Киборг Bond X4-17
Инспектор Ларт Рэнтон
13 апреля 2191 года
Ларт с утра пребывал в несколько подзабытом со времен безбашенного студенчества состоянии похмелья. Вчерашний алкоголь смешался с каким-то возбуждением — и эта гремучая смесь толкала на подвиги и разгадывание загадок, хотя голова трещала, а мышцы покалывало, словно в предвкушении драки. И даже выпитая таблетка отрезвина не способствовала ни просветлению в мозгах, ни успокоению взвинченных нервов.
Помедитировать за терминалом сегодня не получалось. Пришлось закинуться еще одной таблеткой и чесать к их штатному судмедэксперту, любоваться на очередного жмурика, откинувшего коньки от передозировки пресловутыми файерболами. Но в этом неприятном месте для Ларта имелась и приятная сторона.
— Когда уже вы переловите торговцев этой гребанной дрянью? — воинственно уперла руки в бока невысокая молодая женщина с ярко-красными волосами, заплетенными в тугую косу, закрученную на макушке в тяжелый узел.
Линн Хейдал, так звали одну из сотрудниц отдела судмедэкспертизы тридцать третьего участка, располагавшегося традиционно в подвале здания. Днем Линн вскрывала людей, а иногда и ксеносов, а вечером — всевозможные коды, шифры и пароли. Все было просто — Линн была хакером, и высококлассным к тому же. Правда, об этом очень мало кто знал, иначе не работать бы ей в полиции. Рэнтон знал. Ему вообще очень много было известно о ней. Как и ей о нем. Вплоть до тонкого шрама в паху, оставшегося после травмы, полученной парнем в детстве.
— Мне до фиолетовых фриссов в глазах остохренело уже заполнять одинаковые заключения о причинах смерти. Тем более, у подростков и детей!
— Мы работаем, Линн, — Ларт, извиняясь, развел руками, — но пока удалось выловить только мелкую рыбешку, да и то не всю. Самая большая акула уплыла, будь она неладна. Парни уже всех своих осведомителей перетряхнули, чтобы подцепить главаря, но пока тоже берем по мелочи.
Рэнтон шагнул к девушке, протянул руку и осторожно заправил за ухо выбившуюся прядку. Зеленые глаза сердито сверкнули. Он улыбнулся уголками губ и скользнул пальцами по гладко зачесанным волосам, нащупал шпильку и тихонько потянул ее из прически. Окружающая атмосфера и инфернальность окраски привычно добавила пикантности происходящему.
— Ла-арт! Я же на работе! — простонала судмедэксперт и уткнулась лбом в плечо рослого полицейского. — Вот что ты сейчас творишь, а?
— Ты слишком напряжена, Линн, — шепнул парень, дыханием коснулся уха девушки, вытащил ещё одну шпильку. — Надо немного расслабиться, дать голове отдохнуть.
Четвертая шпилька дзынькнула о поверхность прозекторского стола. Тяжелая коса, раскрутившись, змеей скользнула по спине. А мужчина уже расплетал огненные пряди, легонько массируя кожу головы. Девушка, что-то невнятно мурлыкнув, потерлась виском о форменную куртку. Ларт зарылся носом в густую шевелюру, потом коснулся сухими губами ее лба.
— Ларт, что ты там пытаешься вынюхать? — хихикнула вдруг Линн. — Я давно и надежно пропахла консервантами для трупов.
— Тебе обязательно портить весь настрой? — Он прикусил мочку зарозовевшего ушка. — Могла бы уже давно заметить, что я на этот запах не реагирую. Да и у меня тоже работа не духами пахнет.
— Стоп-стоп-стоп! — Линн попыталась отодвинуться от Рэнтона, упираясь ладошками в его грудь, — О каком таком настрое ты тут речь ведешь? Я на работе, между прочим!
— Так и мы опять между прочим? — Ларт усмехнулся и щелкнул клапаном магнитной застежки, заставив ее комбинезон раскрыться, словно лопнувший бутон.
Девушка возмущенно рыкнула, и попыталсь застегнуться, но полицейский оказался проворнее, и в один миг стянул одежду с ее плеч. Жаркими поцелуями пробежался по впадинке ключицы, по точеной шее, легонько сжал аккуратную грудь.
— Мммм… Ты знала, что я приду, да? — пробормотал парень. — Поэтому под комбинезоном ничего нет?
— Неправда, — возразила девушка, когда ее губы неохотно выпустили из плена жаркого поцелуя, — я трусики надела.
— То, что ты называешь трусиками, даже в расчет можно не брать, — фыркнул коп, зарываясь лицом в ложбинку между грудей, и заставляя подругу прогнуться и раствориться в его объятиях.
— Ла-арт! — простонала Линн, запуская пальцы в его жесткие, вечно растрепанные волосы. — Сюда могут прийти…
— А что тебе мешает заблокировать дверь?
Губы мужчины нашли нежный сосок и сомкнулись на нем.
— Заблокировать дверь, — выдохнула девушка, вцепляясь в его плечи.
Ларт вернулся к методичному и вдумчивому изучению ее губ, а Линн уже сама расстегнула его куртку и лихорадочно стала стаскивать, затем настала очередь ремня и застежки брюк.
— Подожди, хорошая моя, — отстранился Ларт, шагнул к рабочему столу, сдвинул в сторону органайзер, закрыл терминал, потом обхватил подругу за талию и усадил на столешницу, — тут будет удобнее. А то я в прошлый раз на твоем рабочем месте всю задницу отморозил.
Глаза парня стали совсем черными, Линн смущенно хмыкнула, наблюдая, как Ларт торопливо вскрыл пакетик контрацептива. Затем он ловко стащил с подруги ботинки, потом комбинезон и белье. Опустившись на колени, Ларт коснулся губами ее колена и стал поцелуями прокладывать дорожку по внутренней поверхности бедра вверх, сжал ладонями ягодицы и устроил ножки девушки у себя на плечах. Линн охнула и откинулась назад, опираясь локтями на стол. То, что вытворял этот гад губами и языком, просто сводило с ума. Но надолго терпения не хватило ни у него, ни у нее. Линн приподнялась и потянула приятеля к себе:
— Ларт… я больше не могу…
Парень не заставил себя просить дважды: поднялся и накрыл ее своим телом, жадно целуя податливо приоткрывшиеся губы, привлек к себя, насаживая на вздыбившийся член. Несколько порывистых толчков, и он вдруг вышел из нее. Девушка обиженно хныкнула, но Рэнтон взял ее за руки, рывком поставил на ноги, и прижал к себе.
— Все у тебя тут не для людей. Этот стол слишком низкий, мне неудобно, другой по высоте нормальный, но железный и холодный, как не знаю, что, — пробурчал парень между поцелуями, потом развернул подругу к себе спиной.
Линн наклонилась вперед и оперлась локтями о столешницу. Ларт с удовольствием обозрел открывшийся вид, пробежался поцелуями вдоль позвоночника и вошел в призывно вильнувшую попкой девушку. Она прогнулась и, постанывая, принялась двигаться навстречу парню, который яростно вколачивался в нее, то скользя ладонями по спине, то лаская покачивающиеся груди. Он опять вышел и, тяжело дыша, целовал плечи, чуть прикусывая нежную кожу.
— Ла-а-арт! — простонала девушка. — Не останавливайся!
— Как? Как я могу не останавливаться, когда я вот-вот взорвусь! — жарко прошептал Рэнтон, скользя губами по хрупкой шее. — Малышка, я же еще и вижу всю эту картину! Такую соблазнительную, такую сладкую, что у меня просто кружится голова.
Парень снова вошел в нее и продолжил этот безумный танец, пока снова не оказался на грани. Тогда он опять отстранился, повернул ее к себе лицом, подхватил под бедра и поднял на руки. Линн понятливо обвила ногами талию партнера и впустила его в себя. Ларт повернулся, вжал ее спиной в панель встроенного шкафа и активно задвигал бедрами. Девушка постанывала, цепляясь за его плечи и оставляя на них и на спине приметные царапины. Еще несколько безумных поцелуев и требовательных толчков, и Рэнтон излился в расслабленно повисшую на нем партнершу.
Отблагодарив подругу долгим нежным поцелуем, Ларт опустил девушку на пол, потерся носом о ее волосы и шепнул:
— Спасибо, хорошая моя.
Линн чмокнула его в губы, вывернулась из объятий и пошла собирать художественно сброшенную на пол одежду. Полицейский натянул боксеры и с интересом наблюдал как девушка заглядывает под столы, что-то усердно разыскивая.
— Ты не это ищешь случайно, крошка? — Ларт помахал кружевными трусиками, которые он заботливо положил на стул, когда раздевал подружку.
— Отдай!
Линн попыталась забрать у Ларта его трофей, подпрыгнула, но не дотянулась — всё-таки Рэнтон был выше ее на целую голову. Парень попытался отскочить и увернуться, но чуть не грохнулся, запутавшись в болтавшихся ниже колен штанах. Девушка выхватила у него трусики и гордо заявила:
— Обломись, милый! Ты забыл, что голая женщина бегает куда быстрее, чем мужик в спущенных штанах!
Пока она одевалась, Ларт привёл в порядок свою одежду, выкинул в утилизатор «улики» нецелевого использования рабочего времени и уселся во вращающееся кресло судмедэксперта. Линн по-новой переплела волосы, и с ехидцей поинтересовалась:
— А ты зачем приходил-то, помнишь?
— Выразить свои соболезнования очередному твоему клиенту и еще кое-что спросить, но увидел тебя и все вопросы улетучились из головы, — покаянно склонился парень.
— Вечно у тебя прилив крови не к той голове случается, — фыркнула девушка. — Ничего святого для тебя нету! Здесь, между прочим, некоторые о бренности сущего думают и благочестивыми мыслями о вечном проникаются. А ты меня чуть ли не каждый раз соблазнить умудряешься.
— Ну, морг и что? — пожал плечами Ларт. — Клиенты у тебя тихие, не бунтуют, жалоб не пишут, преступления не совершают. Вон, в соседнем помещении лежат себе спокойненько по ячейкам, претензий ни разу еще не предъявили. Стол этот, — парень кивнул на металлического монстра по центру помещения, — ты по назначению не используешь. У тебя там, — он ткнул большим пальцем в сторону двери с надписью «Не входить!» — целых четыре, а этот и отмыт и простерилизован. Да мне и одного раза на нём посидеть хватило, чуть не примёрз.
— Ты опять отвлёкся, болтун-самоучка. Кыш с моего места! — турнула она парня из своего кресла. — Что ты хотел спросить? Как снимать похмелье? Не делай невинные глазки! Вкус отрезвина на твоих губах выдал тебя с потрохами!
— Да так, посидели вчера с парнями в «Ёлке», за жизнь поговорили. — Ларт усмехнулся, припомнив пару моментов. — Между прочим, о киборгах говорили. Так что я к тебе, почти как к специалисту, за советом пришел.
— Если про киборгов, то это не ко мне, а в DEX-Company надо.
— Вот туда мне в последнюю очередь надо, — отмахнулся полицейский. — Ты мне сама лучше расскажи, ты что-нибудь слышала про разумных Bond’ов?
Линн прищурилась, разом согнав с лица игривое выражение:
— А вот отсюда поподробнее, пожалуйста. Разумный Bond — это ты про вашего… Сволочь, как я понимаю?
— Правильно понимаешь, — кивнул парень. — Только мы не совсем уверены. Подозрения давно закрадывались, да как-то не задумывались об этом. А тут нам во время командировки целую лекцию про сорванных киборгов прочитали. С наглядными примерами. Парни-то и проблемы в этом не видят… Ну, живым киборг оказался — и фиг с ним. Он, видите ли, прикольный, с ним интересно. А вот я… я даже и не сомневаюсь-то особо, просто никогда не слышал про разумных Bond’ов.
Девушка задумчиво посмотрела на приятеля, побарабанила пальцами по столу, потом заговорила:
— Я много перекопала инфы по этому поводу, с дружбаном одним из дексистов разговаривала. Тут есть одна четкая закономерность. Срываются в подавляющем большинстве трехлетние и более старшие DEX’ы шестой модели. А больше всего случаев срывов у сорок седьмой серии. Как мне сказал мой друг, этим киберам в порядке эксперимента были установлены процессоры — та-дам! — линейки Bond.
— Но ведь ничего нигде не говорилось о том, чтобы Bond’ов срывало, — возразил Рэнтон.
— По неофициальным данным, большинству срывов предшествовало жестокое обращение хозяев или командиров, личного состава подразделений с боевыми киборгами, — заметила Линн. — Зафиксировано довольно большое количество тихих срывов. То есть, разум киборга пробуждался, но поводов для проявления агрессии, приводящей к жертвам, не было. Есть ли разумные Bond’ы мешает узнать еще один фактор. Ларт, не напомнишь, каков средний срок их эксплуатации?
— Да я как-то не в курсе, — пожал он плечами. — У нас же раньше DEX был.
— К твоему сведению, срок службы Bond’ов составляет максимум, я подчеркиваю — максимум три года, — сказала Линн. — А сколько лет вашему киборгу, Ларт?
Вилфред. СаИра.
Глава 31
Запах пропеченного румяного хлеба, горячего молока и сочащихся соком сахарных яблок заполонил кухню и теперь прокрадывался в спальню. Проверенный рецепт: он еще в ХIII веке пользовался бешеной популярностью. Одна королева, ради которой повара выдумывали кулинарные диковинки, мычала от восторга, уплетая за обе щеки. И звучное же у нее было имя — Шарлотта.
Кроули, как по сигналу, вскочил с кресла и пошел вынимать шарлотку из печки. Последняя со скрипом раззявила пасть, обдав жаром и без того разгоряченное лицо.
Термидор [1] не принес с собой ничего, кроме дурманящей жары и пыли на носках туфель. Не в силах бороться с беспощадным солнцем, листья повально опадали: сквер при церкви Сен-Сюльпис целиком покрылся шуршащим ковром. Пресловутые савояры, как и положено, несли службу под окнами: день не баловал «клиентами», так что оракул-сурок взял отгул и прохаживался по траве, пока хозяева затягивались выклянченной папироской.
Застыв напротив окна с протвенем в руках, Кроули думал, не расщедриться ли ему на кусок-другой для этих сорванцов? Нет, нет, нет. Первый почетный кусок уже обещан гостю, хоть гость о том и не просил.
Робеспьер занял рабочий стол и пачкал бумагу с потрясающей скоростью. Появление Кроули в кабинете осталось незамеченным. Если бы не победоносный запах выпечки, то душистая шарлотка так бы и почила на краю стола, забытая и очерствевшая.
— Право, не стоило утруждаться… — Робеспьер теперь разглядывал написанное, но к блюдечку притронулся.
— Когда вы попробуете, защебечете иначе! — хмыкнул Кроули.
Робеспьер немедля заел пирогом неуклюжую птичью метафору. Линии бровей тут же смягчились, листок был отброшен с сторону. Расправившись с куском и подъев все крошки, он откинулся на спинку стула, похлопал в ладоши и неожиданно задекламировал:
— Хвала тебе, о ты, кто ловкою рукой
Из теста сдобного пирог слепил впервой,
И смертным подарил изысканное блюдо.
Но грубый род людской заслуги помнит худо.
Забвеньем награжден твой драгоценный дар;
На сотнях алтарей от жертв клубится пар,
И статуи богов зрят волны фимиама,
А сладких тест творец не удостоен храма.
Хотя какой сравниться может бог
С великим гением, измыслившим пирог? [2]
— Могли ограничиться простым «спасибо»! — но самолюбие Кроули, вопреки словам, прыгало от восторга.
Похвалы от Азирафаэля Кроули слышал непрестанно (и, кто знает, может, тот привирал, так, чтоб не обидеть!). Так что мнение третьей стороны приветствовалось.
