хроносе, а он, киборг, всего лишь копия. А если для Корделии он тоже копия? Эрзац? Замена? Суррогат?
— Глупый, глупый бегемотик…
Голос прозвучал так ясно, что Мартин вскочил и завертел головой. Это память. Аудиофайл. Он хранил множество их разговоров. Он бы их все сохранил, если бы хватило памяти. Но время от времени кластеры приходилось чистить. И он тогда мучился нелегким выбором. Ему все было дорого. Все бесценно. Он хотел бы все пересматривать с самого начала, проживать, проговаривать, прослеживать. У людей такой возможности нет, а у него есть. Им приходится прибегать к своей ненадежной, неустойчивой органической памяти. А он может прочувствовать, проанализировать, уловить прежде упущенный нюанс, открыть второй, третий, четвертый уровень смысла. Корделия говорила, что каждый поступок, каждое слово всегда многослойны, многовариантны, за каждым — бездна символов и подтекстов. Вот ему и нравилось их разгадывать, распутывать, добираться до сердцевины.
— Маленький и глупый.
Что же там кроется? Там, за дюжиной маскировочных обличий, масок, перерождений? Любовь… Там в источнике, за шифрами и уловками, за оттенками и штрихами, любовь…
«Запрос на передачу данных».
«Запрос одобрен. Идет обмен данными. Что-то случилось?»
«Да»
«Корделия?»
«Да»
Уточнить он не решился. Только подумал. Спросил мысленно. У самого у себя. У своего сердца — человеческого. «Жива?» Но в доступный для передачи формат эта мысль не конвертировалась. И Дэн его не услышал.
Он должен идти. Переступить порог, пройти по коридору и войти в пультогостиную. Как уже было однажды. «Мозгоеды» ждали, окружив капитанское кресло. А над капитанским пультом мерцал виртуальный прямоугольник. Так же будет и в этот раз. Этот прямоугольник, неосязаемый, полупрозрачный, с размытыми границами уже висит там, мертвенно, угнетающе фосфоресцируя. Оттенок этого свечения очень напоминает тот, стерильный, отраженный белыми лабораторными стенами. В этом обрывке света, в переплетении спектральных нитей, в безумстве играющих частиц, бессмертных и неделимых, сейчас заключена его жизнь, его едва обозначившееся будущее. Это будущее сейчас такое же, неосязаемое, с размытыми границами, неустойчивое, трепещущее в потоке лишь до первого касания, легкого давления на сенсорное препятствие. Едва человеческая рука тронет этот сенсор, своим природным жаром изменив конфигурацию, как призрачный парящий прямоугольник погаснет, частицы света осыплются в цифровое хранилище и обратятся в квантовый пепел. Вот и его жизнь, его будущее, свернется и погаснет, обесцветится и застынет скоплением байтов на потерянном инфокристалле.
«Иду»
Мартин вышел из каюты. Прислушался. Тихие голоса в пультогостиной. Да, все именно так, как он и ожидал. Капитан в своем кресле, окружившие его «мозгоеды» и парящий прямоугольник. Лица у всех разные. У Дэна и Ланса — непроницаемые. У Теда — мрачное, у Полины — несчастное и даже какое-то виноватое, у доктора — задумчивое, у Михалыча — борода искрит от ярости, а капитан… Капитан полон суровой решимости.
Но на этот раз изображения нет. Есть текстовое сообщение. Мартин мог бы прочесть его с порога, но медлил, отстранял момент определенности.
— Вы меня звали, Святослав Федотович?
Капитан откашлялся. Все приняли эту игру в замедление, в растяжку и торможение времени. Все неуловимо, скрываясь от самих себя, уперлись руками, ногами, мыслями и чувствами в ползущую ленту времени, в невидимую стрелку на вселенском циферблате, готовую уже перепрыгнуть с одного деления на другое, чтобы протянуть настоящее, еще подвластное корректуре, полное спасительной вариабельности, надежд, иллюзий и заблуждений, и задержать наступающее будущее с его снайперски неумолимым ответом.
Тед выдернул какое-то вирт-окно и уперся в него взглядом. Полина вздохнула и поискала глазами Котьку. Вениамин Игнатьевич потянул из кармана диагност.
— Они снова связались с нами через Стива Хантера, — сказал Станислав Федотович.
Отпущенное ему время истекло. Мартин приблизился, чтобы прочитать сообщение. Он сфокусировал взгляд только в самый последний момент, когда до капитанского терминала оставалось пол шага. Он еще на что-то надеялся, еще тянул время. Он смазал, рассредоточил действительность, наведя искусственную близорукость. Если бы он мог позволить себе этот глазной недуг, эту спасительную неопределенность еще на час, на два или на все оставшееся ему время… Но эта малодушная уловка ему не поможет. Ему придется смотреть, придется исцелиться.
Всего несколько слов.
Водораздел. Разлом. Отколовшийся и уходящий в темную воду массив прошлого. Подкравшаяся сингулярность.
«Орбитальная станция «Эксплорер» в системе Беллатрикс. Хозяйка в обмен на киборга. Киборг должен быть один. В противном случае сделка не состоится».
Мартин поочередно взглянул на каждого из «мозгоедов», будто коснулся протянутых в молчаливой поддержке рук, и уже спокойный, собранный, обратился к капитану:
— Отвезите меня на эту станцию, пожалуйста.
Я иду меж стен и дворцовых башен,
Мимо перекрёстков, веков и лиц,
Мимо площадей, городов и пашен,
Познавая мир на холсте страниц.
Должен ли герой победить злодея?
Должен ли финал увенчать пролог?
Должен ли сюжет оправдать идею,
Это я спрошу у последних строк.
(Йовин. Текст песни «У последних строк»).
На крыше этой башни было хорошо: не очень высокий бортик – чуть меньше человеческого роста, защищал от ветра и чужих взглядов в замке, вдоволь полном гостями, но не мешал считать звёзды на чёрном ночном небе. Жар ещё утром выпросил у деда ключ от огромной кованой двери, ведущей сюда… Для разнообразия, ну и чтоб не встретиться ночью ненароком!
На тёплом одеяле было хорошо. Твёрдость пола компенсировала мягкая во всех местах, кроме характера, прелестная саврянка, обнимавшая его за плечи.
– Жар, а когда мы тоже поженимся?
– Руточка, но ведь ты сама понимаешь, наша работа не способствует скорому получению отпуска – в стране сейчас непорядок…
– Дамельш лично уже подписал приказ об отпуске – только числа вставить, – чуть обиженно ответила влюбленная, – старший Хаскиль обещал всё организовать… И проследить, чтобы отпуск стал свадебным. Или ты теперь передумал?!
– Милая! Конечно, нет, – встрепенулся пригревшийся парень, удерживая готовую уйти девушку. – Мне, как раз, замок подарили – за заслуги перед нашим, теперь общим, отечеством. Давай, отстроимся и поженимся.
Саврянка чуть успокоилась и улеглась на место. Жар мечтательно стал рассказывать, как они будут жить в новом замке, сколько заведут коров, какую наймут прислугу, и какие замкИ надо будет поставить на окованые медью сундуки.
Мимо пролетавшая такка хлестнула крылами воздух и взмыла в сторону будущего архитектурного шедевра, но разглядела лишь руины: две стеновые башни из пяти. Половину западной стены, четверть южной. И кусочек первого этажа, который остался от самого замка – с выщербленной ухмылкой очага-рта…
Тсарица-мать решила, что теперь уже можно считать свои полномочия сданными в надёжные руки. Пора и о себе подумать. Аниэлу глава савро-ринтарской «хорятни» уже где-то прикопал, но ни за что не хочет никому говорить подробности – нечего его любимой угрожать! А потому, тсарица поздно-поздно ночью уехала из дворца без охраны в известном только Дамельшу направлении. Бывший наместник оказался очень рад такому ночному сюрпризу. А когда понял ещё и то, что его особняк теперь – резиденция её величества в отставке – даже немного испугался… Но, все-таки возраст… Может, оно и стоило – остепениться. А ещё было так приятно, что его любимая так пламенно краснеет, когда он упоминает, сколько раз она поглядела на того или иного симпатичного гостя… От злости, конечно, а не от смущения! Потому, как о настоящих симпатиях он бы точно знал.
Утром тсарицы хватились. Но произошло это уже после того, как заспанная тсаревна Исенара, с растрёпанными после приятной ночи волосами, чуть одетая, и с кружкой горячего кофе, пошла в свой кабинет, а наткнулась на большую толпу министров, советников, просителей, жалобщиков и высокопоставленных гостей…
Новый тсарь Савритании тоже не обрадовался отъезду тёщи. Государственных дел навалилось – быку не поднять! Но спать, в обнимку с мечом, ему снова пришлось ещё и оттого, что у любимой появилась тошнота, которая сразу усиливалась при появлении в десяти локтях от неё «будущего папочки Шареса».
Рыска, жалея бледную, и без того худую, тсаревну, посоветовала ей пить больше парного козьего молока… Ей вот помогает…
– Я же обещал вылечить тебя от «праздников». Почти на полтора года! – проговорил ласково на ушко любимый Рыскин муж.
– Как на полтора года? Девять месяцев же. – Удивилась весчанка.
– Ну, девять носишь, а потом полгода грудью кормишь. А она от этого вырасте-ет… Раза в два минимум-м-м! – саврянин мечтательно ущипнул предмет разговора.
– Альк! Ты неисправи-и-им!!!
А что дед? Он решил, что Хольга ему спутница плохая – уж больно спать жёстко стелет! Да и холодно «старым костям» под одеялком – и поселился у своей старой знакомой, по совместительству, мастера пыточного и курятного дела… стал издавать книжечки в жанре романтических вольных фантазий… находя которые, крепко дерут девиц за косы их матушки…
А что дед? А при чем тут дед!
Вокруг иные миры, а я разбиваюсь о камень.
По ходу, смысл игры потерян, не найден…
Я искала тебя, и горела земля подо мной.
— Успокой, заручись… Ты знаешь ответ…
И, кстати, кстати. И, кстати.
— Всё ради любви. Всё ради…
(Юта. Текст песни «И кстати»)
Киборг DEX-6 Глэйс
Июль 2191 года.
Застыть в режиме ожидания. Лечь, ровно вытянувшись на спине, на три часа программного сна. Выйти для потребления пищи, которая уже давным-давно внесена в реестр разрешенной. Снова вернуться к источающим смрад человеческим телам. Ожидать приказ, которого от них уже никогда не последует.
Хорошее слово «никогда», оно внушает надежду. На успешную диагностику, на перепродажу, может быть, следующие хозяева будут совсем другими.
В загоне истерически блеют голодные недоенные козы. Жалко, погибнут. Но выйти и выпустить нельзя — в программе не прописано. Мощные удары, это старый умный вожак стада разбивает рогами загородку. Частый топот копытец, разбежались.
Это хорошо, у них есть шансы выжить. Процентов восемьдесят, точнее сказать было нельзя, зависело от первой зимы.
Шансы на свое выживание подсчету не поддавались, слишком много было неизвестных факторов.
Жнецы должны были выйти на связь с Благодетельным на третий день. С замиранием сердца Глэйс вслушивалась в тишину общинного дома, нарушаемую лишь гудением крупных зеленых мух. Мертвую тишину в буквальном смысле этого слова.
Быть правильной, быть послушной, быть осторожной. Быть… Просто быть.
Жнецы в сопровождении неизвестного мужчины прилетели на двенадцатый день. Глэйс стряхнула оцепенение и позволила программе вывести ее к флайеру, севшему на край огуречного поля. Программа предписывала встречать неопознанных гостей в боевом режиме.
— Вы нарушили границы частной собственности. — Она смотрела на чужака. Жнецы, лица с правом управления всего лишь третьего уровня, ее не интересовали, так как не имели права расставлять маркеры «свой-чужой». — У вас есть двадцать секунд, в течение которых вы должны покинуть территорию, в противном случае будете атакованы.
