На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. (Песня Песней 3:1)
— Она смотрела на тебя!
Ко мне обращен лик юной женщины. Огромные, ясные глаза, мягкий носик. Рот полудетский, припухлый. Мадлен. Моя первая любовь. Моя первая женщина. Моя жена. Она сидит спиной к окну, сложив руки на коленях.
Привычного чепца с нависающим тяжёлым кружевом на ней нет, но волосы не рассыпались в беспорядке. Они уложены с какой-то целомудренной строгостью, струятся шелковистым водопадом, разделённым на струи, перевитые в незамысловатый узор. Платье не из шелка или батиста. Оно из света, из тоненьких, бесчисленных лучиков.
Кто-то водрузил одно из небесных светил, луну или солнце, на небесную прялку, чтобы, вращая сферы, как громадное веретено, тянуть светящиеся нити, сматывая их в клубок. А затем, из этих нитей, орудуя кометой, как челноком, соткал эту невесомую ткань. Может быть, сама Мадлен и тянула небесные нити, подталкивая колесо. Потому что руки её остались прежними. Худенькие, с выпирающими костяшками, с ноготками, подпиленными под корень, исколотые и покрасневшие. Она сидит очень тихо и смотрит на меня.
После своей смерти Мадлен являлась ко мне только раз, когда я умирал от предполагаемой оспы. А за предшествующие три года я не видел её ни в снах, ни в бреду.
Не было минуты за те годы моей неволи и позора, когда бы я не вспоминал её, не молил бы о прощении, не призывал бы на помощь. Она была со мной всегда. Даже гонимая моим стыдом, она была стражем моей памяти и порой невидимым, безгласным собеседником.
Я силился вспомнить её лицо, воссоздать, но это было не просто. Как бы не любим образ, память не обладает могуществом художника и вознаграждает молящего только смутным, растекающимся ликом. Сколько раз, закрыв глаза, зажмурившись, даже укрывшись от света ладонями, я пытался увидеть её, увидеть такой, какой она предстала в первые наши встречи, юной, полной робких надежд.
Но черты проступали неохотно, будто продирались, всплывали из черного воска и тут же растворялись. Она будто запрещала мне видеть её, опускала между нами завесу, что отделяет мир живых от мира мёртвых.
Она позволяла мне помнить события, вести с ней воображаемый диалог, слышать её нежный, робкий голос. Она позволяла мне погружаться в ощущения, снова чувствовать первое волнение, первую дрожь страсти, первую радость и первое торжество.
Я мог отчётливо ощутить на губах её застенчивый поцелуй, прикосновение её узкой ладошки, на которой холмики слегка загрубели. Я угадывал её волосы, выбившиеся, взбунтовавшиеся, которые ловил и в которых прятал свое лицо.
Я помню её тонкие ребрышки под кожей и покрывшие эту кожу мелкие пупырышки, вскочившие от предрассветного холода. Я помню её первую, замедленную, вкрадчивую ласку, когда она, невольно втянув голову в плечи, ждала громыхания с небес. Помню и собственную пробудившуюся плотскую жажду.
Но эти воспоминания принадлежат только мне одному, как законная добыча. Это моё тело сохранило трепет нежных пальцев, это мои губы сохранили ту влажную невинность поцелуев, это мои руки подавляли её девичью хрупкость. Моё тело, моя кожа извлекли из тех прикосновений и ласк бессмертный экстракт, как масло извлекает из розовых лепестков их аромат.
Всё это принадлежало мне, как умудрённому в любовном грабеже разбойнику, познавшему внезапное разорение. От прежних сбережений у него остались только обломки золотых фигурок, раздавленных и погнутых, которые этот скиталец с плачем и стенанием пытается сложить в некогда бесценные шедевры, но истинного своего достояния ему уже не вернуть.
Я будто изгнанник, кого сюзерен лишил своей милости. В бреду, в минуты боли, когда зверь внутри моей головы вёл свою охоту, хватал и терзал жертву, я видел тонкий силуэт, но лица разглядеть не мог.
Я знал, что это Мадлен, что это она сошла со своей звёздной тропы, по которой ступала босыми ногами, и пришла на мой зов, чтобы слабыми своими руками, напрягая худую спину, оттащить от меня грызущего зверя. Она цеплялась за шипастый раскалённый обруч на загривке этого зверя и тянула, тянула изо всех сил. Но сил этих было так мало. Тогда она отступала, закрывая лицо руками. Я снова силился увидеть её, заглянуть в глаза, смахнуть выпавшую ресничку, но она отворачивалась, отталкивала меня.
А едва боль утихала, с ней уходила и Мадлен, вновь неузнаваемая, молчаливая.
И вот по прошествии трёх лет моего отступничества она вдруг позволила мне её увидеть, и не только её, но и нашего сына. Она явилась сразу, едва лишь я оказался в опасной близости от той черты, за которой юдоль смертных обрывается в звёздную пустошь, за которой земные пути уже не мостятся обтёсанным камнями, а лишь присыпаны звёздной пылью, за которой теряет смысл весь существующий в бренной обители порядок.
Всё, что прежде имело цену, обращается в прах. Золото валяется под ногами, прибитая над очагом императорская корона служит крюком для детского башмака. Даже некогда ценимые обиды ветшают.
Когда в моём помутившемся разуме возник её образ, без усилий с моей стороны, без судорог памяти, по воле внешней, я принял её за ангела возмездия. Вот кто пришел ко мне, что низвергнуть в бездну, вострубить о грехах, пришла та, кого я погубил. А кто ещё осмелится взять на себя этот долг? И кто вправе обвинять и выносить приговор? Только она, обманутая, невинно загубленная.
Мне казалось, что я кричу:
— Прости меня, Мадлен.
Прощения мне нет, я знаю. Но сердце моё переполняет раскаяние. И вина моя неизбывна, и нет такого искупления, которое очистило бы меня от греха. Но она вдруг улыбнулась. На её светящемся юном лице не было и тени печали.
— В чем ты себя винишь? — спросила она. – За что просишь прощения? Здесь, у престола Господня, нет вины и нет возмездия. Здесь только любовь. Мы любим тебя, я и твой сын. Всё давно прощено, давно омыто светом, исцеляющим бальзамом любви. Я здесь не для того, чтобы винить тебя.
— Ты пришла за мной?
— Нет, твоё время ещё не пришло. Я здесь, чтобы предостеречь тебя. Смерть будет звать тебя, манить, сулить безбрежный, сладостный покой по ту сторону бытия. Если ты пойдёшь за ней, всё так и будет. Она не обманет твоих ожиданий, она излечит, избавит тебя от страданий. Она приведёт тебя ко мне. Но если ты послушаешь её, то изменишь множество судеб. Многие не исполнят предназначенное им свыше.
— Так что же мне делать?
Она приблизилась. Исходящий от неё свет дарил тёплое успокоение, изгонял озноб и смягчал боль.
— Решай сам. Высший дар Господа — это выбор.
Её кроткий лик растаял в тошнотворном бреду. И началось моё низвержение в ад.
Серый снег таял на запрокинутом лице, а в отекшем февральском небе кружили чёрные птицы. Я выжил. С тех пор Мадлен не касалась моих снов.
Она по-прежнему была где-то рядом, но укрывалась в тени. Она позволила мне быть счастливым. Её приход спустя несколько месяцев покоя был удивителен и тревожен. Я не болен. Нет предчувствий и страхов. В теле тягучее предрассветное умиротворение.
0
0