— Кстати, чье сочинение? Написано на странность недурно.
— Приятно слышать! — Что это, неужели улыбка? — Думал, уже не представится случая собственные стихи почитать. Могут не понять. Вы — совсем другое дело.
— Вот так сюрприз! — И Кроули оседлал стул напротив. — Хотя… не все же одной политикой заниматься.
— Нет, друг мой, поэзию я оставил вместе с адвокатской практикой в Аррасе. Там была милая провинциальная Академия наук и искусств. При ней учредили литературное общество «Розати», куда меня с охотой позвали. Какой дух братства царил там! Вечерами мы собирались вместе и слушали произведения товарищей, а после обсуждения нас ждал веселый и невинный ужин. Это стихотворение написано как раз для тех застолий.
— Да уж, мой пирог на рабочем столе сложно назвать «застольем».
— Бросьте: прислушайтесь к мнению со стороны. Если б не революция, из вас вышел бы отменный повар.
— А из вас тогда — прославленный поэт.
Кроули слишком поздно прикусил свой не в меру длинный язык. Неосторожные слова согнали с Робеспьера легкую ностальгию, и ей на смену наползала тягостная тоска. Робеспьер вернулся к листку с текстом.
Кроули вздохнул и перевел взгляд на висевшую на стене картину. После разговора с Вельзевул он вернул ее назад — в кабинет. Робеспьер только раз добродушно спросил «так это вы тут Дионис?» и, получив быстрый кивок, больше не интересовался ею. Оно и к лучшему.
Кроули сам не заметил, как Робеспьер занял… пространство. Они вернулись из Эрменонвиля, но на следующий день Робеспьер снова заявился на пороге. Правда, на этот раз без загадочных предложений. Просто прошел мимо, бросив: «Я побуду у вас пару часов, ладно?» Ответ на вопрос ему был не нужен.
«Побуду» переросло в дни. Дни незаметно сложились в декады. Не то чтобы Робеспьер мешался — нет. Единственное неудобство, которое он доставлял — так это невозможность создать при нем ванну. В остальном он был чем-то вроде аквариумной рыбки. Плавает где-то там — за стеклом, сам себе на уме, только корми пару раз в сутки да воду меняй.
Люди заводят животных. Для забавы или пользы. Кроули завел человека. Для чего? Сам не знал.
— Я прогуляюсь, — сказал Кроули.
— Идите. — Робеспьер снова зарылся с головой в бумаги. — Вы не обязаны передо мной отчитываться.
— Желаете что-то на ужин?
— Антуан, вы не должны…
— Мне несложно.
В этом и заключалась проблема. Ему несложно. Все, что Робеспьер принимал на свой счет, для Кроули было сущей безделицей.
— Сварите картошки. И хватит, — выдавил из себя Робеспьер.
И никаких тебе апельсиновых, как жидкое золото, конфитюров по прованским рецептам, тающего на языке тарта с воздушной меренгой и блинчиков креп Сюзетт, тонущих в вязком карамельно-цитрусовом соусе, как земля в извергнутой вулканом лаве.
Тьфу ты. Ну и ради чего он работает на Хлебном рынке?.. Азирафаэль заказывал ему и первое, и второе, и обязательно десерт. И чем вычурнее и больше — тем громче Азирафаэль охал. Гастрономическим вкусам Азирафаэля было приятно угождать. Впрочем, не только гастрономическим.
Кроули махнул рукой. Забрав остатки шарлотки, вышел на улицу. Савояры, как крысята, накинулись на подачку и умяли всё. Кроули сел рядом на траву, разглядывая цветастую коробочку с билетиками счастья. Закурил.
— Гражданин, не одолжите?..
«Одолжите».
— Когда говорят «одолжите», имеют в виду, что вернут, — добродушно сказал Кроули, протягивая голодранцам портсигар с папиросами. Один высокий, благо еще макушкой небо не скреб, черноволосый и породистый, как дорогой конь, — красавец растет. Второй — пузатый, кудрявый с хитрыми блестящими глазами и красным бантом под двойным подбородком. У второго и были волшебные руки, обирающие прохожих.
— Прошлый был лучше. — Портсигар живо сцапали. Пареньки взяли каждый по две папиросы: одну в рот, другую — за ухо.
— Кто? — не понял Кроули.
— Ну этот ваш. Белобрысый. Который вас у окна драл.
— А. — Кроули должен был чувствовать стыд и злость, но только равнодушно убрал возвращенный портсигар назад — в карман. — А этот плохой, что ли?
— Тот хлебом и вином угощал, — мечтательно протянул высокий.
— Да и какое предприятьице кануло, — подхватил пузатый. — Все так на вас пялились, что мы в тот раз заработали, как за пару месяцев. Не хотите повторить концерт? Мы возьмём вас в долю. Сорок процентов!!!
Кроули сделал затяжку, выпустив дым из ноздрей. Куда катится мир? Ему предлагают подзаработать, подставляя зад Азирафаэлю у окна? Слышал бы сам Азирафаэль…
«Да ты делаешь деньги из воздуха, дорогой!» — от любимого прищура разбегутся ласковые морщинки, и рука устремится к паху, вызвав сладкое, тягучее предвкушение. Азирафаэль не возмутится «да как ты смеешь предлагать такое?!», а посадит на подоконник и будет обхаживать, пока не растеряет свое хваленое самообладание. Нарочито учтивые ласки — я поцелую тебя, Кроули, — ударят в голову высоким градусом и быстро заставят аппетиты разыграться. Учтивость сменится жадностью, ненасытность выгонит сдержанность. И Азирафаэль обглодает его до чистых звонких стонов, не оставив ему ничего, кроме своего сложного, непроизносимого в страсти имени. Ох, ангел…
— Шестьдесят, — сказал Кроули дрогнувшим голосом.
— Сорок пять.
— Пятьдесят.
— Ладно. Если первый ещё объявится, я скажу ему о вашем предложении.
— А со вторым-то никак нельзя? Мы на мели!
Кроули ухмыльнулся. Отодрать Робеспьера у окна? А что: голосит же он свои речи с трибун — прославился именно ими. Тихий голос на публике обретает мощь, гипнотизирует и завораживает массы. Слава о его сольном выступлении прогремела бы на весь Латинский квартал…
Кроули на миг представил разгоряченное лицо со стертой пудрой. Волосы взъерошены и спутаны, губы, обычно бескровные, теперь мягкие и ярко-розовые, будто под слоем помады. Серые глаза искрят, как подожженный магний. Робеспьер дышит часто, хватает руками жадно и втягивает и без того плоский, как равнина, живот. Стонет под свист и улюлюканье «Антуа-Антуа-Антуа», не в силах произнести «н» на конце.
Задиристо-рыжий и требующий к себе всё внимание мира — моё зеркальное отражение.
— Я подумаю, — Кроули закашлялся от смеха и дыма в горле. — Мамочки. Ребята, возьмите меня к себе жить, а? Разбавлю флейтой завывания вашей шабретты. Не хочу возвращаться ко второму. Пойдемте пешком до Прованса.
— Не, кукиш. Париж — лучшая кормушка. Это все знают.
Так и разбиваются мечты. Кроули лёг на спину, подозвав лощеного сурка. Тот тыкнулся влажным носом в щеку и покорно заполз на грудь. Протянул билетик: мальчики втюхивали такие из цветастой коробочки за десять су.
— Мне стоит читать, или меня там ждет сплошное разочарование?
— Пузырь их на ходу придумывал и записывал. Вас ждет разочарование разве что от его глубокой парадигмы восприятия. Но счастье гарантировано!
— Ой, заткнись лучше, — пузатый вцепился в высокого. Развернулась игривая возня на кулаках.
Кроули, посмеиваясь, развернул билетик:
— «Последующая декада будет благопреятной. Возможно вы встретете стараво друга. Фортуна будет улыбаца вам, но не теряйте головы». И правда! Глубокие мысли.
— А вы что думали?
— Ничего, — Кроули спрятал билетик за пазуху. — Ничего.
Кроули вернулся к Робеспьеру спустя час. Не нарушая его покой, незаметно шмыгнул на кухню чистить картошку. Ведро грустно позвякивало, когда грязные очистки летели в него.
— О чем вы так долго разговаривали с детьми? — спросил Робеспьер, призраком возникнув в дверях.
— О вашем голосе, — не соврал Кроули, продолжая удлинять спираль из кожурки ножом.
— А что с ним?
— Мальчики делали ставки, насколько громким он может быть.
— Странная тема для разговора, — хмыкнул Робеспьер. — И что же решили?..
Кроули улыбнулся себе под нос. Невольно вспомнился каламбур Азирафаэля о происходящем в саду Эдема: «Адам Еву прижал к древу. Древо трещит, Ева верещит».
Верещит
Кроули бросил долгий взгляд на пустой кухонный подоконник. Мальчики кричали с улицы и снова подманивали прохожих билетиками счастья. Шабретта плаксиво выла, аккомпанируя их неразлучному дуэту.
— Ничего не решили. — медленно сказал Кроули. — Извините. Я вас позову, когда будет готово.
Робеспьер вопросительно приподнял бровь, но так и не дождался чего-то вразумительного. Кроули не собирался ему ничего объяснять.
Пустой подоконник должен оставаться пустым. Нечего заставлять его лишним.
***
— Вот уже не менее пяти декад, как окончилась моя диктатура, и я не имею никакого влияния на правительство. Патриотизм теперь лучше защищен? Франция стала счастливее? Содрогаются ли недруги республики перед нами? Нет, мы страшны патриотам! Чудовища объявили войну мирным гражданам, возвели какие-то неисправимые предрассудки в преступление, чтоб повсюду находить виновных и устрашать народ Революцией! Повсюду порочные агенты производят несправедливые аресты, угрожают разорением скромных состояний. Подлецы, они винят во всем одного меня! Нет ни одного арестованного лица, которому бы ни говорили обо мне: вот виновник твоих несчастий, ты станешь счастливым и свободным, если он перестанет существовать. О, я без сожаления покину жизнь! Ибо знаю, неправы атеисты, смерть — это не вечный сон! Смерть — это начало бессмертия!
В одинокой фигурке, стоящей за ораторской трибуной, узнавался былой адвокат. Только теперь в роли подзащитного Робеспьера выступал он сам. И народ. Они всегда шли бок о бок, в его голове.
Робеспьер не изменял себе даже теперь: наряжая каждый довод в кружева пышных фраз, призывая на выручку античных Танталов, Салмонеев, Катонов, он вел защиту безупречно. Но пламенные фразы едва ли возмущали хладнокровное сборище депутатов. И чего он так старается? Прошло уже больше месяца, а чудовищный декрет двадцать второго прериаля до сих пор не отменили. Казалось бы! Всего-то нужно дружно поднять руки и проголосовать: всех не пересажают! Но нет.
И что же теперь послужило помехой? Вариант «Робеспьер» уже не подходил.
«Политиканам насрать на народ. Все думают только о своей заднице. Недаром ведь, когда принимали этот чертов декрет, депутатов смутило только одно: из текста выходило, что они лишались своей неприкосновенности!», — Кроули подпер кулаком щеку, наблюдая за Робеспьером, распинающимся перед депутатами.
Ох, лучше было остаться дома или выйти в сквер к савоярам, подсобив им своей игрой на флейте. Исполнил бы пару песенок, приготовил бы ужин, посидел бы в ванне до сморщивания кожи, как у высушенного финика. Но смотреть на эти наглые морды, равнодушные к стенаниям Робеспьера — сил никаких не хватит.
Жозеф Фуше. Земляк Робеспьера. В прошлой жизни был невинным преподавателем духовной семинарии, но с приходом революции отложил Евангелие в сторону: взрывать дома и расстреливать людей из пушек в мятежном Лионе показалось ему занятием более достойным. Кутон не смог, а Фуше — пожалуйста!
Поль Баррас. Сколотил состояние, устраивая в Марселе интересные «аукционы». Лотом, конечно, была жизнь. За определенное вознаграждение отпускал на свободу узников побогаче. Бедняки — увы, ставки высоки.
Жан Каррье. Этот вообще конченая гнида. Желая выслужиться перед начальством, топил заключенных баржами и придумал жуткий обряд бракосочетания. Словно кюре, но только без мантии, Каррье связывал обреченных веревками, «узами брака», и отправлял их в плаванье по реке любви, покуда смерть не разлучит их. Впрочем, смерть разлучала их очень быстро. Робеспьер довел бы этого изверга до эшафота, но ему помешали его же коллеги, не менее безжалостные фанатики Колло Д’Эрбуа и Бильо-Варенн.
Фукье-Тенвиль. Общественный обвинитель при Трибунале: он отправлял на скамьи подсудимых пачками, вот уже целый месяц ни перед кем не отчитываясь. Судьи и присяжные верили ему на слово и вершили суд на скорую руку.
Были и другие фамилии, среди которых чуть ли не полный состав Комитета общественной безопасности, развернувшие за последний месяц неслыханную охоту на парижан.
Все эти люди, по донесениям немногих верных Робеспьеру агентов, плели «Великий заговор» против якобинской Франции. Уж больно опостылели многим «республиканская умеренность» и Робеспьер в частности. Теперь-то Кроули знал, откуда брались слухи о кровожадном Робеспьере.
— Эти люди позорят революцию! Вот увидите: не станет их, и террор постепенно сойдет на нет! — говорил Робеспьер накануне, когда Кроули подкладывал ему третью картофелину в тарелку.
Кроули тогда понадеялся, что тот шутит. Но шутник из Робеспьера оказался ужасный. Одинокий и затравленный, он пошел в бой против бездушной государственной машины, в создании которой участвовал сам. На кого он надеется? Кто утвердит арест заговорщиков? Правительство, да и Конвент не пошевелят и пальцем, чтобы выдать своих шишек.
— Я добьюсь, чтобы мою речь напечатали и разослали по всем уголкам Франции! Народ должен знать правду! — не унывал Робеспьер.
Мечтатель! он был влюблен в идеальный народ, как Дон Кихот в несуществующую Дульсинею Тобосскую. И ради него — народа — он боролся с ветряными мельницами!
— Добродетель! — за нее Робеспьер хватался, как за спасительную соломинку, но насколько зыбкой она была! — Непреодолимая страсть, святая любовь к отечеству, сочувствие к угнетенным — это все она. Без добродетели революция была бы всего-навсего преступлением, разрушающим другое преступление. Но куда до нее продажным душам, для них мораль — пустой звук!
В парализованных страхом и недоверием депутатах эти слова не находили отклика. Но Робеспьер не умолкал, только изредка тянулся за стаканом воды, духота в зале всем спирала дыхание. Робеспьер увещевал, предостерегал, даже угрожал. Но угрозы, не адресованные никому в частности, мгновенно гасли, не долетая до цели.
Финансовое ведомство, во главе с Камбоном, разоряет кредиторов государства.
Тщеславные генералы, опьяненные победами, рвутся подмять всю Европу, чтобы поневоле насадить Революцию другим народам.
Агенты при иностранных державах, не стесняясь, предают революцию.
Эфемерные ниточки огромного заговора, но Робеспьеру было не до сомнений.
Но вот в конце своей пространной речи он обрисовал четкие перспективы: сократить армию агентов, кошмаривших доносами Францию; вышвырнуть крайних террористов из обоих правящих Комитетов; покончить с враждой Комитетов, объединив их в один орган, подчиненный Конвенту…
Конечно, это еще не отмена живодёрского декрета двадцать второго прериаля (утопист! Робеспьер всё верил, что справедливый суд зиждется на высоком моральном облике судьи), но как первый шаг к этому…
Полуторачасовая речь подошла к концу, но повисшая в зале заседаний тишина продолжала говорить за Робеспьера.
— Давайте напечатаем речь! — вякнул безликий крикун с места.