Чужак вытащил полицейский жетон. Сканирование, подтверждение подлинности получено. Имплантаты сковывают тело, процессор выкидывает из боевого режима, перед глазами бежит красная строчка переподчинения: Роберт Шиноби, 38 лет, холост, место службы — шериф округа Северный лес.
Программа заставляет отчитаться:
— Система готова к работе, хозяин.
Роберт оглядел встречающего киборга. Высокая, почти вровень с ним девушка с явным дефицитом веса. Фенотип, почти лишенный меланина — неплохой выбор для северных широт. Несмотря на ужасающие тряпки, что на ней надеты, видна идеальная осанка. Стеклянные глаза на мгновение затуманились — прошла смена хозяина.
— Назови свою модель.
— DEX-6, хозяин. Партия 84, индивидуальный номер 7522…
— Достаточно. Где человек, который был твоим хозяином до меня?
— Человек с идентификационным именем Благодетельный прекратил жизнедеятельность.
— Тебе известно, где его тело?
— Система обладает данной информацией.
— Какое расстояние от места, где мы сейчас стоим до тела?
— Шестьсот двадцать один метр.
— Веди.
— Приказ принят. Следуйте за мной, хозяин.
Полицейский явно знал, как обращаться с киборгами, нужно было быть вдвойне осторожной. Система выбрала позицию на два шага впереди человека.
В общинном доме, где лежали разлагающиеся тела, человек заметно побледнел, датчики отметили возбуждение в висцеральной коре.
Отвращение.
Но полицейский быстро справился с собой, и, пару раз сглотнув, приказал:
— DEX, покажи, который из них Благодетельный.
Киборг сделала несколько шагов прямо по пятнам натекшей жидкости, отчего человек побледнел еще сильнее, и остановилась у одного из тел:
— Человек с идентификационным именем Благодетельный прекратил жизнедеятельность.
— У тебя есть записи, как он умер?
— Необходимая запись имеется в системе.
— Перекинь мне на комм. И активируй программу имитации личности, может, изъясняться начнешь более внятно.
— Да, хозяин. — Вроде бы ничего не изменилось, лишь чуть опустились закаменевшие плечи да изменился наклон головы, но от стоящей фигуры на секунду полыхнуло такой сексуальностью, что полицейский вздрогнул.
— Активация каких настроек предпочтительна, хозяин?
— Какие есть?
— Имеются настройки «Телохранитель», «Домохозяйка», «Любовница». Также имеется настройка «Вариативное поведение», в которой имеющиеся установки выбираются в зависимости от ситуации.
— Вот последнюю и активируй.
— Имеется предупреждение — реакция на внезапное событие может запаздывать на пятнадцать сотых секунды.
— Пусть так. Активируй.
Полицейский представил, как киборг в режиме «Любовница», эротично распахивая на себе халатик, томно объявляет террористам с плазмометами, что сейчас свернет им бошки, и фыркнул. Зря. Запах, к которому, кажется, уже притерпелся, с новой силой шибанул в ноздри.
Роберт поспешно вышел, и уже на улице ему внезапно пришла в голову мысль, что… Эту мысль надо было хоть чуть-чуть обдумать. А пока что просмотреть присланный файл.
Файл показал бьющиеся в агонии тела. Похоже на массовое отравление.
— Имеются ли постоянные члены общины, которых нет в этой комнате?
— Да.
— Где они сейчас находятся?
— Местонахождение человека с именем Том Скат неизвестно, люди с именем Мартин Брош и Люция Эмберли находятся в семи метрах по азимуту 271.
Правильно, она же не знает, остался ли бортник на пасеке, или успел отойти от нее.
Роберт машинально крутнулся на месте, выставляясь примерно на север, обернулся и уперся взглядом в парочку Жрецов. Те, бледные до зелени, жались друг к другу поодаль от общинного дома.
— DEX, есть ли у тебя информация о том, чем было произведено отравление?
— Да.
— И чем же? — Роберт задал более точный вопрос.
— Инсектицид «Интратион». Находится в складских сельскохозяйственных помещениях.
План у Роберта окончательно сформировался.
— Ну что, ребята, полетел я, криминалистов привезу, ничего там не трогайте, в другом доме переночуйте.
Жрецы согласно закивали и потянулись проводить полицейского к флайеру.
— DEX, с этого момента и до отмены распоряжения ты не ведешь никакой записи происходящих событий.
— Да, хозяин.
Роберт развернулся к Жрецам:
— Ребята, чуть не забыл, вот, — и он вытащил станнер и выстрелил в обоих Жрецов.
Те рухнули, парализованные.
— DEX, отнеси этих людей в дом к трупам и положи их там на пол с краю.
— Приказ принят, — Глэйс подхватила обоих Жрецов, отнесла в общинный дом и уложила их с краю гекатомбы.
— DEX, измени отпечатки пальцев на отпечатки Мартина Броша.
Короткий взмах кистью для того, чтобы стряхнуть верхний слой эпителия и быстрое касание ладонь в ладонь.
— Приказ выполнен, хозяин.
— Теперь найди любой чистый стакан или кружку. Если чистых нет — вымой и принеси сюда.
Глэйс выполнила распоряжение — на столе стояло много чистых кружек.
— Налей половину стакана того инсектицида, которым все отравились и принеси.
Глэйс пошла в сарай за ядом. Ей становилось все интереснее, что задумал этот новый хозяин.
— Теперь влей половину содержимого в рот Люции Эмберли и заставь проглотить. Потом остаток влей в рот Мартина Броша и тоже пусть проглотит. На людях не должно остаться никаких насильственных следов. Приказ ясен? Выполняй.
Глэйс зажала ноздри неподвижной Люции между основанием большого пальца и ладонью, а указательным и средним раздвинула вялые губы. В образовавшуюся за губами щель аккуратно влила яд. Он быстро протек между стиснутыми зубами в рот. Женщина не хотела глотать его, давилась и булькала, но того количества, что впиталось через слизистую, хватило, и вскоре лицо ее исказила предсмертная судорога. То же самое постигло и Мартина, который, не в силах пошевелиться, смотрел на полицейского умоляющими глазами.
Два трупа присоединились к остальным.
— DEX, разожми пальцы, чтобы кружка упала на пол. Теперь пойди, вымой руки с мылом и возвращайся.
Глэйс молча утопала мыть руки, когда вернулась, с кончиков пальцев опущенных рук капало — приказа вытирать не было.
Роберт поморщился:
— Вытри руки.
Киборг недолго думая, или, лучше сказать, не думая вообще, задрала подол тряпки, которая была на ней вместо платья и вытерла руки об него. На мгновение далеко выше колена мелькнули стройные сильные ноги.
— DEX, где у Благодетельного хранились материальные ценности? Деньги, облигации, ценные бумаги?
— Данные предметы хранятся в сейфе.
— Отведи меня туда.
Киборг развернулась и пошла на улицу. Полицейский последовал за ней.
Дом Благодетельного снаружи почти не отличался от остальных домов общины, разве что относительно новой крышей и солнечной батареей на ней.
Внутри же… Роберт оценил роскошь вощеных полов, натуральных тканей и бытовых приборов лучших марок. Киборг подвела его к акварели на стене и отступила в сторону.
— Это сейф? Знаешь, как открыть его? Тогда открывай.
— Требуется разрешение воспользоваться дополнительным оборудованием.
— Да, конечно, — машинально ответил полицейский, проводил глазами удаляющуюся машину, сдвинул картину вбок, несколько секунд смотрел на сканер сетчатки, потом живо представил, как DEX за волосы тянет отрезанную голову хозяина сейфа, в очередной раз позеленел и бросился вслед.
— Стой! Каким оборудованием ты собираешься воспользоваться?
Киборг остановилась и отрапортовала:
— Оборудование с идентификационным наименованием «электропила» хранится в хозяйственных помещениях.
— А, пила, — на лице полицейского отразилось несомненное облегчение, — тогда давай, иди, пользуйся.
DEX невозмутимо продолжила путь. Вернулась она через несколько минут, как игрушку неся в изящной руке массивную полупроф электропилу и здоровенный гвоздодер.
Небрежно смахнула акварель со стены, расчищая себе поле деятельности. Нажатие на тумблер, и пила, взревев, вгрызлась в стену. Под модной штукатуркой пастельных тонов оказались бревна. Киборг опилила вокруг дверцы сейфа длинный узкий прямоугольник, сильно сдвинутый влево и, заглушив пилу, взялась за гвоздодер. Несколько сильных размашистых движений, налегла всем телом на рычаг, и кусок стены, ощерясь длинными гвоздями, вывалился наружу. А дальше она просто выдернула сейф из стены и той же пилой срезала заднюю тонкую стенку.
Роберту открылись ворох бумаг и несколько пачек крупных банкнот. Наличку он сунул в карман, с бумагами решил не связываться. Вытащил, раскачав, гвоздь из треснувшей доски, поворошил содержимое сейфа. Мелькнул бархатный футляр.
— DEX, подними синюю коробочку и открой ее.
Бриллиантовое ожерелье и серьги. Дорого, слишком дорого, чтобы на него никто не обратил внимание. Хотя, если разобрать и толкнуть по частям — может и прокатить. Тоже в карман. Вместе с гвоздем, на всякий случай.
Да, за исключением бриллиантов — не густо. Еще, правда, DEX’а можно прихватить. И подкормить не помешало бы. Точно, у них же тут натуральное хозяйство, экологически чистые продукты. Такие и самому пригодятся.
— DEX, отведи меня туда, где хранятся продукты.
Послушная кибер-девочка направилась по лестнице вниз, открыла двери погреба. Войдя туда, Роберт оторопел в гастрономическом экстазе.
— DEX, принеси любую большую сумку или мешок.
Глэйс протянула руку и сняла мешок с полки, подала хозяину.
— Да, конечно.
Роберт начал его наполнять. Окорок, копченые куры, несколько банок варенья, связка сосисок, румяные, немного подвядшие яблоки прошлого урожая. Киборг неподвижно стояла рядом.
— DEX, что из имеющихся продуктов наиболее подходит тебе для восполнения энергии?
Глэйс просканировала помещение, сделала несколько шагов вглубь и уверенно указала на пластиковый бочонок.
Полицейский приподнял крышку:
— Что там? Мед? Бери и пошли.
Киборг легко подхватила почти полный десятилитровый бочонок и последовала за полицейским во флайер.
При взлете Глэйс едва удержалась от восторженного вздоха, а во время всего полета ей хотелось хотя бы скосить глаза на проплывающие внизу пейзажи, но она истуканом замерла на заднем сидении. Хороший, правильный, послушный киборг. Киборг, надеющийся сохранить свою жизнь.
В городе хозяин приказал Глэйс выбираться из флайера, брать продукты и идти за ним.
Старуха не то по молчанию, не то по лицу угадала его мысли.
— Вот скромник нашелся! Девкам-то разное нравится. Вот мой покойный муж как раз навроде тебя был, так пока я его на свадебный холм не затащила, все наши невесты за ним бегали. Волос длинный, вьётся круто, отлив медный, ух! Сзади посмотришь — огонь-девка, хоть ты косу заплетай, а спереди лицо, будто из камня вырезали. Красиво…
Закат на миг всерьез усомнился, правда, ещё не понял, в чём: в своей памяти или в глазах Лужи. Нет, волосы в самом деле отросли уже ниже плеч, но медь тут причем? Сколько он себя помнил, даже в самых старых снах, волосы у него всегда были чёрные, как смоль.
Подумать над этим или проверить он, впрочем, не успел.
— Ой, заболтались! Допивай давай, остыло, и беги скорей!
Бежать, однако, не пришлось. По сторонам холма, где дожди ещё не успели окончательно размыть угли праздничного костра, только выстраивались женихи с невестами. Через макушку они друг друга не видели, и туда-сюда бегали, якобы скрытно, гонцы — руководили, кого куда ставить, чтобы на гребне не пришлось местами меняться, не перед той невестой оказавшись. За спинами женихов толпились друзья и семьи, ближе всех стояли отцы или братья, которым выпала честь вести родича вверх по склону. Закат нашел Светозара, подошел ближе. За спиной у рыцаря было вовсе не так пусто, как тот, должно быть, боялся.
