Остаток ночи я летала. Шокирующие новости отпустили. Разум старался себя защитить, уведя в мир странных снов, и, отбрасывая всё реальное.
Подо мной была голубая планета. Я стремительно приближалась. Вот уже пролетала над высокими столетними сосновыми лесами, над тихими, заросшими тростником, речками, над серебристо-серыми горами и гладкими блестящими озерами. Здесь было потрясающе красиво! Первозданная, почти не испорченная городской инфраструктурой. Даже города казались такими гармоничными – шестиугольные поля, сады и сельскохозяйственные угодья, небольшие куполообразные белые домики с солнечными батареями на крышах… Это была планета Агейры, какой я ее видела на фотографиях исторических справок в устройстве.
Я летала, забыв про свою изломанную жизнь, забыв про безнадежное существование в реальности, про насилие Киена Шао, про его полную власть надо мной. В этот миг я была свободна и почти счастлива в своем полете!
Внезапно моей руки коснулись теплые, нежные, длинные пальцы. Вторая сильная рука подхватила меня за талию, и мы шагали по небу, танцевали под одним нам известную мелодию. Я повернулась и сильно-сильно прижалась к моему любимому Агейре! Щека коснулась мягкой белой ткани – на нем был костюм арарсар, а не холодная кожаная форма атакующих. Но таким он мне нравился еще больше. Его светлые волосы на плече, затянутом белой одеждой. Его высокая фигура на фоне голубого, с мелкими облаками, неба родной планеты…
У меня не было слов. Я не хотела ни на секунду больше его отпускать! Мои, соленые от слез, губы искали касания его волшебных нежных губ. Мои руки его сжимали до боли в пальцах. А он смотрел. Грустно и нежно, а потом ответил… И это был такой поцелуй, которого еще ни разу не было в моей жизни! Мы целовались, нежно, не веря в свое счастье, даже страстно. Мы дышали друг другом, и не могли надышаться! Мы болели друг другом! Но это была не болезнь – это было счастье! Он обнимал, и тепло его рук согревало сквозь одежду. Будто и не было этой одежды! Я стонала. Я таяла в его объятиях. И всё было таким правильным и необходимым! Единственно правильным!
Когда мы очутились на песке, на берегу живописного озера, то между нами совершенно не стало преград. Кого волновало, что я замужняя младшая знающая, а он наблюдатель-шпион с самой мудрой и развитой планеты! Мы были просто мужчиной и женщиной. Агейра мягко и плавно по-кошачьи склонился надо мной и стал раздевать. Его губы касались меня, мягко и нежно отнимая у меня мои страхи и воспоминания о насилии супружеского долга. Я сейчас была только с ним. И все, что происходило, было естественным и не вызывало стыда. Когда его губы скользнули вниз от моего живота, когда раздался мой, полный желания, стон, меньше всего я думала о неподобающем поведении.
Пробуждение было внезапным и жестоким. Мой супруг, ненавистный мне ведущий, гроза девичьих сердец, образец отваги и героизма, Киен Шао ударил меня по щеке.
В его действиях, на которые он имел полное право, учитывая наш традиционный брачный договор, не было и капли нежности, любви или даже жалости ко мне. Злые слезы застилали мне глаза. Но я молчала. Мне не в чем было признаваться, мне не пристало просить пощады. Мне не о чем было с ним говорить!
Когда, спустя время, ведущий оделся – подали завтрак. Видимо, я проспала тренировку с великим учителем огня… Хотя… А был ли он, этот учитель, великим – это еще вопрос!
– Ты не хочешь на меня даже смотреть? – муж снова использовал свои таланты ведущего и читал мои эмоции. – Что ж, у тебя будет время, чтобы меня не видеть. Что за издевательство! Будто я обязан выпрашивать любовь у той, что связана со мной брачным договором, у той, чья жизнь – моя собственность! Сегодня ночью поймали разведчика аскаи. Меня не будет пару дней. Ты не выйдешь из нашего кимарти. Еду будут приносить. Отдыхай, цветоч-ч-чек мой. – Сказано было так рычаще и злобно, что раньше я бы поежилась. А теперь просто проигнорировала. Смотреть на него не хотелось. Еда все-таки была вкусной. Жить хотелось. А еще… хотелось сделать так, чтобы он больше не мог меня касаться. Никогда.
Я снова ушла в туалет с тем самым сеором. Может, сделать себе здесь кресло и закуски? Жалко улыбнулась. Чем же мы можем привлечь господ наблюдающих? Давайте глянем планы нашего замечательного таара по выявлению шпионов. Проекты «Приманка». Не достаточно доступа. А если ввести другой код идентификации. Сдается мне, что каждому выдается код, в зависимости от его положения и важности… Если какая-то младшая знающая города Исикары имеет двенадцатизначный код, а один из приближенных к великому повелителю таару Ингардему уже трехзначный, то можно попробовать ввести «Один». И вот! Доступ есть! Итак, пятьдесят девять девушек назначены преподавателями в выпускные группы «Атакующих» и «Ведущих», особые критерии: возраст до двадцати двух, неподобающая Знающим внешность, сопереживание…
Интересно. А почему именно в эти группы? О… Изумительный ответ! Так они даже не простого шпиона ищут! Особые физические данные, которые могут подходить только этим двум группам. Что еще? Особая кровь, ветвь королевской крови, или не так… Наследник крови… Даже имя указано… Лаартан Лагертээн… Хм! Значит, именно его и искали. Но не знают, что найден. Ищут дальше.
Статистика среди девушек: самоубийства, нервные переживания, несовместимые с должностью, даже две попытки предательства… Стало быть, не все девушки держались доводов рассудка. Любовь случалась. Шпионов поймать не могли. Либо смерть, либо упустили.
Покопавшись в хранилище еще пару акан, и, перебрав самые опасные и страшные вопросы, такие как «исследования культуры арарсар», «Биографии исторических личностей», даже уделила внимание вопросу: «биография таара Ингардема», «смерть первой жены таара», и «как убить таара Ингардема», поскольку все было не так просто с кланом драконов… Задала даже несколько вопросов на языке арарсар… Я больше не могла ничего придумать…
Напоследок еще посмотрела результаты допроса собственно арарсар на JE-нкоре и отчет по взрыву эсше атакующего Агейры… Пленники ничего не выдали. А вот отчет был интересен. Не было остатков летного костюма для нахождения в открытом космосе, отсутствовала крышка нижнего люка, кроме того, не было никаких биологических останков – это объясняли тем, что взрыв шел от кресла пилота. Исследовавшие решили, что это особенность организма арарсар – что тело само было взрывчаткой. Что ж, исследовавших можно понять… Они тоже хотят жить. Одно я точно осознала – Агейра не погиб!
И, пользуясь особым допуском, просто взять и удалить записи с камер наблюдения, где Лаартан себя выдал… Просмотреть, прослезиться, увидев еще раз, как он живой и невредимый порхает над ужасными муравьями… И удалить. Теперь ничто, кроме слов Киена Шао не может очернить столь дорогое для меня имя…
Отложив сеор на прежнее место, я пообедала и снова легла спать. Во сне меня ждал песчаный, нагретый светилом, берег озера и желанный мужчина с темно-фиолетовыми очень мудрыми глазами…
На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. (Песня Песней 3:1)
— Она смотрела на тебя!
Ко мне обращен лик юной женщины. Огромные, ясные глаза, мягкий носик. Рот полудетский, припухлый. Мадлен. Моя первая любовь. Моя первая женщина. Моя жена. Она сидит спиной к окну, сложив руки на коленях.
Привычного чепца с нависающим тяжёлым кружевом на ней нет, но волосы не рассыпались в беспорядке. Они уложены с какой-то целомудренной строгостью, струятся шелковистым водопадом, разделённым на струи, перевитые в незамысловатый узор. Платье не из шелка или батиста. Оно из света, из тоненьких, бесчисленных лучиков.
Кто-то водрузил одно из небесных светил, луну или солнце, на небесную прялку, чтобы, вращая сферы, как громадное веретено, тянуть светящиеся нити, сматывая их в клубок. А затем, из этих нитей, орудуя кометой, как челноком, соткал эту невесомую ткань. Может быть, сама Мадлен и тянула небесные нити, подталкивая колесо. Потому что руки её остались прежними. Худенькие, с выпирающими костяшками, с ноготками, подпиленными под корень, исколотые и покрасневшие. Она сидит очень тихо и смотрит на меня.
После своей смерти Мадлен являлась ко мне только раз, когда я умирал от предполагаемой оспы. А за предшествующие три года я не видел её ни в снах, ни в бреду.
Не было минуты за те годы моей неволи и позора, когда бы я не вспоминал её, не молил бы о прощении, не призывал бы на помощь. Она была со мной всегда. Даже гонимая моим стыдом, она была стражем моей памяти и порой невидимым, безгласным собеседником.
Я силился вспомнить её лицо, воссоздать, но это было не просто. Как бы не любим образ, память не обладает могуществом художника и вознаграждает молящего только смутным, растекающимся ликом. Сколько раз, закрыв глаза, зажмурившись, даже укрывшись от света ладонями, я пытался увидеть её, увидеть такой, какой она предстала в первые наши встречи, юной, полной робких надежд.
Но черты проступали неохотно, будто продирались, всплывали из черного воска и тут же растворялись. Она будто запрещала мне видеть её, опускала между нами завесу, что отделяет мир живых от мира мёртвых.
Она позволяла мне помнить события, вести с ней воображаемый диалог, слышать её нежный, робкий голос. Она позволяла мне погружаться в ощущения, снова чувствовать первое волнение, первую дрожь страсти, первую радость и первое торжество.
Я мог отчётливо ощутить на губах её застенчивый поцелуй, прикосновение её узкой ладошки, на которой холмики слегка загрубели. Я угадывал её волосы, выбившиеся, взбунтовавшиеся, которые ловил и в которых прятал свое лицо.
Я помню её тонкие ребрышки под кожей и покрывшие эту кожу мелкие пупырышки, вскочившие от предрассветного холода. Я помню её первую, замедленную, вкрадчивую ласку, когда она, невольно втянув голову в плечи, ждала громыхания с небес. Помню и собственную пробудившуюся плотскую жажду.
Но эти воспоминания принадлежат только мне одному, как законная добыча. Это моё тело сохранило трепет нежных пальцев, это мои губы сохранили ту влажную невинность поцелуев, это мои руки подавляли её девичью хрупкость. Моё тело, моя кожа извлекли из тех прикосновений и ласк бессмертный экстракт, как масло извлекает из розовых лепестков их аромат.
Всё это принадлежало мне, как умудрённому в любовном грабеже разбойнику, познавшему внезапное разорение. От прежних сбережений у него остались только обломки золотых фигурок, раздавленных и погнутых, которые этот скиталец с плачем и стенанием пытается сложить в некогда бесценные шедевры, но истинного своего достояния ему уже не вернуть.
Я будто изгнанник, кого сюзерен лишил своей милости. В бреду, в минуты боли, когда зверь внутри моей головы вёл свою охоту, хватал и терзал жертву, я видел тонкий силуэт, но лица разглядеть не мог.
Я знал, что это Мадлен, что это она сошла со своей звёздной тропы, по которой ступала босыми ногами, и пришла на мой зов, чтобы слабыми своими руками, напрягая худую спину, оттащить от меня грызущего зверя. Она цеплялась за шипастый раскалённый обруч на загривке этого зверя и тянула, тянула изо всех сил. Но сил этих было так мало. Тогда она отступала, закрывая лицо руками. Я снова силился увидеть её, заглянуть в глаза, смахнуть выпавшую ресничку, но она отворачивалась, отталкивала меня.
А едва боль утихала, с ней уходила и Мадлен, вновь неузнаваемая, молчаливая.
И вот по прошествии трёх лет моего отступничества она вдруг позволила мне её увидеть, и не только её, но и нашего сына. Она явилась сразу, едва лишь я оказался в опасной близости от той черты, за которой юдоль смертных обрывается в звёздную пустошь, за которой земные пути уже не мостятся обтёсанным камнями, а лишь присыпаны звёздной пылью, за которой теряет смысл весь существующий в бренной обители порядок.
Всё, что прежде имело цену, обращается в прах. Золото валяется под ногами, прибитая над очагом императорская корона служит крюком для детского башмака. Даже некогда ценимые обиды ветшают.
Когда в моём помутившемся разуме возник её образ, без усилий с моей стороны, без судорог памяти, по воле внешней, я принял её за ангела возмездия. Вот кто пришел ко мне, что низвергнуть в бездну, вострубить о грехах, пришла та, кого я погубил. А кто ещё осмелится взять на себя этот долг? И кто вправе обвинять и выносить приговор? Только она, обманутая, невинно загубленная.
Мне казалось, что я кричу:
— Прости меня, Мадлен.
Прощения мне нет, я знаю. Но сердце моё переполняет раскаяние. И вина моя неизбывна, и нет такого искупления, которое очистило бы меня от греха. Но она вдруг улыбнулась. На её светящемся юном лице не было и тени печали.
— В чем ты себя винишь? — спросила она. – За что просишь прощения? Здесь, у престола Господня, нет вины и нет возмездия. Здесь только любовь. Мы любим тебя, я и твой сын. Всё давно прощено, давно омыто светом, исцеляющим бальзамом любви. Я здесь не для того, чтобы винить тебя.
— Ты пришла за мной?
— Нет, твоё время ещё не пришло. Я здесь, чтобы предостеречь тебя. Смерть будет звать тебя, манить, сулить безбрежный, сладостный покой по ту сторону бытия. Если ты пойдёшь за ней, всё так и будет. Она не обманет твоих ожиданий, она излечит, избавит тебя от страданий. Она приведёт тебя ко мне. Но если ты послушаешь её, то изменишь множество судеб. Многие не исполнят предназначенное им свыше.
— Так что же мне делать?
Она приблизилась. Исходящий от неё свет дарил тёплое успокоение, изгонял озноб и смягчал боль.
— Решай сам. Высший дар Господа — это выбор.
Её кроткий лик растаял в тошнотворном бреду. И началось моё низвержение в ад.
Серый снег таял на запрокинутом лице, а в отекшем февральском небе кружили чёрные птицы. Я выжил. С тех пор Мадлен не касалась моих снов.
Она по-прежнему была где-то рядом, но укрывалась в тени. Она позволила мне быть счастливым. Её приход спустя несколько месяцев покоя был удивителен и тревожен. Я не болен. Нет предчувствий и страхов. В теле тягучее предрассветное умиротворение.
Сразу отправиться в путь не получилось — под землей было холодней, чем наверху, идти в мокром означало рисковать заболеть. Они сидели в минимуме, который позволяли приличия, развесив остальное на перилах реки, перебирали взятый с собой небольшой запас продуктов. Рис разбух и нуждался или в сушке, или в приготовлении, но по крайней мере не рассыпался ровным слоем по дну Ши. С техникой дела обстояли хуже.
— Связи нет, — сидящая на полу Таари вытянула руку с передатчиком к истоку реки, но это ничего не изменило. — Или мы слишком глубоко, или антенна всё-таки утонула. Что бы мы здесь ни нашли, об этом никто не узнает. По крайней мере, пока не поднимемся на поверхность.
Однако вместо того, чтобы встать и велеть искать выход, расслабленно вытянула ноги. Сказала:
— Уже поздняя ночь, в любом случае пора устраивать привал и рассказывать о себе. Джиро, ты же остался последним?