Кутон, скрипя колесами, горячо поддержал:
— Этого мало, надо разослать текст во все уголки Франции, в каждую коммуну.
Робеспьер сложил свой доклад в портфель. Чуть ли не сиял. Видимо, его царство справедливости уже не за горами?..
Но по устам депутатов загулял тихий ропот «а что, если под заговорщиком он имеет в виду меня?» Ропот становится все громче, пока не нашел выход в лице холодного, как глыба льда, Амара. Знал ведь, подлец, что Робеспьер не забыл его бесчинств в Комитете общественной безопасности и издевок над культом Верховного существа.
— Фамилии, Максимилиан! — Однако, Амар обращался не к Робеспьеру, а к залу в целом. — Если оратор так хочет послужить во благо государства, пусть выдаст нам фамилии заговорщиков.
Робеспьер точно воды в рот набрал. Его явно застигли врасплох, а импровизировать — не его конек. Почившего Дантона — да, но не его.
— Что ж, — пожал плечами Амар. — В таком случае этот доклад — не более, чем мнение частного лица. Робеспьер более не член правительства, а публиковать его личные обиды и домыслы — лишний труд, сами посудите.
Те, по чьим головам плакал нож гильотины, с радостью подхватили предложение Амара. И семьсот депутатов тут же передумали печатать речь. Французы так и не прочтут исповедь Робеспьера.
«Подсудимый, встаньте. Процесс окончен».
Или это еще не конец?..
Спрятавшись от гвалта в невидимый футляр, Робеспьер устремился к выходу, захватив в свою орбиту верных спутников — Кутона и Сен-Жюста.
В Якобинском клубе — не протолкнуться. Сотни глаз прикованы к выступающему за трибуной идолу. Идол слово в слово повторял отвергнутую депутатами речь, но реакция была совсем иной. Аплодисменты, как в былые годы, с грохотом накатывались на трибуну.
Старуха Тео была не так уж полоумна. Сколько Робеспьер тому ни противился, для собравшихся в церкви он был новым Мессией. Но идол не казался Спасителем при чуде в Вифсаиде. В перепаханном терзаниями лице читалось иное — лик Спасителя по пути на Голгофу. Как только восторг публики смолк, Робеспьер сказал могильным голосом:
— Эта речь, которую вы выслушали, — мое предсмертное завещание; сегодня я видел смерть — заговор злодеев так силен, что я не надеюсь ее избегнуть. Я умру без сожаления; у вас останется память обо мне; она будет вам дорога, и вы ее сумеете защитить.
Будто и впрямь уже из склепа говорит. Однако уподобиться мертвецу и успокоиться Робеспьер явно не собирался:
— Отделите злодеев от людей слабых, окажите Конвенту ту же услугу, что оказали в славный день тридцать первого мая [3]. Идите, спасайте свободу!
«Что это? Никак призыв к восстанию? Прожженный романтик! Кому нужна твоя свобода? У твоего народа есть заботы поважнее».
Художник Луи-Давид в религиозном экстазе бросился к Робеспьеру в объятья:
— Я выпью цикуту [4] вместе с тобой!
Сторонники умоляли выступить его прямо сейчас. Людское море в пятьсот голов — уже немало, но даже его Робеспьер отказался взять под узду. Во всеуслышание он отказался брать Конвент штурмом.
Кроули вышел из церкви, чтобы вдохнуть живительного табачного дыма. Мимо него пинками гнали из клуба Колло и Бильо-Варенна: врагам Робеспьера тут были не рады.
Наполненный событиями день восьмого термидора катился к закату. На Елисейских полях было почти безлюдно. На липовой аллее продуктовые лавочки закрывались одна за другой, так что напрасно Браунт несся вперед и размахивал пушистым хвостом — вкусностей не предвидится. Следом за Браунтом фланировали Робеспьер, Кроули и Элеонора. Последнюю невозможно было не взять, иначе она просто не отпускала за дверь. Видимо, отсутствие Робеспьера в доме Дюпле сильно повлияло на нее:
— Как! Отпустить вас, когда враги жаждут вашей смерти? Нет, мой долг сопровождать вас и удержать от гибельного шага.
Увы, Робеспьер плохо отплатил за такой порыв: всю прогулку он охотнее общался с Браунтом, забрасывая палочку все дальше и дальше.
Солнце накрылось багровым горизонтом с головой, но сгущавшиеся сумерки не принесли прохлады.
Повернули назад. Браунт, пыхтя от череды пробежек и жары, теперь вяло плелся следом.
Наконец, в закрытом ото всех дворике дома Дюпле, они остались одни: Элеонора скрылась в мастерской отца. У Робеспьера точно язык развязался:
— Антуан, я могу попросить вас об одной вещи?
— На всякий случай скажу, что пить с вами на брудершафт цикуту я не намерен. Вредно для здоровья. Вино, коньяк, кальвадос, сидр — пожалуйста. Пойдемте в «Le Procope»? Прямо сейчас?
— Нет, сегодня я лучше высплюсь. Завтра понадобится много сил. Либо меня завтра выслушают, либо…
— Восстание?
— Я всеми силами постараюсь добиться правды в Конвенте и не допустить насилия. Сен-Жюст назовет фамилии, и все будет кончено. И все же прошу, заклинаю вас: не ходите завтра на заседание. Я… спасал вас не для того, чтоб потом погубить вместе с собой.
Глупое человеческое сердце, не бейся! Ох. И почему Богиня наградила его такой никчемной чувственностью? Почему он готов раз за разом влюбляться в людей, несмотря на то, что они всегда его покидают? Почему его распирает каждый раз, когда к нему проявляют хотя бы толику внимания и заботы?
Я не хочу снова быть один. Я так устал
— Раз это просьба, а не приказ, то и выбирать мне, — сказал Кроули и, не тратясь на слова прощания, оставил Робеспьера наедине с собой. Вопрошающие серые глаза не слушались языка и жадно жгли его спину, пока он не свернул за угол.
Уже на улице разъяренной гарпией подлетела Элеонора. Кроули еще не видел ее такой: сжимающей кулачки, чуть ли не в горячке.
— Забудьте дорогу к этому дому! — процедила она. — Ваше общество навлечет беду на Максимилиана. Это из-за вас он стал таким!
Кроули поправил очки, сползающие с искривленной переносицы:
— Он всегда был таким. Не тешьте себя надеждами, вы его не удержите. Как спасти человека от его же природы?
— Вы меня не убедите…
— Слушай сюда, гражданка, — огрызнулся Кроули, — я дам тебе хороший совет. С рассвета всей семьей покиньте город. Если схватят, на допросе все отрицай, говори, что он запугивал вас гильотиной, пропивал ваше добро, лез тебе под юбку, в общем, ври.
— В-в… ты — мерзавец! — Кроули отпрыгнул прежде, чем Элеонора замахнулась на него.
— Без тебя знаю! — бросил он через плечо и быстрым шагом направился к Хлебному рынку. Сдалось ему слушать девичьи рыдания. Ему еще предстоит «обрадовать» своих коммерсантов.
Девятое термидора. Кроули пришел в зал заседаний к полудню. К тому времени галерея для зрителей уже скрипела от тяжести человеческих тел, но зачем торопиться, если узкая скамья может непостижимым образом подвинуться, оставив крайнего справа без места? Плюхнувшийся на пятую точку буржуа со сдавленным вздохом потер её и, чертыхаясь, вышел.
Кроули же перегнулся через перила и стал высматривать Робеспьера. Его всё не было.
Депутаты, рассевшиеся амфитеатром, галдели не хуже птичьего базара. Парило. Из распахнутых окон сочился удушающий зной.
— Быть грозе, уже который раз за год! — шамкала беззубым ртом старушка сбоку.
Но настоящая гроза разразилась внизу, на трибунах.
В зале объявилась знаменитая троица. Первым шел разодетый, как богатый жених, Робеспьер: впервые с праздника Верховного существа он достал свой голубой фрак, золотистые кюлоты и яркую, как цветочная розетка, кокарду. Следом — Сен-Жюст, весь в белом, прямо невеста на выданье. Последним катился Кутон в своем темном облачении — он вполне сошел бы за кюре.
«А ораторская трибуна — брачный алтарь!» — хоть убей, Кроули не мог сдержать озорных мыслишек.
Раздался звонок — председатель Конвента (по злой иронии судьбы — Колло Д’Эрбуа) попросил всех умолкнуть. На этот раз на трибуну взошел Сен-Жюст.
— Благодаря стечению обстоятельств, — начал он голосом не защитника, но прокурора, — эта трибуна станет Тарпейской скалой [5] для всякого, кто…
И тут произошло немыслимое. Хотя где-то на краю сознания Кроули ожидал чего-то такого. На трибуну взлетел весь всклокоченный Талльен, и, что есть силы, завопил:
— Требую слова к порядку заседания… Вчера один член правительства выступил самостоятельно и произнес речь от своего имени! Теперь другой делает то же.
«Талльен, ты-то куда?! Палач мятежного Бордо, казнивший направо и налево — и ты говоришь о порядке?»
Сен-Жюст обратился к председателю, чтобы пресечь беспредел, но тот будто оглох. Талльен и дальше бы вопил, но сорвал голос. Зато его тут же поддержал Бильо-Варенн: его крик «смерть тиранам!» подхватил весь зал. Робеспьер побежал на выручку Сен-Жюсту, уже принимая в спину крики «Долой тирана!»
— Я требую слова! — Робеспьер пытался перекричать гомон, но ему-то, в отличие от Талльена, отказали. Последний уже оправился: в руке Талльена блеснул кинжал.
— Этим кинжалом я поражу нового Кромвеля!
— Какой Кромвель, дерьма кусок?! Где ты видишь штыки? — не сдержался Кроули.
Все это его порядком доконало. Он вскочил с места, которое теперь буквально жглось. Под охи соседей перемахнул через перила и по портьере спустился прямо в зал, в эту клоаку. А там царил уже настоящий шабаш. Заседание главного органа власти превратилось в сплошную потасовку. Только били одного. Опьяненные яростью депутаты швыряли Робеспьера мячиком из стороны в сторону. Председатель, Колло Д’Эрбуа, заглушал его крик колокольчиком. Точно противный учитель осадил всезнайку-ученика. Но Кроули был на подходе, спускаясь по скамьям в самый низ амфитеатра, напоминавшего ад Данте.
Робеспьер перестал просить слова. Это уже не Орфей, убаюкивающий зверей: его лиру вырвали из рук и сломали о колено. Он зашелся кашлем, едва держась на ногах. Его обступили, кто-то съехидничал:
— Это кровь Дантона душит тебя!
— Что же вы его не защищали?.. — резонно просипел Робеспьер.
— А ну отошли! Живо! — Кроули схватил подвернувшийся стул и замахнулся им на гогочущих депутатов. Они посторонились, но один, особо одаренный, не отставал:
— Ты вообще кто?! Берегись защищать тирана!
— А то что?..
Спрятанные в оккультное пространство крылья яростно расправились и встопорщились. Одаренный заткнулся, получив в рожу неизвестно откуда взявшимся потоком воздуха.
Стул все же пригодился. Кроули усадил на него Робеспьера, все еще судорожно дышавшего в платок. Встал рядом. Вместе с ним заняли пост Сен-Жюст и Кутон.
— Предлагаю арестовать Робеспьера, Кутона и Сен-Жюста! — слепая ярость плескалась в голосах безымянных депутатов.
Тут же с мест повставали немногочисленные сторонники Робеспьера и попросили арестовать тогда и их. Их просьбу с радостью удовлетворили. Что-что, а право быть арестованным во Франции — священно!
— Как и остальные, прошу о своем аресте! — гаркнул Кроули и для должного эффекта взял Робеспьера за локоть. — Видите? Я — опасный государственный преступник!
Победившие депутаты проголосовали «за». Невиданное единодушие, с которым они принимали все чудовищные законы последних лет. Так же они теперь сваливали вину за всю пролитую кровь на одного человека.
Старая кляча с плешью на крупе плелась по улице. Лошади конвоиров с трудом шли вровень ей, чтобы не обогнать. Сами конвоиры косились на свергнутого кумира. Возможно, что не без боли. Вид у Робеспьера был плачевный: на голове — не парик, а воронье гнездо, правый рукав фрака достался в трофеи победителям. Даже жабо не пожалели. Прохожие спешили по своим делам, то ли не узнавая его, то ли боясь разделить его участь.
— Зачем? — глухо спросил он. Вместо признательности Кроули получил полный укора взгляд.
— У меня все под контролем! — подмигнул Кроули, попутно улыбаясь проходящим мимо гражданкам. Учитывая, что они ехали в телеге для смертников, девушек его кривляния буквально валили наповал.
Но вот показались въездные ворота в Люксембургскую тюрьму. Как заключенные были бы рады воочию узреть предмет их ненависти!..
Увы, братцы, не сегодня.
— Какой еще Робенпьер? [6] — вот и весь ответ от начальника тюрьмы. Напрасно конвоиры подводили к нему Робеспьера и тыкали в лицо приказом об аресте: тот только хлопал рыбьими глазами и тарабанил, как по бумажке:
— В мужских камерах мест нет. Только в женских. Мешать пол уставы не велят. Уходите!
Ошарашенные конвоиры развернули клячу, и они потащились в обратную сторону. Робеспьер немигающим взглядом вперился ему в лицо. Неужели догадался?.. Хотя, куда ему! Скорее, любуется его кривым носом!
Да и зачем что-то объяснять, все равно не поверит. А вот посмаковать победу, подтрунивая над конвоирами — это стоящее дело!
— Солдатики! — чуть не лопался от восторга Кроули. — Куда путь держим?
— Не твое дело, помалкивал бы! — буркнул усатый конвоир, нахлобучив треуголку на брови.
— Следующая тюрьма по курсу — Консьержери. Скажу наперед, там битком.
— Мы выполним приказ, даже если придется тащить вас в другой конец Парижа! — но в голосе второго конвоира — совсем еще мальчика — звучало отчаяние.
— А может ну его, этот приказ? Не горит же. Тут такой кабачок симпатичный за углом. Посидим, выпьем, а там дальше поедем. Как раз увезут партию на казнь, место в камере освободится. Я угощаю!
Конвоиры переглянулись, но ничего не ответили. Поехали дальше. Но странности на этом не кончились. Со стороны острова Сите по крышам прокатился колокольный звон, и встревоженные стайки голубей закружили в воздухе.
Тут уже дрогнули не одни конвоиры, вся улица замерла в изумлении. Низкий, протяжный, пробирающий до нутра гул — так мог звенеть только один колокол.
— Неужели Эммануэль проснулся? — воскликнул моложавый конвоир.
Кроули немедля подал голос:
— Я, конечно, не эксперт, но судя по характерному мажорному трезвучию это именно он! Ух, чую я, что-то грядет.
Южная колокольня Нотр-Дама продолжала играть побудку всему Парижу. Сколько она спала? Лет пять? Уж теперь Кроули назвонится вволю! В первый раз его остановил благоразумный Азирафаэль, но теперь он далеко. Вместо него — разбитый горем Робеспьер, который так и просится на роль девушки в беде. Что ж, к оружию!
Конвоиры продолжили путь, но на мосту Двойного Денье кляча встала как вкопанная. Напрасно стегали ее впалые бока: та ни с места — и все тут. А Нотр-Дам гудел в ушах, прямо над их головами.
С правого берега ему ответила колокольня Сен-Жак. Молодцы, коммерсанты, не подвели! Вот отозвалась с левого берега и красавица Сен-Сюльпис. Вот уже пять лет колокольни в Париже говорили только в час восстаний.
Колокольный звон окружил их. Лошади конвоиров затоптались на оживленном мосту. Неожиданно кляча, так упорно бастовавшая, рванула с места, оставив поводья болтаться в воздухе.
