Киборг Киборг Irien-69/3015
Дата: Апрель 2191 года
Восстановиться после Альгерда ему не дали. Подождали, когда внутренние органы регенерируют до состояния, не угрожающего жизнедеятельности киборга, да пока рассосутся, сгладятся шрамы на коже, и снова отправили работать.
Так скоро совсем не будут давать восстанавливаться. Как его соседке по каморке. Ее сначала выдавали клиентам по три-четыре раза в сутки максимум и только адекватным. Потом ее все чаще стали ломать. Она не успевала регенерировать. А потом она не вернулась с очередного сеанса. И сама не пришла, и не принесли.
Irien закончил гигиенические процедуры перед тем, как идти к новой клиентке, когда в каморку заглянул медик. Затребовав отчет о состоянии органической части, покачал головой и пробурчал под нос: «М-да, еще раз этот красавчик попадет к тому мужику и все, только в утилизатор. Надо будет нового покупать».
Irien не изменился в лице, у него даже ресницы не дрогнули, хотя внутри все словно заледенело. Не хочу к Альгерду! Не хочу в утилизатор! Не хочу! Стабилизировать гормональный фон. Снизить выработку адреналина и кортизола. У медика есть диагност, может проверить. Стабилизировать гормональный фон. Выровнять сердцебиение.
В каюту, где его ждала клиентка, киборг вошел с безмятежной обаятельной улыбкой на губах.
Женщина. Сорок пять лет. Эмоциональный фон нестабилен. Женщина — это хорошо. И явно не такая, как мадемуазель Марго. Сильно не поломает.
Достаточно было одного взгляда, чтобы все стало про нее понятно. Случайно подобранные вещи из низкокачественной синтетики, волосы, стянутые в тугой хвост, горящие щеки.
Один мужчина… и то не факт, что реальный. Одни сплошные комплексы. Такую помрешь, пока заведешь. А хочется жить, очень сильно хочется… Но здесь ждет только одно — утилизатор. Значит, надо как-то выбраться с лайнера. Как? И до ближайшей планеты еще три часа плюс стыковка. Три часа и… клиентка. Да-а, такая вообще не поломает, ее саму чинить надо. Нет, с физической целостностью у нее все нормально, а вот мозги явно сломаны. Стоит, зажалась, нервно тискает сумочку, прижатую к груди. Боится. Девственница, что ли? В таком возрасте? Вот еще не хватало, таким сложно угодить.
— Приветствую вас, госпожа. На ближайшие девять часов я полностью в вашей власти. Какие будут пожелания, госпожа? — Голос был хриплым и без вмешательства программы — Альгерд повредил ему связки, заталкивая в горло рукоять кнута, воздействие желудочного сока, попавшего на свежие разрывы, когда киборга выворачивало наизнанку, тоже не прошло даром.
Женщина вздрогнула и еще больше занервничала.
Сменить сценарий. Этой не нужен просто фаллос с человеческим телом в довесок. Ее надо уговаривать, соблазнять.
— Давайте сделаем пару глотков за знакомство, я попрошу подать шампанского.
Принесли бутылку розового игристого вина, киборг виртуозно, с чуть слышным хлопком — чтобы не напугать и так замирающую от страха клиентку, — вынул пробку, разлил по бокалам, один из них подал женщине, как бы ненароком проведя пальцами по ее кисти, от кончиков пальцев с коротко остриженными не накрашенными ногтями по уже начинающей увядать коже тыльной стороны ладони к запястью.
— Вы любите розовое шампанское? — с искушающей улыбкой произнес Irien. — Попробуйте! Оно очень вкусное. После него кажется, что в крови бурлят крошечные пузырьки.
Он смотрит на нее из-под густых черных ресниц. Зрачки расширены, едва на заслоняя всю радужку, но все же видно, что глаза у кибер-парня темно-синие. Он сам предпочитает этот цвет пигментации, а зеленый цвет слишком нравится мадемуазель Марго и Альгерду, поэтому с другими клиентами Irien избегает менять оттенок глаз на этот.
Сделав пару глотков, женщина чуть-чуть расслабилась, на щеках проступил румянец. Она решилась, наконец, расстаться с сумочкой и отставила ее на край кровати.