Тот опустил голову, позволяя принять это движение за кивок. Нахмурился, изучая свои сцепленные руки, замер под направленными на него взглядами, с каждым мигом каменея все сильней.
Вспомнилось наказание в армии, когда виновного ставили перед строем, во всеуслышанье объявляя его вину. Это редко длилось долго, но даже нескольких тягучих минут в тишине хватало, чтобы некоторые после этого предпочитали смыть позор кровью. Акайо встал, отвлекая внимание на себя, проверил одежду, конечно, ещё мокрую. Напряжение ослабло, вскочила Тэкэра:
— Давайте лучше разомнемся! Холодно же, а разговоры не…
— Спасибо, — перебил её наигранную весёлость Джиро. — Но мне не сложно рассказать, кем я был. Я просто вспоминал.
Это было явной ложью, но никто не стал обличать его. Сели обратно, стараясь не уставиться в ожидании на снова замолчавшего рассказчика. Наконец, тот начал:
— Я не называл своей фамилии в Эндаалоре. Не назвал бы и имени, но меня выдал товарищ, с которой мы лежали на соседних койках, — помолчал, решаясь. Вскинул голову, как перед поединком. — Меня зовут Имамото Джиро. Род, в котором я родился, не был ни богат, ни велик, но всегда был горд и связан с армией Ясного Императора. Я был вторым сыном, меня с детства готовили к жизни солдата. Я гордился своими успехами, и это было единственной моей слабостью.
Дернул плечом, отвернулся. Такая боль сквозила в нем, что хотелось взять за руку, спросить, объяснить — он ни в чем не виноват.
Первой успела Тэкэра, но Джиро только отодвинулся от неё. Продолжил:
— Я был старшиной, когда нас всех перевели под новое командование. Я увидел самого молодого генерала империи, услышал его речь и решил, что буду стремиться стать таким, как он, — усмехнулся через силу. — Наверное, тогда многие так решили.
Акайо отвел взгляд, смущенный. Он помнил, как вручили ему знаки отличия и генерал Сато предложил сказать пару слов стоящей на плацу армии, переданной в его распоряжение. Сама речь забылась, но тенью чувств воскресали в памяти радость заслуженной награды, восхищение солдатами, что смотрели на него, предвкушение будущих побед. И как отражалось все это в глазах тех, кто стоял в первых рядах.
— Ты сделал меня капитаном, — уже прямо обратился Джиро. — Ты поверил в меня и всегда давал задачи, немного превосходящие то, на что, как мне казалось, я был способен. Я…
Запнулся, замолчал, снова глядя на свои руки. Закончил быстро:
— Я был пленён во время осады. Очнулся в больнице. Учиться отказался. Остальное вы знаете.
Задумчиво кивнула Таари, спросила:
— Где-то есть твои родичи. Нам нужно их опасаться? Или у тебя остались незаконченные дела?
— Нет.
Разговор умер смертью тяжелобольного, оставив облегчение и смутное чувство вины — одновременно за то, что не нашел спасения, и за то, что не посмел облегчить чужие муки последним ударом.
— Поговори с ним, — шепнула Тэкэра, когда они ложились спать, впервые со времен лаборатории настолько близко друг к другу, стараясь сохранить тепло.
Акайо обреченно кивнул. Она была права, как раньше была права Таари, говорившая то же самое. Но он до сих пор не знал, как начать разговор и не понимал, куда тот может завести. Он всё ещё не был готов к неизвестности.
Это неожиданно показалось трусостью и разозлило, подстегнуло. Акайо приподнялся на локте, нашел в голубом свете спину Джиро, съежившегося на полу чуть в стороне от общего ряда.
Замер.
Что бы он сейчас ни сказал, это услышат все. Ответит ли в таком случае Джиро? Или начнет стыдиться своих чувств так же, как когда Тэкэра предложила не рассказывать о себе?
Ответ был очевиден и Акайо лег обратно. Справа в поисках тепла прижался Тетсуи, слева обняла Таари. Акайо накрыл её ладонь своей, повернулся, вдохнул запах волос — речная вода и въевшийся дым костров. Раньше она пахла цветами и кожей, но все равно всегда в основе было что-то еще, то, что превращало ее в море, а его — в неумелого пловца.
Подумалось вдруг — он никогда чувствовал одиночества, не только из-за любви, но и потому что был частью целого — её гарема, экспедиции.
А Джиро? Был ли он частью целого?
***
Утром они нашли единственную дорогу, ведущую от реки: круглый коридор чуть выше роста Акайо начинался под странным причалом, на котором они спали. По дну струился едва заметный ручей, такой мелкий, что даже высоты сандалий хватало, чтобы не замочить ног, наверху висели бледные светильники в частых клетках. От одного до другого было почти двадцать шагов, на середине промежутка темнота сгущалась так, что тяжело было различить, куда ступаешь.
Голоса гулко отдавались от стен, и разговоры, начатые утром, постепенно угасли, задавленные темнотой. Акайо шел первым, вглядываясь вперед до рези в глазах. Он точно знал, что коридор ни разу не разветвлялся, но никто не мог предсказать, сколько придется идти и куда они попадут в итоге.
— Смотри!
Тэкэра вытянула руку над его плечом, Акайо прищурился. Возле следующей лампы что-то виднелось на стене, и он невольно ускорил шаг, придерживая самого себя, чтобы не побежать. Остановил торопящуюся вперед Таари.
— Лучше быть осторожными.
Она фыркнула, но осталась за спиной. Когда подошли, спросила сердито:
— Ну? Лестница не кусается?
Акайо как раз чуть налег на нижнюю скобу, и та отломилась с оглушительным треском.
— Кусается, — сказал, когда эхо, отразившееся от стен, улеглось. — Иола, дай веревку. Джиро, можно твой меч?
Тот отцепил от пояса младшую сестру катаны, передал вместе с ножнами. Акайо обнажил собственное оружие, поднял руку, провел острием по стене уходящего вверх колодца. Нащупав не то невидимый шов между камнями, не то простую трещину старости, вогнал в неё лезвие. Подтянулся на рукояти, нашел следующую трещину.
Он поднимался медленно, постоянно удерживая свой вес то на одной, то на другой руке. Сначала это было несложно, но света становилось все меньше, а потом Акайо, рывком подтянувшись, ударился головой о крышку. Сжал пальцы на рукояти меча, повис на ней, ожидая, пока погаснут вспыхнувшие перед глазами искры.
— Акайо? — беспокойно донеслось снизу.
— Всё в порядке, — отозвался он. Нащупал ступеньку, попробовал осторожно опереться на неё. Та угрожающе заскрипела, накренилась, однако удержала. Поддалась крышка над головой, в колодец хлынул поток такого яркого света, что Акайо, привыкший к темноте, зажмурился, ослепленный. На миг обрадовался — выбрались! Но воздух был слишком затхлый, и, сумев открыть глаза, Акайо увидел над собой потолок, такой же серый, как тоннель, по которому они шли. Выбрался наверх, замер на миг, оглядываясь…
Отвернулся. Решил — подумаю об этом позже. Привязал конец веревки к основанию люка, крикнул вниз:
— Можно подниматься!
Сел на край, глядя в темноту, и всё равно в поле зрения попадал серый прах, устилавший пол. Рядом с крышкой лежали два золотых кольца, и слишком живо представлялись переплетенные руки тех, кто носил эти кольца. От кого давно не осталось даже костей.
Акайо ждал, что первой поднимется Таари, и оказался прав. Протянул ей руку, помог выбраться из колодца. Думал, нужно будет поддержать, когда она увидит зал, но она, оглядевшись, только нахмурилась.
— Я примерно этого и ожидала, — передернула плечами. Заметила: — Могло быть хуже, если бы от них остались мумифицированные тела или скелеты.
Акайо кивнул в ответ.
Зал был длинным и светлым, один конец упирался в лестницу, по сторонам пол обрывался, резко становясь намного ниже. Несколько скамеек посередине, несколько серых колонн. И прах, смешанный с тем, что не истлело — украшениями, пуговицами. Акайо наклонился, поднял узкий прямоугольник, похожий на передатчик Таари. Следом потянулись нити наушников. Большой палец удобно лег на круглую кнопку, надавил.
В глухой тишине едва слышная музыка показалась оглушающей.
Таари протянула руку, Акайо передал ей плеер — вспомнил всё-таки слово.
Они были когда-то такими же, как Эндаалор. Это уже была не теория, не вероятность ученого размышления, а зримый, ощутимый, грохочущий в маленьких наушниках факт. Акайо помог подняться Джиро и пошел вдоль зала, стараясь наступать туда, где не было праха. Оставшиеся вещи позволяли угадывать возраст умерших, кое-где встречались странные банки. Акайо подобрал одну, нашел на крышке круглый “ключ”. Нииша учила их открывать такие.
В нос ударил вкусный мясной запах, совершенно не сочетающийся с обстановкой. Акайо поставил банку обратно, огляделся.
— Они пытались здесь спастись, но это не помогло. Что-то убило их очень быстро, почти сразу, когда они пришли.
Подумал — прежде я не сделал бы вывод так быстро, и не стал бы озвучивать его. Раньше приходилось прилагать усилия, чтобы понять происходящее, осознанно складывать все мелкие детали в картинку. Теперь он мог достроить до целого даже самую странную ситуацию, которую прежде не решился бы вообразить. С одной стороны, раньше он всегда мог быть уверен, что увидел истину, с другой… С другой, сейчас было легче: накопленный опыт позволял понимать и принимать происходящее без усилий.
То, что он узнавал, могло удивлять, поражать, быть почти невообразимым, но это больше не причиняло боли. Внутренний слом, который преследовал его с начала жизни в Эндаалоре, наконец исчез.
— Я не знаю, что здесь было, — призналась Таари, подходя к нему. — Ни как использовали это место изначально, ни почему здесь надеялись спастись, ни почему это не помогло. У нас мало записей о катастрофе — если мы считаем, что видим её следы.
— Тут рельсы, — сказал Иола, стоящий у края пола. — В книгах я много раз читал о поездах, возможно, это их станция?
— Метрополитен, — добавил Наоки, — помнишь? Как в книге про девушку, которая открывала любые двери.
Акайо слушал объяснения с интересом — эту книгу он пропустил, наверное, она была среди тех, что купил Иола на празднике Высадки. Сам подошел взглянуть на рельсы, похожие на колеи лежней, что делали возле штолен, только не деревянные, а стальные. Сказал:
— Тогда где-то будет поезд?
— Тогда где-то будет выход, — чуть резче, чем можно было ожидать, заметила Тэкэра. — Сначала мы найдем его, а потом все желающие вернутся и будут бродить тут хоть до пришествия предков!
— Кажется, уже не получился, — тихо сказал Тетсуи. Замолчал, не договорив, и никто не решился закончить фразу. Разве что мысленно.
Утром выясняется, что радиосвязи с базой нет. Горы мешают. Сергей высаживает всех, поднимает машину высоко-высоко. Когда садится, говорит, на тысячу метров. Еще говорит, связался с базой, вызвал заправщик. Это он Платону так говорит. Тихо, чтоб не все слышали.
— А зачем нас высадил?
— У меня уже индикатор горит: «Остаток топлива — 15 минут». Я же в этот полет с неполными баками пошел, чтоб всех на борт взять. Ну и датчик пошаливает — плюс-минус десять минут.
— А если б гробанулся сейчас?
— На авторотации сел бы. Для этого вас и высадил, чтоб машина легче стала. Медведеву не надо об этом… Меньше знаешь — спокойнее спишь.
— Что с Ксапой? — спрашивает Платон отвернувшись.
— На базе не знают. А ждать, пока выяснят, у меня горючки не было. Заправщик придет — узнаем.
Завтракаем. Сегодня не так вкусно, как вчера. Сергей говорит:
«Деликатесы кончились, эн-зэ пошел». Степняку опять дает то же, что и всем.
Снова тянется тоскливое ожидание. Степнячки, усевшись тесным кружком, о чем-то расспрашивают своего охотника. Сергей с Платоном то и дело поглядывают на часы.
Заправщик прилетает после полудня. Знакомая уже большая зеленая машина. И пилоты знакомые.
— Медведев рвет и мечет. Что у вас произошло? — спрашивает тот, что постарше.
— Осторожность потеряли. Слишком гладко все до сих пор шло, — опередив меня, отвечает Платон. — Вон тот хмырь в нее дротик бросил.
Сергей зачем-то взял его за вешалку и затащил в машину.
— Вы их как-то спровоцировали?
— Девочки говорят, они просто от страха обоссались, — вступает в разговор Сергей.
— Еще потери есть?
— Одна девчонка с ними осталась. Думаю, ничего с ней не будет. Она как раз из их племени. Когда мы улетали, гонялась за охотниками, лупила палкой по головам.
— Что с Ксапой? — перебиваю их я.
— Состояние тяжелое, но стабильное. Очень тяжелое. В реанимации лежит, на приборах.
— Объясни.
— Плохо ей, но раз стабильное, помирать пока не собирается, — переводит Платон.
Затем мы выгружаем из зеленого вертолета две вонючие бочки и катим к нашему. Степняк подбегает, хочет помочь, но места у бочек для него не находится. Тогда он принялся отшвыривать камни с нашего пути. Разумно… Но мне все равно хочется свернуть ему шею. Зря Сергей его кормил.
Домой летим нормально. Заправщик тоже летит с нами. Разгружаем все бочки. (Степняк опять лезет помогать.) У нас все уже знают, что с Ксапой случилась беда. Сергей вчера по радио рассказал, пока летели.
— Этот? — спрашивает Головач, кивнув на степняка.
— Этот, — подтверждаю я. — Он с нами ел…
— Зачем вы?.. Кто?
— Сергей. Он его поймал, связал. Он его и кормил. Его право.
Головач сплевывает и отходит. А я подзываю Туну и приказываю обучить степняка нашим порядкам. И вообще… Проследить, чтоб глаза охотникам поменьше мозолил.
Провожаем заправщик, заправляем баки нашего вертолета под завязку и летим к заречным за нашими девками. Кроме Сергея, я, Платон и Вадим. Встречают нас хорошо. У Кудрявы была рация, и она слышала все наши переговоры. Только сама говорить не могла. Ее никто не научил, что кнопочку нужно вниз сдвинуть и удерживать, пока говоришь.
В общем, девки нас уже ждут и сразу в машину лезут. И если б только они… Восемь бывших наших девок хотят родных повидать.
— Нет, столько мне не взять, — сомневается Сергей. — Не смогу в воздух подняться. Но девки упрашивают. В конце концов, все даже к лучшему заканчивается. Мы объясняем, что не можем сейчас угощенье есть, в следующий раз у общего котла посидим. Сергей заставляет всех девок в кустики сбегать, мы тоже на колесо помочились. Потом Сергей из трех
канистр питьевую воду выливает, консервные банки бабам заречных отдает, показывает, как открывать.
— Хи-хи не хо-хо? — непонятно интересуется Платон.
— Сейчас круг сделаю, горючку выработаю, и над перевалом пройду. Висеть не смогу, но если хотя бы до полуста километров разгонюсь — без проблем.
— А если?
— Никаких «если». Видишь, вечереет.
— И что?
— Воздух охлаждается, плотнее становится.
— Ну смотри, каскадер…
Девкам Сергей говорит, что мы домой полетим не сразу, сначала сверху дальние места посмотрим. Приподнимаемся невысоко, на два человеческих роста. Машина наклоняет нос чуть вперед, и над самой землей начинает разгон. Постепенно набираем высоту. Мне хочется копье в руках сжать. С копьем охотнику спокойнее. А девки разговора не слышали, щебечут
беззаботно, восторги у них. Правильно Сергей говорил,меньше знаешь — спокойнее спишь.