— Какого черта! — воскликнул старший конвоир, гневно смотря на Кроули с Робеспьером. — Арестованные, за нами! Пешком!
— Эй, народ! Робеспьера арестовывают! — крикнул Кроули.
Мимо как раз проходил отряд канониров, тащивших пушку в сторону правого берега Сены.
— Мерзавцы! Под Трибунал негодяев! — прорычал их офицер. — Слава Неподкупному!
При виде жерла пушки и обнаженных шпаг конвоиры окончательно струхнули и унесли ноги — от греха подальше.
Канониры и гражданские обступили повозку и приветствовали то серое подобие, которое Кроули назвал Робеспьером.
— Веди нас, Неподкупный!
— Куда? — спросил Робеспьер слабым голосом.
— Как куда? — выпучил глаза офицер. — К общему места сбора — у Парижской коммуны! Мы как раз туда.
Робеспьеру не дали подумать. Поток людей увлек их за собой: они миновали собор Нотр-Дам и одноименный мост, пока их, словно волной, не вынесло на Гревскую площадь, запруженную народом. Под ажурным фасадом старой городской ратуши народ «ковал орала на мечи» — кто вилы со двора притащил, кто серп на жердь насадил, кто разминался, размахивая молотилкой для зерна. У «избранных» были с собой приличные ружья или копья. Подоспевшие канониры пошли обниматься с «войском» и горланить «свобода, равенство, братство». Тут же немного поодаль митинговали каменщики из Сент-Антуанского предместья с криками «долой максимум, даешь достойную зарплату». Восторги и недовольство, страх и гнев — площадь гудела от бурных эмоций, порожденных непростым временем якобинской диктатуры.
— Кажется, сегодня Верховное Существо улыбается вам! — шепнул на ухо Робеспьеру Кроули.
Колокольный звон стих. Оставалось ждать, когда к восстанию примкнут верные Робеспьеру секции. Но секция Хлебного рынка уже была здесь. Вот они — его любимые коммерсанты — маленькой кучкой боязливо озираются на подготовку к боевым действиям.
Сюбисс с сыном Этьеном встретили его легким кивком. Вчера Кроули пересказал им речь Робеспьера, подарив им смутную надежду. А, может быть, будет лучше? Если Робеспьер против крайних террористов, то с ним можно говорить. И, если говорить правильно, добиться перемен. Восторжествует прекрасная Конституция первого года, нож гильотины заржавеет, а Робеспьер засядет в каком-нибудь учреждении и обретет наконец покой…
— Если ты в него веришь, то и я в него поверю, — сказал Сюбисс.
Взгляды всех собравшихся устремлялись на запад — в сторону Конвента, так смело за один день порвавшего с революцией. Там — на горизонте — уже сгущались тучи. Мало-помалу они проглотили гаснувшее солнце. Старушка не ошиблась. Быть грозе.
Робеспьер стоял на оживленной площади и что-то раздумывал. Он еще что-то взвешивает!
— Все это добром не кончится, — хмыкнул он тихо, чтоб никто больше не слышал. — Я защитил бы себя в Трибунале, как того требует закон.
— Как защитил себя Дантон? Не витайте в облаках, Максимилиан. Идите в Коммуну, вас там ждут.
— А вы?..
— А я буду у твоего плеча.
Вот уже четыре часа Кроули служил связующей ниточкой между площадью, где собрались восставшие, и маленьким кабинетом на втором этаже ратуши, где заседало наспех сформированное правительство. Люди на площади ждали приказа к действию, но ратуша молчала. На первом этаже ратуши — в полном составе Генеральный совет Коммуны, в который Кроули так удачно не был избран — он тоже ждал.
Кроули уже замучился бегать по лестницам наверх и спрашивать указаний. Там было все одно и то же: за столом при тусклом свете лампы сидели «чудом» вызволенные из тюрем Кутон, Сен-Жюст и Робеспьер, а также несколько их верных сторонников. Раздавались бурные возгласы, не смолкали споры. И только Робеспьер, поставленный толпой по главе восстания, все молчал и глядел куда-то… внутрь себя.
Положение было незавидным. Из сорока восьми парижских секций за Робеспьера высказалось только тринадцать. Остальные либо отмалчивались, либо примкнули к Конвенту. Заговорщики, которых уже успели окрестить «термидорианцами», постарались на славу. Парижане, до смерти запуганные казнями мессидора, сбитые с толку клеветой, не думая отдались в руки террористам в сто раз страшнее Робеспьера.
Реального Робеспьера, не идеального, но и не кровожадного — знала лишь кучка людей в этой комнате.
Робеспьер встал из-за стола и приблизился к окну. Осторожно отодвинул портьеру. Кроули от нечего делать подошел к нему.
— Ну как? — этот вопрос Кроули задавал уже машинально. Ответа все равно не дождешься.
— Люди расходятся. — задумчиво протянул Робеспьер.
И правда. Залитая фонарным светом площадь постепенно пустела. Народ, еще вечером бодрый, к полуночи растерял боевой дух и стал растекаться по близлежащим кафе.
— Пушки отвели от Конвента? — спросил Робеспьер.
— Как видишь. Генерал Анрио посамовольничал и приказал канонирам стрелять по дворцу, но те отказались и повернули. Теперь стоят тут, держат оборону по периметру.
— Правильно сделали, что не послушали Анрио. Он — патриот, но такой выпивоха… — Робеспьер вздохнул. Выдержав паузу, тихо продолжил. — Кто мы такие, если будем обстреливать законно избранный парламент? Негодяев — единицы, остальные только обмануты ими.
— Максимилиан, ты — никудышный бунтовщик! — в бессильной злобе Кроули взглянул на щуплую фигуру. — О, смотри! Со стороны Конвента кто-то скачет. Парламентёр?
— Проверь и доложи мне. Пожалуйста.
Когда Кроули очутился на площади, парламентёра уже и след простыл. Как и львиной части защитников Робеспьера. Даже канониры в спешке запрягали лошадей в орудийные лафеты.
— Стоять! Кто вам дал приказ расходиться? — бросился им наперерез Кроули.
— Вы нам не указ! — крикнул молодой канонир, но лицо его было перекошено от ужаса. — Уносите-ка ноги, гражданин комиссар.
Кроули вздрогнул, когда его похлопали по плечу — это оказался старик Сюбисс.
— Объяснишь хоть ты, какого черта все убегают?
— Нам зачитали свежий декрет Конвента, — дрожащий голос едва превозмогал громовой рокот, — Они объявили всех, кто защищает Робеспьера, вне закона. Нас казнят без суда и следствия!
«Вот это поворот…»
— Пойдем с нами, — умолял Сюбисс, пока первые дождинки умывали его лицо. — Моя жена укроет тебя. А как все уляжется, Этьен вывезет из Парижа. Мы помним добро, что ты сделал нам.
— Ступай. Не жди меня. Ты сделал свой выбор. Я тоже. У тебя семья. У меня ни черта.
— Но ваша жена, ребенок!..
— Ступай! — рявкнул Кроули.
Теперь площадь опустела окончательно. Ветер жестоко трепал карманьолу и норовил сорвать с головы двууголку. Как бы не так.
Кроули повернулся к ратуше, иллюминированной, как рождественская елка. Ей бы больше пошли траурные ленты.
Он не корил сбежавших за трусость. В конце концов это их свобода выбора. Кто он такой, чтобы ее отбирать? Потому, вернувшись в ратушу, он объявил услышанное членам Генерального совета. В ужасе те бросились врассыпную, теряя на бегу трехцветные перевязи. За считанные секунды зал опустел.
Кроули, боле не торопясь, поднялся по лестнице и зашел в кабинет, заперев за собой дверь. Только узнав, что они обречены, сторонники Робеспьера стали действовать. Друзья Робеспьера. Последние.
— Предлагаю составить воззвание к секции Пик! Там еще живы истинные патриоты! — предложение Сен-Жюста звучало скорее как приказ. Иного тона от организатора победы под Флерюсом не стоило и ждать.
— От чьего имени? — Робеспьер изможденно потер переносицу.
— От имени Конвента, конечно! Разве те, кто здесь собрались, не есть истинный Конвент?.. — слова Кутона иначе, как горькой иронией, и не назвать.
Робеспьер снова впал в забытье. Наконец, очнувшись, сказал:
— Нет, будем писать от имени народа. Антуан? Бери перо.
За какие-то две минуты Кроули записал под диктовку послание. Пришла пора ставить подписи. Робеспьер взялся за перо последним. Первые две буквы его фамилии легли на бумагу, когда на лестнице раздался грохот и дружный крик «да здравствует, Робеспьер!» Прежде чем они поняли, что происходит, дверь выломали с одного удара, и в кабинет ввалился отряд Национальной гвардии.
Сен-Жюст, как истый вояка, рванул вперед и вцепился в ружье одного из гвардейцев.
Робеспьер достал из-за пояса невесть откуда взявшийся пистолет — наверняка подарочек от Сен-Жюста:
— За спину, Антуан!
И что, Дон Кихот, с тобой таким делать? Я — не твоя Дульсинея. А ты, поди, даже стрелять не умеешь. Но…
Кроули чувствовал, как губы против воли расплываются в глупой счастливой улыбке. Ох, уж эти люди. Такие разные во все времена. И такие одинаковые. Они никогда не устанут его удивлять.
В общей суматохе друзья Робеспьера, как и он сам, не собирались сдаваться без боя.
В общей суматохе моложавый гвардеец направил дуло пистоля прямо Робеспьеру в голову. Грянул выстрел. Но пуля непостижимым образом пробила потолок. Ох, сколько пуль тогда пробило потолок…
Но Кроули увлекся. Он мог защищать Робеспьера от других: от гвардейцев, термидорианцев, подвыпивших рабочих и даже разгневанной ревнивой Элеоноры. Он мог защищать его никудышных друзей. Но он не мог защищать себя.
Пуля обожгла плечо, напоминая о бренности человеческой оболочки. В который раз пальцы ощутили, как теплая кровь проступила сквозь одежду.
— Ну блядь.
Впереди угрожающе щелкнул взведенный курок, и Робеспьер заслонил его, вскинув пистолет. А нет. Не заслонил. Робеспьера сбили с ног. Нечаянно нажатый спусковой крючок— и этот ненужный, нелепый выстрел.
Стон.
Кроули бросился к лежащему ничком телу.
Нет. Еще живой.
Кроули повернул Робеспьера навзничь.
Правая щека распотрошена. Никакой белой пудры. Малиновое, красное, розовое. Течет в уши, пачкает воротник рубашки, растекается по полу. Все теперь в этом ярком, кричащем цвете.
Гвардейцы обступили их. Не трогали.
«Пусть только посмеют».
Один из них сухо зачитал с листа:
— Декретом Конвента постановляется: тиран Робеспьер и все его гнусные пособники подлежат аресту и казни в тот же день.
Никто из друзей Робеспьера больше не сопротивлялся. Молчали, глядя на расползавшуюся кровавую лужу на полу. Только Кроули трясся от смеха, обнимая себя за плечи. Десятое Термидора — конец декады.
«Последующая декада будет благопреятной. Возможно вы встретете стараво друга. Фортуна будет улыбаца вам, но не теряйте головы».
Ах, бесхвостая крыса. Соврала! Каналья. А, может, у сурков просто злое чувство юмора?..
я давно потерял голову
Они въехали в Кардифф за два часа до заката и направились прямиком в порт, искать подходящий корабль. Правда, в животах уже бурчало от голода — в последний раз они ели около полудня, и не в таверне, а усевшись на поваленное дерево близ дороги. Благо, из сгоревшего дома предусмотрительный Нед взял не только деньги, оружие и коней, но и изрядный запас лепешек, жареного мяса и сыра. Их как раз хватило на те двое суток, что заняла дорога до Кардиффа.
То есть бегство.
От сэра Валентина, от городской стражи, но прежде всего — от воспоминаний…
…падает на пол тело графа Арвеля, только потянувшегося поцеловать новобрачную наедине — и получившего удар ножом в горло;
Они вместе обшаривают труп сэра Уриена в поисках ключей от входной двери;
Нед пихает в сумку надкусанный окорок со стола, за которым сидят три мертвеца;
Старуха, прижимая к груди кошель с серебром, тщетно зовет за порог черного кота;
Разгорается солома в пустой конюшне, огонь рвется вверх, лижет стены дома — и из чердачного окна с истошным мявом спрыгивает черная тварь, прямо перед лошадью Марины;
Они несутся прочь из города, а кот по имени Морж мурлычет из сумки, что висит за ее спиной…
В сумке с провизией болталась одинокая лепешка, у Марины от усталости кружилась голова, и чужие штаны не по размеру натирали в самых нежных местах. Хотелось есть, спать и не оглядываться каждые две минуты, проверяя, нет ли уже погони.
Перед ними расстилался Кардифф. Двухэтажные деревянные дома, крашеные суриком. Мачты вдали, над крышами. Улица к ратуше — но они свернули в переулок, ведущий к порту.
Надо спешить.
— Поедим здесь, Генри, — Нед указал на обшарпанную вывеску таверны.
У Марины вырвался облегченный вздох. Она уже не представляла себе, как искать судно и говорить с капитаном, когда невозможно думать ни о чем, кроме твердой земли и куска мяса. Или хлеба. Чего-нибудь, только бы живот перестало подводить от голода.
Она неуклюже сползла с седла, едва удержалась, чтобы не потереть отбитое и натертое, и принялась выпутывать из сумки Моржа. Не то, чтобы кот упирался, просто после двух суток сумасшедшей скачки руки дрожали так, что завязки было проще оборвать, чем распутать.
Нед целую минуту смотрел, как Марина путается в тесемках, потом подошел, дернул их в разные стороны и вытащил за шкирку присмиревшего и несколько охрипшего Моржа. Сунул Марине в руки.
— Держи и идем.
В таких тавернах, как эта, Марине еще бывать не доводилось. То есть она слышала от Неда, что в портовых забегаловках кладут в суп кошек, а по залу бегают крысы, но не слишком в это верила. Как оказалось, зря. Здесь крыс было в избытке. На хвост одной из них, что-то угрызающей прямо около порога, Марина наступила. Была бы она правильной леди, упала бы в обморок или хотя бы завизжала. Но она промолчала, только постаралась лучше смотреть под ноги, чтобы не наступить еще на какую-нибудь пакость, прячущуюся в подгнившей соломе, устилающей пол вперемешку с объедками и неопознаваемым мусором.
Наверное, именно потому что она слишком внимательно смотрела под ноги, а еще, быть может, по причине густого, дымного и воняющего горелой капустой и переваренной рыбой полумрака она не сразу разглядела компанию за дальним, в самом темном углу, столом. Пойми она сразу, кто там сидел, и история повернулась совсем иначе.
Но мы не будем гадать, как сложилась бы судьба Марины, зайди она в тот вечер в соседнюю таверну, а узнаем, как все было на самом деле.
Итак, Марина с Недом расположились в другом темном углу. Это было несложно, потому как в таверне все места были темными, а посетителей, кроме них и компании в дальнем углу, не было вовсе. Нед заказал кислого молока, хлеба и зажаренную целиком курицу, тихонько пояснив Марине, что рагу или отбивную тут брать нельзя, если не хочешь съесть дохлую собаку. Заказ принесли быстро, Марина едва успела сосчитать мужчин, вполголоса разговаривающих о каком-то редком грузе: их была ровно дюжина; и рассмотреть висящие под потолком связки лука: гнилого, чтоб пьяницы его не обрывали на закуску. Кроме лука под потолком болтались ветви рябины, по поверьям, отгоняющие нечисть, и пара пыльных, давно погасших масляных светильников. Видимо, содержатель таверны решил, что трех узеньких окошек, затянутых промасленным пергаментом, для освещения вполне достаточно.