— Что же мы будем делать? — спросила она дрожащим голосом. — Я не знаю, как себя вести, я не умею ничего. И у меня оплачено девять часов. Я даже не представляю, чем можно заниматься все это время…
— Это хорошо, тем больше вы сейчас узнаете. Девять часов — это же так мало для того, чтобы полностью насладиться удовольствием от близости. — Киборг придвинулся ближе и ласково прикоснулся к колену.
Женщина съежилась и попыталась отодвинуться от него насколько возможно дальше.
Повышенный выброс кортизола и адреналина. Сердцебиение 140 ударов в минуту. Тремор конечностей… Вот это номер. Да она меня попросту боится. Не может быть. Люди не боятся Irien’ов, мы ведь не DEX’ы. Почему она боится? Что-то пугающее случилось с ней раньше и дает о себе знать сейчас?
— Госпожа, не нужно меня бояться. Я никогда не причиню вам вреда. — Успокоить, отвлечь, переключить. — Хотите я помассирую вам стопы?
Женщина ошарашенно посмотрела на киборга, с трудом выдавила:
— Что?
— Вам когда-нибудь делали массаж ступней? — Синие глаза прищурились с лукавым вызовом.
— Н-нет, — пролепетала она.
— Давайте попробуем!
Irien помог клиентке сесть поудобнее, подложил под спину и плечи подушки, еще одну подоткнул под колени и сам устроился напротив. С мягкой беззаботной удыбкой он взял в руки ступню женщины и принялся поглаживать, растирать ее, разминать каждый пальчик, каждую косточку. С каждым движением напряжение покидало ее.
Женщина, как и добивался киборг, отвлеклась от своего страха, забыв, что она сейчас один на один находится в маленькой тесной каюте с мужчиной. Как она ни внушала себе перед этим сеансом, что киборг — это не человек, это почти робот, но увидев рослого черноволосого парня с великолепно развитой, но не перекачанной мускулатурой, просматривающейся под полупрозрачной рубашкой и тонкими брюками, напрочь все забыла и страшно перепугалась. А сейчас она видела в глубоких синих глазах искренний интерес — откуда ей было знать про совершенную программу имитации личности, — интерес к ней, серенькой, невзрачной, такой же как миллионы других женщин. Она очень боялась его прикосновений, а сейчас просто погружалась в какой-то транс от такого простого действия как массаж. И она успокоилась.
— У вас такие изящные ножки, госпожа, — вырвал женщину из нирваны проникновенный голос Irien’а. Она смущенно пролепетала слова благодарности, и киборг продолжил: — Может быть расскажете мне о себе? Мне очень интересно. Как вы оказались на этом корабле?
— Путевку коллеги на день рождения подарили. Говорят: сорок пять — баба ягодка опять, поезжай отдохни, развлекись. Корабль красивый очень, я такие интерьеры только по головизору видела.
Irien грациозно соскользнул на пол, встал на колени перед женщиной, бережно взял ее руку в свои и произнес:
— С днем рождения, госпожа!
Женщина снова смущенно вспыхнула — такие симпатичные юноши таким волнующим голосом не поздравляли ее с чем бы то ни было даже во времена ее юности.Киборг же нежно погладил тыльную сторону ее ладони и сказал:
— А вы знаете, госпожа, что указательный и средний пальцы женщины соответствуют ее ножкам?
— Нет, — покачала она головой.
— Первые фаланги пальцев соответствуют ступням. — Его большой палец погладил кончики пальцев женщины. — Вторые фаланги соответствуют голеням, а суставы — коленям. — Его палец прошелся по указанным точками. — Третьи фаланги — это ее бедра. — Подушечка большого пальца Irien’а скользнул по верхней части пальцев и замер над складочкой между ними.
Резкий всплеск адреналина, серотонина и эндорфинов. Совсем другое дело.
Киборг склонился к руке клиентки и, не разрывая контакта глаза в глаза, поцеловал кончики ее пальцев. Женщина закусила нижнюю губу. Затем он поцеловал суставы-колени. Она тихо ахнула. И, наконец, губы Irien’а прижались к тому месту, где сходились указательный и средний пальцы. Женщина прерывисто вздохнула и скомкала свободной рукой покрывало.