— Хорошего утра, — весело поприветствовал пришедшего Щука, — самое то, чтобы жениться!
Поболтать, впрочем, времени не нашлось — Закату вручили полосу тёмной ткани, Медведь, тоже оказавшийся в числе «родичей» рыцаря, объяснил:
— Как Мох скажет про «ищите свое счастье» — глаза ему завяжешь и за руку вверх поведешь. Там трижды посолонь прокрути за плечи и вперёд пусти. Но так, с прицелом, сам понимаешь, — подмигнул хитро. — Оно-то каждый год кто-нибудь не того обнимает, а потом, уже повязки сняв, меняются, но лучше бы обойтись.
Закат кивнул, запоминая. На вершину холма поднялся Мох, видимо, отвечавший за все ритуалы в деревне. Поднял руки к небу, возвестил неожиданно громким и сильным голосом:
— Ночь кончилась! И кончается одиночество пяти парней и пяти девиц. Но глаза наши могут ошибаться, и руки наши, и друзья. Не ошибается только сердце. Так слушайте же его, ищите свое счастье на гребне, и оно подскажет вам, что сказать!
Мох заковылял вниз по склону, Закат быстро, поглядывая на соседей, завязал глаза Светозару. Взял за руку, повел за собой, стараясь не вырываться вперёд из цепи женихов с провожатыми, но и не отставать. Это оказалось не сложно — рыцарь даже не видя шел легко, только раз споткнулся о камень, который Закат, не заметив, перешагнул. И то улыбнулся:
— Отлично, должны же быть какие-то трудности!
Дичка вышла точно им навстречу, из-за её плеча улыбалась Крошка, удивительно высокая для своего имени женщина. Остановились друг напротив друга, Закат и названная мать невесты крутанули своих подопечных раз, другой… Придержали за плечи, давая вернуть равновесие. Отпустили. Те шагнули вперёд, сначала неуверенно, затем будто почувствовав друг друга. Столкнулись точно на гребне, обнялись, приникли друг к другу губами под восходящим солнцем. Закат отвернулся, смущенный. Остальные провожатые спускались вниз, и он присоединился к ним. Клятвы, что шептали сейчас на холме, были не для чужих ушей, пусть даже это были уши самых близких родственников.
***
Праздник был одновременно похож и непохож на тот, с которого началась его жизнь в Залесье. Снова богатый крестьянский стол, снова гусляр-Мох и танцы. На торцах широкого стола уместились молодожены, три пары с одной стороны, две с другой. Заката, как названного родича жениха, посадили поближе. Впрочем, с учетом количества женихов и невест, родичами им приходилась почти вся деревня, кроме, разве что, новоприбывших. Один такой, однако, оказался напротив Заката. Невысокий, похожий на мельника пришелец вызывал необъяснимое беспокойство, пока Закат не присмотрелся к его движениям, а присмотревшись, не отвёл взгляд. Несмотря на непримечательную внешность и округлое брюшко, этот человек был воином. Очень хорошим, талантливым, таким, которых называют «от судьбы». Не всякий рыцарь смог бы с ним потягаться, да и в себе Закат не был бы уверен, доведись ему сражаться с этим человеком.
— За молодых! — Разбойник поднял чашу, глядя на Заката. — Всех сразу и каждого в отдельности.
Пришлось отвечать. Глиняные бока кружек столкнулись, звякнули, плеснула жидковатая бражная пена. Разбойник, выпив до дна, хлопнул ладонью по столу, улыбнулся широко, блеснув ровными зубами.
— Чтобы им жилось счастливо и спокойно под любой дланью.
— Что ты имеешь в виду? — тон этого человека странным образом заставлял Заката искать подвох в его словах.
— Ну как же. Была деревня под Тёмным, будет под Светлым. Был рыцарь — идеал идеалов, будет крестьянин, твой вот названный брат, — разбойник налил себе еще браги, пока Закат решал, считать его слова оскорбительными, или всё-таки нет. Сообщил развязно: — Ничего против тебя не имею, Тёмный. Только Тёмный ли ты, а? Выполняешь ли роль, которую тебе подарили?
Их взгляды встретились. Разбойник подмигнул, вскочил вдруг из-за стола.
— Ну-ка, танцы!
Празднующие как будто только этого и ждали. Тренькнул гуслями Мох, затянули песню невесты, уже жены. Утонул в поднявшемся шуме голос Заката, потерялся в толпе странный человек.
Только после праздника, помогая убирать со столов посуду, Закат спросил, кто это был.
— Левша-то? — переспросила Горляна, вытирая со лба брызги воды. Она оттирала самый большой и противный горшок, милосердно отобрав его у рвавшейся помочь Ро. — Путник он, торговец бродячий. Пришел, когда ты раненый лежал, купил немного зерна. Сегодня утром говорил, что сразу после праздника отправится в путь.
— Он не сказал, куда?
— На восток вроде, за Чёрный замок. А что?
— Ничего, — Закат покачал головой, задумчиво глядя меж домов туда, где темные туши холмов и гор закрывали небо. — Мы с ним говорили на празднике.
— А-а, — Горляна фыркнула, приналегая на горшок, — ну ясно. Ро тоже сама не своя ходила, когда с ним на улице столкнулась. Такой, видать, человек, умеет сказать что-то важное.
Закат отнюдь не был уверен, что ему сказали важное, и не думал, что стоит спрашивать Ро, о чем она говорила со странным прохожим. Он бы на ее месте делиться такими откровениями не стал.
***
Он пишет письмо. Быстрый почерк, из-за неравномерной, несмотря на остро заточенное перо, линии буквы похожи на раны на бумаге. Ни одного черновика рядом. Темный Властелин ухмыляется, щедро присыпая ровные строки песком. Он не ждет не только согласия, но и вообще какого-либо ответа, но ему хочется послать это письмо — издевательскую пародию на обычаи страны той девушки, которую он назначил своей невестой. И пусть благодарят судьбу все художники его земель за то, что он не требует написать свой портрет!
— Пламя!
В окно просовывается узкая морда, под потолком комнаты мгновенно собираются дымные облака. Темный Властелин протягивает письмо через плечо.
— Отнесешь это нашим непокорным прибрежным жителям. Во дворец, — он оборачивается, вкладывая письмо в протянутую когтистую лапу. Лицо прорезает неприятная усмешка. — Лично в руки принцессе.
***
После свадеб дни потекли медленно и сонно. Закат снова работал у Лужи — пора корзин кончилась, началось время лаптей. Лыко для них приносили все, кто хоть ненадолго отправлялся в лес охотиться, заготавливать дрова или собирать поздние яблоки. Самой сложной частью плетения оказались задники, с которых начиналась работа, так что Лужа, сидя на крыльце, делала для Заката заготовки. Ночи становились все длинней, холодало, и очень кстати пришелся плащ, прежде заменявший спавшему на сеновале Паю одеяло. Самого Пая пригласили перезимовать Светозар с Дичкой — новую избу они, правда, еще только строили, но Лист выделил молодым домик-времянку, в котором много лет назад сам жил с женой. Конечно, на настоящую избу времянка не слишком походила — четыре стены да крыша, ни сеней, ни подклети, но, по крайней мере, в ней была печь, а для разделения на комнаты можно занавеску повесить. Благодарный Пай тут же вызвался помочь со стройкой, и втроём они взялись за дело с таким усердием, что в деревне стали даже говорить о том, что дом успеют возвести до снега.
Для Заката всё это значило, что его слуга не останется без крыши над головой, а сам он может не мерзнуть, сидя во дворе в рубашке. Ворот плаща, правда, приходилось стягивать нитью, намотанной между двумя воткнутыми в ткань прутиками. Хотя все в деревне и знали о том, кто он, Закату всё равно не хотелось использовать единственную имеющуюся у него фибулу — зубчатую корону Тёмного Властелина, отданную Паем.
Через несколько дней, впрочем, стало понятно, что плащ не спасает от осенних дождей. Закат ежился, но упрямо продолжал переплетать боковину лаптя, прикрывая его от все чаще стучащих по макушке капель.
— Всё, хватит и мою больную спину студить, и твою здоровую тоже, — Лужа с трудом встала, смахивая с пухового платка бисером блестящие капли. — Пошли в дом. И вообще, переезжай уже ко мне. У Горляны жильцов хватает, а тебе не придется каждый день через всю деревню бегать.
Спорить было не о чем — в старостином доме на самом деле поселилась большая часть бывших разбойников. Ютились вшестером в двух комнатах, но наотрез отказываясь стеснять самого Заката. Он был почти уверен, что причина скорее в страхе, чем в вежливости, и от этого чувствовал себя совсем неловко.
Лужа устроила ему постель на лавке, сама обосновавшись на печи — мол, и до кухни ближе, и старым костям полезней.
В первую ночь Закат никак не мог уснуть — лезло в голову видение о маленькой хатке, пришедшее, когда он лежал в забытьи после схватки с медведем. Сон о женщине, которая спала на такой же лавке под окном. Которая умерла на ней же.
***
Мальчик идёт по лесу, пиная валяющиеся на земле шишки. Его послали за грибами, но дождей не было слишком давно. Когда он вернется ни с чем, его снова побьют. Потом вступится мама, и её побьют тоже.
Он наподдает шишке со всех сил, на глаза наворачиваются злые слёзы — вот бы можно было так же… Вот бы скорее вырасти. Вот бы всем показать!
— Зачем же ждать, малыш? Только пообещай мне кое-что взамен.
Шишка, прокатившись по ковру иглицы, останавливается у чудного рыжего сапога. Мальчик медленно поднимает голову…
Просыпаюсь поздно. Рядом никого — ни наших, ни чубаров. Зато снаружи радостный гомон. Выхожу из вама — так и есть! Уже согнули баскетбольное кольцо, привязали к толстому суку на дереве и играют двое на двое. Мудреныш с Платоном против врачей. Неправильно играют, потому что за кольцом щита нет. С любой стороны можно мяч забрасывать. И мяч футбольный, а не баскетбольный. Но им и дела нет. Местные пацаны и охотники стоят вокруг и завидуют.
Спрашиваю у пробегающей мимо степнячки, где остальные. Речь ее понимаю плохо, но жест в сторону реки ясен без слов. Искупаться с утра — это здорово! Целый год не купался. У нас за перевалом вода такая холодная, что даже думать об этом не хочется.
На берегу целое столпотворение. И мальчишки, и девчонки, и взрослые бабы. Все голышом. Охотников, правда, нет. Хочу уйти, но мне машут руками. В том числе, Ксапа и Жамах. Если Жамах машет, значит, можно не стесняться. Как у нас в туалете. Скидываю одежки и лезу в воду. С непривычки вода
такая холодная! Но на меня столько глаз смотрит… Мужественно плюхаюсь и гребу в полную силу к другому берегу. Потом — назад. Здорово!
Бабы на берегу затевают борьбу. Не всерьез, а так, ради интереса. Заборотая выходит из круга и вместо нее в круг вступает новая. А шуму-то!
Я натягиваю штаны и тоже присоединяюсь к зрителям. Тяжелый год у Чубаров выдался. Тощие все, ребра считать можно. Все голышом, только мои бабы в трусиках. Почему-то Ксапа очень ими дорожит. Вот даже Жамах приучила.
Вскоре очередь доходит до Жамах. Хорошо она борется. Всех предыдущих баб я бы заборол без труда. А ее… Не знаю, кто кого на траву бы уложил. Охотница! Жамах заборола троих и хочет втянуть в круг Ксапу. Ксапа отнекивается, а Жамах ее за руку тянет. Вспомнил я, как она Мудреныша через себя кидала. Нужен нам скандал с местными?
— Ксапа, не смей озоровать! — строго прикрикиваю я. — Мы здесь гости.