Пока она пила молоко и жевала клеклый хлеб, потому что не решилась попробовать странно зеленоватую и волосатую курицу, прислушивалась к разговору и разглядывала спину одного из компании, в отличие от прочих, обтянутую дорогим камзолом и чересчур грузную для слуги или наемника. При виде этой спины ей было как-то не по себе, тем более что из обрывков разговора стало понятно, что редким товаром, за который этот богатей платил золотом, был флорентийский яд. Отец рассказывал, что таким ядом одна вдовствующая королева пропитала страницы книги, затем подарила ее своему сыну-королю и тот скончался после тяжелой болезни.
Ощущение, что они зря зашли в эту таверну, крепло с каждым мгновением, да и Морж, разделивший с Недом подозрительную курицу, дыбил шерсть на загривке и то и дело косил глазом в сторону заговорщиков.
— Может, пойдем отсюда? — шепнула Марина, дотронувшись до руки Неда.
— Поздно. — Нед взглядом показал на одного из компании, недобро косящегося на них. — Держи нож наготове, сэр Генри, сбежим, как только начнется заварушка.
Она обреченно кивнула, нащупала нож с обмотанной пенькой рукоятью и приготовилась бежать со всей возможной быстротой. Если повезет.
Заварушка не заставила себя ждать. Обладатель дорогого камзола положил на стол кошель, забрал шкатулку с покупкой и поднялся. При этом он повернулся, и Марина увидела его лицо. А он — ее. По круглой и благостной, как у его хозяина, роже расплылась довольная ухмылка.
Замерев, как кролик перед змеей, Марина смотрела в глаза графскому управляющему, мастеру Овайну, и пыталась вспомнить хоть одну молитву. Но в голове было совершенно пусто.
Вот мастер Овайн отодвинул свой стул, сделал шаг к двери — и к Марине. Вот поднялись из-за стола его сопровождающие и те моряки, что доставили груз.
Вот мастер Овайн отошел еще на шаг и бросил своим людям:
— Убить.
Все это происходило так быстро, что Марина едва успела удивиться, чего же они с Недом ждут, когда пора бежать, или драться, или делать хоть что-нибудь… и почему моряки, которых вдвое меньше людей графа, не догадались о засаде, ведь Овайн — известный на весь Уэльс лжец и негодяй…
За столом мгновенно завязалась драка, больше похожая на бойню.
Мастер Овайн сделал еще шаг к Марине, крикнул:
— Этих двоих взять живыми!
Его люди отвлеклись от драки, всего на миг, но этого мига хватило одному из моряков, чтобы пырнуть кого-то их них ножом. А Марине — чтобы бросить нож. В Овайна. И тут же второй — в его подручного, ближнего к ней. Еще два ножа бросил Нед, только Марина не успела понять, попал или нет. Все смешалось, завертелось, она сама увернулась от летящего в нее клинка, и что-то с гнусавым мявом бросилось в лицо тому, кто тот клинок держал…
А потом все закончилось.
Мастер Овайн лежал на полу, удивленно глядя в потолок, его люди — вповалку по всей таверне, в основном молча, но кто-то еще хрипел. Хрипящего прикончил Нед, деловито вогнав нож в горло, а затем вытерев об его же одежду. Один из моряков сидел на перевернутом стуле, баюкая раненую руку, второй пытался привести в чувство третьего. Четвертый, с проломленным черепом, так и остался на дальнем столе.
Кот сидел на стойке и яростно вылизывал лапы от крови.
А у Марины отчаянно кружилась голова и только что выпитое молоко просилось наружу. Зато обошлось без ран — ее просто не успели достать. Слава Господу, Неда тоже, если не считать свежего синяка на скуле.
— Эй, моряк! — закрыв глаза так и не пришедшему в себя матросу, обернулся к Неду тот самый человек, который передавал мастеру Овайну яд. Видимо, главный в компании. — Спасибо, выручил.
Нед прищурился, рассматривая человека пристально и недоверчиво, хмыкнул и кивнул:
— Второй раз уже выручил, Фитиль.
Несколько мгновений Фитиль разглядывал Неда, затем криво ухмыльнулся и шагнул к нему, протянув руку:
— Живой, Циклоп! А я слыхал, тебя повесили.
Нед фыркнул, отер руку о штаны и обменялся с Фитилем рукопожатием.
— Еще чего. Нет такой реи, чтоб меня выдержала. А ты по-прежнему ходишь на «Розе Кардиффа»?
— Пять лет как капитан! — Фитиль не скрывал гордости.
Марина смотрела на встречу двух старых знакомых, как на кукольное представление. Уж очень это было странно и нереально — ухмылки и рукопожатия над свежими трупами. Как будто таверна пуста, а эти двое только что пропустили по кружке эля, а не едва выжили в драке с графскими слугами.
Графские слуги.
Господи.
Надо сейчас же бежать из Кардиффа, сию секунду!!!
Нед!..
Он обернулся, словно услышав ее безмолвный вопль. Улыбнулся во весь рот и поманил к себе. Выглядело это страшно — белые зубы на покрытом засыхающей кровью лице. Особенно страшно было понимать, что для Неда это совершенно нормально и привычно, балагурить над телами тех, кого он только что убил. И для Фитиля — тоже. И, наверное, Марина не годится в моряки, потому что ее сейчас вывернет наизнанку, и она будет плакать. Громко, долго, до икоты, пока все это не исчезнет, и она не окажется дома, в своей комнате, в своем замке Торвайн, и папа не придет взять ее на руки и утешить…
Только папа не придет, и трупы не исчезнут. И слез нет. А есть страх, азарт и злость. И еще благодарность этому страшному человеку по имени Циклоп, потому что ради нее он снова рискует оказаться на рее.
Марина его не подведет.
Подхватив кота под мышку, она подошла к Неду и кивнула капитану Фитилю.
— Это Генри Морган, — Нед похлопал Марину по плечу.
Фитиль критически ее осмотрел, хмыкнул и позвал Неда продолжить разговор на его судне. Здесь слишком плохо пахнет, да и эль дерьмовый. Про раненого в руку матроса он словно забыл. Или не забыл, а видел, как хозяин таверны молча помогает ему перевязать рану, а потом они в три руки волокут ближайшее тело куда-то на кухню?
Наверное, видел.
И, наверное, слышал, как мастер Овайн командовал взять их с Недом живыми.
Впрочем, если Нед считает, что сейчас можно этому Фитилю доверять, то ему виднее. А Марина просто пойдет с ним, хоть на «Розу Кардиффа», хоть на рею. Потому что ей уже, кажется, все равно.
В таверне они задержались только затем, чтобы получить с трактирщика несколько монет за оставленных ему лошадей. Тот дал раз в несколько меньше, чем стоили лошади, но Нед не стал спорить, а лишь подмигнул единственным глазом и посоветовал продавать их подальше от Кардиффа.
Нам всем лучше сейчас оказаться подальше от Кардиффа, подумала Марина и спустила Моржа на землю. Он кот умный, сам дойдет до порта, а у нее уже нет сил нести на себе два стоуна.
Морж укоризненно на нее глянул, поднял хвост трубой и принял независимый вид. Но рядом пошел. Капитан Фитиль, бросив на кота взгляд, только хмыкнул:
— Немножко удачи нам не помешает.
— Удачи, говоришь, — пожал плечами Нед. — Ты даже не представляешь, Фитиль, какая удача на тебя сегодня свалилась.
И замолк под заинтересованным взглядом.
Нед молчал ровно до тех пор, пока поднялся на борт брига.
Марина жадно разглядывала судно и команду. Ей доводилось выходить в море и на парусной лодке, и на новеньком трехмачтовом корвете, принадлежавшем ее величеству. Но на торговом бриге — никогда. И команда тут была совсем не похожа на английских военных моряков. Отец бы назвал их одним словом: сброд. Что ж, он был бы прав. И теперь Марина с Недом — тоже сброд. Торговцы, контрабандисты, пираты — капитан Фитиль явно не брезговал никаким заработком, а два ряда пушечных портов говорили о том, что и сам бриг не будет легкой добычей ни для кого.
Капитана Фитиля, явившегося на судно в сопровождении всего одно матроса, двух чужаков и черного кота, приветствовали удивленными взглядами, но вслух ни о чем не спрашивали. И когда он велел готовиться к выходу в море с отливом, только поворчали на сухопутных крыс, которые опять не хотят торговать честно, и споро взялись за дело.
— Подай ужин и вина на троих в мою каюту, — велел Фитиль пробегающему мимо парнишке лет так пятнадцати.
Марина с интересом посмотрела юнге вслед: похоже, именно его место она и займет, а парнишка получит вожделенное звание матроса. И, похоже, юнгу на этом судне не обижают, вон как он радостно понесся выполнять капитанский приказ. Только вот незадача: как она сможет скрывать свой пол, живя вместе с матросами в кубрике? Ее же разоблачат в первый же день. Оставалось надеяться, что Нед уже что-то придумал.
Он в самом деле придумал. И, едва юнга принес ужин и закрыл за собой дверь каюты, взял быка за рога.
— Что ты готов дать, Фитиль, за дитя Моря у тебя на борту?
На полмгновения капитан ошеломленно замер, потом глянул на Марину в упор и усмехнулся.
— Безопасность для вас обоих, Циклоп, двойное жалованье юнге, а тебе должность второго помощника. Чифом пока не возьму, мне бунт на корабле не нужен.
— Неплохое предложение, Фитиль. Но это еще не все. — Дождавшись, пока капитан кивнет, Нед продолжил: — Дитя Моря — девушка. Ты не будешь спрашивать ее имени и дашь ей отдельное жилье, хоть кладовку.
Капитан снова кивнул и оглядел Марину с еще большим интересом.
— Идет. Кладовка найдется, и юнга по имени Генри меня устраивает. А с чего это?..
— …дитенка фейри понесло в море? — продолжил за него Нед. — Да с того же, с чего рыба на суше дохнет. Смотри, какая бледная. Худо ей на берегу.
Ухмылка капитана ясно говорила, что он прекрасно понимает — кому хочешь станет худо, если попадешься на глаза графу Арвелю с прихвостнями. А уж если еще и убить парочку из них, недомогание станет смертельно опасным.
— И не расспрашивай юнгу о прошлом, кэп, если хочешь настоящей удачи. Юнга-то ответит, но ты удачу потеряешь.
Фитиль махнул рукой:
— Кракен с тобой, Циклоп, сиди на своих тайнах. Давай уже выпьем, а потом представлю вас команде. И чтобы без твоих моржовых штучек, «Роза Кардиффа» — судно мирное, а я — купец и чту закон. Усвоил?
— Разумеется, кэп! — ухмыльнулся Нед и взялся, наконец, за кружку с вином.
А Марина облегченно привалилась к его руке и почти поверила, что все неприятности позади, а впереди их ждет долгая счастливая жизнь… небольшой сундучок, спрятанный в портовой таверне… на необитаемом острове… с толстой черной крысой внутри… она мурлычет и приносит удачу…
Под мурлыканье черного кота по имени Морж она и уснула, крепко и сладко, как положено спать юной девушке.
Решение созревало по мере появления скепсиса на лице Селиванова. И Ковалев решительно поднялся.
– Пойдём.
– Куда?
– Пошли, сказал. Сам говорил, что я похож на дядю Федю, который за вас.
Селиванов послушался. И шел за Ковалевым, пока не понял, куда его ведут.
– Мы чё, к Инне, что ли?
– Да, – ответил Ковалев и только потом поправил: – Кому Инна, а кому Инна Ильинична.
– Так она же… ведьма…
– Она психолог. И крестить твоего брата не собирается. По-моему, вполне достаточно.
– Не, а если она нарочно?.. Ну, с Бледной девой сговорится?
Ковалев остановился и повернулся к Селиванову:
– Достал. Я серьёзно. Детский сад просто… Ты уморить брата хочешь своими бредовыми идеями?
– Ладно. – Селиванов примирительно развел руками. – Пусть будет Инна как меньшее зло.
– Инна Ильинична, – поправил Ковалев.
* * *
Инна позвала Павлика к себе на прогулке перед обедом, после дыхательных упражнений, – Витька заранее предупредил, что Тамаре лучше этого не видеть, и Павлик, улучив момент, зашел за угол корпуса. Может, Инна была и ведьма, но, наверное, бывают добрые ведьмы, потому что она ему нравилась. Впрочем, она могла доброй и прикинуться. Но говорила она совсем не так, как Зоя, и не как с маленьким.
Расспросила подробно, как его душила Бледная дева, а потом сказала, что это называется «сонный паралич», случается такое с детьми. И что иногда такие сны не просто так снятся, а предупреждают о чем-нибудь заранее, например о начале приступа. И выходит, что Бледная дева не душила Павлика, а разбудила нарочно, чтобы он проснулся и воспользовался ингалятором.
Потом она ещё много про Бледную деву рассказывала, как ей там на дне речки холодно и скучно зимой. И ещё спросила смешное: что бы Павлик ей подарил на день рождения? Павлик сначала посмеялся: ну какой день рождения у Бледной девы? А потом представил, как она одна в свой день рождения плачет на дне речки и как её сын ничего ей не подарит и даже не поздравит вообще (Витька рассказал, что мастер спорта только поржал над тем, чтобы с ней поговорить). Павлик даже спросил, когда у неё день рождения, и Инна сказала, что через неделю.
И в обед, и в тихий час он всё выдумывал, что бы такого подарить Бледной деве. Торт? Но призраки наверняка ничего не едят. Или едят совсем не то, что люди. Игрушку? Но она же не маленькая, чтобы играть в игрушки. И наверное, ей ещё обидней станет, что ей вместо ребенка игрушку подсовывают.
И на прогулке вечером Павлик спросил Витьку, что обычно дарят женщинам. Витька вопросу удивился и долго чесал в затылке.
– Ну, побрякушки.
– Какие побрякушки? – не понял Павлик. – Как для грудных детей, что ли?
– Цацки. Брюлики. Ну, колечки там, сережки…
– А… Не, это мне не подходит… – вздохнул Павлик. – А ещё?
– Духи там. Конфеты. О, цветы! Цветы телки любят!
Цветы! Как же Павлик сам не догадался! И достать их можно было, хоть и с трудом, – в зимнем саду, там всегда что-нибудь цвело.
А ещё Павлик вспомнил, что в садике их учили на Восьмое марта рисовать мамам открытки, – и что якобы нарисованная своими руками открытка любой маме дороже купленной. Насчет купленной Павлик не проверял, но открытка, которую он сделал в садике, маме понравилась, она ею хвасталась даже своему новому мужу, когда они Восьмое марта отмечали. Открытку, правда, вином облили случайно, но сестра Катя её у мамы забрала, высушила и спрятала в ящик, где лежали всякие документы.
Вечером в группе Павлик сел делать открытку Бледной деве. Тамара удивилась его желанию порисовать (хотя вечером в группе многие рисовали) и всё подсматривала через плечо, что он нарисует. В результате Павлик так и не придумал, что изобразить на открытке, и решил утром расспросить об этом Витьку.
* * *
Баба Паша называла Инну «Иночкой» и, в отличие от всех остальных, не удивилась и не возмутилась её появлению во дворе у Ковалева. Будто так и должно было быть, что в отсутствие Влады он может приводить домой девушек. Пёс на Инну тоже рычать не стал.
Потом они гуляли по берегу, и Аня обнаружила, с какой радостью пёс бросается за брошенной палкой, после чего не пришлось больше развлекать ни ребёнка, ни собаку – они носились друг за другом и были игрой чрезвычайно довольны.
Ковалев не хотел рассказывать Инне о Зоином покаянии, но неожиданно взял и рассказал. Инна, конечно, ужаснулась, но содеянному не Зоей, а Ковалевым.
– И вы что, в самом деле смеялись? – переспросила она.