Так и восторгаются все три часа полета. Я, кстати, тоже доволен. Никогда так далеко по реке не спускался. Сначала река по степи идет, земли бедные на добычу, а потом вновь леса по обоим берегам начинаются. Есть место, куда можно переправиться, когда за перевалом всего зверя изведем. Далеко, но что делать?
Садимся с последними лучами солнца. Нас уже горячие котлы ждут — Сергей по радио предупредил. И сообщение от Медведева, что состояние Ксапы по-прежнему тяжелое, но стабильное. Платон говорит, стабильное — это хорошо.
Четыре часа тому назад
Отвратительный день заканчивался отвратительным вечером. Как назло, в «Зажигалке» не было никого, с кем бы хотелось провести ночь. Да к черту ночь, даже потанцевать было не с кем! Одинаковые влажные сучки, готовые вешаться на «самого Джерри» гроздьями. Даже выпить было не с кем! Том свалил в Сан-Диего к своему очередному «гениальному артисту», с Филом утром поругались из-за кофейной дуры.
Вот вспоминать дуру (и ее сиськи) не стоило. Сразу захотелось кого-нибудь убить, к примеру, Тома. С первой минуты было понятно, что от мисс Кофи добра не жди! Очередная «милая девушка», желающая замуж, детишек, счет в банке и полоскать мозги. Нормально трахнуться ко взаимному удовольствию и по-человечески разойтись каждый к своей жизни – нет, это не по ним. За десять секунд оргазма эти сучки хотят все, что у тебя есть и тебя самого на короткий поводок в придачу. А если ты не согласен на поводок – она подаст в суд.
Или просто растопчет, выбросит и забудет, как…
Dermo! Не хочу вспоминать Сирену! Девять лет прошло, я давно ее забыл! Забыл! Где моя текила?
– Вы просили вам больше не наливать, мистер Джеральд, – очень вежливо сказал бармен и поставил на стойку стакан сока. Морковного. Dermo!
Рука сама потянулась схватить стакан и хрястнуть об стойку, а потом добавить бармену хуком справа. Но он себя остановил. Драка с барменом – это уже клиника. Прав Фил, нервы надо привести в порядок. Все ж полгода гребаной «нормы» – слишком много. И текила уже ни черта не помогает.
– Дик у себя? – выпив половину отвратительного сока, спросил он.
Бармен кивнул.
На всякий случай он заглянул в «красный» зал. Никого интересного там не увидел, а одной пьяной домине, предложившей выпить и познакомиться поближе, показал фак и в простых выражениях объяснил, с кем и как она может знакомиться. Он даже обрадовался возможности спустить пар простым человеческим скандалом (сама нарвалась!), но тут же подбежал кто-то из обслуги (новенький, что ли, морда незнакомая).
– Прошу вас, метресса, – взяв сучку под локоток, повел в сторонку. Видимо, на выход: к нарушителям правила «к гостю без маски не подходить» Дик безжалостен. Так что это ее последний заход в «Зажигалку».
Дик нашелся в кабинете, за телефонными переговорами с кем-то из своих «птенчиков». Обвалившись в кресло, пока Дик расхаживал туда-сюда, он нащупал на полу ближайшую бутылку и не глядя к ней присосался. Все же минералка лучше, чем морковный сок. От нее не тошнит.
Дик тем временем велел «птенчику» зайти к нему прямо сейчас и отключился.
– Дерьмово выглядишь, приятель, – бросил вместо приветствия. – Может, Роксану позвать?
– Пфе, – поморщился он. В сессии Роксана была хороша, почти как Сирена, но вне сессии оказалась такой же сукой.
– Тебе же нравилось.
– Это было давно. Есть у тебя что-то более вменяемое?
Дик пожал плечами:
– Чтобы не оторвала тебе яйца? Есть. Люси.
– Похерить дружбу ради секса? Нет уж. Другие варианты, Дик.
– С другими сложно, Бонни. Слушай, пару минут подожди. У меня тут срочный вип-заказ, разберусь и… – В дверь постучали, Дик виновато поморщился. – Входи.
«Птенчик» оказался знакомой мордой. Смазливый испанец, лет двадцати пяти, танцевал стриптиз то в общем зале, то в «красном». Стопроцентный нижний, маза.
Начало инструктажа пролетело мимо, но на фразу «новая клиентка, особые пожелания» уши сами собой насторожились.
– …готовность к экспериментам. Надо выложиться по полной, ты понял? Я хочу, чтобы она была довольна.
Испанец открыл было рот что-то ответить, но не успел.
– С этого момента подробней, Дик. Что это у тебя за новая особая клиентка, я ее знаю?
– Нет, – Дик обернулся с профессиональной улыбкой, неубедительно прикрывающей злость. – Бонни, это конфиденциально, я не могу.
– Можешь. – Бонни очаровательно улыбнулся. Ну чего злиться-то? Друзья же! – Что за особые пожелания, выкладывай.
– Бонни, отвянь. Это не для тебя девочка.
Чем сильнее Дик злился, тем идея казалась привлекательнее. В конце концов, если среди старых и проверенных нет никого подходящего, может же повезти с новенькой!
– Девочка? Великолепно. Сколько ей?
– Достаточно! Бонни, не заставляй меня…
– Не будь занудой. – Бонни подмигнул испанцу. – Малыш, свалишь отсюда, получишь пятерку.
– Какого черта?.. – Дик сжал кулаки, шагнул к Бонни… потом оглянулся на «птенчика», вспотевшего от жадности, потом снова на Бонни. И усмехнулся. – Ладно. Свободен, Бонни с тобой рассчитается.
Испанца унесло, а Дик упал во второе кресло.
– Другое дело. Выкладывай.
– Для мисс это в первый раз, так что будь паинькой. Глаза завяжешь, она не хочет, чтобы ее видели. Девайсы выберешь сам.
– Сколько ей лет? Белая? Черная?
Дик хмыкнул и развел руками:
– Адекватная. Встреча с тобой вне игры ей нужна еще меньше, чем тебе. Огласка – тем более. Больше не скажу, даже не спрашивай.
Откинувшись на спинку кресла, Бонни улыбнулся.
– Ладно. Сколько она платит?
– Обычная такса, мальчику две штуки. Но ты их не получишь.
Бонни рассмеялся.
– Ах ты старый жучара. Дашь водилу, чтобы отвез домой, и мы в расчете.
Дик молча протянул руку. Бонни ее пожал.
Жизнь налаживалась.
Здесь и сейчас
Мужчина с завязанными глазами стоял передо мной, не смущаясь наготы ни на грош, и от него разило возбуждением и адреналином за километр.
– Так мне нравится больше, – сказала я.
Ты меня не узнаешь. Сегодня я совсем не буду похожа на милую, покладистую мисс Кофи.
– Для вас только самое лучшее. Как мне обращаться к вам, мадонна? – самоуверенная улыбка, ни капли сомнения в собственной неотразимости.
– Мадонна? Годится. Три шага вперед и закрой глаза. – То ли я простудилась, то ли нервы шалят. Голос сел до контральто а-ля Элла Фицджеральд.
Он послушно шагнул в дом и замер в ожидании. Я тоже замерла. Сейчас – последняя возможность прекратить опасную игру, не рисковать… а чем, собственно, я рискую? Он меня терпеть не может, так что хуже точно не будет. И он точно никому не расскажет о наших невинных шалостях. И вообще. Я его честно купила!
Мое сердце колотилось как сумасшедшее, и отчаянно хотелось дотронуться до мокрой смуглой кожи, до бьющейся на шее голубой жилки, и вплести пальцы в его волосы…
Это я и сделала. Приблизилась вплотную, вдохнула терпкий и свежий запах – дождя, мокрой джинсы, разгоряченного мужчины и последнего «Кензо». Запустила руку в черную гриву и потянула вниз, заставляя опуститься на колени. Правда, пришлось делать это осторожно, чтобы не сдернуть ненароком его повязку.
Он послушался. Нет, даже не так. Он послушался с нескрываемым удовольствием, скользнул щекой по моей груди, и дыхание его участилось.
Мое тоже.
Это оказалось так остро и сладко – знать, что я могу с ним сделать все, что захочу! Правда, даже на коленях у моих ног он все равно выглядел далеко не кроткой овечкой. Что-то вроде тигра на цепочке: то ли бросится, то ли еще подождет в засаде. И от этого адреналин в моей крови кипел еще жарче.
Я провела ладонью по его щеке. Гладкой, брился совсем недавно. Пожалуй, так мне нравится больше, чем с щетиной. Может, и не так брутально, зато не царапается.
– Как тебя звать?
– Бонни, – его голос прозвучал непривычно мягко.
– Бонни… – повторила я, пробуя звуки на вкус. Неожиданно, да. Почему-то я думала, что он назовется иначе. Уж точно не своим настоящим именем. – Редкое имя для парня.
На самом деле мне хотелось съязвить: мистер Джеральд и доктор Бонни. Или козел Джерри и душка Бонни. Но тогда вся конспирация пойдет к чертям. Нет уж.
Вместо ответа Бонни слегка потерся губами о мою ладонь и словно принюхался… да, точно. Принюхивается, как кот к сметане. И улыбается. Никогда не видела у него такой улыбки – не кривой и ехидной, а почти нежной и чуть настороженной. Если б я не была так на него зла, почесала бы за ушком. Может, даже поцеловала бы…
Потом. Если захочет.
А пока я зашла ему за спину, вынула из сумочки широкую эластичную ленту, предусмотрительно купленную перед походом в салон, и заново завязала ему глаза. Он тихо хмыкнул…
Я сначала шлепнула его по губам, только потом испугалась, и в тот же миг поняла, что он меня провоцирует – а я ведусь. С удовольствием ведусь. Мне нужен повод, чтобы… чтобы… сделать то, что мне хочется?
Погладив его по горящим губам, надавила на нижнюю. Бонни послушно приоткрыл рот, лизнул мой палец. И снова крылья носа раздулись: принюхивается.
– Мята и лемонграсс. Нравится? – усмехнулась я, позволяя ему целовать мои пальцы.
– Да, мадонна, – шепотом и невероятно сексуально. – Необычный запах для девушки.
Я восхитилась: так изящно троллить свою госпожу – не всякому дано!
Запрокинув его голову, так же нежно спросила:
– Нарываешься?
– Если мадонне будет угодно, – голосом тигра, приманивающего ягненка к вкусным зеленым кустикам.
– Мадонне угодно.
Я отступила на полшага. Интересно, что там Дик положил. Наверняка и презервативы тоже, у них же «строго». Впрочем, у меня в сумочке тоже есть. Не люблю их, но что поделать.
Бонни прислушивался, пока я вскрывала коробку и разглядывала девайсы. Сказать по правде, с большинством я была знакома только теоретически, так что Бонни предстоит поработать подопытной мышкой. Интересно, он сам в курсе, что принес? И готов к использованию всего этого?! Вот же больной ублюдок…
Мысль о больном ублюдке и вибраторе отозвалась горячей волной внизу живота и всякими смутно-горячими желаниями. Кажется, кто-то тут – испорченная девчонка.
Первым я взяла хлыст, для пробы легонько стегнула себя по ноге – определить вес, нужную силу замаха и прочая. С ним обращаться умею, спасибо второму роману и общению с реконструкторами – научили разбираться в старинном оружии и одежках, и пользоваться хлыстом, плетью и прочими интересными штуками.
– Встань, – скомандовала Бонни, вручила ему коробку и слегка подтолкнула в нужную сторону. – Отнеси в комнату.
Он молча кивнул и, поднявшись, безошибочно направился в комнату. Не знала бы, ни за что не догадалась, что у него глаза завязаны: шел ровно и уверенно, на углы не натыкался. Только войдя в комнату, замедлил шаг, не зная – куда дальше.
Легким ударом хлыста я направила его к комоду у кровати. Он едва заметно вздрогнул и послушно изменил направление. А мне стало весело: можно поиграть в лошадку! Правда, жеребец будет посерьезнее, чем Антошка. И злее. И… похоже, на этой огромной кровати Бонни будет смотреться просто великолепно. Особенно если приковать к изголовью.
– Поставь. – В подтверждение приказа я огладила его спину хлыстом, и снова он отреагировал едва заметной дрожью. – Ты готов использовать все это?
– Я сам это собирал, мадонна, – не оборачиваясь.
И снова вызова в голосе больше, чем покорности, и он отдается во мне злостью, драйвом и желанием… Рука сжала хлыст, в горле пересохло. Так ярко представилось, как Бонни укладывает в коробку плеть с гладкой рукояткой в форме члена, проводит по ней чуткими сильными пальцами, что я на секунду забыла, как дышать.
Дикость, бред – тиран Джеральд хочет, чтобы его выпороли и отымели. Но ведь хочет!
Оказывается, как иногда совпадают наши мечты!
– Дай мне руки.
Меня поджидал еще один сюрприз. Маленький и очень, очень горячий.
Его напульсники. Те же самые, или очень похожие, что он носит постоянно – из состаренной черной кожи, с клепками, какими-то бляшками, колечками и… карабинами. Удобно скреплять друг с другом или с цепочкой, которая лежит в коробке.
Мистер Бонни Джеральд носит это на работе?! Как мало я о нем знаю!
Но сегодня такой прекрасный повод узнать его поближе и с совсем другой стороны…
Для начала я почти повторила сцену из собственного сна. Правда, не сразу нашла, как пристегнуть к деревянным столбикам наручи. Эти столбики подпирали потолочную балку и казались невинной деталью интерьера. Пока не разберешься в некоторых особенностях. Подсказал Бонни (нет, мне не интересно, с кем он был здесь раньше!) все с той же затаенной усмешкой: оказывается, в гнезде порока и разврата имеется пульт управления. Светом, шторами, музыкой и черт знает чем еще. В частности, по столбикам ездят стальные колечки, к которым можно что-нибудь (или кого-нибудь) прикрепить, и пульт регулирует высоту. А мозаичное панно напротив столбиков убирается в стену и открывает ростовое зеркало.
Музыку я тоже включила. Танго из «Мистера и миссис Смит» – люблю эту группу.
Бонни тоже оценил. Настороженности в улыбке стало меньше, предвкушения – больше. А смирения, или чего там положено сабам, по-прежнему ни на грош. И бог с ним. Зато как он откликался на прикосновения! Словно запрещая себе, ластился к моим ладоням, прикусывал губу – чтобы не стонать? А я всего-то гладила его плечи и грудь… не могла удержаться. Мне так давно этого хотелось! Рассмотреть, потрогать его всего, ощутить биение пульса и ритм дыхания, мягкость волосков на руках и животе. Грудь у него была идеально гладкой, только от пупка вниз спускалась дорожка… когда я провела по ней, Бонни откинул голову и мучительно тихо простонал:
– Мадонна… пожалуйста…
Сладко до головокружения! И хорошо, что он привязан, потому что больше всего мне хочется потянуть его на себя, опуститься на пол и… И это – от одних только прикосновений? Я его даже не поцеловала еще! Кажется, кто-то тут немножко сходит с ума. Так. Дышим глубоко и размеренно, никуда не торопимся. Он мой на всю ночь.
Я глянула в зеркало – в собственные горящие, как у ночной кошки, глаза, раскрасневшиеся щеки, припухшие губы. Вид немножко безумный, но мне идет. И Бонни, привязанный к столбикам и выгибающийся под моими руками, мне тоже идет. Вот прямо мой фасон и размер!