— Да мы же просто дурачимся, — принимается уговаривать меня Жамах. — народ веселим. — И своим переводит. Как все зашумели! И все — на меня. В общем, приходится разрешить. Но на траве Ксапа отказывается бороться. Ведет всех на берег, на мягкий рыхлый песок.
И, конечно, кидает Жамах через себя. После второго броска Жамах просит медленно показать, как это делается. Ксапа показывает. Даже придерживает Жамах за руку, когда та через нее падает. Тут опять все шумят. Мол, так нельзя. Ну, Ксапа по-другому Жамах опрокидывает. Не через себя, а как-то под себя. Тут публика затихает. А Жамах просит медленно повторить. Ксапа повторяет. Вперед шагает, ногу за спиной Жамах ставит, Жамах на спину и падает. А Ксапа ее придерживает чуть-чуть. И вот она снова сверху.
— Скажи, у вас все так бороться умеют? — изумляется Жамах, садясь на песок.
— Нет, что ты. Только те, кто обучиться захотел.
— Тебя же никто забороть не сможет!
— Мудреныш смог. Я против него что суслик против медведя.
Жамах своим переводит. Слышатся ахи и охи. И только бабы собираются обучиться чужим приемам, прибегает Эдик, младший медик.
— Жамах Тибетовна, объясните вы своему брату, что руку пока нельзя напрягать. Он же всю нашу работу поломает!
Жамах произносит что-то непонятное и устремляется за белым халатом. Мы, всей толпой, следом. Оказывается, Кочупа ломает сухие сучья для костра. Причем, обеими руками ломает! Врач объясняет, что руку еще целый месяц
нельзя напрягать. И купаться нельзя. Можно делать только самую легкую работу. Кость не может срастись за одну ночь. И на охоту ходить нельзя. Никак нельзя!!!
Кочупа жутко огорчается.
Я слушаю, что говорит врач, как переводит Жамах, и впитываю чужие слова. А также вспоминаю забытые — с тех времен, когда Жамах нашему языку училась. Еще неделя — и смогу свободно на их языке говорить, если здесь останусь.
— Клык, ты Серого не видел? В машине его нет, — дергает меня за рукав встревоженная Ксапа.
— Нет… — достаю из кармана рацию и жму на восьмой канал. — Сергей, ты где?
— Дай поспать усталому человеку, — откликается рация. Смотрим с Ксапой на экранчик, куда показывает пеленг. А показывает он на крайний вам. Ксапа успокаивается.
— Завтрак проспишь, голодным останешься.
Из рации доносится недовольное бурчание, потом из вама высовывается сонная, лохматая голова нашего пилота. Осмотревшись, он вылезает весь и трусит к ближайшим кустикам. За ним из вама выходит такая же сонная и взлохмаченная степнячка. Ксапа мрачнеет, отзывает в сторону Жамах и вполголоса что-то объясняет.
— Не бери в голову, — откликается Жамах. — Эта девка — три полоски по-вашему. Мы степнячек послали вашим мужчинам постель согревать. Вы же тоже к чудикам вдов посылали.
— Так он что, с рабыней… Ну, я ему задам!
— Это я ей задам, если она Сергею не понравилась.
— Жамах, ты не понимаешь! У нас так не принято.
— Мы сейчас у нас. Смотри, — толкает подругу локтем в бок.
Обнимая степнячку за талию, Сергей ведет ее к речке.
— Ксап, ты о другом подумай. Если Сергей захочет ее себе оставить, что будет? — спрашивает Жамах.
— А… что?
— Ну, можно хозяину девки взамен тушу быка отдать. Или лося. Или двух оленей. А можно по-мужски, на кулаках решить, чья девка.
— На кулаках отпадает. Если с ним что случится, кто вертолет
поведет?
Я решаю, что Сергея надо предупредить. Он уже зашел по колено в речку и весело брызгается со степнячкой.
— Сергей, у тебя с этой девкой серьезно? — спрашиваю я по-русски.
— Думаю, нет. Она сама меня в вам затащила, под одеяло ко мне залезла.
— Что ей бабы приказали, то она и сделала. Ты хочешь ее себе оставить?
— Это как?
— Ну, с ее хозяином драться будешь?
— Нельзя мне здесь ни с кем драться. Вылечу отсюда с волчьим билетом. Только в случае самообороны, — мрачнеет Сергей и оглядывается на девку. Та понимает, что разговор о ней, тревожится, прикрывается ладошками снизу. Симпатичная на мордашку, но мелковата, если с нашими девками сравнивать. Все степнячки мелковаты. — Клык, так она рабыня?
— Не знаю я этого вашего слова. Ксапа тоже ее так называет. А Жамах обещает побить, если тебе ночью не угодила. Ты скажи ей, что девка тебе понравилась. Нехорошо, если из-за нас кого-то бить будут.
— Подожди, Клык, я могу ее у чубаров выкупить? Ну, на ножи, на зажигалки. Что тут еще ценится?
— С Жамах поговори. Все-таки, хочешь себе оставить?
— Нет, просто выкупить и домой отвезти, к степнякам.
Я хмыкаю. Чудики — они чудики и есть. Но тут нас зовут к костру.
— Выходите, леди, приехали! — раздался снаружи голос сэра Гвинна.
Марина вздрогнула и открыла глаза: за окошком картеры маячил хорошо знакомый сэр и не хуже знакомый городок Таф, расположенный на половине пути до Кардиффа. Она часто бывала здесь с отцом. То есть не совсем здесь — похоже, ее сопровождающие выбрали для ночлега не дом градоначальника, где обычно останавливался герцог Джеффри, а окраину. Домик был совсем небольшой, и двор казался запущенным.
Попытавшись встать с сиденья, Марина вдруг поняла, что проспала весь день, и что ей по-прежнему хочется спать. Словно ее опоили. И голова кружится. Неужели в той кружке разбавленного вина, которое подала матушка на прощание, и было сонное зелье?..
Видя, что она никак не выйдет из кареты самостоятельно, сэр Гвинн просунулся внутрь и подал ей руку. Даже не спросил, что с ней такое — ни к чему, конечно же, он и так прекрасно знал, что.
Приняв его руку и позволив вытянуть себя из кареты, Марина нетвердыми ногами встала на землю. По привычке поискала взглядом Неда, но не нашла. Крохотный двор был совершенно пуст, если не считать сломанной телеги, служащей коновязью и свалкой старых граблей одновременно. Где же Нед, и куда подевались сэр Уриен и граф Арвель? А их оруженосцы и слуги?
— Ваш слуга, леди Морвенна, сопровождает графа Арвеля, — сэр Гвинн был по обыкновению предупредителен и зануден до скрежета зубовного. — Не беспокойтесь, они вернутся совсем скоро, не пройдет и часа. А пока извольте пройти в дом, на дворе сыро.
В доме тоже было сыро. И затхло. А встретившая их сморщенная старуха в латаном переднике так радостно улыбалась, что Марину передернуло. К людоедам ее привезли, что ли?
Старуха прошамкала что-то об ужине, празднике и купании, неуклюже присела и повела Марину в глубину дома. По сторонам даже смотреть не хотелось, так все здесь было запущено, пыльно и мрачно. И бедно. Совсем странно для графа Арвеля — останавливаться в таком бедном доме, где наверняка кроме овсяной каши и кормить-то гостей нечем.
Словно чтобы напугать Марину еще больше, наверху скрипучей лестницы с подгнившей второй ступенькой, — хорошо хоть старуха предупредила на нее не наступать! — ей в ноги ткнулось что-то тяжелое, попыталось свалить ее на пол, дернуло за юбку и басовито заворчало.
Старуха обернулась, подслеповатые глаза умиленно просияли.
— Котик вас признал, леди, это к счастью! — почти внятно сказала она. — Не сердитесь на него, леди, он чует в вас доброе сердце, вот и ластится. Божья тварь.
Божья тварь, — весом не меньше двух стоунов и цвета сажи, — подняла на Марину круглые янтарные глаза и гнусаво мяукнула. Видимо, надеялась, что хоть у гостей тут найдется что-то вкуснее овсянки.
Неожиданно для себя Марина улыбнулась и расслабилась. Нед тоже говорил, что черный кот — это к счастью, особенно для моряков. Он даже как-то рассказывал, как корабельный кот однажды спас их «Моржа», вовремя разбудив вахтенного.
Так, с улыбкой, Марина и зашла в свою комнату. На удивление опрятную и хорошо проветренную. По крайней мере, от постели пахло не мышами или клопами, а мятой и вереском, и на столе стояла кружка молока, накрытая завернутой в салфетку свежей лепешкой. Ей-то Марина и занялась, едва оставшись в одиночестве: за окном уже синели сумерки, а после целого дня в карете, хоть она и проспала всю дорогу, ужасно хотелось есть.
Буквально через минуту, Марина только успела дать коту на ладони намоченный молоком кусочек лепешки, в дверь постучались и внесли кадку. Те самые слуги, которых Марина тщетно высматривала во дворе: оруженосец сэра Уриена, чернявый парнишка лет четырнадцати, и доверенный слуга сэра Гвинна, усами и чем-то еще неуловимым похожий на майского жука. Устанавливая бадью посреди комнаты, они как-то странно смотрели на Марину, словно видели в первый раз и прикидывали, чего от нее ожидать.
Зато поклонились совсем как прежде, когда был жив отец — с не меньшим почтением и осознанием своей зависимости. Жук даже назвал ее госпожой и спросил, не желает ли она чего?
Нед, где же ты? Объясни мне, что тут происходит?..
Вместо Неда явился граф Арвель, подпортив и так не радужное настроение: бадья, хоть и не купальня в родном замке, так и манила теплым парком. А тут… граф Арвель как заговорит, то ведь не замолкнет, пока вода совсем не остынет.
Она ошиблась.
Граф Арвель был на удивление краток, хоть и превзошел самого себя в выспренности речей. И сиял точь-в-точь, как апостольские ложки, когда Глинис начищала их мелом.
Он предложил Марине присесть, а потом преклонил перед ней колено. То есть сперва колено, подагрически покряхтев при этом, потом колыхнулся графский живот, который уж год как не мог спрятать и самый искусный портной, потом склонилась голова, так что стала видна проплешина на графском темени.
Марина чуть не засмеялась — так граф стал похож на Панча! Только трости не хватает! Хорошо, что не засмеялась, потому что смешного тут было меньше, чем перепелок в крестьянской миске.
Граф Арвель сообщал, что сегодня же леди Морвенна Лавиния, законная наследница герцогства Торвайн, станет его супругой. Разумеется, ради блага родного Уэльса и в полном соответствии с волей божеской и покойного герцога. А затем они отправятся в графский замок, и оттуда пожар святой освободительной борьбы против англичан расползется по всему Уэльсу.
Марина слушала, смотрела то на блестящую графскую лысину, то на пристроившегося к кружке с молоком черного кота, и думала: как хорошо, что отец подробно, с примерами, объяснил ей, что такое мятеж, гражданская война и что случается с наивными юнцами, которые верят в святую борьбу за высшую справедливость. Иначе бы она, боже упаси, поверила всем этим красивым словам, место которым — в рыцарских романах, а не в заплесневелом доме на окраине захолустного Тафа. Наверное, она и должна была поверить, восхититься и радостно лечь на алтарь справедливости, или повеситься на флагштоке как знамя борьбы. Но почему-то думалось только о том, сколько же граф Арвель ждал своего часа и какие красивые слова лишь вчера говорил сэру Валентину.
Мерзость какая.
Жадная, трусливая, бесчестная мерзость.
Как хорошо, что он слишком увлечен собой и не видит, как ее тошнит. Или списывает на восторг, волнение и предвкушение грядущего счастья.
Нед! Где же ты, Нед! Забери меня отсюда!..
Папа обещал, что ты позаботишься обо мне, защитишь, когда его не будет рядом. Папы так давно нет, но ты, Нед, куда ты делся?