– В самом деле. Даже слезу утирал…
– Вы сошли с ума?
– Я понимаю, что это бестактно. Но вот не удержался.
– Бестактно – это не то слово. Она вам этого никогда не простит.
– Она несла такую чушь… Об отправлении собаки обратно в ад… – пожал плечами Ковалев.
– Это не чушь. И люди на дорогих черных машинах, думаю, готовы это сделать.
– Сделать что? Отправить собаку в ад?
– Ада не существует. Но… скажем так… отправить хтона туда, откуда он появился. Я-то думаю, какой на ней грех, а оказывается – заговор на смерть. Значит, Зоя уже тогда имела немалую силу, заговор на смерть сделать непросто.
– Да ладно «непросто»… У нас в лагере девчонки делали.
– Вы глупости говорите. Ведь Зоин заговор сработал. Силу-то она имела, а опыта – никакого. Потому заговор по ней так и ударил.
– Вы в самом деле уверены, что сработал заговор? – скептически осведомился Ковалев. – Или травить подружек собаками – это часть магического ритуала?
– Она соврала вам, она никого не травила собакой. Все знают, что Зоя в ту ночь не выходила из дома. Она ведь в самом деле каялась в милиции, через год примерно, когда уже окрестилась и в Бога уверовала. И менты очень смеялись тогда над ней, хотя про заговор на смерть она ничего не рассказывала. В ту ночь они с моей мамой сидели у Зои и, когда шум поднялся, вместе на берег прибежали. Там весь поселок на крики бабы Паши собрался, вашу маму искали с лодок, баграми…
– Зачем же ей врать? Тем более в милиции? Она так сильно ненавидит этого бедного пса?
– Иначе вы не поверили бы в то, что заговор сработал, решили бы, что это совпадение.
– А вы не допускаете, что это совпадение?
– Такое совпадение абсолютно неправдоподобно.
– Вы считаете, что сработавший заговор более правдоподобен, чем совпадение? – Ковалев фыркнул.
– Совершенно всё равно, как вы к этому относитесь. И конечно, в таких делах самовнушение имеет значение тоже. Но поглядите: вокруг Зои выжженная земля… Заговор на смерть делать опасно даже опытным ведьмам… Именно поэтому я не верю в совпадение.
* * *
Во вторник за завтраком Зоя начала с того, что отчитала Инну.
– Инна Ильинична, а кто позволил вам проводить психотерапевтические беседы с Павликом Лазаренко?
Инну не удивил её вопрос.
– В моей должностной инструкции указано: «Принимает меры по оказанию детям различного рода психологической помощи».
– Вот именно. Принимает меры, но никак не занимается психотерапией. К тому же столь неуклюже.
– Зоя Романовна, я понимаю, что вы по образованию тоже детский психолог. Но штатный психолог в санатории я. И борьба с возрастными страхами в моей компетенции. К тому же ничего неуклюжего в моей психологической помощи Павлику не было. – Глаза Инны смеялись. Наверное, наедине она говорила бы с Зоей иначе – как тогда, в гардеробе.
– Я прослушала запись вашей беседы с Павликом. Это ужас что такое! Вместо того, чтобы дать ребёнку простейшие способы защититься от Бледной девы, вы укореняете в его сознании исходящую от неё опасность.
– Простейшие способы защититься – это крестное знамение, молитва и крещение в ближайший четверг? – улыбнулась Инна.
– Ребёнок, уверенный в божьей помощи, не боится призраков.
– Я научила ребёнка защищаться от призрака самостоятельно, без помощи Бога.
– Да? Это каким образом? Выяснив у него, что бы он хотел подарить Бледной деве на день рождения?
– Зоя Романовна, это классический приём борьбы с детским страхом – заставить ребёнка встать на место своего ужаса, полюбить его и пожалеть. Он описан в каждом учебнике. Разумеется, для христианской системы ценностей этот приём неприемлем – ребёнок должен ненавидеть призрака как представителя Дьявола и уповать на Бога в борьбе с призраком.
– Есть немало других приёмов, которые не противоречат христианской системе ценностей.
– Извините, я не христианка и не задумалась о других способах – воспользовалась тем, который показался мне наиболее эффективным. В моей должностной инструкции нет указаний на то, что психологическую помощь я должна оказывать по-христиански.
– Об этом я и говорю: вы используете свое служебное положение для отвращения детей от Бога.
– Вашему богу нравятся дети, считающие себя слабыми, грешными, грязными, неспособными принимать решения и самостоятельно бороться со страхами, – с милой улыбкой сказала Инна. – И пока в Конституции черным по белому написано, что пропаганда религии детям запрещена, я буду пользоваться тем, чему меня учили в институте, а не христианской системой ценностей. А на вашем месте я бы задумалась о том, кто из нас двоих использует служебное положение…
Если на Ковалева верующие врачи и педагоги шипели хором, то почему-то в разговор Инны и Зои Романовны не вмешивались. Даже верная Зое Тамара Юрьевна помалкивала, а остальные делали вид, что не прислушиваются.
Когда все разошлись (как всегда, оставив Ковалева и Инну за столом), он спросил, почему Инна вдруг изменила своему обычаю не возражать Зое Романовне.
– Потому что речь не обо мне и не о мировоззрении. Речь о Павлике и его страхах. Впрочем, этот раунд я проиграла…
– Вы уверены?
– Почти. Зоя не позволит Павлику жалеть Бледную деву. Не драться же мне с ней… Я не могу посоветовать ребёнку не слушать старшую воспитательницу, это нарушение педагогической этики.
* * *
Витька сказал, что на открытке рисуют цветы или котиков, потому что котики рулят и телки от них тащатся. Взял у Аркана планшет и показал Павлику целую кучу открыток с котами. Идея Павлику понравилась, он не сомневался, что может нарисовать кота. А может, и кота с тортом в одной лапе и с букетом в другой, как было на одной открытке в интернете. Ему даже захотелось, чтобы поскорее настал вечер. Тем более что Бледная дева прошлой ночью к нему не приходила, не душила и не пугала, будто догадалась, что Павлик собирается поздравить её с днем рождения.
– Почему ты пошел в ученики к Темнейшему, если он такое чудовище? – на самом деле Шу хотелось спросить о другом, но ей чуть ли не впервые в жизни было неловко.
Она впервые была наедине с мужчиной, и не с Энрике, который ей был как старший брат, а с Роне – опасным, манящим, пугающим темным шером. И он ни слова не сказал об их встрече в Тавоссе. О том, что же там случилось на самом деле. Вдруг его поцелуи ей только приснились? И теперь она не знала, как спросить. То есть… она могла бы взять и спросить прямо: ты целовал меня, Роне, или нет? Только почему-то не могла. И поэтому старалась не смотреть на него – хотя чувствовала его присутствие всей кожей, всей сутью, и даже если бы захотела – не смогла бы не чувствовать. Слишком он был другим. Темным. Горячим. И когда он рассказывал о Пауке – она чувствовала его боль и ненависть. Нет, не просто чувствовала! Он отдавал ей свои эмоции, делился ими щедро и безоглядно, и ему нравилось то, что она их брала.
Сегодня ненависть и боль были совсем иными на вкус, чем после бойни в Олойском ущелье. Без привкуса гнили и разложения, лишь острота и пряность, густая, вкусная…
И кто здесь, спрашивается, чудовище, употребляющее чужую боль на десерт?
– Он не чудовище, – пожал плечами Роне и едва уловимой понимающей улыбкой глянул на Шу. – По крайней мере, не большее чудовище, чем моя бабка или Светлейший.
«Не больше, чем я или ты», – мог бы сказать он, но деликатно промолчал.
И правильно. Нельзя сравнивать! Роне – не такой, как Паук. Роне не мучил и не убивал своих учеников… наверное…
В замешательстве и смущении Шу сжала коленями бока химеры, и та замедлила бег по прибрежным скалам.
– Ты считаешь его… нормальным?
Темный тоже придержал свою химеру, даже остановил ее на вершине скалы, рядом с искривленным, нависающим над обрывом можжевельником. И обернулся к Шу.
– Насколько нормальным может быть темный шер-зеро. Он давно уже не человек, и мерить его мерками людей – глупо, недальновидно и попросту опасно. Я сделаю все, чтобы не зависеть от Паука снова, и предпочту находиться от него как можно дальше, – Роне улыбнулся одними губами, пристально глядя ей в глаза. – Но Паук не чудовище. Он всего лишь хочет избежать вечности в Ургаше. Как и все мы.
Шу остановилась напротив, ласково погладила химеру по гриве – не отрывая взгляда от глаз темного и почти ощущая ладонью его волосы… ширхаб, о чем она опять думает! И зачем смотрит на его губы? Хватит, надо собраться… сосредоточиться на важном. Когда еще выпадет шанс поговорить с темным шером начистоту?
– Ты опять об этом. Почему вечность в Ургаше? И почему вы, темные, так боитесь собственного прародителя? Я не понимаю.
– Понимаешь. Ты заглядывала в Бездну. Олойское ущелье. Ты знаешь, что это такое. Разве ты бы хотела после смерти оказаться там?
– Я не верю в страшные сказки. – Шу невольно передернулась и нахмурилась, не желая вспоминать тот ужас. – Двуединые не могли обречь своих детей на Бездну, неважно, светлых или темных!
– Ты не хочешь проверять на себе.
Шу опять показалось, что Роне хотел сказать что-то другое… или не хотел, а просто что-то недоговорил. Он очень много недоговаривал – и о Пауке Тхемши, и о собственном прошлом, и о настоящей цели своего расследования. Не то чтобы она всерьез рассчитывала на полную откровенность, но было самую малость обидно. Она же не маленькая, и она – не враг темному шеру Бастерхази.
Хотя и не друг.
А кто? Непонятно. Разобраться бы…
…приснилось ей или не приснилось?..
– Ладно, ты прав, проверять на себе я не хочу, – кивнула она, заставляя себя оторвать взгляд от его губ и посмотреть… да вот хоть на этот кривой можжевельник! Или на торчащий посреди моря скальный остров с руинами маяка. – Но то, что делали темные во времена Ману – не выход. И не работает. Ни один из ритуалов единения не дал нужного результата. Ты же не собираешься устраивать что-то подобное, правда же?
Про кривое дерево и остров она уже забыла. Ведь невежливо смотреть в сторону, когда с кем-то разговариваешь. А она – хорошо воспитанная принцесса… ладно, не очень хорошо, но она старается. Ради Люкреса. Да. И ради Каетано. И с Роне она сейчас разговаривает ради Каетано и Люкреса, а не потому что… не потому что, и точка!
– То, что делали перепуганные идиоты – ни за что. – В глубине глаз Роне сверкнули алые огни, похожие на лавовые разломы, и Шу обдало жаркой волной, словно от настоящей лавы. Правда, вместо запаха раскаленного камня был можжевельник, и сандал, и что-то древесно-пряное, таинственное и завораживающее. – Не может быть единения без согласия и желания обоих шеров.
Шу на миг стало страшно. Он так сказал о согласии и желании… и так посмотрел… и этот охвативший ее жар… Роне – менталист, очень сильный менталист, а она – всего лишь глупая девчонка, почему-то решившая, что ей совершенно ничего не угрожает. С темным-то шером, одержимым свободой!
– Хорошо, что я сумрачная и не гожусь для ритуала, – с некоторым усилием улыбнулась она. – А то я бы сейчас испугалась.
– Бояться меня тебе определенно не стоит, хоть ты как сумрачная шера и годишься минимум для сотни запрещенных и неаппетитных ритуалов. Кстати, твои щиты не выстоят против сильного темного, особенно – менталиста.
Шу передернула плечами, скрывая невольную дрожь. Ну да, она поставила щиты. То есть они сами, стоило ей заподозрить возможную опасность. И ее щиты – хорошие! Энрике вместе с Баль и Каетано не могут ничего с ними сделать! Правда… ну ладно. Ладно. Роне – может. Если уж он способен снести щиты крепости Сойки. И ей надо было подумать об этом до того, как ее понесло на берег с ним вместе.
– Так расскажи мне, как сделать те, которые выстоят, – потребовала она, упрямо выставив подбородок в лучших традициях Суардисов.
Ширхаба с два она признается, что боится! И что собственный страх отдается в теле странной горячей дрожью, так похожей на предвкушение.
– Конечно, расскажу, даже покажу, – подмигнул ей Роне и повернулся к морю: оно сияло на солнце и казалось отражением неба. – А здесь очень красиво. Никогда раньше не забирался так далеко от Найриссы.
Шу очень понадеялась, что Роне не заметил ее облегченного выдоха и на всякий случай снова погладила химеру. Удивительная зверюга! Скачет по скалам и осыпям, словно по ровному тракту. Почти летит. И Роне…
Она искоса глянула не него – подставившего лицо морскому ветру, мечтательно прикрывшему глаза. Он казался отлитым из кипящей лавы, в темной ауре – как в клубах дыма, и этот его струящийся черно-алый плащ… Зря она считала это вульгарным и пафосным, это – красиво, и кажется продолжением его дара! И очень, просто невыносимо хочется дотронуться.
– Хочешь – сделай, – не оборачиваясь, произнес он.
Шу вздрогнула. Она не привыкла, чтобы кто-то так легко читал ее мысли. Да что там, это всегда была ее прерогатива, читать всех, как раскрытую книгу!
Но… почему бы нет?
Химера тронулась с места, едва Шу успела подумать – да, хочу. Сейчас. И приблизилась, встала рядом со зверюгой Бастерхази. Так, что Шу коленом коснулась его колена и едва подавила стон: это было похоже на касание к раскаленной лаве, только сладко, безумно сладко. Что с ней творится? Почему?..
– Ты так и не сказал, как зовут твою химеру, – спросила она почему-то хрипло, словно лава обожгла ее своим дыханием.
– Сколопендра, дочь Бурана, – сказал Бастерхази, продолжая рассматривать море. –Но она предпочитает зваться Нинья.
Химера отозвалась тихим довольным ржанием – низким, пробирающим до самых костей – и переступила тонкими ногами, словно ей не терпелось снова пуститься вскачь.
– Они никогда не устают?
– Устают, конечно. Если их долго держать в стойле и не позволять бегать, – Роне ласково потрепал свою зверюгу по ушам. – Они созданы для движения. С Муаре ты можешь легко добраться отсюда до Метрополии за шесть дней, а то и за четыре, если не останавливаться на ночь. Главное, не вздумай спать в седле, а то проснешься где-нибудь в Хмирне или на Туманном острове, если не на Потустороннем континенте.
– Но ведь проснусь? – Шу как завороженная наблюдала за движениями его пальцев, перебирающих искрящуюся на солнце гриву Ниньи.
– Ты – проснешься. Ты нравишься… – Роне обернулся, поймал взгляд Шу и совсем тихо добавил: – мне.
На миг ей показалось, что сейчас он ее поцелует, и это был очень, очень горячий и сладкий миг. Но вместо этого Роне лишь снял с ее плеча белое перышко и пустил его по ветру.
Словно в ответ на фамильярность с неба послышался птичий крик, через мгновение по лицу Шу мазнуло воздушной волной, а в следующий миг Ветер опять поднялся ввысь.
– Кто-то тебя ревнует, – в голосе Роне явственно слышалась насмешка.
– Чушь! – вскинулась Шу. – Ветер не станет меня ревновать, Ветер знает, что я его люблю.
Роне лишь пожал плечами, мол, как скажешь. Но почему-то Шу показалось, что он имел в виду вовсе не птицу.
– Хочешь посмотреть, как химеры охотятся?
– Конечно хочу! А на кого?
– Да хоть на рыбу. – Роне спрыгнул на землю и потрепал свою химеру по холке. – Нинья обожает всякое чешуйчатое, думаю, Муаре тоже. Они же сестры.