Обхватив ладонью его член, я легонько сжала. Бонни выдохнул со стоном и потерся о меня спиной, бесстыдно выпрашивая ласку. Это было так странно и так красиво! Я ласкала его и, как завороженная, смотрела в зеркало, ловила каждый его вздох, каждое движение. И, нащупав сосок, резко ущипнула.
Дрожь, короткий выдох, член в моей ладони напрягся сильнее.
– Ты любишь боль? – выдохнула ему в шею.
– Все, что ты делаешь со мной, мадонна.
Я невольно засмеялась. Не потому что он сказал что-то смешное, нет. Просто так, от переполняющих эмоций. Засмеялась и прикусила его плечо. Для этого мне пришлось подняться на цыпочки.
– Мой Бонни.
– Твой.
Он толкнулся мне в ладонь, по губам скользнула такая знакомая кривая усмешка. Только на этот раз в вызове слышалась просьба, а в провокации сквозила беззащитность.
Я прижалась к нему со спины, потерлась всем телом, продолжая ласкать всюду, куда только доставали руки – и впитывая его жар, его запах… похоже, мои эротические сны теперь будут пахнуть «Кензо».
Очень кстати я вспомнила про сны. А то немножко увлеклась аперитивом и забыла про основное блюдо. Я же хотела узнать о Бонни как можно больше? Вот сейчас и узнаю.
Стоило мне отдалиться на сантиметр, как он замер, всем телом выражая вопрос и жажду продолжения. Я мимолетно восхитилась его пластикой – как ему удается, почти не шевелясь и не произнося ни слова, сказать так много? Талант, однако.
Под хлыстом пластика стала еще выразительнее. Или я стала лучше его понимать. Не суть. Но ему это так явно нравилось… Особенно острой была реакция, когда я нежно провела хлыстом между его ягодиц – он застонал, вцепился пальцами в столбики и прикусил губу. «Еще!» – ему не надо было произносить этого вслух, я и так видела. Чувствовала. И я приласкала его еще, а потом ударила, слушая его отклик, как музыку. Бонни так наслаждался игрой, что у меня сносило крышу – от упоения собственной властью, и от его реакции, и от красоты его тела… и от стыда. Но стыд я быстро засунула в самый дальний угол. Подумаю об этом завтра. А сейчас – мне хорошо. Я, наконец, делаю то, чего хотела и в чем не решалась себе признаться. И сейчас я свободна! Я – свободна!..
Это ощущение вольного полета вдруг стало самым важным и прекрасным на свете, и я, зажмурившись и уронив хлыст, раскинула руки, закружилась на месте… были б крылья – взлетела!..
Очнулась я, когда закончилась песня и наступило мгновение тишины. Очнулась, глянула на Бонни – он чему-то улыбался, откинувшись назад, словно в гамаке (надо быть танцором, чтобы умудриться расслабиться в такой неудобной позе) и мне упорно казалось, что он меня видит. И что он меня понимает.
Два больных ублюдка? Возможно. Плевать. Он безумно красив, и сейчас совсем не похож на гения с мерзким характером. Словно моложе стал. Открытый, беззащитный, настороженный… ну да. Он же не видит, что я делаю. Только слышит. И странные же картины ему рисуются, наверное!
От этой мысли я снова засмеялась. Тихо, чтобы не спугнуть это странное волшебное чувство понимания, почти родства двух немножко чокнутых и очень скромных гениев.
А Бонни на мой смех вопросительно обернулся, словно хотел позвать обратно. Ближе.
Мне хотелось того же. Наверное, это и есть – взаимопонимание? Вот такое странное, сумасшедшее и ненормальное. Мне нравится. А еще мне нравилось его касаться. Изучать. К черту хлыст, успеется еще, я хочу трогать его руками, и губами, и всем телом! К черту халат, он только мешается! Хочу – кожа к коже…
Сбросив халат на пол, я прижалась к нему, на этот раз спереди, потерлась щекой о плечо, лизнула – соленый. И пульс его стучит, как взбесившийся дятел, быстро и громко, отдается во мне – мое сердце бухает в груди, в висках, заглушает последние слабые писки рассудка… или предрассудков? К чертям и то, и другое! Бонни – мой, весь мой… трется об меня, целует, рвется из пут…
– Мадонна!.. – прозвучало, как мольба, и тяжело, с хрипом, словно он долго бежал.
Я замерла, заглянула ему в лицо. Его приоткрытые губы горели, и глаза наверняка туманились… как бы мне хотелось сейчас заглянуть ему в глаза! Увидеть в них…
Узнавание? Шок? Насмешку и холодность? Нет, не надо. Реальность – куда более хрупкая штука, чем фантазия. Один неверный шаг, и порежешься об осколки.
– Чего ты хочешь сейчас, Бонни? – я нежно погладила его по лицу, задержавшись большим пальцем на губах.
– Поцеловать тебя.
Слова были – как поцелуй, и от касания его губ по руке бежала жаркая волна, грозя унести прочь едва пойманный за хвост здравый смысл. Рано. И вообще ни к чему.
– Поцелуи в прейскурант не входили, – усмехнулась я и ущипнула его за сосок. – Но я готова оплатить их отдельно…
Он криво усмехнулся:
– Да ну.
– Ну да. Плетью. Один поцелуй – один удар.
Целую секунду он молчал, готова поспорить – восхищенно. Потом склонился ко мне, коснулся губами моих губ.
– Годится, – выдохнул мне в рот и поцеловал по-настоящему. Я едва устояла на ногах, голова закружилась. Пришлось держаться за него. А он, гад насмешливый, оторвавшись от моих губ, шепнул: – Раз.
Мою крышу сорвало окончательно (если она вообще сегодня была). Непослушными пальцами нащупав карабины, я отстегнула его от столбов и потянула к кровати, толкнула на нее спиной – он упал свободно и расслаблено, словно инстинкта самосохранения нет в принципе, раскинул руки и позвал:
– Еще поцелуй, мадонна? Я весь твой.
О да. Все двадцать сантиметров стояка (за точность не поручусь, но выглядело внушительно) – к моим услугам. Изумительная шлюха. Высший класс.
– Плеть – это больно, Бонни. – Дотянувшись до коробки, взяла пакетик из фольги и надорвала.
– Я и не сомневался, mia bella donna. Иди ко мне.
Я вложила резинку в его ладонь и смотрела, не отрываясь, как он раскатывает тонкий латекс, едва касаясь члена пальцами. Чертовски горячо.
– Считать будешь сам, – хотела сказать насмешливо, а получилось… да плевать, как получилось! Никто и никогда не был готов платить за мои поцелуи собственной шкурой. Пусть для Бонни это игра, адреналиновая наркомания, да что угодно! Мне плевать, что он хочет не меня, а незнакомку без лица и имени. Сегодня Бонни – мой адреналин и мое сумасшествие. – Руки, Бонни.
Я привязала его запястья к изголовью. Ему не понравилось – раздул крылья носа, сжал губы, став похожим (на миг, не более!) на Джерри вчерашнего. Но он послушался. Тиран, деспот и сволочь Джерри повинуется! О, это божественное ощущение власти, именно его мне и не хватало до полного улета!
Он скользнул в меня так легко и естественно, словно мы черт знает как давно любовники. Словно у меня не было целого года одиночества. Словно… словно мы созданы друг для друга…
Кажется, я вцепилась в его плечи со всей силы и кричала. Не помню. Один сплошной туман, и головокружение, и ощущение правильной, самой естественной на свете заполненности, и вкус его губ… помню только, как перед самым пиком выдохнула:
– Не смей кончать!
Он выругался по-итальянски. И сдержался. Не знаю, чего ему это стоило, но когда я открыла глаза, лежа у него на груди, мокрая и не в силах пошевелиться, он был натянут, как струна, и тяжело дышал. А на нижней губе темнел след укуса.
Невероятно красиво и эротично. И я хочу еще. Что такое один раз после года воздержания? Правильно, ерунда какая-то. Даже такой горячий раз.
Он почувствовал. Или мысли прочитал. Неважно.
– Позволь мне, мадонна.
Я позволила. Освободила его руки и позволила себя ласкать – ладонями, пальцами, губами… Я снова кричала, прижимая его голову к своим бедрам, а мир рассыпался на бессмысленные и прекрасные кусочки – вечность и коньки в придачу. Бонни. Мой Бонни. С губ рвалось – люби меня, Бонни! И я искусала их почти до крови, чтобы только не сказать вслух. Я плохо соображаю, когда накатывает вторая волна… да черт бы побрал мою прекрасную семейную жизнь, у меня и первой-то ни разу толком не было! Ненавижу…
Он слизал мои слезы, и нежно, с ума сойти как нежно, целовал искусанные губы. Он вошел в меня – на последней, утихающей волне наслаждения, и третья накрыла меня с головой почти тут же. Словно сквозь толщу воды я слышала его хриплое дыхание, видела сведенное судорогой лицо, бугрящиеся мускулами плечи. Его мокрые волосы путались у меня в пальцах, я растворялась в нем, в его жажде, в его напоре, и больше всего на свете мне хотелось ощутить, как он вздрагивает, с рычанием вбивается в меня последний раз и, всхлипнув, падает.
– Не смей кончать, больной ублюдок! – сжав его волосы в горсти, я дернула назад, едва не сбив к черту повязку на его глазах.
И под его невнятное рычание кончила в четвертый раз. Последний. Потому что больше… больше я не могла. Все. Пустота. И легкость, словно я падаю с сотого этажа, даже не вспоминая про парашют.
Не чувствуя собственного веса, и забыв про то, что Бонни на полголовы меня выше и килограммов на пятнадцать тяжелее, я толкнула его – чтобы скатился с меня на кровать. Огладила напряженное, мокрое тело. Поправила черную ленту, попутно вознося хвалу всем индейским богам за то, что она каким-то чудом удержалась на месте. Заведя его руки наверх (он даже не ругался, только тяжело дышал, кусал губы и тянулся ко мне всем телом), прикрепила к изголовью. Секунду подумав, если так можно назвать созерцание божественно красивого мужчины в одном касании от оргазма, развела его ноги и тоже привязала. Затем огладила от ступней вверх, вслушиваясь в сиплый стон, впитывая рельеф напряженных мышц. Остановила руку на внутренней поверхности бедра, кинула взгляд на открытую коробку с девайсами… да, вот то, то мне нужно для высоконаучного эксперимента. Позволит он это с собой сделать или нет? Но сначала приласкать.
Проведя пальцами по его промежности, погладила между ягодиц – отстраненно удивляясь, что осмелилась это сделать. И куда подевалась хорошо воспитанная девочка? Заблудилась где-то, наверное.
Бонни задышал чаще, мотнул головой, пробормотал что-то неразборчивое и потерся задницей о мою руку.
О, черт. Я снова его хочу. В пятый раз?
Продолжая удивляться сама себе, я дотянулась до его рта, позволила облизать пальцы. Бонни сделал это так… так… горячо? Нет, обжигающе! И чуть сильнее, насколько позволяли путы, раздвинул ноги.
Как он умудряется оставаться красивым и брутальным в такой непристойной позе, я даже гадать была не в состоянии. Просто плыла по течению, не в силах думать. Завтра, все завтра! А пока – я просунула в него палец, сама чуть не задыхаясь от снова накатившего возбуждения, затем второй (с трудом), чуть помассировала… Он сжимался и подавался навстречу, а я едва удержалась, чтобы не склониться к его члену и не взять в рот. Нет уж, обойдется.
Тихий стон разочарования, когда я вынула пальцы и встала с кровати, был ожидаем, но от того не менее сладок. А предвкушение – еще слаще. Отыметь тирана и деспота не в фигуральном, а в прямом смысле, кто еще из его жертв может таким похвастаться?
Тут же мелькнула подлая мыслишка, что при таких развлечениях мистера Джеральда кто-то да наверняка может, но я ее отогнала. Предпочитаю думать, что это все только для меня. Эксклюзив.
Вибратор, смазка. Руки дрожат. Во рту сухо. На все гнездо разврата – самба, изумительная самба, под которую я танцевала с Ирвином. Видел бы милорд!..
Я засмеялась, представив его круглые глаза, или как там реагируют настоящие лорды, обнаружив ужасную непристойность? Я бы посмотрела, да. Хотя смотреть на Бонни все равно интереснее. Ждет, нервно облизывает губы, сглатывает. Как сучка в течке.
Опустившись рядом с ним на колени, я звонко шлепнула его по бедру.
– Ну же, мадонна!.. – его просьба была слишком похожа на требование. Не годится.
Я ударила его по губам. Он резко вдохнул, словно ему не хватало воздуха.
– Неубедительно. Еще разок, Бонни.
– Пожалуйста, трахни меня, – хрипло, голодно. Проникновенно.
Теперь я глотала воздух, внезапно закончившийся в легких. Как у него так получается, что я готова отдаться от одного только голоса?.. Я не додумала, потому что вибратор попытался выскользнуть из моих рук. Рановато. И вообще, не хватало еще, чтобы он догадался, что я делаю это в первый раз.
Итак, смазка – из тюбика на пальцы, пальцами между его ягодиц.
Стонет, закусывает губу, приподнимает бедра. Хорошо.
Теперь самое… э… смутительное. Я краснею, да? А ты все равно не видишь, Бонни. И не увидишь. И почему так туго? Такое впечатление, что тебя давно не трахали. Или я не умею… нет, этот вариант опустим, как неромантичный.
Я справилась. Даже не зажмурилась, хотя и хотелось. Потому что увидеть, как фаллоимитатор растягивает задницу Бонни, хотелось больше. Чисто чтобы поверить, что – да, я его отымела. Квест, мать его, пройден. Господи, как же хорошо – сделать, наконец, то самое, что нельзя ни в коем случае, ужасно неприлично и хорошие девочки так не поступают! Правильные мужчины тоже не дают трахать себя в зад и охаживать хлыстом, и к черту этих правильных мужчин.
Несколько секунд я просто смотрела на Бонни – распятого на кровати, мечущегося от жажды и удовольствия, на покрывающие совершенное тело капельки пота, на проступившие мускулы – он весь казался свитым из стальных канатов, а цепочка, удерживающая его – тонкой и хлипкой. Тигр. Нет, ирбис – тоньше и гибче тигра, но не менее опасен.
Мой. На ночь, на час, на минуту – неважно. Сейчас – мой.
– Не скучай без меня, Бонни, – шепнула я, нежно целуя его в губы. – Я скоро вернусь. Да, и не смей кончать без меня.
– Я не… не смогу долго, mia bella, – прерывисто, со всхлипом.
– Лучшая шлюха ЛА и чего-то не сможет? Не верю, – хмыкнула я и ушла в душ, подхватив свой халатик с пола.
Мне нужна пауза. Хотя бы на пару минут.
– Sei bellissima, madonna, – донеслось мне вслед. (Ты прекрасна, итал.)
13 день хмеля, Сашмир (вечер того же дня)
Дамиен шер Дюбрайн
К тому моменту, как Дайм выиграл у султана партию в хатрандж и добрался до гостевых покоев дворца, он перебрал сто двенадцать способов убийства проклятого темного шера. Последний из них он чуть было не использовал на доверенном султанском слуге, вздумавшем перед самыми дверьми осведомиться, не желает ли драгоценный гость чего-нибудь еще – вина, наложниц, музыки?..