Под ее безмолвный отчаянный вопль граф завершил речь, — приняв ее молчание за согласие, разумеется, — и еще раз поцеловал ей руку. Поднял на Марину глаза. Круглым благостным лицом он сейчас до ужаса напоминал отца Клода. А улыбался так светло и умиленно — прямо Галахад, отыскавший Грааль, не меньше. Кряхтя, держась за поясницу и опираясь на подлокотник кресла, граф встал на ноги и собрался оставить «свою прекраснейшую во всей Камбрии невесту» наедине с бадьей. Не совсем еще остывшей.
То есть — одну, даже без служанки, которая бы помогла снять платье. Не то что Марина считала ниже своего достоинства раздеться сама, но вот беда: платья благородной леди пошиты так, что без помощницы их ни снять, ни надеть. А ни одной дамы в сопровождение ей матушка не выделила. Или граф Арвель от них отказался из соображений конспирации. Или они просто забыли о таком низменном предмете, как удобство Марины в дороге, слишком занятые своими высокими идеями.
— О, милорд, — наконец подала голос Марина, с неудовольствием обнаружив, что охрипла. — Вы же не оставите меня совсем одну? Мое платье, и эта вода…
Граф просиял, словно ему призналась в любви Дева Озера и пообещала все сокровища мира и королевскую корону в придачу. Даже сделал шаг обратно, прежде чем опомнился и сообразил, что, вероятно, леди все же требуется какая-то помощь в каких-то бытовых потребностях. Явно замялся в поиске подходящей для леди служанки или компаньонки, вспомнил про старуху…
Марина тоже про нее вспомнила и тихо ужаснулась: этими скрюченными пальцами только развязывать завязочки и расстегивать крючочки.
— Позовите Неда, милорд. Он принесет мне все необходимое и найдет подходящую девицу мне в услужение. Вы же не откажете мне в личной служанке, милорд?
Чтобы будущий супруг не увидел изъяна в логике и не усомнился в том, что для помощи юной леди лучше всего подходит одноглазый пират, Марина улыбнулась. Наивно, немножко испуганно и умоляюще. Последнее вышло само собой, умолять Марина не собиралась, тем более этого старого жадного предателя. Но главное, на графа подействовало и он, кланяясь и облизываясь не хуже сожравшего все молоко черного кота, удалился и позвал Неда. Прямо от двери.
Только когда граф Арвель вышел, Марину затрясло. Она и сама не знала, отчего. От ужаса? От ненависти? Или от облегчения?
Она даже зашипела сквозь зубы. Потревожила кота — тот отвернулся от кружки из-под молока и потопал к Марине. Покачивая хвостом, шевеля пышными белыми усами и успокаивающе помуркивая. Боднул головой ее руку, сел, обвив лапы хвостом, и принялся старательно умываться.
Присев рядом, Марина осторожно почесала черные уши.
—Как же тебя звать, божья тварь? — шепнула она, не ожидая ответа.
— Моржом, — послышалось от двери.
Марина вскочила, шагнула навстречу Неду, словно одно его появление могло ее избавить и от замужества, и от монастыря, и от всех прочих напастей. Вот только выглядел Нед вовсе не как герой, готовый ее спасать, а как загнанный в огненный круг волк.
За несколько мгновений, что Нед хмуро ее разглядывал, Марина выпрямилась, сжала губы и отошла к окну. Неду вовсе не обязательно было говорить, что он не нашел способа избавить ее от графа Арвеля с компанией. Это только в рыцарских романах благородный герой в одиночку вызывает Злодея на бой, побеждает в честном поединке и увозит спасенную принцессу под овации слуг и вассалов мертвого Злодея. На самом деле принцессе очень повезет, если благородный герой сумеет выкрасть ее ночью, не перебудив караулы. В противном случае дураку всадят пулю в сердце, едва он раскроет рот для вызова Злодея на бой.
Но… если Нед не может ее отсюда увести, то что тогда?..
— Я его ненавижу, — пробормотала она под нос.
И тут же поняла — трясло все-таки от ненависти. И от беспомощности. Она даже кулаки стиснула. Не для того ведь отец растил из нее правительницу, чтобы теперь сдаться на милость графа Арвеля! Но что же делать? Даже если Нед сумеет ее увести, граф ведь станет их искать! Не настолько он благородный, чтобы выпустить из рук герцогство. Ребенку понятно: через четверть часа за ними будет погоня. В лучшем случае, через полчаса. Скрыться в Уэльсе они не смогут, тут каждая собака знает дочь герцога Торвайн и ее одноглазого пирата — не позже завтрашнего дня их поймают и сдадут либо сэру Валентину, либо графу Арвелю, кто ближе окажется. И тогда она вернется туда, откуда начала, только Неда к ней больше не подпустят, — если он вообще останется жив — а ее саму будут сторожить в семь глаз.
На этом Марина зашла в тупик. Передернула плечами. Нет, выход должен быть, выход всегда есть!
— Нам нужно добраться до Кале, моя леди. У меня там есть некоторый капитал, и тебя никто не узнает. Купим таверну близ порта или домик. Не пропадем.
— Кале? — Марина улыбнулась одними губами. — Я знаю французский и умею ловить рыбу. И научусь помогать тебе в таверне.
Она смотрела на все такого же хмурого Неда, и понимала, что совершенно не хочет знать, как именно они будут избавляться от погони. То есть — не от погони, а от тех, кто за ними может погнаться. Не хочет, но должна. Потому что хочет жить. Не в монастыре, не женой Арвеля. Она хочет жить свободной, и самой за себя решать — когда молиться и с кем ложиться в брачную постель.
Если бы она была мужчиной, никто бы не смог ее запереть в монастыре святой Агнессы или заставить выйти замуж. Если бы она была мужчиной, она бы вызвала предателя Арвеля на поединок и убила. Или просто так бы убила, безо всякого поединка.
Вот если бы ее звали Генри Морганом, а не Морвенной Лавинией, все сложилось бы совсем иначе!..
Марина сжала губы, расправила плечи и посмотрела на Неда прямо и твердо.
— Я ненавижу Арвеля, Нед, — сказала она тихо, но твердо. — Я убью его. И Валентина тоже. Потом.
Нед кивнул и с едва заметной улыбкой протянул ей вынутый из-за пояса нож. Крепкий, с узким лезвием и обмотанной пеньковой веревкой рукоятью, годный и для прямого удара, и для метания.
Марина приняла его заледеневшей рукой, взвесила на ладони. Хороший нож, удобный, сбалансированный. Таких ножей у Неда четыре, их ковал Длинный Педран специально для него. Он и для Марины ковал легкий клинок, и ковал бы для брата Генри, если бы брата не забрало море.
Почему-то мысль о брате и море показалась Марине очень верной.
Ну да, конечно.
Девиц не пускают на корабль, если только это не дочери герцога, готовые платить полновесным золотом. И то не каждый капитан решится рискнуть и навлечь на судно неудачу. А мальчишку — пустят. Она умеет вести себя как мальчишка. Умеет драться, ходить на парусной лодке и ориентироваться по звездам.
Значит, на корабль в Кардиффе поднимутся одноглазый пират Нед и никому не известный мальчишка.
— Мне нужна будет мужская одежда, Нед. И ты будешь звать меня Генри Морганом.
– Разумеется. Хотите чаю?
– Да, пожалуй. За чашкой чая разговор будет более непринужденным…
Она разделась быстро и даже нашла себе тапки – они оказались ей слишком велики. Здесь, в тесной кухне, особенно хорошо был заметен её маленький рост – она и до плеча Ковалеву не доставала, и он поспешил предложить ей сесть и сел сам.
– Я пришла исповедаться перед вами, – с вызовом начала Зоя, не дожидаясь вопросов. – Наверное, мне давно следовало это сделать, но сейчас это просто необходимо. Иначе вы не поймёте, какой опасности подвергаете свою семью.
– Вообще-то я не поп, чтобы мне кто-то исповедовался, – пробормотал Ковалев.
– Я думаю, вам не составит труда выслушать меня от начала и до конца. И потом уже делать выводы. Я понимаю, что вы человек неверующий, но не буду ходить вокруг да около, надеясь вас в чем-то убедить. Попробуйте вычленить рациональные зерна из моей исповеди. Миролюбивый пёс, который лежит сейчас на вашем крыльце и которого ваша дочь дёргает за уши, – виновник смерти вашей матери.
Будто в ответ на её слова за окном послышался далёкий грохот поезда, и на Ковалева как по волшебству накатил детский кошмар: оскаленная пасть зверя в углу комнаты, блестящие красным клыки, подавшееся назад мохнатое тело, пружиной сжатое перед прыжком… Грохот поезда нарастал, появился запах реки, холодный и сырой…
– Моя мать умерла двадцать шесть лет назад. – Ковалев мотнул головой, прогоняя наваждение. – Собаки столько не живут.
– Это не просто собака – это демон, исчадие ада. Вы можете убить его, но вскоре он воплотится снова. И будет воплощаться до тех пор, пока его не загонят обратно в ад.
Куда там Ангелине Васильевне, старой опытной ведьме… Её «штучки» показались вдруг детскими шалостями по сравнению с силой и убедительностью Зои… Каждое её слово пробивало брешь в скепсисе Ковалева. Он отдавал себе отчет в том, что ни демонов, ни ада не существует, но при этом почему-то не усомнился в том, что собака (волк) может быть демоном и исчадием ада. Это напомнило ему, как однажды цыганка развела его на круглую сумму: он отчетливо понимал тогда, что его разводят, но сопротивляться почему-то не смог.
Ковалев вдохнул поглубже, чтобы не сказать какой-нибудь бестактности.
– Вы в этом уверены? – спросил он с жалостью к Зое.
– Это мой грех, моя вина – это я вызвала его к жизни. И я сама должна покончить с ним.
– Его же нельзя убить, вы сами только что сказали.
– Убить нельзя, но отправить в ад можно. Для этого есть соответствующие обряды.
– Так что же вы до сих пор этого не сделали? Ждали, когда я вам его поймаю, что ли?
– Видите ли, раньше этот зверь находился под покровительством вашего отца. Потом он на некоторое время исчез, и я надеялась, что он никогда больше не появится.
Она сказал «вашего отца» без оговорок – «возможно» или «предполагаемого»…
– Но вот приехали вы – и зверь вернулся. Я считала, что зверь вернулся за вашей жизнью. Возможно, так оно и было, адские сущности не всегда предсказуемы. Но теперь я вижу, что вместо вашей жизни он взял вашу душу. Так же как когда-то взял душу вашего отца.
– Вы определитесь, кто под чьим покровительством находился. А то я что-то плохо понимаю: пёс под моим покровительством или я под его, – вставил Ковалев. Отсутствие логики – это чисто женское свойство или следствие гуманитарного образования?
– Завладев вашей душой, зверь обрёл в вас покровителя, защитника.
Ковалев покивал. И, снова отдавая себе отчет в том, какую чушь Зоя городит, не мог не верить её словам. Верней, не так – не мог не относиться к ним со всей серьёзностью.
– Обратите внимание: по вашим словам, зверь щерился на меня, охраняя свою территорию. Верней, вашу территорию, территорию своего хозяина. Но Прасковью Михайловну он встречал и провожал, виляя хвостом, не правда ли?
– Это что-то доказывает?
– Прасковья Михайловна много лет его кормила. В поселке никто не считает, сколько лет живет собака. Никто не помнит, в каком году она появилась, а издохла – берут другую, молодую. Спросите у Коли, сколько лет его чистокровному волкодаву, и он не ответит даже приблизительно. Тем более никто не следит за возрастом собаки соседа. А между тем зверь прожил у вашего отца более двадцати лет. Двадцать четыре, если считать точно. И теперь, я уверена, все сочли, что ваш зверь – сын того зверя. Или внук.
– Вы не допускаете, что у моего предполагаемого отца было две или даже три собаки? Дед, отец и внук?
– Это ничего не значит. Для демона телесная смерть – всего лишь новое воплощение. Но, воплотившись заново, он демоном быть не перестает.
– Он не причинил вреда Прасковье Михайловне, не бросался на людей, иначе бы его давно застрелили, жил себе с моим предполагаемым отцом тихо и мирно, да так тихо, что никто о нем и не вспоминал, – и в чем же проявлялась его дьявольская сущность?