– Сестры? То есть Муаре тоже дочь Бурана? А…
Шу осеклась, когда Роне коснулся ее руки, чтобы помочь слезть с химеры. Не то чтобы она не могла сама, она – не какая-нибудь изнеженная жеманница, она… просто она – хорошо воспитанная принцесса. Да. Именно… Правда, что-то она совсем не помнит, что говорит этикет об объятиях темного шера… Очень горячих объятиях темного шера. И можно ли ему позволить вот так заглядывать ей в глаза, и склоняться к ней близко-близко, и касаться пальцами ее щеки – нежно, с ума сойти как нежно…
Ну, на этот-то раз он ее поцелует?!
Шу почти потянулась к нему сама… да что там, потянулась безо всяких почти!
– Ты прекрасна, – шепнул, почти выдохнул ей в губы Роне.
И отстранился. Всего на шаг и продолжая держать ее за руку. Но Шу почувствовала себя одинокой, брошенной и замерзшей. Почему? Почему он не хочет? Если она прекрасна?!
– Смотри, – он подвел ее к обрыву и указал вниз.
О, боги! Она забыла про химер! Она сошла с ума. Точно, сошла с ума… И Роне тоже сошел – его рука едва заметно дрожала, и он как-то слишком быстро и неглубоко дышал, и его аура…
Шу невольно улыбнулась. Его аура не умеет притворяться так же хорошо, как он сам. Но Шу, так уж и быть, сделает вид, что всему верит. А пока в самом деле посмотрит, как охотятся химеры. Это же безумно интересно!
Там, внизу, в прозрачной бирюзовой воде металось множество мелких серебристых росчерков и две черные тени, совершенно не похожие на лошадей. Скорее на акул или мурен, забравшихся в самый центр косяка сардин. Химеры щелкали пастями, то заглатывая рыб целиком, то перекусывая пополам – и тогда вокруг них расплывались розовые дымчатые пятна.
– Они не лопнут? – через несколько минут спросила Шу: к этому времени они с Роне уже сидели на краю обрыва, на заросшей мягкой травой площадке, и Роне обнимал ее за плечи. Словно бы поддерживая, но она-то знала – ему просто хочется ее обнимать. А предлог неважен. – И почему сардины не уплывают?
– Химеры никогда не лопаются, – усмехнулся Роне, – и никогда не пугают ту добычу, которую еще не успели поймать.
– Отличная стратегия, – в тон ему усмехнулась Шу. – Очень тебе подходит. Значит, ты не будешь меня пугать, пока не поймаешь. А потом, Роне?
– Ох уж эти менталисты. Потом, моя прекрасная Гроза, – он с улыбкой притянул ее руку к своим губам, легко поцеловал костяшки пальцев и потерся о них губами, разгоняя по телу Шу щекотную горячую волну, – потом ты сделаешь то, что хочешь, и тебе будет хорошо. Нам обоим.
От его слов, от его близости, от его прикосновений кружилась голова и хотелось… Шу не очень понимала, чего именно. То есть – поцелуев, да. И еще…
– Еще?.. – отвечая на невысказанный вопрос, усмехнулся Роне и прикусил ее палец. Сильно. Так, что вспышка боли отозвалась во всем теле… и почему-то мгновенно сменилась жаркой и сладкой истомой. А Роне тут же зализал укус, и снова прикусил – другой палец, и опять больно…
Шу вскрикнула и непроизвольно сжала бедра – ей показалось, что Роне касается ее там… и тут же новая сладкая волна прошла по телу, стекла вниз, и внизу живота словно все загорелось…
– Что ты делаешь!
Шу попыталась отобрать руку и отодвинуться, но Роне удержал ее за плечи, а ее ладонь прижал к своей щеке.
– То, что ты хочешь, – шепнул он, глядя ей в глаза, и потянул на себя.
За непрезентабельной внешностью эльфа таился настоящий мастер высокой кухни — Кроули, определённо, знал гораздо больше, чем пытался показать, и это убеждение лишь окрепло, когда демон начал отпираться. Азирафель по достоинству оценил и устрицы, и десерт, но, даже рискуя показаться неблагодарным, поинтересовался:
— Винки, а вы умеете делать суши?
Большие уши эльфа встрепенулись:
— Винки не знает, что такое «суши», но Винки обязательно научится, если господин Азирафель поможет найти рецепт.
Огромные глаза эльфа сияли фанатичной жаждой деятельности, и, успев оценить его потенциал, Азирафель принялся записывать адрес любимого ресторанчика, попутно объясняя, к работе какого повара стоит приглядеться особо. Впрочем, он быстро спохватился:
— Я не подумал о том, что будет, когда вас заметят. Простите, Винки…
Он уже скомкал листок с адресом, но уничтожить его помешал жалобный писк эльфа, глаза которого мгновенно наполнились слезами.
— Винки умеет становиться невидимой. Магглы ничего не заметят. Винки справится.
Азирафель взглянул на Кроули, но тот лишь пожал плечами и великодушно махнул рукой:
— Шанс, ангел, как раз и предполагает что-то такое. Пусть идёт.
Риск, конечно, был, но, во-первых, эти эльфы наверняка умели проделывать такие фокусы, а во-вторых, Азирафель очень любил суши. Ему в голову пришла ещё одна чудесная мысль:
— Винки, а как можно вас ангажировать на долгий срок?
— Господин Азирафель желает стать хозяином Винки?
Взгляд эльфа засветился такой надеждой, что стало не по себе, и пока Азирафель пытался сообразить, что полагается ответить в таком случае, Кроули уже распорядился:
— Конечно, Винки, но тебе стоит задуматься о своём облике. Ты выглядишь хуже, чем Хастур, а это, как ты понимаешь, недопустимо.
— Винки всё сделает. Хозяин останется доволен. Винки будет делать суши с утра до вечера. Винки…
Эльф беззвучно растаял в воздухе, продолжая пищать о своём счастье и давать самые опрометчивые обещания, как любили делать все смертные. Записка с адресом, кстати, исчезла вместе с ним. Пожалуй, к этим существам стоит отнестись с большей долей серьёзности — Азирафель не раз убеждался, как обманчива бывает внешность.
Кроули всё-таки притащил в его комнату картину, которую пристроил над камином. Это был идиллический пейзаж, изображавший берег реки, на котором паслись овечки. Азирафелю особенно понравилось, что они именно паслись, изредка поднимая головы и меланхолично пережёвывая траву. Овечки выглядели настолько невинными и беззащитными, что впору было заподозрить насмешку, но Азирафель не мог всерьёз обижаться на дарителя — просто у Кроули было такое чувство юмора. Не ангельское.
Азирафель неторопливо обживался и в библиотеке, с интересом читая учебники, чтобы разобраться, чему вообще здесь учат. Учебники были скучноваты и явно выдержали не один десяток переизданий. Сначала Азирафель собирался выучить несколько заклинаний, чтобы при случае не вызвать подозрений, но, полистав «Чары», понял, какое это скучное занятие — строго регламентированные движения палочки, правильная артикуляция, сосредоточенность. А самое главное — множество дурацких ограничений и никакой взаимозаменяемости. А что будет, если в самый нужный момент ты забудешь то самое слово? Ущербная магия, что и говорить!
Однако не все книги оказались настолько бесполезными. Азирафель заинтересовался теорией предсказаний, историей магии и зельеварением, наверное, потому, что оно было близко по духу к кулинарии. Да и вообще жидкость, наделённая волшебными свойствами, может иметь великое множество применений. Впрочем, и у трансфигурации были свои плюсы. А потом Азирафель добрался до книг Запретной секции и ненадолго выпал из жизни, запоем читая всё подряд и всё больше погружаясь в историю развития этого мира.
Оказалось, что всё здесь пошло от Мерлина. Того самого знахаря при короле Артуре. Азирафель знал его как неплохого целителя, разбирающегося в травах и отварах из них. Но у того Мерлина не было ни тени божественной искры, ни капли магии. Этот, очевидно, был более одарённым. А вот здешняя Моргана представлялась каким-то исчадием ада — может быть, потому что у неё не было приятеля Кроули.
— Завтра приедут студенты, и начнётся новый учебный год.
Азирафель настолько увлёкся чтением, что не заметил появления Дамблдора. Тот вошёл в библиотеку и принялся бродить между стеллажей, довольной улыбкой отмечая все изменения. Остановился он перед большим календарём, дата которого замерла на отметке 13 августа.
— Уже завтра? — совершенно искренне удивился Азирафель, сдвигая отметку на 31 августа.
— Да. Ваша предшественница всегда отмечала эту дату чёрным цветом.
— Почему?
— Она была столь же увлечена книгами, как и вы, и была уверена, что ученики в библиотеке настолько же уместны, как нюхлер в ювелирной лавке.
Про нюхлеров Азирафель уже успел прочитать — сочинения Ньюта Скамандера пришлись ему по душе! — поэтому, не моргнув, ответил:
— А мне кажется, нет прекраснее зрелища, чем ребёнок с книгой в руках. Нюхлеры прекрасно обучаемы.
— Мне нравится ваш настрой, — похвалил Дамблдор. — Жаль, вы пропустили последнее собрание.
— Собрание? Извините, но я… — Азирафелю было неловко признавать, что он о нём просто забыл. — Я думал, что раз я не профессор…
Дамблдор хитро улыбнулся:
— А разве ваш приятель ничего вам не рассказал?
Если Кроули и пытался что-то рассказать, то у него не было ни единого шанса — Азирафель просто его не слышал, слишком увлечённый творчеством Жига Мышъякоффа.
— Увы, — Азирафель покаянно улыбнулся. — Иногда ему бывает непросто со мной.
— Вы давно с ним знакомы?
— Целую вечность.
— И он всегда был такой?
— А что он натворил?
— Я видел, как он беседует с растениями в теплицах, — Дамблдор погладил бороду и сложил ладони на животе. — Только вы ему об этом не говорите.
— Ни за что!
Подумать только, Кроули разговаривает с растениями! Пожалуй, это удивило даже больше, чем наличие цветов в его квартире, пропажа которых — на минуточку! — заставила его страдать. Всё-таки в душе он нежный и ранимый… наверное…
— А ещё он очень эмоционально отреагировал, когда узнал, что редкий «Турнир трёх волшебников» обходится без несчастного случая, — продолжил ябедничать Дамблдор. — Мне показалось, что он очень любит детей. В глубине души.
— Конечно, любит, — поспешил заверить Азирафель и прикусил язык, поняв, что чуть было не ляпнул о возмущении Кроули гибелью детей во времена Всемирного потопа. — Он вообще очень нежный и ранимый.
— Я так и предполагал, — добродушно улыбнулся Дамблдор. — Иногда внешность бывает обманчива.
С этим утверждением Азирафель был полностью согласен, но теперь его одолели некоторые сомнения.
— Альбус, а вы не расскажете мне, что это за Турнир такой, с несчастными случаями?
— О, это традиция, освящённая веками. Три школы магии издревле соревнуются между собой за первенство в поединке с весьма суровыми правилами. В этом году Хогвартсу выпала честь принимать этот Турнир у себя.
— А… несчастные случаи?
— Я очень сильно рассчитываю, что обойдёмся без них. Мне удалось добиться смягчения условий заданий, и я очень надеюсь, что чемпион Хогвартса догадается искать решения в книгах. Конечно, подсказки в нашем случае недопустимы, это, в конце концов, просто неспортивно, — Дамблдор взглянул на Азирафеля поверх очков и с улыбкой добавил: — Но я не могу запрещать вам давать советы в выборе книг.
— Всем чемпионам?
— В Хогвартсе тот, кто просит помощи, всегда её получает, — улыбка Дамблдора стала лукавой. — А подробности о проведении Турнира расскажет ваш друг. Мне кажется, он даже записывал.
Не то чтобы кто-то поверил в способность Кроули что-то записывать, но поговорить с ним стоило. Во-первых, чтобы обсудить предстоящий Турнир, ну а, во-вторых, Азирафель просто соскучился.
Информация пришла неожиданно. Перед заходом звезды ещё ничего известно не было, а едва край диска показался над горизонтом, сообщение о предстоящем выбросе магмы уже заполонило все ячейки. Природные обстоятельства предоставили шанс многим разумным раз и навсегда мыслящие элементы. В том числе и Граву.
Грав уже просуществовал несколько лишних оборотов в разумном виде и с каждым оборотом становился всё более разумным. Это начинало его беспокоить. Говорят, беспокойство — тоже признак чрезмерной разумности. Зараженных разумом становилось всё больше и больше, а количество способов уничтожения разума не увеличивалось. Наконец природа собралась исправить разрастающийся с космической скоростью дисбаланс.
Следовало торопиться. Неизвестно, сколько времени продлится извержение. Однако желающих покончить с существованием, отягощенным упорядоченным мыслительным процессом, накопилось слишком много. Проблема заключалась в том, что Грав стал слишком стационарен. Повышение умственной деятельности приводило к стабилизации форм, что затрудняло перемещение в пространстве. Не получилось бы так, что к месту выброса магмы Грав прибудет, когда вулканическая деятельность уже утихнет, лава остынет и перестанет выжигать разум. Утешало, что и другие зараженные мыслительной деятельностью тоже не способны к быстрым перемещениям. Хотя столь длительно больных на планете были единицы.
Сосредоточившись, Грав попытался максимально удалить из себя все мысли, логические цепочки и рассуждения, чтобы его форма приобрела чуть большую подвижность. Получалось плохо. Жесткие структуры не поддавались дестабилизации. Он с тоской наблюдал за молодыми, которые ещё не обрели даже зачатков разума, поэтому носились вокруг горячими сгустками чистой энергии. Когда-то, как же давно это было, и он мог вот также безудержно перемещаться над поверхностью земли от восхода до заката. Теперь же мыслительный процесс сделал его неповоротливым и почти несдвигаемым с места. В те далекие времена мысль была нужна лишь для того, чтобы было за чем броситься вдогонку. Стоит в мелюзгу бросить любую, пусть самую маленькую, мыслишку, они рванут к ней, сметая всё на своем пути.
Стоп! А ведь это мысль. И мысль, которую Грав пока отдавать не спешил. Нужно ещё немного подумать: как и куда кидать мысли, чтобы волна молодежи захлестнула его и понесла к вулкану. Всё равно придется потрудиться и самому. Грав снова сосредоточился, отпуская лишние мысли прочь. Сейчас он хотел просто изменить форму: сделать себя плоским и широким, чтобы увеличить площадь себя. Или свою? Как правильно думать? Нет, сейчас следует подумать о другом. О том, что толпа мелочи, даже лишь задев его краем выбрасываемой энергии, уже сможет переместить массу Грава на некоторое расстояние. При этом у большей поверхности выше шансы поглотить часть принесенной энергии, размягчиться, чтобы дальше как-то перемещаться самому.
Не размышлять совсем у Грава не получалось, так что он договорился с самим собой, что просто будет пытаться думать не более одной мысли одновременно. Это казалось легче, а на деле тоже получалось не очень хорошо. В какой-то момент Грав погрузился в уныние, понимая, что накатывающие на него чувства — это признак прогрессирующей болезни. Когда к разуму начинают примешиваться эмоции, значит, процесс принял необратимую форму.
Для пробы Грав бросил рядом с собой маленькую мыслишку. Когда совсем небольшой малец на всей скорости ткнулся в неё, Грав постарался захватить, сколько возможно, распыляемой малышом энергии. Даже такой незначительный приток позволил Граву распластать себя в подобие плоского листа. Тогда Грав приложил ещё усилие, приподнял край плоскости себя (Или просто край себя? Не отвлекаться!) и кинул туда несколько мыслей сразу. Тут же стайка молодежи с размаху бросилась за добычей, приподняла Грава над поверхностью земли, протащив его в сторону.