Гость желал. Еще как желал! Долго, со вкусом испытывать на Бастерхази все те неизящные устройства из дворцовых подвалов, которыми вчера хвастался султан. Интересно, долго бы Хиссов сын выдержал «железную деву»?
– Вон, – в высшей степени ровно и спокойно велел Дайм слуге.
Тот осекся на полуслове, икнул и попятился, не забывая мелко кланяться.
Возможно, завтра такое неподобающее витиеватому Востоку поведение и скажется на и сложных переговорах с султаном, но сейчас Дайму было плевать.
– Бастерхази! – рявкнул он в зеркало, едва захлопнув за собой дверь и на ходу активируя систему безопасности: султану не нужно знать, каким из ста двенадцати способов Дайм будет убивать темную сволочь.
– Дюбрайн, – откликнулся Бастерхази раньше, чем туман в зеркале рассеялся и показал самого темного шера.
Лощеный красавец нагло ухмыльнулся Дайму поверх бокала. Слышался шорох прибоя, парящие вокруг светлячки освещала самого Бастерхази, сидящего в плетеном кресле, и какие-то заросшие ночными цветами скалы за его спиной. Что это за место, Дайма не интересовало. Да что там, он не успел даже толком разглядеть Бастерхази – без лишних слов бросил в него все сто двенадцать «убийств», сжатых в один ментальный удар.
Дзынь.
«Кирдык зеркалу, – с тенью сожаления подумал Дайм…
– С ума сошел, ублюдок!.. Ты!.. – тут же послышалось из покрывшегося сетью мелких трещинок зеркала.
«Не кирдык. Умели раньше делать».
Хриплые ругательства Бастерхази звучали слаще самых изысканных песен самых прекрасных султанских наложниц. Правда, Дайм не был уверен в том, чему радуется больше – что достал Бастерхази или что не убил его. Все же он бы предпочел сделать это лично и не так быстро. Видимо, заразился от султана изысками.
Хотя, несомненно, покрытый пятнами вина, крови и какой-то мерзкого вида плесени, вытаскивающий осколки из рук Бастерхази уже тешил его эстетическое чувство.
– С ума сошел один темный шисов дысс, если думал остаться безнаказанным, – тем же ядовито-сладким тоном, которым султан объяснял очередному заговорщику его ошибки, парировал Дайм. – Мы с тобой договорились, как разумные шеры, до совершеннолетия не трогать Аномалию. Но ты видимо решил, что если я в Сашмире, то ты можешь творить что угодно, и тебе за это ничего не будет.
Очередная тирада Бастерхази кроме фольклорных выражений содержала мысль «сначала бить, потом разбираться – в этом все светлые». Отчасти правильную мысль. Именно так и учил Парьен: сначала бить, потом разбираться, иначе делать это придется из Светлых Садов. Древние умертвия, одичавшие мантикоры и сбрендившие темные шеры убивают сразу и без переговоров. Именно эту мысль и донес до Бастерхази Дайм в простых и понятных выражениях родом из Тмерла-хен: ругаться кочевники умели, как никто другой.
– Значит, сбрендившие мантикоры. – Глаза Бастерхази загорелись алым, все следы проклятия исчезли, а голос из хриплого и злобного стал низким и угрожающим. Встав с кресла, он вплотную приблизился к зеркалу, или что там ему зеркало заменяло. – Как крепка твоя дружба, светлый.
– Сбрендившие и обнаглевшие в корягу, – кивнул Дайм, тоже подходя к зеркалу еще ближе. – Дружба, мой темный шер, это когда ты не пытаешься захапать Аномалию за моей спиной, не убиваешь мою птицу и не ставишь на Аномалии своих шисовых экспериментов.
– О, вот мы и дошли наконец-то до обвинений! И снова в духе Магбезопасности, – криво усмехнулся Бастерхази. – Да, я убил твоего соглядатая, но это – не моя вина. Какой идиот лезет под руку в такой момент!
– Ты прав, Бастерхази, я полный идиот, что слушал тебя и почти тебе поверил.
– А ты не пробовал поверить не почти, а по-человечески, Дюбрайн? Допусти, что я не ставил никаких экспериментов, убил твою птицу случайно и не собираюсь хапать Аномалию себе. Просто допусти, ну?
– Да-да, и Мертвый заплакал.
На несколько мгновений повисло молчание. Дайму отчаянно хотелось дотянуться до Бастерхази и придушить, желательно голыми руками. А Бастерхази… судя по раздувающимся ноздрям и горящим глазам – того же самого, только в отношении Дайма.
Дайм не заметил, как сделал последний шаг к зеркалу, почти коснулся ледяной поверхности – он видел только ненавистные глаза темного шера.
Свобода? Дружба? Доверие? Нет. Только жадность, манипуляция и предательство.
– Нам нечего делить, Дайм, – неожиданно тихо сказал Бастерхази.
Дайм вздрогнул. Не от того, что Бастерхази назвал его по имени, не от того, что вспомнил – как это было в прошлый… нет, единственный раз. Просто… от неожиданности.
– Уж точно не невесту моего брата. – Надо было отойти от зеркала, но Дайм не мог. Клубящаяся за тонкой и ненадежной стеклянной преградой тьма притягивала, манила, обещала… снова обещала… – Еще раз приблизишься к ней…
– Дайм! – прервал его Бастерхази, коснувшись открытой ладонью разделяющего их стекла. – Дайм, пожалуйста, не надо.
Проклятье. Это «пожалуйста» и свой ответ Дайм тоже помнил. Так хорошо помнил, что сейчас все волоски на теле поднялись дыбом, а по спине прокатилась волна азартной дрожи.
– Ты… – Дайм сглотнул внезапно пересохшим горлом.
– Я не лезу в твои дела с братом. Хочешь лгать ей – на здоровье. Я всего лишь подарил ей химеру…
– И пытался отыметь и привязать ее к себе, – продолжил за него Дайм.
– Ты хочешь, чтобы ее получил Люкрес? – В голосе Бастерхази послышалось рычание пламени. – Если да, так и скажи, мой светлый шер. Ну, давай. Попроси меня отдать ее Люкресу, клянусь, я…
– Заткнись!
Дайм ударил ладонью по зеркалу – и замер, проглотив «я не могу».
Проклятье. Он почти себя выдал. Почти подписал себе смертный приговор.
А Хиссово отродье смотрело на него понимающе и с сочувствием, как будто знало… нет, не может Бастерхази знать! Темнейший так же клялся перед Двуедиными, что никому и никогда не скажет о печати верности! Он бы сдох, нарушив клятву.
Как сдох бы Дайм, рассказав о своей печати Бастерхази.
– Ладно, – внезапно покладисто кивнул Бастерхази, и Дайму показалось, что он сквозь зеркало чувствует тепло его ладони. – Мне нужна не Шуалейда, мой светлый шер. И если ты попросишь – я не приближусь к ней до ее возвращения в Суард. Видят Двуединые.
Вспышка Света и Тьмы подтвердила: боги приняли клятву.
А Дайм понял, что вообще перестал что-либо понимать. Но раз ему предложили – не станет отказываться.
– Да. Я прошу тебя, мой темный шер. Не приближайся к ней до того, как она вернется в Суард.
– Я не могу отказать тебе, когда ты просишь, мой светлый шер. – У шисова Бастерхази разве что в зрачках не светилась надпись: я помню так же хорошо, как и ты. – Видишь, как все на самом деле просто.
– Что тебе на самом деле нужно, Бастерхази?
– То же, что и тебе, Дайм. Свобода. И еще кое-что.
– Еще – что?
Бастерхази покачал головой, глядя Дайму в глаза.
– То же, что и тебе.
– Хватит юлить, – Дайм уперся лбом в зеркало, а может быть в лоб Бастерхази, их ладони касались уже по-настоящему, даже чувствовалось пахнущее вином чужое дыхание, и казалось, еще чуть, и кто-нибудь из них шагнет через зеркало, – хоть раз в жизни скажи правду, Ро…
С громким звоном зеркало рассыпалось, в комнате замигали взбесившиеся фейские груши, и охранная система его покоев лопнула, как мыльный пузырь.
Бастерхази, разумеется, никуда не шагнул – это невозможно, ходить через зеркала на тысячи лиг. Просто связь прервалась.
А в султанском дворце поднялся переполох: кто-то закричал, забегал, захлопал дверьми. Даже вроде гарью запахло.
О, боги, только бы не пожар! Если шисом драный Бастерхази устроил пожар и загубил три месяца сложнейшей работы Дайма, ста двенадцатью смертями он не отделается!
Причина переполоха и грядущего изгнания Дайма из Сашмира нашлась сразу. Лопнула не только система безопасности его покоев, рухнула вся охрана дворца, включая тюрьмы, зверинцы и сокровищницы. Не совсем рухнула, все же запас прочности у нее был хороший, ставили-то еще до Мертвой войны. Но давно не подпитывали, так что она не выдержала. Да сущей ерунды не выдержала! Подумаешь, какой-то темный шер Бастерхази…
Ровно когда Дайм дотянулся до сгоревшей связи и начал ее восстанавливать, в его покои прибежал молочный брат султана. Именно прибежал, а не торжественно явился, колыхая тремя подбородками. Двое султанских кшиасов вбежали следом и замерли у дверей, пугая Дайма обнаженными саблями и зверскими рожами. Глупо. По сравнению с вампирским семейством, которое Дайм лично выжег в позапрошлом году, живые и бездарные кшиасы – что-то вроде полевых ромашек.
– Не соизволит ли свет очей… – начал толстяк, мечущийся между страхом перед своим венценосным братом и послом императора, который внезапно начал оправдывать все те жуткие истории, что о нем рассказывали.
– Короче, – оборвал поток велеречивых любезностей Дайм; толстяк мешал, как назойливая муха, особенно мешал его беспорядочный страх.
– Прошу прощения, светлый шер. Султан желает… просит вас пожаловать…
Нормальная речь, без витийств, давалась толстяку нелегко, но Дайму было плевать. Лишь бы ничего не упустить и не перепутать, а то как-то не хочется самому становиться умертвием или еще какой немертвой дрянью вместе со всеми обитателями дворца.
– Ладно, пожалую, – отмахнулся Дайм.
Молочный брат султана не понимал, что именно Дайм делает, но догадывался – колдует. Страшно и ужасно колдует, вон все кругом светится и трещит. Наверняка сейчас дворец обрушится им всем на головы, а он так и не успел попробовать новую наложницу!
– Простите… его величество ждет…
Картинка султана, лично вспарывающего ему кишки, вспыхнула в уме толстяка и забила все остатки разумных мыслей.
– Закончу – приду, – рявкнул на него Дайм, ставя ментальный блок: невозможно работать в такой обстановке!
Толстяк отшатнулся и затрясся, но из комнаты не вышел. Но хоть заткнулся и больше не жужжал.
Без жужжания Дайм наскоро залатал разорванное, подпитал истощившееся и проклял жлоба-султана. Это все надо было приводить в чувство еще сто лет назад, а лучше – двести! Но виноват все равно Бастерхази. Из-за него Дайм провалит переговоры и хорошо, если не обвалит дворец. Хиссово отродье!
В личные покои султана он пожаловал через полчаса, по дороге измышляя сто тринадцатый, самый медленный и мучительный способ казни Бастерхази. К примеру, похоронить его заживо под развалинами этого дворца и заставить тысячу лет выслушивать витиеватые стенания султана и его лизоблюдов, а заодно вместе с толстяком каждую минуту переживать очередную мучительную и позорную смерть. И откуда берутся такие трусы!
Трусливый толстяк и десяток кшиасов держались сильно позади. Вид Дайма лезть ближе не располагал: взъерошенный, злобный, весь в статической энергии – бездарные видят ее, как цветные искры и разряды. А плевать. Он уже нарушил весь этикет и протокол, который только было возможно, и растоптал хрупкое, дери его во все дырки, доверие султана.
Сам султан расхаживал по комнате, нервно взмахивая кривой саблей. Совет в полном составе лежал ниц, один из советников – в луже крови и без головы, она валялась в полудюжине локтей от тела и пялилась в потолок вытаращенными глазами.
– Вы желали меня видеть, – начхав и на протокол, и на саблю в руках султана, с порога рявкнул Дайм.
Не то чтобы он хотел именно рявкнуть, но иначе не получалось. Магия бурлила, по-прежнему грозя снести в Ургаш систему безопасности, а с ней весь дворец, и удерживать ее получалось с большим трудом и только на волне злости. Сейчас чуть упусти контроль, и будет вам еще одна аномалия. Имени Бастерхази. А из нервного султана и его советников получатся отличные умертвия или еще какая дрянь.
Султан резко обернулся к Дайму, сабля хищно свистнула… и султан отступил на шаг, а саблю попытался спрятать за спину. Глаза он вытаращил примерно так же, как валяющаяся на полу голова. От него резко завоняло страхом и обидой: ни советники, ни кшиасы, ни потеющий и трясущийся молочный брат не спешили встать между ним и ужасным колдуном. А ведь этот имперец казался полным мямлей! Три месяца терпел, и султан был уверен – и дальше будет покорно развлекать его ради договора, который султан и не собирался подписывать. И вдруг – такое! Да он похож на самого Мертвого, восставшего из могилы! Почему никто не предупредил султана, что этот светлый шер – сумасшедший?! Почему никто не сказал, что нельзя его злить, что он может разнести весь дворец?! Кругом сволочи и предатели! Всех казнить!..
Дайм рассмеялся бы, если мог.
– Э… возлюбленный брат мой… – стараясь не дрожать голосом, начал султан.
При слове «брат» он почему-то вспомнил о собственном младшем брате, удавленном по его приказу. Как вовремя он избавился от этого кошмара! Упаси Светла, из мальчишки выросло бы вот такое, как этот… этот… имперский палач! Почему, почему он вдруг разозлился? И как он сумел сломать неприступную крепость, цитадель и оплот!.. Тысячу лет султанский дворец стоял, как жемчужина несверленая, и тысячу лет должен был стоять, никто не мог… а этот – взял и поломал! И теперь сволочи, предатели, мерзавцы грабят сокровищницу, всех казнить, всех!.. Но как? Почему? Наверное, не стоило показывать имперцу казнь заговорщиков, он как-то неправильно понял… Кругом предатели, ведь ни одна сволочь не предупредила…
Взгляд султана метнулся к обезглавленному советнику, который посмел сказать, что императорский посол не испугается гнева султана.
– А ведь он был прав, – смеяться Дайму уже не хотелось, таким смрадом несло от мыслей султана. – Зря вы его так, сиятельный. Лучше б удавили, вы же не любите крови.
Султан вздрогнул, в панике потянулся щупать цацки на тюрбане, нашел их на месте и недоуменно воззрился на Дайма. Ведь все ментальные амулеты на месте! Самые лучшие, самые дорогие, придворный маг клялся – их не взломает и сам Конвент…
– Мошенник ваш придворный маг, – прокомментировал Дайм. – Жалкая третья категория, а эти побрякушки не стоят и гроша. Вы меня позвали полюбоваться или сказать что-нибудь дельное?
– Вы… ты… что ты сделал с моей сокровищницей? А мой гарем!.. А подвалы?! Ты ответишь! Да я… стража, взять его! Содрать с него кожу!..
– Бросьте ножик, сиятельный, порежетесь, – поморщился Дайм, взмахом руки приказывая сходящим с ума от ужаса кшиасам и советникам покинуть комнаты. Всем, кроме придворного мага, им оказался коленопреклоненный и трясущийся старик в дальнем углу.
Советники и охрана послушались, даже не понимая, кого именно слушаются.