– Он охотился на детей из санатория, – просто ответила Зоя. – На некрещеных детей. Так же как в эту осень охотится на Павлика Лазаренко.
Вообще-то от её слов у Ковалева холод прошел по спине, хотя, конечно, чушь это была невообразимая – если бы собака убивала детей из санатория, ее бы давно извели. Но Хтон в самом деле приходил по ночам в санаторий – там его Ковалев и подкараулил.
– И тому есть доказательства? Часто его охота бывала успешной? – со всем возможным скепсисом спросил он.
– Однажды, десять лет назад, она увенчалась успехом, в остальных случаях нам удавалось спасти ребёнка.
– Вовремя окрестив?
– Не только, но это самое простое и верное средство. Десять лет назад оно не помогло – мальчик погиб на следующий день после крещения. Мне не позволили совершить очистительный обряд, и я жалею, что не сделала этого без благословения. В случае с Павликом я этой ошибки не повторю. Если вы и дальше будете препятствовать его крещению, то станете виновником его гибели.
– Я буду препятствовать его крещению, потому что пока не вижу в ваших словах никакой логики. Ребёнок погиб на следующий день после крещения – с чего вдруг вы решили, что крещение защищает его от собаки? Только с того, что остальные после крещения не погибали?
– Обряд крещения совершили тогда слишком поздно – зверь уже завладел ребёнком. Я знаю, что говорю. – Зоя посмотрела на Ковалева прямо, не мигая, и он поверил: она знает, что говорит, каким бы глупым это ни казалось.
– Если я посажу собаку на цепь, вас это удовлетворит?
– Нет. Цепь зверя не удержит. Я хочу, чтобы вы позволили совершить над ним обряд изгнания демона.
– А если демон выйдет из собачьего тела, это будет просто собака? Не демон? – осведомился Ковалев, подумав, что это было бы забавно – посмотреть, как Зоя выгоняет из пса бесов и, удовлетворенная, на этом успокаивается.
– Думаю, что собаку, тело собаки, в котором живет демон, обряд убьёт. Кроме того, демон находится под вашим покровительством, и без вашего покаяния, без отпущения ваших грехов, обряд изгнания демона не даст результатов.
– Мне показалось или это вы собирались покаяться? А теперь выходит, что каяться надо мне. Может, начать прямо сейчас?
– Боюсь, вы плохо представляете себе покаяние. Вам каяться надо перед Богом – искренне.
– А вам?
– Я раскаялась перед Богом. И отец Алексий отпустил мне смертный грех, принял на себя, хотя и не должен был этого делать. Потому теперь искупление моего греха – это спасение не моей, а его души. Покаяться перед вами – сделать ещё один шаг к искуплению.
– Покаяться или получить прощение? – уточнил Ковалев.
– Раскаяние предполагает мольбу о прощении, – назидательно, а не смиренно ответила Зоя.
Ковалев снова покивал: удобная штука – покаяние… Ты каешься, молишь о прощении, тебя вежливо прощают, и совесть твоя чиста.
– И в чем же вы хотели покаяться передо мной?
– Я виновна в гибели вашей матери. Я вызвала к жизни демона, который её убил.
– Зачем же винить себя в гибели моей матери, если вы всего лишь вызвали демона… – пробормотал Ковалев, находя происходящее излишне театральным. – Мы в детстве, помнится, тоже вызывали Пиковую даму, но я же не виню себя в смерти Германна…
– Я сделала заговор на смерть вашей матери.
То ли столь болезненное признание ослабило «цыганский гипноз» Зои, то ли Ковалев сам внезапно прозрел, но тут ему стало невыносимо смешно… Инна говорила, что Зоя всю жизнь замаливает какой-то грех. Бедняжка… Трудно сказать, сколько женщин делает заговор на смерть подружек, но, наверное, немало. В лагере как-то раз девчонки делали заговор на смерть своей злобной тренерши – Ковалев с друзьями подглядывал за ними через окно и на самом интересном месте просунул в форточку швабру с белой тряпкой. Эффект был потрясающий, его чуть из лагеря не выгнали…
Серьёзность на лице Зои, её искренняя вера в то, что заговор на смерть способен кого-то убить, её приход, её многолетние терзания – всё это было невозможно смешно. И Ковалев, как ни старался сдержаться, сначала прыснул в кулак, а потом все-таки расхохотался – до слёз. Пожалуй, это было невежливо. Даже, наверное, оскорбительно.
Зоя смотрела на него с каменным лицом. И, отсмеявшись и утерев набежавшие слезы, Ковалев выговорил:
– Извините.
Его тут же снова разобрал смех, он ещё раз смахнул слезы и сказал:
– Это нервное. Извините.
От собственных слов опять стало смешно, но он сдержался.
– Я всю жизнь благодарила Бога за то, что Он помог вам в ту страшную ночь, – сказала Зоя. На её каменном лице Ковалев не заметил христианского всепрощения.
– В ту страшную ночь, если я ничего не путаю, мне помог мой предполагаемый отец, а вовсе не ваш бог. – Смеяться расхотелось. – Я в полной мере ценю ваше раскаяние. Остановимся на том, что вы желали смерти моей матери, но зарезать или отравить её побоялись.
Зоя сузила глаза.
– Да, я её не зарезала. Я натравила на неё собаку, когда она с вами на руках шла через мост. Ваша мать всю жизнь боялась собак, и когда впереди показался поезд, она не могла остановиться в нише, где его можно было бы переждать, потому что убегала от собаки. Она не могла постоять, прижавшись к перилам, – тогда бы её настигла собака. И она, спасая вас, прыгнула в воду. Может быть, это было глупое решение с её стороны, но другое ей в голову не пришло. Ваша мать отлично плавала и была уверена, что выплывет. Она не учла удар о воду при падении с такой высоты. Её тела не нашли, и теперь никто не сможет сказать, что её убило.
Он вспомнил их самую первую близость – она случилась месяца через три после их знакомства, что само по себе считалось не совсем нормальным, и мальчиком Ковалев давно не был. Но раньше он почему-то не решался предложить это Владе, списывая свою робость на отсутствие места для встреч. А тут бабушка с дедом на две недели уехали в дом отдыха, и в первую же субботу после их отъезда Ковалев пригласил её к себе. Он знал, чем это закончится, и Влада, наверное, тоже знала. Он даже не стал придумывать повода, чтобы между ними не было двусмысленности, неловкости. Просто предложил пойти к нему и сказал, что дома никого нет. Она подумала, прежде чем согласиться. Посмотрела на него с прищуром. И спросила:
– А ты не боишься?
– Чего?
Она уже привыкла к тому, что намёков он не понимает.
– Что после этого мы не сможем общаться, как раньше.
– Не знаю. По-моему, это нормально, – пожал плечами Ковалев.
Они вошли в полутёмную прихожую, Ковалев запер дверь и обнял её, как только она сняла куртку, – стоял сентябрь, на ней была легкая куртка и джинсы, а на нем – свитер. Она не отстранилась, только замерла и сжалась.
– Что-то не так? – спросил он тихо.
– Всё так, Серенький, всё так, – ответила она и положила голову ему на плечо.
Этот её жест – доверчивый, а не страстный – перевернул всё у Ковалева внутри. И если раньше он был влюблен, то в тот миг понял, что любит. Он обнимал и гладил её совсем не так, как собирался, не так, как мечтал по ночам. Он не просто хотел её – а желание сводило его с ума ещё по дороге к дому, – теперь он думал не о соитии, а о близости.
– Чего ты боишься? – спросил он, так и не растопив её скованности – но не холодности.
– Я боюсь тебя потерять, – ответила она.
– Не бойся, – ответил он, считая, что этого достаточно.
Он очень хотел взять её на руки и отнести на кровать, но постеснялся. И дорога до комнаты – несколько шагов – была самой мучительной, самой долгой и неловкой дорогой в его жизни.
Теперь Ковалев ничего не стеснялся: подхватил поднимавшуюся на крылечко Владу на руки и даже крутанул вокруг себя – от избытка силы и восторга, вызванного ледяной водой после горячего пара.
– Только не бросай меня с размаху на топчан… – пробормотала Влада.
– Муж носит тебя на руках, а ты чем-то недовольна?
– Я довольна. Честное слово. Я вообще очень счастлива в браке, – быстро-быстро ответила она. – Но с размаху на топчан меня бросать всё равно не надо. И ещё это… тут дверной косяк и мои ноги…
– Не такая уж я грубая скотина, – заметил Ковалев.
– Нет-нет, не скотина, – поспешила заверить его Влада. – Но мне почему-то кажется, что косяка ты не видишь.
Этой своей холодной рассудительностью она умела довести его до дрожи. Ведь не возражала, не противилась, но заставляла его добиваться желаемого, а не просто брать то, что ему вроде бы уже давно принадлежит.
* * *
Ночью Павлику приснилась мама. Сон был слишком похож на правду, Павлик был уверен, что всё происходит на самом деле. Будто мама приехала к ним с Витькой в санаторий, но младшую группу к тому времени уложили спать, а она так хотела увидеться с Павликом, что тайно от воспитателей пришла к нему в спальню. Павлик увидел её, когда она шла от двери к его постели и прикладывала палец ко рту – чтобы он помалкивал. И была, как обычно по вечерам, немного навеселе (а не пьяная вовсе), румяная и добродушная, улыбчивая. Именно в таком «небольшом подпитии» она была самой нормальной, смеялась часто, могла запросто притянуть к себе Павлика и целовать его в макушку, называть сынулей своим дорогим. Позже вечером она напивалась слишком сильно, и Павлик старался заснуть до того, как это случится.
Тут, в спальне, мама подошла и села к Павлику на кровать, потрепала его по волосам, стала спрашивать, как ему тут живётся. И Павлик начал рассказывать, что тут, в санатории, лучше, чем в интернате, интересней, и про волка рассказал, про Витьку, который его от волка защищал, и про дядю Федю, и про мастера спорта и его красивую дочку, и как они с Витькой ходили к дому ведьмы на болото. Уже по тому, как молчаливый обычно Павлик вдруг разговорился, можно было догадаться, что это сон, – но во сне он этого не понял.
Она сказала, что останется в санатории ненадолго, что ей, как и мастеру спорта, тоже разрешили побыть с детьми и она будет забирать их с Витькой после полдника, чтобы вместе гулять. А потом поправила ему одеяло – натянула повыше, закрыв рот и нос, – и хотела поцеловать в лоб, нагнулась, навалилась на Павлика всей тяжестью, так что он не мог пошевелиться. И прижимала одеяло, не дававшее дышать, к подушке двумя руками. И смотрела в глаза. Вблизи Павлик увидел её лицо таким, каким оно бывало по утрам: злым, больным и некрасивым, с черными кругами вокруг глаз, синюшным, отечным… Он начал задыхаться, испугался вдруг, что мама хочет его задушить, но в этот миг отчетливо понял, что это не мама, а Бледная дева, которая только прикинулась мамой и сейчас точно его задушит. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой – она придавила его своим тяжелым телом и обеими руками держала одеяло, не дававшее Павлику дышать.
Он забился под ней, хотел закричать, но, конечно, не смог выдавить из себя ни одного звука. И наверное, понял уже, что это сон, что надо проснуться, но всё равно не мог ни пошевелиться, ни вскрикнуть, ни вздохнуть.
Павлик всё-таки проснулся и с удивлением увидел, что руки его лежат поверх одеяла, хотя он явственно помнил его прикосновение к щекам и рту – так явственно, как ощущается настоящее прикосновение. В груди клокотало, воздух с трудом проходил внутрь, а сердце стучало бешено и громко. Их учили держать ингалятор в верхнем ящике тумбочки и следили за тем, чтобы он всегда был на месте, сверху, – только протяни руку. Не у всех, только у тех, кто пользовался ингаляторами.
Павлик закашлялся, сел на кровати и полез за ингалятором.