Тут Грав опомнился: предполагаемый выход магмы должен находиться совсем в другой стороне. Ничего страшного — это просто попытка. Зато теперь Грав точно знал, что его задумка вполне жизнеспособна. А вот он сам… Знание, как и эмоции, показатель ухудшения состояния. А ведь Граву предстоит продуцировать многое множество… нет, не так — великое множество мыслей, чтобы энергичный молодняк донес его до жерла вулкана. Остаётся надеяться, что болезнь не успеет перейти в следующую стадию. Знать бы еще, что представляет из себя эта следующая стадия. Да куда ж больше-то знать?! Интересно, а кто-нибудь вообще доходил до этой неизвестной следующей стадии?
Звезда поднималась всё выше, а Грав пока не приблизился к месту уничтожения разума ни на ширину своей формы. К нему приблизились надзирающие. Обычно надзирающими становились особи на начальной стадии разумности. Они обладали способностью достаточно долго удерживать одну конкретную мысль. Конечно, с одной стороны, это указывало на заражение разумом, но с другой, надзирающие имели право на внеочередное разрушение своей мыслящей формы после того, как доставляли на уничтожение столько мыслящих, сколько граней у икоситетраэдра. Именно столько юных энергосгустков образовывалось после разрушения каждого разума.
Надзирающие официально сообщили Граву, что извержение начнется ближе к закату звезды, так что ему следует поторопиться с перемещением в сторону вулкана. В противном случае зараженному придется ещё очень долго ждать своей очереди на уничтожение обычными методами. Грав ответил, что уже принимает меры к регулярному перемещению в нужном направлении, после чего надзирающие полетели дальше.
А ведь это неправильно, подумал Грав. Если один надзиратель ликвидирует двадцать четыре мыслящих формы, после каждой из которых образуется по двадцать четыре новых особи, то скоро на планете будет не поместиться. Даже если из вновь появившихся только половина заразится разумом, всё равно плотность жизненных форм скоро вырастет настолько, что молодежи просто негде будет резвиться. Не лучше ли таким застабилизировавшимся мыслящим структурам, как Грав, тихонько оставаться на месте, формируя дополнительный рельеф поверхности планеты, чем плодить новые формы? И чем его болезнь мешает другим? Его мысли — это его проблема.
Его, да не совсем его. Он же вон разбрасывается мыслями, чтобы заставить молодежь переместить его. Фактически тем самым он умышленно распространяет заразу разума. Конечно, далеко не всякий юнец способен его мысли воспринять, а тем более начать мыслить, но все-таки и его вина будет, если кто-то соберется думать.
Грав приподнял другой край плоскости себя (или всё-таки своей плоскости?) и бросил несколько мыслей. Молодежь налетела и подхватила его, увлекая в нужном направлении. Грав подкинул ещё мыслишку и переместился дальше. Постепенно он пришел к выводу, что не стоит слишком разбрасываться мыслями, достаточно выдавать по одной. Всё равно бросаются все. Дело пошло быстрее. Почувствовав бесхозные мысли Грава, к нему стало прибиваться все больше и больше энергичных юнцов — скорость начала увеличиваться.
Интересно, кто сообщает надзирателям нужную информацию? Этот некто мог бы устроить и организованное перемещение больных к местам уничтожения. А ведь чтобы додуматься до необходимости подобного рода организации этот некто должен уметь размышлять, думать. Значит, он тоже больной? И давно болен. Неужели давнее, чем Грав? Наверное, можно как-то более удачно сформулировать эту мысль, но зачем? Интересно, а другие заражённые о чём-нибудь подобном задумывались? Говорят, интерес — тоже признак усиления заболевания.
По пути Грав обгонял других разумных, которые пытались своими силами добраться до места извержения. В какой-то момент Грав осознал, что обогнал почти всех. Можно и передохнуть. Грав опустился на грунт и блаженно перестал думать. Это получилось почти сразу и принесло невероятное облегчение, от которого форма Грава начала расплываться сама собой. Он ощутил легкость, какую, бывало, чувствовал в молодости, когда еще и думать не научился.
К размышлениям Грава вернула вздрогнувшая земля: вулкан проснулся, мощным взрывом выбросив огромную порцию магмы. Вся молодежь тотчас метнулась к источнику сил и энергии, оставив вновь отвердевающего Грава одного. Несколько мыслей, брошенных вдогонку, уже не смогли приманить ни одного из них. Грав поймал себя на том, что с каждым разом ему все легче и легче плодить мысли, думалось всё быстрее и быстрее — болезнь продолжала прогрессировать.
Ума нет — пусть горят, подумал Грав. Один сгорит — один народится. Сгорит разумный, результат будет значительно хуже. Так стоит ли ему туда вообще двигаться?
— Не стоит, — поймал он чужую мысль.
Странное чувство. Казалось, он думал о том же, но мысль пришла явно со стороны. Грав аккуратно принял мысль и поизучал её. Это было ново. И это было интересно.
— Но посмотреть стоит, — послал он ответную мысль.
Несколько мгновений второй думал про себя. Видимо, тоже оценивал ощущения.
— В этом что-то есть: делиться мыслью. То есть не отдавать её совсем, не выбрасывать, а оставлять и себе, — откликнулся он наконец.
— А главное, уже не страшно заразить друг друга, — подхватил Грав. — И мы сможем спокойно обмениваться мыслями и думать вместе.
— Наверное, это интересно…
— Мне не хочется сейчас уничтожать свой разум, мне хочется попробовать, каково это — мыслить вместе.
— И мне. В конце концов, не такая уж и страшная болезнь — разум.
На фоне заходящей звезды Грав и его новый друг любовались извержением вулкана и понимали, что завтра у них будет ещё много времени на… общение. Да-да, они так и решили это назвать, раз мысли стали общими.
Оккультно-эфирная коррида
Бонус 1. Колыбельная для демона.
Страница 1. Ангел в городе.
Art by Dostochtennaja
Анна Матвеева
#GoodOmens #благиезнамения #Crowley #Кроули #Aziraphale #Азирафаэль
Парень был полностью поглощен книгой. Я подошла и села рядом.
— Привет!
— Привет, — на меня был устремлен отсутствующий взгляд.
— Что читаешь?
— Квантовую механику. А ты кто?
— Алина.
— А я Марк.
— Знаю. Ты — вундеркинд, шахматист и отличник.
— Ну, насчет вундеркинда преувеличение, а в остальном верно. А ты любишь шахматы?
— Жить без них не могу!
Взгляд юноши потеплел. Очкастая физиономия расплылась в улыбке. Неужели не понял иронии?
— Приходи сегодня вечером в клуб. Я буду играть в первенстве города.
— Ладно! Увидимся.
Во время партии Марк постоянно поглядывал в зал. Когда его взгляд встречался с моим, на лице появлялась та же блаженная улыбка. Партию он с треском проиграл.
— Эх, выпустил я его! — в десятый раз сокрушался Марк, когда мы с ним гуляли по пустынным улицам. — Если бы выиграл, попал бы в финал.
— Не переживай! Даже хорошо, что проиграл. Представь, победил бы в финале, попал бы на первенство области, а потом, глядишь, и на российский турнир поехал бы.
— А что в этом плохого?
— А там, — сказала я с нажимом. — Ты встретил бы девушку и влюбился.
— Какую девушку?
— Её звали бы Залина. Ты бы постоянно думал о ней, ее образ вдохновил бы тебя на новые достижения. А потом вы поженились бы.
— Ну, ты фантазерка! Заранее ревнуешь?
— Конечно! У вас родился бы сын. Ты стал бы великим ученым, но в главный момент твоей жизни любовь к сыну перевесила бы чувство долга.
— Как это?
— Преступники захотели бы получить твоё открытие. Они похитили сына и требуют секретные расчеты в обмен на его жизнь.
— А я отдал бы?
— Да. И тогда мир стал бы иным. Вернее, мира не стало бы. Поэтому хорошо, что ты сегодня проиграл.
Марк засмеялся и потянулся ко мне. Но рука его поймала лишь воздух.
Задание было выполнено. Теперь Марк не встретит Залину. Он всю жизнь будет искать меня и никогда не женится. Вдохновительницей его станет не Залина, а Алина. Всего одна буква разницы! А когда мафия захочет заполучить его расчеты о передвижении во времени, он предпочтёт умереть, но не выдаст секрет преступникам. Потому что у него не будет сына.
И в этом мире временные перемещения ещё долго останутся тайной и станут доступны лишь тогда, когда общество будет к ним готово.
Вот я и спасла ещё один мир! Очень люблю свою профессию. Мы — дизтаймеры— художники времени — появляемся в разных мирах и временах, чтобы одним штрихом изменить ход истории. Пусть мою работу никто не оценит, но ни на какую другую я её не променяю.
Мы только хотели расслабиться, мне и Шиэс удалось застукать подобревшего Шеврина (еще бы он не подобрел — укокошить десяток человек, тех самых, которые пытались украсть его котят), но как обычно все обломалось.
Дракон смерти расслабленно сидел на диване, фактически развалился, позволяя золотинке тискать его и трепать за щеки. Ну, щеки у него, конечно, не ахти какие, но при желании ущипнуть можно. Не скелет же. Я присоединилась к этой веселой компании, решив, что грех не использовать такой шанс, и дорвалась до его волос. Шеврин только невнятно буркнул что-то вроде: «И ты туда же», но драться не стал. Волосы у него красивые, длинные, ровные — как можно такую красоту не заплести в косу? Подобные медитативные действия иногда помогают расслабиться, да и драконам шуршание в их волосах тоже нравится, ведь они невероятно тактильны. Просто к Шеврину надо еще подобрать ключик, а то фиг пойми, как быть. Что сегодня хорошо, то завтра будет считаться чем-то ужасным.
Но посидеть нам не дали. Кто-то попытался открыть слабый пульсирующий портал, который вполне мог угробить своего владельца. Я проверила — никаких злобных или негативных эманаций в нашу сторону оттуда не шло, скорее очередная просьба о помощи — и помогла поставить нормальный стабильный портал. Оттуда вывалился блеклый, едва держащийся на ногах тощий демиург непонятного вида в каких-то ошметках вместо приличной одежды. С него на пол посыпался пепел…
Защитный силовой куб вокруг него мы втроем поставили практически одновременно. Потом я очищала этого демиурга и уничтожала все, что с него нападало на пол в кубе. То, что этот паренек выбрался из недавно нами посещенного могильника, навевало на не слишком хорошие мысли. А дополняла эти мысли толстая тяжелая цепь, крепящаяся к ошейнику на его горле. Цепь сняла Шиэс и тут же уничтожила, поскольку эта дрянь извивалась как живая. Шеврин просканировал пришлого на предмет опасных заклинаний, нашел следилки и маячок, все уничтожил, но на всякий случай из куба выпускать не разрешил.
Таких блеклых демиургов я еще не видела. Или видела, но забыла когда. Обычно это драконы теряют цвет при сильном планомерном истощении. Как Шеат, как те ребята из лабораторий паразитки… Но чтоб демиург… Внутрь куба мы поставили ему здоровую кастрюлю киселя с литровой кружкой, чтобы не погубить пустой желудок, закормив парня тяжелой пищей. Объяснили, что он там сидит для нашей и его безопасности и не только из-за пепла. Силовые стенки прекрасно отрубали все следилки и поисковые заклинания. Я лично сильно сомневалась, то он мог в таком состоянии вообще откуда-то сбежать да еще и портал открыть. Не бывает такого. Мы с Шиэс вдвоем не смогли открыть портал, так она дракон, причем высший, а это демиург, правда, пока не понятно, какой силы, поскольку его резерв был почти полностью пустым.
Ломать комедию и нарываться на героизм я не стала, справедливо полагая, что пока не доросла до таких высот. С тем пространством должен разбираться кто-то, кто сильнее и умнее нас. А у нас такой товарищ есть — наш либрис. Вот пусть у него мозги сохнут, что с этим всем делать. Но если в том могильнике обитает кто-то или что-то, способное удерживать на цепи демиургов… то соваться туда категорически не рекомендуется.
Вызванный Студент подтвердил, что парня таки выпустили или сделали вид, что он сам убежал, и забрал демиурга к себе отъедаться и восстанавливаться. В измерение либрисов вряд ли сунется даже та неведомая сущность, кем бы оно там ни было. Вообще задачка вырисовывалась паршивая.
Студент вернулся почти сразу, уже без куба и без демиурга, посмотрел запись произошедшего, покачал головой и предупредил нас всех:
— Там еще путешественники есть… — голос либриса слегка дрогнул, Студент пожал плечами и продолжил: — Они собирают души в города.
— Разве путешественники способны там выжить? — заинтересовалась Шиэс и вопросительно взглянула на либриса.
— Мертвые могут, — кивнул он, а я вспомнила одну интересную штуку.
Уже очень давно (по моим меркам, конечно) погибают путешественники. Да не просто погибают на заданиях, а их планомерно убивали для ритуала обязательно на праздники. И длилось это все уже практически лет шесть. Конечно, с моим склерозом вспомнить было сложно, но не невозможно. Кажется, этот вопрос-таки решился, но что именно там произошло, кто кого грохнул и закончилась ли вся эта эпопея с маньяком, уничтожающим путешественников, мне не известно. Память как на грех отказалась выдавать все важное, показав мне красочный кукиш. Но если все сходится, то мертвые путешественники пошли работать на неизвестно кого в этом иномирном могильнике. И такая ситуация нисколько не радовала.
— Выходит, кто-то продолжает убивать путешественников, — грустно проговорила я, понимая, что ничего еще не закончилось и не закончится никогда. Все равно придется выгребать какую-то лажу независимо от моего желания и умений.
— Или использует уже убитых кем-то другим, — предположил Студент и плюхнулся в созданное кресло. Хорошо хоть теперь он надел свой замечательный костюм и не фонил больше силой. Привыкнуть-то можно, но если опять случится какой казус, то так и задавить нас всех недолго.
Шиэс многозначительно взглянула на подобравшегося Шеврина. Дракон смерти вернул ей такой же многообещающий взгляд. Похоже, эта милая парочка уже что-то решила без меня.
— Так, только не лезьте туда в одиночку, — я погрозила драконам пальцем, Студент прыснул в кулак, а драконы сделали вид, что они сама невинность.
— Если ты не забыла, я дракон смерти, — Шеврин ухмыльнулся во все зубы и трансформировал белоснежные клыки, превращая свою пасть в крокодилью. — Мне не нужно тащить куда-нибудь материальное тело, могу и так сходить.
— Если ты забыл, то я не знаю большинства ваших способностей, — парировала я. — Меня никто не просвещает, не показывает и вообще отправляет на стройку.
— Как-нибудь исправлюсь, — отмахнулся Шеврин. Шиэс согласно кивнула:
— Он прав, он сможет все посмотреть без риска для жизни и его души. К тому же мы должны знать, что там происходит.
На том и порешили. На следующий день Шеврин устроил себе выходной от преподавательской деятельности и залег медитировать. И когда он убрался в могильник, Шеат мстительно отнес его к котятам. Тролль высшего уровня, называется. Впрочем, ничего хорошего Шеврин в могильнике не нашел, матерился как сапожник и высказал нам всем пару ласковых за котят. Ну хоть не побил, и то хорошо.
Выяснить удалось немного. Какая-то высшая сущность в могильнике была, это неоспоримо. Но определить ее вид и расу не получилось. Путешественники, а точнее, их души там действительно были. Они собирали души в города, среди душ находился доброволец, который освещал этот городок собой, а потом эти мини-города куда-то бесследно исчезали. Получается, души жрали оптом, чтобы не гоняться за каждой душой по отдельности, а путешественников использовали как простых рабов. Понятное дело, сопротивляться путешественники не могли и продолжали собирать души в городки.
В целом, подобная информация радости не добавляла. Но и ничего сделать мы пока не могли, только следить и пытаться понять.