А Дайму слегка полегчало – от их ужаса его тошнило не меньше, чем от воплей султана. Мерзость. И ведь казался почти приличным человеком – если не присматриваться и не слушать его мыслей. Тьфу, дрянь-то какая!
Само собой, ножика султан не бросил – и, размахивая им, порезал себе щеку и отсек кусок бороды. Слегка порезался, но завизжал, как резаный кабанчик.
– Ты… убирайся! Предатель! Изменник! Ты изменил императору! Оскорбил меня! Вы все покусились на меня!.. – и снова окровавленной саблей вжик-вжик, едва не снеся себе голову.
– Замри, – приказал Дайм и выбил у него из рук саблю; султан задрожал, но сдвинуться с места не смог. – Я с удовольствием уберусь из Сашмира прямо сейчас, ты мне надоел хуже твоих бесконечных шербетов и нытья о бедности.
– Да, убирайся! Немедленно убирайся!.. И передай императору, что по твоей милости я объявляю ему войну!
– С удовольствием уберусь. Надеюсь, наследник не во дворце?
– Причем тут?.. – султан принялся судорожно перебирать своих живых сыновей: кто, кто из них мог предать, сговориться с имперцем? Нельзя было оставлять старшего в живых, он – изменник, он только и мечтает свергнуть отца и занять его трон!
– При том, что как только я уеду, вся эта красота рухнет. Когда Пхутра в последний раз питали энергокристалл, лет триста назад? Надо же быть настолько жадными!
– Дворец Пхутра вечен! Не тебе, жалкий имперский пес, угрожать! С тебя сдерут кожу и натянут на барабан! Твои глаза вы…
– Заткнись, – отмахнулся Дайм и поманил придворного мага. – Наследник такой же кровожадный идиот?
– Нет, светлый шер, – старик с опаской покосился на вращающего глазами и беззвучно открывающего рот султана. – Его высочество разумен, осторожен и желает дружить с империей.
– Он во дворце?
– Да, светлый шер. Привести его?
– Покажи мне его.
Старик тяжело сглотнул и очень ясно представил себе султанского наследника: юношу лет двадцати, смуглого и горбоносого, со слабым огненным даром. Темным даром.
Дайма тряхнуло. Чем-то этот птенец напомнил Бастерхази – не только темным огнем, но и пронзительным взглядом черных глаз, гордой посадкой головы. Родня? Да нет, вряд ли, у Бастерхази нет родни в Сашмире. Кажется.
Плевать.
– Годится. Бери кшиасов и веди сюда наследника. Кто отвечает за энергокристалл?
– Я, светлый шер.
– Придурок. Ваша богадельня бы рухнула не сегодня, так через десяток лет. Что стоишь, бегом!
– Да, светлый шер! – придворный маг не удержался, от двери показал безмолвному султану неприличный жест.
Султан безмолвно пообещал ему колесование, сожжение и до шиса еще всяких неаппетитных смертей. На одном эшафоте с Даймом. И советниками. И наследником. И казначеем. И молочным братом. И главой кшиасов…
– Да уж, любят тебя, лучезарного и светоносного, что аж трещит, – покачал головой Дайм. – Я вот думаю, если ты убьешь всех, кого тебе хочется – кто ж останется-то?
«Верные слуги и подданные!» – с непререкаемой уверенностью подумал султан.
– Верные? В твоем возрасте, и такая наивность. Ай-ай-ай. Да, прости, мне надо связаться с Конвентом…
Потоки магии немного успокоились, так что Дайм в самом деле попытался установить связь прямо отсюда, из покоев султана. Но ни шиса лысого у него не вышло – сигнал блуждал и возвращался, словно система безопасности дворца замкнулась сама на себя. М-да. Его план посадить на трон нового султана, подписать с ним все нужные договоры и вернуться домой – прекрасен. Но только если ему удастся распутать то, что он сам… нет – что проклятый Бастерхази запутал. Одни проблемы от этих темных!
Про молчащего султана Дайм забыл, по самые уши влипнув в хитросплетения энергопотоков. Ох и намудрили строители дворца! Вроде бы энергокристалл напитан больше чем наполовину, все связи выправлены, контуры восстановлены… кто-то застрял в захлопнувшейся сокровищнице, кого-то придавило заново активировавшимися ловушками в подземельях, но в целом – во дворце наступал мир и порядок. Если не считать панических слухов, расползающихся от султанских покоев. Там же, за дверьми, дюжина чудом избежавших смерти советников – и им никто заткнуться не велел.
Политика, шис ее дери!
А связь со внешним миром – отсутствует. Так что придется действовать без санкции Светлейшего, по обстоятельствам. И шис с ней, с санкцией. Параноидальный кровожадный вырожденец на троне Сашмира империи не выгоден. Да что там, опасен. Куда опаснее юного темного шера.
Дверь распахнулась, когда Дайм укреплял основной стержень, истончившийся за века без подпитки до совершенно неприличного состояния.
– Светлая… – восторженно-испуганно шепнул кто-то, и Дайм открыл глаза.
Перед его взглядом по-прежнему мешались потоки всех цветов радуги с преобладанием голубого и фиолетового – его собственных стихий. Так что он не сразу понял, что как-то незаметно для себя завис ровно посреди комнаты, локтях в трех над полом, и сотворил управляющую модель общей системы из самого себя. А султанский наследник, которого так и тянет назвать Ястребенком, пялится на него.
За спиной наследника стоял придворный маг, внезапно разогнувший спину и словно помолодевший. Наверняка хорошо напитался дармовой магией.
– Тебя зовут?..
– Свами Пхутра, светлый шер. – Юноша низко поклонился, сложив ладони перед грудью. На своего отца, побагровевшего от натуги и по-прежнему безмолвного и неподвижного, он смотрел со смесью брезгливости, жалости и опаски, словно на полураздавленную кобру. – Чем могу служить?
– Собери тех, кто будет тебе верен и объяви о скоропостижной смерти прежнего султана. Ему, к сожалению, отказали мозги… хм… прости, сердце. Хотя как может отказать то, чего не было, не знаю.
– Да, светлый шер. Позвольте спросить вас?
– Спроси, и можно без придыхания. Я не сашмирец, меня неумеренные восторги не возбуждают.
– Простите, светлый шер. – Ястребенок отчетливо усмехнулся и сверкнул черными, с едва заметной алой искрой, глазами. До чего ж похож на Бастерхази, Хиссов сын! – Мне не показалось, вы были не один? С вами бы темный шер?
– Темный? С чего ты взял, мой мальчик? – Дайм поймал себя на том, что заговорил с интонациями Светлейшего Парьена.
– Когда все это случилось… всплеск, и потоки словно взбесились… я почувствовал его. Огонь, разум и воздух, темный шер. Даже сейчас…
Юноша руками поймал один из блуждающих потоков, и до Дайма внезапно дошло: они же смешанные! Все блуждающие потоки – смешанные! Свет и тьма, разум, воздух и огонь. Шис! Как удачно, что связи с Конвентом нет! Вот только не хватало объясняться перед Парьеном, каким образом он умудрился почти протащить в Сашмир темного шера Бастерхази.
Нет уж. Вот все успокоится, тогда и будем писать отчеты. Пачку. Три пачки. Чем больше отчетов – тем меньше кто-нибудь что-нибудь в них поймет. А пока надо довести дело до конца. Раз уж начал.
– Сейчас здесь нет никакого темного шера, мой мальчик. Кроме тебя. – Дайм улыбнулся ему с намеком.
– Вы… я слышал, в империи темные шеры не могут наследовать. Зачем вы позвали меня?
– Затем, что мне неважно, темный ты, светлый или полосатый. Если ты готов удержать корону и сотрудничать с империей – корона будет твоей, Свами.
– Почему вы сами ее не возьмете? Вы – сын императора Брайнона и шер-прим… или вы зеро? Вы не чураетесь темных шеров. Вас примут проще, чем любого из Пхутра, и на вас будут молиться все сашмирцы. У нас уже два века не было правителей с сильным даром.
– Шер-дуо, – поправил его Дайм. – Мне не нужен трон под задницей, Сашмиру не нужно присоединение к империи, а империи хватит торгового союза и отмены рабства. А ты что, не хочешь стать султаном?
– Я или стану султаном, или меня убьют. Умирать я не хочу.
«Все равно сдохнешь, сдохнешь, все вы сдохнете как собаки!» – так громко подумал скованный магией бывший султан, что Дайм поморщился.
А Ястребенок Свами нахмурился и покосился сначала на отца, потом на Дайма.
– Спрашивай, пока не лопнул.
– Светозарный говорил, что ментальные амулеты из сокровищницы Пхутра не сможет взломать даже сам Ману Одноглазый. Но вы их словно не замечаете. Это не настоящие амулеты?
– Настоящие. Я… – Стоило задуматься, почему он вдруг начал читать султана, хотя лишь вчера тот был закрыт наглухо, и Дайм понял. Все же просто. – Эти амулеты – часть охранной системы дворца, а я сейчас – центр всей системы. Кстати, тебе придется занять это место, если дворец дорог тебе как память. Боюсь, если не напитать кристалл полностью, без живого сердца дворец не выстоит.
– Но я не… я всего лишь шер-терц! – юноша в страхе попятился.
– Придется рискнуть. Зато почувствуешь себя с ума сойти каким великим колдуном, – подмигнул ему Дайм.
«А я посмотрю, не продует ли величие твой чердак. Наследственность у тебя не очень, малыш».
– Вы очень убедительны, светлый шер Дюбрайн, – склонил голову будущий султан. – А у меня нет выбора. Если я откажусь и выйду отсюда не султаном, меня убьют.
– Выбор есть всегда, даже если он тебе не нравится. Так что не притворяйся жертвой обстоятельств. Кстати, центром системы пока может стать светлый шер… э…
– Ньяха, светлый шер-дуо, – поклонился придворный маг, пряча сверкнувшие глаза.
Вот ему чердак продует на счет «раз», к Шельме не ходи.
– Вот-вот. Шер Ньяха станет центром системы, тебя мы отправим учиться в Магадемию, а султаном станет кто-нибудь из твоих братьев.
– И что будет со мной после Магадемии? В том случае, если новый султан не прикажет меня убить.
– Возьму тебя служить с Магбезопасность, если захочешь.
– Нет, светлый шер Дюбрайн. Я рискну и останусь тут. Мои братья совсем маленькие, если султаном станет кто-то из них, Сашмиру придется плохо, а мне в итоге еще хуже. Что нужно делать?
– Да ничего особенного. Как я и сказал, зови своих людей, разбирайся с наследством. Рутина, мой мальчик, рутина. – И, когда Свами перестал бояться и задумался о насущных проблемах, коротко велел: – Лови.
Юноша поймал брошенный Даймом мячик, ойкнул, засветился…
А Дайм мысленно помолился Светлой: только бы чердак у мальчика уцелел. И тогда будет у Сашмира правитель с сильным даром. Если выдержит, категория дуо ему обеспечена, а заодно кое-какие забавные побочные эффекты, вроде знания всего, что происходит во дворце, под дворцом и рядом с дворцом. Придется малышу быстро учиться ставить ментальные блоки.
– Поздравляю, ваше величество, – поклонился ему Дайм, снял с бешено вращающего глазами бывшего султана тюрбан с огромным рубином-амулетом и подал новому султану.
Свами принял его, бросил сомневающийся взгляд на своего отца, но тюрбан надел.
– Вы можете сохранить ему жизнь, но стереть память? Я бы не хотел начинать правление с убийства.
Дайм усмехнулся. Нет, он был не прав – мальчик похож не на Бастерхази, а на него самого. Когда-то Дайм потребовал у Парьена безопасности для своей семьи, но не пожелал платить за нее смертями солдат. Он тогда считал, что жить без памяти лучше, чем умереть. Сейчас он куда милосерднее и готов подарить смерть тому, кому она нужна.
– Уже не могу, мой темный шер. Сожалею, но ваш отец надорвался, и ему не поможет даже самый лучший целитель.
Бывший султан от ужаса сумел дернуться в путах, потерял равновесие и упал навзничь. Уже мертвым.
Новый султан благочестиво осенил себя большим окружьем.
– Мягкой травы тебе, отец.
– Мягкой травы, – одновременно повторили за ним Дайм и придворный маг.
– Шер Ньяха, позовите советников. Мы должны с почестями предать нашего отца земле и объявить траур. И прикажите нести договор с империей, нашим первым указом будет наш вечный и нерушимый союз.
Дайм невольно восхитился. Как естественно у мальчика получается царственный тон! Это его «мы» – просто загляденье, хоть бери да кланяйся.
– Слушаюсь, светозарный.
Ястребенок поморщился.
– Я предпочитаю «сир». Светозарным может быть светлый шер, а я – темный и не собираюсь притворяться тем, чем не являюсь.
– Да, сир, – поклонился придворный маг еще ниже.
– Ступайте. А вы, мой светлый шер, что вы хотите кроме договора с империей? Я обязан вам жизнью, а настоящие Пхутра всегда отдают долги.
– Для начала отдохнуть, мой темный шер.
– Но… вы же поможете мне стабилизировать это все? Я не справлюсь сам, – царственный тон сменился растерянным. – Вы намного сильнее, шер Дюбрайн… откуда вы брали столько энергии? Ведь это как-то связано с тем темным шером, которого сейчас здесь нет?
– Связано, – не стал отпираться Дайм. – Но не только с ним. Все не так просто, как может показаться, мой темный шер. И, конечно же, я вам помогу.
– Благодарю вас, – склонил голову Свами.
А Дайм про себя ужаснулся: во что он опять влип? Вот только темного шера на троне Сашмира ему не хватало! Причем темного шера, который не то благодарен по самую траву, не то уже записал Дайма в персоны нон грата и никогда ему не простит своей зависимости.
***
Через месяц, после всенародных увеселений в честь нового султана, нерушимого союза с империей и отмены рабства Дайм покидал Сашмир. Как почетный гость, личный друг султана и сашмирский раджа – ему пожаловали титул и владения размером с половину Фьоны. Кроме титула и поместья Свами подарил ему целый сундук драгоценных побрякушек, разрешение на раскопки и исторические изыскания на всей территории Сашмира, полдюжины юных искусных наложников и, чтобы мало не показалось, слона. Редчайшего, молодого и полного сил белого слона с бивнями размером в половину человеческого роста.
– Зачем? И что мне с ним делать?! Свами, ты смеешься, какой слон в империи!
– Он вас любит, мой светлый шер. Не могу же я отказать своему лучшему слону в такой малости, как новый хозяин. Он не поймет. Зато он будет напоминать о вашей второй родине, где вас всегда ждут, мой светлый шер.
Ну и как тут было отказаться? Ох уж эти темные шеры…
И все же, все же… Почему Свами так похож на Бастерхази? При том, что сам не знает ни о каких родственниках из империи – его мать из старого сашмирского рода, такого же древнего, как Пхутра.
Эту загадку Дайм пообещал себе непременно разгадать. Потом. Когда подарит Светлейшему прекрасного, полного сил, молодого белого слона. А что? Он теперь раджа Джубрайн, ему положено дарить слонов обожаемому начальству. Тем более что слон как раз и везет отчеты для Конвента – подробные, дотошные и сугубо правдивые, в трех экземплярах. Все как положено! А что по сути они содержат лишь одну идею «оно само так получилось» – не важно. Главное, слон их как раз и довезет. А начальство порадуется.