Если бы он не проснулся, Бледная дева успела бы его задушить. Как в кино про Фредди Крюгера, который убивал детей во сне. Павлик не стал кричать и звать Витьку – побоялся, что на крик прибежит нянечка или дежурная воспиталка, и тогда они обо всем доложат Зое. И та опять захочет его покрестить, несмотря на угрозы мастера спорта. Но и заснуть после этого Павлик поостерёгся. Сначала сидел на кровати, а когда замёрз без одеяла и начал клевать носом, не поддался соблазну – сам пошел в спальню к Витьке, прихватив одеяло с собой.
Выходить из спальни в коридор было страшновато, но неожиданно в голове мелькнули слова из песни, которую Павлик разучивал с третьей группой: «Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый». Сильным и смелым Павлик себя не ощущал – ведь собирался спрятаться от Бледной девы за Витькиной спиной, – но слова придали ему немного уверенности в себе и желания когда-нибудь стать этим сильным и смелым человеком. Во всяком случае, смелости выйти в коридор и добраться до спальни старшей группы ему хватило.
* * *
На следующий день, проводив Владу на дизель и вернув Аню в санаторий, Ковалев застал бабу Пашу за просмотром следующей «хорошей картины» – «Кавказская пленница». И не без удовольствия составил ей компанию. Пить чай баба Паша не стала, засобиралась домой, как только фильм закончился, и Ковалев, не доверяя Хтону, проводил её до калитки. А когда возвращался, уже на веранде, услышал грозный собачий рык, донесшийся с крыльца.
Хтон, продолжая рычать, поднялся и подался вперед – открывший двери Ковалев снова поразился злобе, с которой рычание клокотало в глотке у пса. Признаться, страшновато было положить руку ему на холку – собаки не любят, когда им трогают шею… Но руку на холку псу Ковалев все-таки положил.
– Чего? – спросил он у Хтона, но тот смотрел только вперед, на калитку, и на Ковалева внимания не обратил. – Эй, там есть кто?
– Да, Сергей Александрович, есть, – ответили с улицы. – Будьте добры, придержите вашу собаку, я войду.
Зоя? Здесь? В этот час? Впрочем, время подходило к девяти вечера, это из-за темноты и тишины на улице вечер казался глубокой ночью, и было бы совершенной бестактностью Зою не впустить. Ковалев взял пса за ошейник и оттащил от двери – тот рычать не перестал. Не то чтобы рвался из рук, но тянул вперед ощутимо.
– Проходите. Я его держу.
Пёс захлебнулся рычанием, когда Зоя поднялась на крыльцо, рванулся вперед всем весом, и стоило определённого усилия удержать в руке ошейник… Но Зоя оставалась хладнокровной, приостановилась, открыв двери на веранду, и проворчала:
– Нечего сказать, весьма миролюбивая собака…
– Собака охраняет дом. Это нормально для любой дворовой собаки.
– Дворовая собака лает на чужаков. Сообщает хозяевам о приближении чужого. Вот что нормально для любой дворовой собаки.
– Проходите. Не дразните пса.
Она была права – Хтон ни разу не тявкнул, только рычал. И если бы Ковалев зашел в дом на минуту раньше, то не услышал бы рычанья. И Зоя долго стояла бы у калитки. А впрочем… Это лучше, чем пустобрёх, который тявкает едва завидев на улице прохожего.
Ковалев отпустил собаку, когда Зоя с веранды вошла в дом и закрыла за собой дверь. Рычать Хтон не перестал, на дверь не бросался, но смотрел на неё с величайшим подозрением.
– Да ладно тебе, парень… Маленькая слабосильная тётушка – не вор, не разбойник и не громила.
Пёс посмотрел на Ковалева как на дурака. Он вообще умел выразить на морде своё отношение к происходящему.
В отличие от Ангелины Васильевны, Зоя не села за стол без приглашения. Даже пальто не расстегнула.
– Проходите, раздевайтесь, – вздохнул Ковалев, теряясь в догадках: что ей здесь нужно? Она могла бы поговорить с ним днем, на своей территории.
– Я прошу прощения за столь поздний визит, – сказала Зоя чопорно и вовсе без чувства вины. – Я не хотела, чтобы нас подслушали. И… мне кажется, здесь вы чувствуете себя более уверенно и спокойно.
В здании было пусто.
Входные стеклянные двери были заперты, но стекла кто-то разбил, поэтому они легко вошли внутрь. Лифт не работал, поэтому им пришлось идти пешком. Им никто не встретился ни внизу, ни на этажах, зато везде были видны следы мародерства, повсюду валялся мусор и осколки, так что Каролина с замиранием сердца шла по ступенькам, с трудом веря, что она когда-то здесь работала. Она даже боялась представить, как выглядит сейчас некогда очень красивый и дорогой ресторан «Сан-Ремо» и осталось ли от него вообще что-нибудь, но проверять, естественно, у нее не было времени, да и особого желания тоже. Они поднялись на пятый этаж.
Двери в офис Уиттона были выломаны, а внутри было пусто – валялся только мусор, обрывки бумаг и детали от разбитых компьютеров. В кабинете Уиттона было то же самое. Очевидно, отсюда вынесли все, что смогли. Каролина ощутила странную, ни с чем не сравнимую грусть, пройдя по этим кабинетам и вспомнив совсем другую жизнь, когда она еще ничего не знала ни о космических кораблях, ни о полетах, ни о марсианах. Энтони все сильнее хмурился, оглядывая помещение. Ноэль остался в дверях.
– Здесь, кажется, ничего нет, – грустно проговорил он, прислонившись к дверному косяку.
– Здесь должно что-то быть, – не согласилась Каролина. – Я чувствую, корабль должен быть где-то здесь.
– Это ведь тебе не брелок, – ответил ей Энтони. – Если корабль действительно здесь, он может быть спрятан только под землей. Но я пока не вижу способа попасть туда.
– Может, через ресторан? – предположила Каролина.
Энтони подумал.
– После того, как Уиттон сбежал, мы с федералами прочесывали это место вдоль и поперек, – ответил он. – Но ничего не нашли…
– Что же ты сразу не сказал? – рассердилась Каролина. – Чего же мы тогда тут ищем?
– То, что пропустили прошлый раз. Ведь мы же не знали, что конкретно искать…
Каролина тяжело вздохнула:
– Как ты предлагаешь искать?
– Если Уиттон спрятал корабль под этим зданием, туда должен быть вход, это ясно, – сказал Энтони. – И он ведет отсюда, из офиса. Мы обыскивали офис с металлодетекторами, и вот эта стена, – он показал на стену в кабинете Уиттона, – содержит много металла. Тогда это мало кого заинтересовало…
Каролина подошла и стала ощупывать стену – она была гладкой и казалась абсолютно обыкновенной. Ноэль тоже подошел и стал смотреть, что она делает.
– Что за ней? – постучав по стене, спросила Каролина.
– Улица, – пожав плечами, ответил Энтони. – Это внешняя стена. Она содержит метал по всей стене дома. Мы выясняли, почему так построен дом, и нам предъявили архитектурный проект, в котором четко указывалось, что это было необходимостью, для укрепления каркаса дома.
– Возможно, там есть ниша и спуск вниз, – предположила Каролина.
– Может быть, но ширина этой стены всего лишь восемьдесят сантиметров, этого слишком мало, чтобы построить там лифт, – Энтони вдруг шагнул к ней и крепко сжал ее руку. – Вспомни, Каролина! Что было тут раньше, когда здесь работал Уиттон?
Каролина стала вспоминать и вспомнила.
– Ничего, – ответила она. – У этой стены никогда ничего не было, никакой мебели… И почему тогда мне не показалось это странным?
Энтони не ответил. Он отпустил ее руку и стал ощупывать стену – внимательно, сантиметр за сантиметром, пока не приблизился к самому углу. Там он остановился.
– Смотри, – позвал он. – Стена обшита пластиком, но здесь, возле угла, пластик заканчивается, и на другой стене уже другая обшивка. Что это означает, как ты думаешь?
– Я думаю, может быть, эта стена как-то отодвигается, – ответила Каролина. – Но ты знаешь, как ее отодвинуть? Я – нет.
Они отошли от стены. Каролина попыталась найти какую-то скрытую кнопку на полу или стене там, где раньше стоял стол Уиттона, но пол и стена были совершенно гладкими. Каролина ползала на коленках, ощупала везде, где достала, окончательно испачкалась в пыли и поднялась на ноги возле входа в кабинет.
– Проклятый Уиттон! – она со злостью ударила кулаком по двери. – Я его ненавижу!
Она почувствовала, как по ее лицу бегут слезы бессилия и отчаяния. От ее удара дверь наполовину закрылась. Энтони шагнул к Каролине, она решила, что он хочет ее обнять, и с готовностью протянула руки, но Энтони ловко увернулся и взялся за ручку двери.
– Энтони, что ты увидел? – заинтересовалась Каролина.
– Эта дверь всегда была такой? – вместо ответа спросил Энтони.
– Да. Тут, кажется, есть какой-то хитрый замок, но я никогда не видела, чтобы Уиттон им пользовался. А что?
Вместо ответа Энтони плотно закрыл дверь и достал из кармана очень тонкий белый ключ. Ключ он вставил в почти невидимое отверстие и стал осторожно поворачивать, очевидно, опасаясь сломать.
– Откуда у тебя этот ключ? – удивилась Каролина.
– Мне его передал неизвестный человек, почти сразу после того, как «Звездный экспресс» уничтожили, – не глядя на нее, ответил Энтони. – Он только передал, не сказав, для чего это…
– И кто же это был, как ты думаешь?
– Теперь я, кажется, догадываюсь…
Каролина не успела спросить больше – она ясно услышала щелчок позади себя и резко обернулась. В стене рядом с той, что они исследовали, каким-то образом открылся маленький квадрат, образовав нишу размером с экран банкомата и примерно на такой же высоте. Она хотела подойти первой, но Энтони каким-то чудом опередил ее и даже Ноэля, который стоял всего в двух шагах от этой ниши. Тем не менее, именно Энтони стал первым рассматривать маленький экран, где в хаотическом порядке замелькали буквы, цифры и какие-то незнакомые символы, едва Энтони подошел ближе. Наконец, все эти буквы и цифры упорядочились и выстроились в ряды букв, цифр и знаков. Все знаки светились, сам экран оставался темным.
– Линда была права, – не без восхищения проговорила Каролина. – Этот Уиттон действительно умеет охранять свои тайны!
– Мы откроем ее, – ответил Энтони. – Похоже, это сенсорный экран, и нужно ввести пароль.
– Пароль? Опять какой-то пароль? – испугалась Каролина. – Я не знаю никакого пароля! А ты знаешь?
– К сожалению, нет.
Каролина не позволила панике охватить ее. Они были так близко сейчас… Каролина наклонилась к экрану.
– Какой здесь может быть пароль? – спросила она сама себя.
– Набор символов, случайный ряд цифр, слова… Какое-то одно слово из миллиарда слов, земных языков или инопланетных… – Энтони махнул рукой. – Мы будем угадывать до второго пришествия Христа. Только вот Земля погибнет намного раньше…
– Энтони, – остановила его Каролина, услышав в его голосе истеричные нотки. Похоже, его самообладание почти закончилось. – Давай просто подумаем вместе, хорошо?
Энтони вытер пот со лба и тяжело вдохнул.
– Да, ты права… Извини, – пробормотал он. – Есть какие-нибудь идеи?
– Я попробую «Эльдорадо», – сказала Каролина и нажала на буквы. Ничего не произошло.
– Ха, это было бы слишком просто, – усмехнулся Энтони.
– Но слишком сложно не может быть, – уверенно заявила Каролина.
Она попробовала имя Уиттона, название корабля и всех планет… Ноэль попробовал ввести то же самое на нептунском. Экран оставался безучастным. Каролина заметила, что ее пальцы начинают дрожать, и отвернулась, чтобы Энтони, стоявший совсем близко, не заметил этого. Он растерянно оглядывался и, похоже, уже придумывал, как можно взломать эти двери без угадывания пароля. Но Ноэль заметил, что Каролина разволновалась, и приобнял ее.