– Каких таких мальчиков? Ты совсем там обалдел со своим телевизором? Тебе заняться нечем? У тебя в школе наркотики детям продают, ты лучше этим займись как следует!
– Так ведь… Илья Валентиныч… Лично просил. Лично, понимаете?.. – чуть не шепотом выговорил капитан.
– Плевал я на вашего Илью Валентиныча! Немедленно отпускай майора. С извинениями. Или не видать тебе бесплатной операции как своих ушей. Я сейчас ещё начальнику отделения позвоню, чтобы и ему мало не показалось…
Капитан истово кивал – разве что не добавил в конце «разрешите бегом»… И, еще не нажав на отбой, начал шипеть на подчиненных, прикрывая рукой трубку:
– Бысссстро! Быссстро браслеты снимайте!
Капитан ничего из себя изображать не стал, подписал Ковалеву пропуск и козырнул на прощание со словами:
– Извините, Сергей Александрович, вышла ошибка. Ну, каждый может ошибиться, а у нас работа такая – всех подозревать. Хорошо, что всё разъяснилось.
– Царь и бог, говоришь? – не столько улыбнулся, сколько оскалился Ковалев.
– У дежурного свои вещи забрать не забудь…те…
Плюнь в глаза – всё божья роса… Ну до чего же ничтожный человечишка…
Ковалев поднялся, с трудом изобразив, что ему это ничего не стоит. Едва не выронил пропуск, который капитан сунул ему в руку. Дверью хлопать не стал.
Однако капитан догнал его на выходе, когда Ковалев уже забрал у дежурного содержимое своих карманов, изъятое при входе. Телефон был выключен.
– Может, тебя домой подвезти? – на голубом глазу спросил капитан.
Ковалев не удержался – честно указал капитану направление, в котором тому надо проследовать.
– Слышь… Ты зла не держи – ну подневольный я человек, понимаешь? Меня просили – я сделал…
– О чем просили-то? Закрыть меня на двадцать лет, что ли?
– Да не, чистосердечное получить и обидеть хорошенько.
– Второе удалось.
– Ты зла не держи, а? Хочешь, ящик водки подгоню, для возмещения морального ущерба?
– Совсем охренел? Оставь меня в покое!
Ковалев развернулся и направился прочь.
– Это… Мороз на улице, может, фуфайку возьмешь? Чтоб до дома добраться? – не унимался капитан.
Ковалев остановился и повернулся к капитану.
– У тебя когда выходной?
– А что?
– Лицо тебе хочу начистить, когда ты будешь не при исполнении.
Дожидаться ответа Ковалев не стал, но ему показалось, что капитана предложение удовлетворило. И по всему выходило, что не в бесплатной операции дело. Неужели этот недоумок всерьёз решил, что теперь непременно утонет?
Идти было больно, и до тошноты кружилась голова. До ворот Ковалев добрался, делая вид, что с ним всё в порядке, а потом свернул в сторону, в темноту, прислонился к бетонному забору, окружившему отделение. Между ним и освещенной улицей текла канава, с противоположной стороны поросшая высокими кустами, – никто бы тут Ковалева не увидел, отлить можно было спокойно.
Деньги остались в кармане куртки, с собой не было ни копейки – в автобус не сядешь. Впрочем, ехать домой на автобусе – без куртки, с разбитым лицом, в свитере, закапанном кровью, – чтобы завтра это обсуждали и в младшей группе санатория? Даже выходить к вокзалу и искать такси не очень-то хотелось, но на улице в самом деле было морозно, не пешком же возвращаться в Заречное?
Ковалев надеялся, что от свежего воздуха его перестанет тошнить, но стоять было тяжело, и он сел на траву, обильно прораставшую под забором.
И только окончательно промерзнув, понял, что тошнить его не перестанет. Собравшись с духом, включил мобильник, позвонил Владе.
– Да, Серый! – выкрикнула она, будто ждала его звонка.
– Влад, я щас домой приеду, но у меня денег нет. Выйди с деньгами встретить машину, ладно?
– Серый, ты где?
– Какая разница. Выйди минут через двадцать.
– Меня нет дома, я не могу выйти. Где ты находишься? – кричала она в трубку. Впрочем, у нее всегда был громкий голос.
– Ну в райцентре, и что?
– Я знаю, что в райцентре, где конкретно?
– Да какая разница? Около милиции.
– Ещё конкретней!
Это «ещё конкретней» Ковалев почему-то услышал не только в трубке… Вот этого ему как раз и не хватало! Он надеялся, что у него есть в запасе время, чтобы немного прийти в себя.
– За ворота выйди и поверни направо, вдоль забора.
– Никуда не уходи, слышишь? Стой на месте! – выкрикнула она. – И не клади трубку!
Трубку Ковалев все же положил, но зажег телефонный фонарик.
Она бежала. Смешно перебирая ногами и оступаясь – фонарик не очень помог выбирать дорогу.
– Не беги, теперь я никуда не денусь, – сказал он с усмешкой.
– Серый, ну как ты? – Влада даже не перевела дух. – Что с тобой? Они ничего тебе не сделали?
– Всё нормально. Помоги мне встать.
– Здрасте, приехали… Всё нормально, только ты встать сам не можешь? Так, что ли?
– Я сказал: всё нормально. Что тебе непонятно?
– Мне всё понятно, – немедленно и миролюбиво согласилась Влада. – Я твою куртку привезла…
Ковалев поднимался медленно и неловко, уронил куртку, едва попытавшись накинуть её на плечи, чуть не упал, когда хотел за ней нагнуться…
– Нет, Серый, всё, конечно, нормально, я поняла, но ты и куртку сам надеть не можешь? Погляди, тебя же трясёт от холода, ты заболеешь…
– Не заболею.
Влада вызвала такси прямо к воротам отделения, чтобы не идти к вокзалу, – заранее узнала номер телефона… Но ждали они машину под фонарем, и она успела разглядеть его лицо – не сильно пострадавшее, правда.
– Серый, поехали в травму…
– Зачем? – не понял Ковалев.
– Снимем побои…
– С ума сошла? Ни в какую травму я не поеду.
Уму непостижимо рассказать кому-нибудь о том, что с ним было, да ещё и под протокол, да ещё и не один раз потом повторить…
– Хотя бы рентген сделать, – не успокоилась Влада.
– Я сказал, что ни в какую травму я не поеду! Мы едем домой, всё понятно?
– Понятно, товарищ майор. Но на твой тон мне следовало бы обидеться.
В доме было тепло и пахло едой, от чего затошнило ещё сильней. Часы показывали всего шесть вечера – а Ковалев-то думал, что время идёт к полуночи. Он прошел в комнату, закрыл дверь и, не без труда раздевшись, улегся в постель. Спать совсем не хотелось, но он повернулся к стенке и накрылся одеялом с головой. Меньше всего ему требовалось сочувствие Влады…
Ковалева разбудила неожиданная мысль: отчество Инны! Как он раньше не догадался, кто такой Илья Валентинович? Зато почти сразу сообразил: он не только отец Инны, но и муж Ангелины Васильевны.
На часах было девять. Судя по темноте за окном – девять вечера. Дверь в комнату оставалась закрытой, Влада лишь погасила свет. По почкам настучали неслабо, пришлось натягивать спортивные штаны и идти во двор. Болело всё, но, вроде бы, отпустила тошнота.
Влада сидела за своим нетиком в кухне и, увидев Ковалева, сделала вид, что её нет. Хтон спал на крыльце – должно быть, она сама его отвязала. Не побоялась. Всё-таки хорошая у Ковалева была жена…
Он вернулся в дом и сел за стол в кухне. После постной рисовой каши на завтрак он ничего не ел.
– А пожрать у нас ничего нет? – спросил он, включив чайник.
– Конечно есть! – оживилась Влада. – Суп с фрикадельками будешь?
– А то. И бутербродик бы какой-нибудь…
– И пироженку? К чаю?
Ковалев кивнул и подумал, что Павлику пирожных так и не досталось. Начистить лицо капитану захотелось ещё сильней.
Влада засуетилась, нарочно делая вид, что ничего не произошло.
– Вас почему дома не было? – спросил Ковалев, стараясь, чтобы вопрос его не прозвучал как обвинение.
Но, наверное, плохо стараясь: Влада растерялась и начала оправдываться.
– Понимаешь, администраторша предложила нам посмотреть местные достопримечательности. И я подумала, что Ане будет интересно… Мы на родник ездили, потом купеческий дом смотрели, потом судомодельный кружок в школе… Я хотела позвонить, но телефон, оказывается, забыла.
И поискать рецепт какого-то там печенья Инну попросила мать. Будто не знала, что у дочери аллергия на книжную пыль? Старая ведьма! Да она не сомневалась, что Ковалев заберёт Павлика! Или… Зоя, конечно, искренне хотела его крещения, но раньше она никогда не терялась и за словом в карман не лезла, а тут позволила Ковалеву спокойно уйти. Оставалось вообразить, что она и Селиванова подговорила закрыть двери… Не хватало стать параноиком. Впрочем, в личной просьбе Ильи Валентиновича сомневаться не приходилось.
– Давай уедем отсюда, – неожиданно сказал Ковалев.
Надоело. Пересуды за спиной, обвинение в краже денег, нелепые предположения о его нездоровых сексуальных предпочтениях, бесконечные замечания, мракобесные обряды, странные фантазии, тайные сговоры и заговоры на смерть… Надоело. Пусть делают, что хотят: крестят детей, молятся перед едой, верят в оживших покойников и водяных…
– Давай! – обрадовалась Влада. – Месяца через два найдём другой санаторий, дождёмся бесплатной путевки, после Нового года меня спокойно с работы отпустят.
– Завтра.
– Завтра, – согласилась Влада. – Я Аню заберу после процедур, соберём вещи и на дизеле поедем. Как раз успеем.
Неужели завтра весь этот кошмар закончится? В глубине души Ковалев понимал, что это малодушно, но явиться в санаторий после произошедшего было выше его сил…
– Хтона мы возьмем с собой, – сказал он, подумав.
– Конечно, – ответила Влада. А Ковалев-то думал, что она станет возражать. – Он теперь наша собака на веки веков…
Она поставила перед ним тарелку с разогретым супом.
– Зачем ты отдала Аню?
– Понимаешь, мы приходим – а Хтон воет, как по покойнику, тебя нет. И куртка твоя на вешалке висит. Хорошо, Коля прибежал, сказал, что тебя в милицию повезли. Не могла же я с Аней туда тащиться…
– Тебе вообще не надо было туда тащиться.
Влада пропустила его замечание мимо ушей.
– В санатории на меня посмотрели косо, и только одна врачиха мне всё объяснила. Ну, что они не могли не вызвать милицию, потому что не имеют права тебе чужого ребёнка отдать, даже на полчаса. И если бы с ребёнком что-то случилось, то Зоя бы села.
– Никуда бы она не села. И почему с ребёнком что-то должно было случиться?
– Они перестраховались. Так мне эта врачиха сказала. Я сначала в ментовку поехала, но там меня просто послали. Тогда я заявилась к администраторше. Раз уж мы дружим семьями… Ух, что тут началось! Твоя Инна закатила матери жуткий скандал и кинулась звонить папаше-администратору. Не дозвонилась. И тогда нажаловалась Татьяне Алексеевне. Татьяна тоже не без связей оказалась, быстро все выяснила и велела мне ехать тебя встречать. Но пока я такси ждала, пока добиралась, ты уже ушел… Ты не бойся, я уже сходила в санаторий, сказала Ане, что ты заболел и что я заберу её завтра. Она не возражала, ей нравится играть с девочками. И на ночь им обещали рассказать что-то интересное… Бабу Пашу я тоже успокоила, она очень переживала.
— Вот, посмотри эти снимки! — Капитан вывел на обзорный экран несколько объемных изображений чужака, обработанных искином. На первом чужой корабль был изображен сбоку, на втором — спереди. Илья потер ладонью усы. Он не торопился. Вообще, не в его характере было куда-то спешить. Снимки были очень четкими, но эта четкость мало что давала: чужак имел равномерно-серый цвет и правильную продолговатую форму.
— Тяни-толкай, — разочарованно хмыкнул кто-то из ученых, — а где у него перед?
— По другую сторону от зада, — с умным видом сообщил Чени. Но не смог долго удерживать серьезную мину и расплылся в улыбке. — На самом деле, хоть глазом это и не заметно, но корабль сейчас медленно крутит по нескольким осям. Мы намаялсь, высчитывая траекторию.
Илья, наконец, высказал свое мнение.
— Я бы пока отправил к нему тест-зонд. Пусть пройдется рядом, поснимает.
Алекс Чернышев, биолог, постучал пальцами по столу.
— Он выглядит достаточно безобидно. Если будем осторожничать, рискуем потерять время.
— А не будем осторожничать, рискуем потерять чего-нибудь еще, — хмуро кивнул капитан. — Илья прав. Отправим-ка мы несколько зондов. А?
Руководитель группы ученых, биохимик Альфред Крон, добавил:
— У меня тоже есть парочка. Не грех их использовать, перед попыткой сблизиться. Вообще-то я тоже против необдуманного геройства.
Профессор был лысоват, полноват и розовощек. Седой венчик волос торчал во все стороны, зато усы выглядели опрятно и ухоженно. Взглянув на него, никто не заподозрил бы Крона в необдуманном геройстве.
На какое-то время в кают-компании поселилась тишина.
Потом Алекс смущенно поправился.
— Я вовсе не имел в виду лезть туда без проверки. Просто предлагаю не затягивать процесс.
В дверь заглянула встревоженная Лаура.
— Капитан, военные на связи. Жаждут обсудить план действий.
— Если не возражаете, я поприсутствую, — Крон поднялся с диванчика едва не вперед Димыча.
Тому ничего не оставалось, как согласиться.
Обсуждение плана заняло почти час. Это невероятно быстро. Ранее всякого рода согласования продолжались почти круглые сутки. Капитану крейсера не давало покоя, что гражданские, будь они триста пятьдесят раз представителями Первого и Второго отдела Бюро, окажутся на борту чужака раньше военных. Если говорить серьезно, никто не должен был узнать о находке, а для исследовательской работы в военном ведомстве солнечной уж как-нибудь нашлась бы и научная и кадровая база. Однако на этой координационной ветке влияние Бюро несколько перевешивает влияния всех прочих структур. Ветка — широкая, но довольно молодая. Здесь ограничено присутствие вооруженных сил, и этим незаслуженно пользуется Бюро, которое умудрилось взвалить на себя и традиционные и полицейские функции.
Но все же решение было принято. Крейсер будет прикрывать ученых, базой которых останется «Корунд».
Военные будут присутствовать в качестве наблюдателей.
После проведения тестов, «Фотон», пилотируемый дистанционно, попытается приблизиться к чужаку вплотную. И только если эта последняя проверка удастся, Димыч разрешит высадку на поверхность чужака.
Старик из созвездия Волопаса задумчиво созерцал кипучее веселье, потом произнес:
— Вы заметили, как мастерски готовят здесь сознание к перелому?
— Перелому? — удивился Арсений.
— К очищению, — старик быстро взглянул на Арсения, словно удивляясь его непониманию, и пояснил. — Вы наверняка здесь впервые. А я прилетаю специально, чтобы пройти ментально-оздоровительные процедуры. С моими перегрузками, стрессами…
— Хм. Ментальные процедуры, — пробурчал Арсений. — Насколько мне известно, туристические предложения не предусматривают какого-либо воздействия на сознание.
Взгляд старика сделался снисходительным, словно тот обращался к несмышленышу.