– Послушай, давай действительно подумаем, – сказал он. – Должна быть определенная логика при выборе пароля. Обычно это то, что остается для человека важным всегда, при любых обстоятельствах…. Подумай, что было важным для Уиттона?
Каролина подумала и снова наклонилась над экраном.
– Я попробую, – сказала она, мучительно размышляя, а затем ввела несколько букв… Экран неожиданно ярко вспыхнул, так что Каролина от неожиданности отскочила и увидела, что все буквы пропали. За стеной раздался тихий гул, и стена неожиданно и быстро отодвинулась, и перед ними действительно был лифт, широкий и плоский, во всю стену.
– Невероятно, – прошептал потрясенный Энтони. – Как ты угадала? Что ты набрала?
Этот же вопрос был написан на лице удивленного Ноэля. Каролина смущенно и радостно рассмеялась.
– Я вспомнила девиз легионеров, – ответила она. – «Мир зависит от нас», и я хотела ввести его, потому что именно этот девиз был написан на талисмане, который стоял на шкафу как раз возле этой стены. Но я успела набрать только первое слово…
– Мир? – переспросил Энтони. – Ты хочешь сказать, что пароль был – «мир»?
– Похоже, что так…
– Это невероятно, – повторил Энтони, затем посмотрел на Каролину с огромным уважением. – Ты просто умница… Я бы ни за что не догадался. Уиттон – и вдруг слова о мире!
– Уиттон не хотел войны. Если бы не Ноэль, я бы тоже не догадалась, – ответила Каролина и вдруг чмокнула Ноэля в щеку. – Спасибо!
Энтони только улыбнулся на это.
– Идемте, – сказал он. – Пока двери снова не закрылись.
Они вошли в лифт и встали в ряд, насколько это было возможно. В лифте было всего две кнопки, Энтони нажал на нижнюю, двери закрылись, и лифт быстро поехал вниз.
Лифт ехал несколько дольше, чем они ожидали, и опустился не меньше как на километр под землю. Похоже, шахта лифта действительно была очень глубокой. Затем двери также мягко открылись. Как по сигналу, вспыхнул свет, озаривший подземную пещеру, в которой они оказались.
Каролина ахнула, и ее возглас эхом разлетелся вокруг.
Они стояли перед копией «Звездного экспресса», такого же огромного и величественного. Он был даже больше первого. Шлюз открылся, будто приглашая их войти, и внутри корабля тоже вспыхнул свет. Заинтригованные, все трое молча поднялись по трапу и вошли внутрь корабля.
Они оказались в конце длинного коридора, и по сторонам были каюты – не одна или две, а десятки… Двери в каюты были открыты, и Каролина увидела, что каюты небольшие и совсем не такие роскошные, зато их было много, много… Смутные догадки появились у нее в голове и тут же исчезли, потому что они подошли к рубке управления и вошли в открытую дверь.
Большой экран во всю стену зажегся сразу, едва они вошли, и на нем появилось изображение. Возглас удивления чуть было снова не сорвался с губ Каролины, но он был подавлен ужасом и страхом, потому что она узнала это лицо.
– Уиттон, – проговорила она.
Дамблдор явно не был лишён актёрского дарования, и во времена Шекспира пользовался бы огромным успехом. Азирафель с удовольствием вслушивался в его проникновенный голос, отмечая меткие метафоры и довольно-таки точные характеристики коллег. Впрочем, когда речь зашла о Кроули, директор ожидаемо ошибся, отметив лишь его блистательность и любовь к красивым маггловским вещам, что отлично, по его мнению, характеризовало профессора маггловедения. Знал бы он, как обманчива бывает внешность, и что такое продуманный образ, когда речь идёт о Кроули! Самого Азирафеля Дамблдор представил любителем порядка и книг, что было недалеко от истины.
Азирафель собирался составить о каждом из коллег собственное мнение, тем более что в Хогвартсе стараниями Дамблдора от разнообразия типажей рябило в глазах. Или так на него действовала профессор Прорицаний — как её там? — Сибилла Трелони? Её глаза за толстыми стёклами очков казались огромными, и в них плескалось настоящее безумие.
— Хотите, я составлю вам натальную карту? — прошептала она, соблазняюще подмигивая. — Или погадаю на чаинках?
— Как-нибудь в другой раз, — Азирафель, не прекращая улыбаться, слегка отодвинул свою тарелку, из которой прорицательница попыталась стащить корзинку с заварным кремом.
— Вы придёте ко мне вечером? — лёгкий аромат хереса примешивался к её дыханью, прекрасно объясняя некоторую вольность поведения. — Какой вы дерзкий…
Азирафель собирался уже мягко поставить её на место, когда она вдруг замерла со странной полуулыбкой на губах, а потом решительно отодвинулась от стола и громко объявила:
— Как же я могла забыть?! Меня ждут любимые книги по порнографии! И новенькие игрушки.
Коллеги проводили её тишиной, а профессор — кажется, Макгонагалл — прошептала вслед прописную истину о том, что пить всё-таки надо меньше. Азирафель с укором взглянул на Кроули, ни мгновения не сомневаясь, чьих это дьявольских рук дело, но тот всем своим видом изобразил невинность, оскорблённую в лучших чувствах. Точно он!
— Помона, а ведь мистер Кроули увлекается гербологией, — отмер Дамблдор. — Ты не покажешь ему свои теплицы?
И что только этот демон успел наплести наивному директору? Какая гербология? Кроули и слова-то такого не знает, как, впрочем, и сам Азирафель.
— Конечно, покажу! — оживилась соседка Дамблдора, кокетливо поправляя перемазанную землёй шляпу. — Я как раз получила выводок молоденьких мандрагор, они такие лапочки. А ещё…
— Мандрагоры, говорите? — перебил её Кроули. — Обязательно взгляну на них. С удовольствием.
Надо же! Азирафель и не подозревал в демоне наличия любви к растениям. Наверное, дело всё-таки было в том, что Кроули не пал, как все нормальные демоны, а скатился по наклонной. Отсюда и другие странности в поведении, не свойственные его «коллегам». Разумеется, доверять ему всё ещё было опасно, но…
Азирафель почти всегда старался закрывать глаза на то, что в их отношениях присутствовало это «но», как легкая недоговорённость, недосказанность, неопределённость. Конечно же, это удавалось не каждый раз, и главной причиной сомнений всегда оказывался Кроули. Слишком противоречивый, чтобы его поведение можно было объяснить только демонической природой, слишком яркий для Низа, слишком… Азирафель зажмурился, подбирая подходящее слова, но на ум приходило лишь одно — непостижимый.
— Аластор, будь любезен, передай мне леденцовых мышей.
Сначала Азирафель заинтересовался загадочными мышами, а потом вгляделся повнимательнее в этого Аластора, который отвечал за Защиту от тёмных сил. Что-то в его внешности сразу показалось неправильным, причём это точно было не видимое уродство, вызывающе подчёркнутое откровенно фальшивым глазом. Этот глаз буквально сверлил Азирафеля нелюбезным взглядом, отвлекая от главного. Однако за мгновение до того, как Аластор приложился к своей фляжке, в его облике мелькнуло что-то иное, будто едва не упала тщательно приклеенная маска. А ведь это был друг Дамблдора, и с ним определённо что-то было не так. Впрочем, с кем тут было всё так?!
От профессора Макгонагалл пугающе разило кошачьим духом, профессор Флитвик был не в себе, профессор Снейп просто ненавидел окружающий его мир, профессор Спраут витала в облаках, и если профессор Вектор мечтала укрыться в башне и никого не видеть, то профессор Хуч — просто незатейливо напиться и свернуть шею, упав с метлы. М-да… на их фоне друг Дамблдора, как, впрочем, и сам директор, смотрелись очень даже достойно. И хотя, конечно, это было совсем не дело Азирафеля, он постарался незаметно одарить присутствующих благодатью. С другой стороны, кто ж ему запретит? В этом мире не было никакого контроля, что возвращало к наблюдению за Кроули — вот уж кто мог натворить дел от безнаказанности. А в целом обед прошёл вполне сносно.
***
— Кроули, твои апартаменты ровно напротив, — решил напомнить Азирафель, когда демон без тени сомнений направился прямиком на уже облюбованный диван.
— Что бы я без тебя делал, ангел? — ехидно поинтересовался он, устраиваясь удобнее. — Но нам надо поговорить.
— Надо? — засомневался Азирафель.
— Ещё как!
Кроули наполнил бокалы и улёгся, сложив ноги на спинку дивана. Если бы это был кто-то другой, Азирафель поставил бы наглеца на место и выпроводил вон, но всё было не так просто. Во-первых, это был демон, с которым их связывало многовековое Соглашение, во-вторых, это был Кроули, ну а в-третьих, это выглядело совсем не вызывающе, разве что несколько провокационно, да и то лишь потому, что провоцировать и соблазнять было у этого создания в крови. Как говорится, ничего личного.
— Я тебя внимательно слушаю, — Азирафель расположился в кресле напротив, устраивая ноги на мягкий пуф. — Тебе хочется поделиться впечатлениями?
— И это тоже, — Кроули отпил из бокала, с удовольствием вытягиваясь. — Но в основном я бы хотел обсудить с тобой детали нашего Соглашения.
Началось! Чего-то подобного Азирафель как раз и опасался.
— Ты хочешь его расторгнуть?
— И в мыслях не было. Я же говорю — уточнить.
— Зачем?
— Как ты мог уже заметить, нашего начальства здесь нет. Совсем нет.
— Возможно, мы просто пытались воспользоваться не тем входом, — предположил Азирафель.
— Нет. Я бы почувствовал. И где-то здесь бы обязательно таились Хастур и Лигур.
— Зачем?
— Эти ребята любят таиться, если ты понимаешь, о чём я.
Азирафель не понимал.
— Допустим.
— Так вот, раз уж нас здесь никто не проверит, я предлагаю временно не заморачиваться работой, сосредоточившись на более важных вещах.
— Было бы лучше, если бы ты говорил конкретнее.
— Куда конкретнее? — Кроули допил вино и поменял позу, перевернувшись на живот. — Пока мы здесь, предлагаю не заниматься всякими дурацкими благословениями-искушениями, а просто и без затей искать мальчика.
Азирафель не поверил своим ушам: демон, который предлагает отказаться от искушений! Рассказать бы кому, так кто ж поверит?
— Не заниматься? — уточнил он.
— Ну да. Чтобы не нарушать баланс, равновесие… ну, в общем, ты сам знаешь что. А то, когда ты на обеде начал чудесить, я испытал прямо-таки непреодолимое желание кого-нибудь искусить.
— Постой! А это не ты их… до меня?
— Я же говорю — всё сами. Нет такой гадости, до которой люди не додумались без всяких дьявольских козней.
— Тебе положено так говорить.
— Возможно. А сейчас я предлагаю просто не мешать друг другу. В конце концов, нам надо найти ребёнка.
— Которого ты потерял, — не преминул заметить Азирафель.
— Мы все потеряли, — Кроули никогда не умел признавать собственные ошибки.
— Видишь ли, зло всегда содержит семена саморазрушения, — начал Азирафель. — Сама его сущность — отрицание, и потому даже в час мнимой победы оно готовит собственный крах. Не важно, насколько грандиозен, продуман и надежен злонамеренный план. Греховность, присущая ему по определению, неизбежно ударит по зачинщикам. Каким бы успешным он ни казался до поры до времени, в конце все равно ждет провал. Все, что строится на скалах беззакония, бесследно сгинет в морях забвения.
— Но это же нелепо, — вздохнул Кроули.
— Нет. Всего лишь непостижимо. Но я готов принять твоё предложение, потому что нарушение равновесия — это последнее, что нам нужно.
— Вот и славно!
Кроули быстро поднялся, явно собираясь уходить и вынуждая Азирафеля испытать лёгкую досаду.
— Ты куда?
— Пойду взгляну на мандрагоры. Говорят, они такие лапочки.