— Воздействие на сознание совершается всегда. Даже в ходе самой безобидной, не нацеленной на результат беседы. Вопрос лишь в том, какова цель этого воздействия.
— И какова же у организаторов Пургаторио? — спросил Арсений.
— Дамианцы, как мне видится, мечтают об экологии мышления во вселенском масштабе. Замечаете, как целенаправленно, проводя туристов по аттракционам, операторы устремляют объединенное сознание группы в русло саногенного мышления? Им важна самоидентификация личности. Нет, Пургаторио — не забава для тела. Здесь на первом месте — дух.
Арсений досадливо поморщился. Стремление разделять человека на составные части казалось ему столь же непривлекательным, как необходимость аутопсии.
— Разделять не стоит, — согласился старик. — Но очень важно помнить о том, что первично. Люди привыкли считать, что мысль вторична, и когда думают о благе, ищут в основном пользы телу…
Их разговор прервала дама-«одуванчик», прибежавшая от аттракционов. Подскочив к Арсению, она затараторила:
— Простите, но мне кажется, что вам нужно вмешаться. Там ваши подопечные затребовали немедленной нирваны. Все говорят, что они ещё не готовы…
— Конечно, не готовы! — подтвердил старик. — Нирвана требует особого состояния духа. Она идет по завершении процедур.
Арсений догадывался, что Варвара сэкономила силы на восторге и заскучала, не получив бешеного признания почитателей. А поскольку признавала только «вынь да подай», то и затребовала немедленных удовольствий.
Он прибежал в разгар перепалки. Собственно, спорила только Варвара. Юрка ухмылялся, выжидая, чем все кончится. Туроператор-дамианец отвечал официально и ровно:
— Просветление требует беседы с Мастером, а он может принять вас только в назначенное время.
— Да не нужна нам его беседа! Я хочу в нирвану! — Варвара закусила удила и ничего не желала слышать. Арсений, как ни пытался, не мог вставить и слова. — Разве на Пургаторио не обязаны выполнять требования туристов?
— Мы предоставили вам всё, что относится к внешнему плану. Нирвана затрагивает мир вашего внутреннего «я». Над ним мы не властны.
— Вот именно! — крикнула Варвара. — Это мой мир! И я хочу, чтобы вы не мешали мне туда попасть.
— Хорошо, — не счел нужным дальше спорить дамианец. — Но вам следует прослушать лекцию по технике безопасности.
— Да сколько можно? — возмутилась Варвара. — Прямо планета бюрократов! Мы что, мало читали всяких инструкций? Если поставили недостаточно подписей под всякими договорами, подпишем ещё один, только давайте обойдемся без лекций!
— Не думал, что ты такая пробивная, — восхитился Юрка, когда организаторы сдались и проводили Ковалевых к отдаленному, упрятанному в гуще деревьев зданию с биометрическими терминалами, в которых им предстояло пройти сеанс блаженства.
Варвара горделиво вздернула носик. Щеки её раскраснелись, и даже Арсений улыбнулся. Она показалась ему забавным ёжиком, который выиграл нелегкий бой с судьбой. Разубеждать молодых смысла не имело, ему осталось только присоединиться к невоздержанным родственникам. «Вот и ладно, — подумал он себе в утешение. — Чем скорее разделаемся с этим Пургаторио, тем быстрее вернемся на Землю».
Пространство, куда он попал, вброшенный оператором, выглядело совсем не сказочным: серое марево, отдающее безбрежной тоской. Его внутренний мир? Спросить было не у кого: Арсений находился один на один с собой в персональной камере. Жаль всё-таки, что не удалось встретиться с Мастером. Одиночество охватило туго и плотно, от беспомощности захотелось плакать. Перед глазами пошли вдруг забытые воспоминания детства, далекие обиды всколыхнулись жарко и остро, а потом из темноты словно возникли руки маминой теплоты и отцовской силы, обняли, и пришло понимание: ты не одинок, пока любим. И неуязвим, когда любишь…
— Уязвим, — возразил он непонятно кому. — Я любил Беату…
— И любишь, — ответили ему. — В этом — твоя сила. А боль — спасение от равнодушия. Боль исцеляет от пустоты. Не заостряйся на ней. Прощение выше.
Прощение накатило, как теплая волна, смыло обиду, что показалась вдруг такой бессмысленной, тоска одиночества, как грязь, поплыла с уставшей души, освобождая её от ненужной тяжести. Сердце дрогнуло, беспрепятственно возвращаясь в нелепую гостиную дома-трансформера, где им с Беатой было умопомрачительно уютно, когда вместе. А прощение все омывало и счищало последние коросты — какие-то пустые амбиции, мелкие обиды на судьбу, беспокойство о будущем. И наступила нирвана.
Арсений плыл в безмятежности, никуда не стремясь, ничего не желая. Душа летела птицей над безбрежностью бытия, а само бытие представало бесконечным счастьем…
— Второй уровень пройден, — прозвучало в динамиках. — Приготовьтесь к выходу.
Арсений вспомнил указание оператора строго следовать рекомендациям. Конец первого уровня, как он понял, знаменовал начало прощения. Освобождение — второй. Третьим оказался обыкновенный покой. Чистота и лёгкость, как во время прогулки на лужайке родного сада после долгой разлуки.
— Конец сеанса, — объявил металлический голос. — Вам необходимо покинуть кабину.
Арсений открыл глаза, со счастливым вздохом потянулся, нажал кнопку блокировки и вышел из кабины с чувством небывалой благодарности ко всему, что наполняло его осознанием. Он шел осторожно, боясь расплескать ощущение невероятной чистоты и свободы. Никакой старый брюзга не покушался сейчас на его непорочность!
— Угроза. Уровень номер один. Срочно покиньте кабину. — сказал металлический голос на фоне неприятно нарастающего гула.
Арсений удивленно посмотрел на соседние кабинки. В самом деле: ни Юрки, ни Варвары. Где они? В ряду пустых кабинок две заполнены. Там — его родственники. Каждый — в невесомости личного пространства. Он посмотрел на контрольное табло оператора. В зоне цветовой пульсации — те же фигуры, только в мультиизображении. Призрачный голубоватый свет, парение прекрасных тел… плыли в необъятности своего блаженства младшие Ковалевы. Арсений подошел ближе, через прозрачные двери заглянул в лица. На них — восторг такой силы, что походит уже на болезненную гримасу.
— Эй, выходите! Вам что, блаженства не хватило? — крикнул Арсений, глупо надеясь, что из сурдокамер его все-таки услышат.
— Угроза. Уровень номер два. Срочно покиньте кабину. Начинается растворение, — сказал металлический голос, слышный как в салоне, так и в динамиках, установленных внутри сурдокамер. Зловещий гул превратился в тревожное завывание сирены, звук вибрировал, бил по нервам.
На дисплее оператора с фигурами, плывущими в невесомости, начало происходить что-то странное. В неясном голубоватом свете они слегка потускнели. Конечности стали прозрачными, словно плоть постепенно растворялась в безумии синевы.
— Да вы рехнулись, идиоты! — заорал Арсений и кинулся к Юркиной кабине. Никакой ручки — личный мир имеет выход только изнутри. В панике он огляделся, подбежал к стойке администратора, ударом ноги выломал металлический брус и бросился к Юркиной кабинке. Он с силой обрушил нелепое орудие на прозрачную дверь. Стекло рассыпалось после третьего удара. Арсений ворвался в тесную кабину, подхватил полубезжизненное тело брата и выволок наружу.
— Угроза. Уровень номер три. Разрушение, — объявил голос в динамике под жуткое завывание сирены.
Норвуд отложил папку с документами и посмотрел на Келли, чпокнувшего очередную банку энергетика (третью или даже пятую за сегодня). Иногда Ричарду казалось, что его партнёр живёт только на этой дряни и оверпрайснутых смузи.
— Ты прочитал дело, Келли?
Безалаберность всегда раздражала Норвуда, он привык к порядку и от остальных требовал того же. И даже получалось… иногда, до того, как его перевели в тринадцатый отдел. До встречи с этим воплощением разгильдяйства.
— Конечно, Ричи, я всё просмотрел, — соврал Келли даже не потрудившись отвести взгляд.
Впрочем, чего ещё было ожидать от человека, вся жизнь которого опиралась на умение лгать.
Эйдан немного помолчал под пристальным взглядом Норвуда и махнул рукой в сторону огней ночного Чикаго:
— Да ладно тебе, посмотри, как красиво!
А там действительно было красиво, из окон кухни открывался вид на город и совсем немного — на озеро. Чикаго жил своей жизнью: перемигивался рекламными щитами, жужжал проносящимися далеко внизу машинами, нежно шелестел прибоем. Норвуд сам выбирал квартиру на холме, чтобы свободными летними вечерами смотреть на закат, сидя на террасе с бутылкой пива. Впоследствии оказалось, что свободные вечера на новой работе — роскошь, которую ещё нужно заслужить. Сегодня, теоретически, мог бы быть один из них, но Ричард каким-то образом оказался с кучей документов на будущее расследование и наглым напарником на своей кухне. Опять. «Это к лучшему, — подумал Норвуд, нахмурив брови. — В понедельник начинается расследование по делу о махинациях с налогами у одной из азиатских группировок, нужно тщательно подготовиться».
Келли вздохнул, несколько раз прокрутился на барном стуле (Ричард ставил под сомнение наличие у напарника вестибюлярного аппарата под серьезное сомнение, учитывая, как тот ездил на скейте) и бодро предложил:
— Давай сходим куда-нибудь? Поедим?
Был ли Норвуд голоден? Однозначно нет. Приходилось ли ему регулярно давить в себе желание впихнуть в напарника что-нибудь твёрдое для разнообразия? Да! Нет, не в этом смысле, конечно, — Ричард смутился и искоса глянул на Келли, чья улыбка делалась всё шире и шире, постепенно рискуя превысить допустимые физиологией нормы.
— Да, давай сходим куда-нибудь, — выдавил из себя Норвуд, отводя взгляд от острой кромки зубов.
— Отлично! Я как раз знаю одну офигенную китайскую лапшичную — у них очень дёшево и очень остро.
Келли деловито засобирался, забрал со стола свои очки, взял скейт под мышку, ругаясь на несговорчивый телефон, нашел на карте нужное место и ткнул экраном в Ричарда.
Место оказалось в пятнадцати минутах быстрой ходьбы от дома. Небольшое заведение расположилось в подвальчике старого здания, обозначенное только старой потертой вывеской. Как вообще Эйдан нашел эту дыру? И как хозяева умудряются платить аренду, сюда же наверняка никто не ходит.
Они спустились по каменной лестнице в подвал, прошли сквозь тяжёлую железную дверь, потом сквозь тканевую завесу и оказались в уютнейшем… баре? Кафе? Норвуд удивленно огляделся по сторонам, отмечая, что для вечера пятницы народу было прилично, почти все столики заняты.
Келли смело прошел вперёд и, усевшись за стойкой, поприветствовал бармена:
— Привет, старина Яо-ху! Сто лет меня не было, даже забыл, как ты выглядишь.
Бармен засмеялся в голос, не смущаясь публики, и сквозь смех ответил:
— Я тоже… забыл… как выглядишь ты, Келли.
Шутка явно была старая, дружеская, так что Ричард не уловил смысла, но вежливо улыбнулся.
Эйдан заказал какие-то блюда, названий которых Норвуд не знал, и чай. Было странно смотреть на Келли, пьющего чай, но почему-то приятно. Видно было, что в этом месте он чувствовал себя в безопасности. Может быть, даже больше в безопасности, чем у Норвуда дома. Мысль принесла капельку грусти, но Ричард умело вытряхнул её из головы, как недостойную внимания. Тем более, что Эйдан уже начал рассказывать:
— Мне это место показал один приятель, Ричи, представляешь, у них реально вкусная, реально китайская еда! Вот то, что у тебя на тарелке, — это какой-то суп, я, если честно, понятия не имею, как он переводится, но я уверен, что тебе понравится.
Эйдан виновато пожал плечами, улыбнулся и отхлебнул из своей миски.
— А себе ты что взял?
В тарелке напарника была налита до краев густая жидкость, цветом напоминающая хорошее вино. Она оставляла на стенках посуды нежно-розовые разводы и красила губы Эйдана.
Келли почему-то смутился и ответил: «Борщ».
А после сразу же перевёл тему на обсуждение свежих сплетен отдела.
Ричарду всегда было интересно, откуда напарник добывал информацию, которую сам Норвуд не видел в упор. Он говорил, что начальник недоволен О’Райли и что скорее всего её переведут в другой отдел. Рассказывал, что для неё это будет трагедией, и Ричард верил, хотя для него Кэтти всегда казалось одной из тех, кому плевать на работу, но Эйдан почти всегда был прав в таких вещах. Наверное, сказывался опыт работы под прикрытием.
Суп действительно был вкусный, острый, бодрящий, побуждающий встать и что-то сделать со всей этой новой энергией. Начать дело раньше или пойти прогуляться по набережной с Келли, или поцелова… нет, точно не это, но жажда действия была сильна. Норвуд чувствал, что он способен в одиночку побороть медведя, если бы конечно ему зачем-то пришло в голову вредить животному.
Эйдан опять смотрел на него своим всезнающим взглядом и мягко улыбался. «К черту!» — подумал Ричард и начал медленно наклоняться к Келли, ощущая жар своих горящих щек, решаясь изо всех сил.
— Ри-и-ичи, — Эйдан протянул его имя очень нежно, будто бы боясь сломать. Он обхватил запястье Норвуда своей сильной мозолистой ладонью и на грани слышимости сказал: — Не сейчас, дорогой, не в полнолуние.
И тоном, как будто бы ничего не случилось, продолжил:
— Давай пройдёмся по набережной?
Ричард кивнул, пряча смущение, опустил глаза и — от удивления он моргнул несколько раз — заметил лисий хвост, виднеющийся из-за края барной стойки. Норвуд моргнул ещё раз, и хвост исчез, но воспоминание было живо. Эти дурацкие видения (галлюцинации?) преследовали его уже какое-то время, и Ричард начинал серьезно опасаться за своё психическое здоровье.
Эйдан тем временем уже оплатил счёт — за двоих! Мысль грела Норвуда изнутри всю дорогу до набережной. Вечер был идеальным для прогулок: дул теплый ветер, полная луна отражалась на водной глади, а глаза Келли, казалось, светились в темноте. На самом деле не светились, конечно, просто невероятно красиво отражали лунный свет. Эйдан вообще был красивее ночью, как будто бы к нему возвращалось нечто, днём взгляду недоступное.
Где-то неподалеку в свое удовольствие трещала саранча, иногда перекрывая голос Келли, который долго и муторно рассказывал историю про свадьбу своего троюродного дяди, на которой все пошло не так. На памяти Норвуда это был уже четвёртый упомянутый дядя Эйдана. История была славная и растянулась до самого дома Ричарда.
На прощание Келли крепко обнял Норвуда, прижимая к себе одной рукой (той, что без скейта), и на несколько секунд остановил свой бесконечный треп. Ричард слышал, как сильно и быстро бьётся его сердце, чувствовал прохладную кожу Эйдана и постепенно выдыхал, сбрасывая напряжение последней недели.
— Вот так, хорошо, — Келли отстранился, сверкнул фирменной улыбкой и попрощался: — До встречи, Ричи.
И только на следующее утро Ричард Норвуд вспомнил, что борщ — это традиционный русский суп, которому совершенно нечего делать в китайской забегаловке.