— Госпожа! — жарко прошептал киборг. — Посмотрите, я у Ваших ног. И Вы имеете право сделать со мной угодно. Можете прикасаться ко мне так, как пожелаете, даже ударить…
— Не надо! — Серая мышка отважилась на протест. — Зачем же бить? Это же больно…
Любопытство берет верх. Только в самых смелых своих фантазиях она могла позволить себе такое — коснуться такого красавца, который к тому же так преданно заглядывает в глаза… Женщина, как под гипнозом, не отводя взгляда от лица мужчины, поднимает руку и дотрагивается кончиками пальцев до гладкой щеки Irien’а, проводит вниз, очерчивая скулу, линию нижней челюсти, выпуклый подбородок. К правой руке присоединяется левая. Они поднимаются ко лбу, обводят густые черные брови, крыльями расходящиеся в стороны, скользят по вискам и забираются в волосы, запутываются в темных прядях. И совершенно неважно, что он киборг, биомашина, у него такое красивое лицо, такое сильное тело, к которому тоже, и уже нестерпимо, хочется прикоснуться.
Странно, физический контакт с этой клиенткой не вызывает неприятных ощущений. Она не желает бить его, причинять боль. Это очень хорошо. Таких клиентов не так и много. К сожалению. большинство предпочитает разнообразное садо-мазо. Киборга ведь не страшно поломать. Он же не человек…
Irien плавным движением перетек на кровать рядом с женщиной, чтобы ей удобнее было дотрагиваться до него.
Увеличить выработку феромонов.
Сейчас он ничего не делал. только смотрел на нее взглядом, полным страсти, и прерывисто дышал, изредка облизывая чувственные губы. Она же завороженно оглаживала шею и плечи кибер-парня сквозь тонкую рубашку.
— Госпоже нравится прикасаться к своему покорному слуге? — тихо произнес он.
— Д-да, — в ее голосе появилась легкая хрипотца, а запах страха постепенно все больше вытеснял аромат возбуждения.
— Позвольте я сниму рубашку, чтобы она не мешала.
— Да, — выдохнула она.
Движения Irien’а плавные, гибкие, как у стриптизеров, выступления которых она как-то смотрела тайком. Рубашка улетела на пол, а киборг каким-то неуловимым движением скользнул к ней еще ближе. Женщина восхищенным и немного растерянным взглядом скользила по четко прорисованным, идеальным мышцам, а внутри нее боролись строгое, почти пуританское воспитание и искушение потрогать это великолепие. Irien положил конец ее колебаниям, бережно взяв ее руки в свои и прижав их к своей груди.
— Правда же, так лучше? — произнес он и его пальцы медленно двинулись от ее запястий к локтям и дальше, по плечам, к шее. Осторожно, неторопливо, чтобы не спугнуть, чтобы не зажалась снова. Его руки поглаживали ее плечи сквозь тонкую ткань блузки, добрались до круглого выреза. Подушечки больших пальцев, едва касаясь, прошлись вдоль кромки, вызывая у клиентки мурашки на коже. — Просто доверься мне, я не сделаю больно, не причиню вреда. Я хочу доставить тебе удовольствие, моя госпожа.
— Хорошо, — согласилась она и наконец решилась скользнуть ладонями по обнаженной мускулистой груди Irien’а и даже — о, боги! — потрогать аккуратные кубики пресса.
Киборг наклоняется к женщине, едва заметно касаясь щекой ее щеки, щекоча и обжигая дыханием ее шею, потерся носом, полураскрытыми губами провел по чувствительной коже за ухом. Не целуя, ни в коем случае пока не целуя. Рано.
— М-м-м, у тебя такая нежная кожа, — касаясь губами, выдохнул в зарозовевшее ухо.
Программа услужливо подсказывает: «Сценарий Дон-Жуан 17».
Да он уже полчаса сам, без подсказок системы, усиленно соблазняет эту вусмерть закомплексованную и зажатую женщину! И вполне успешно, между прочим. И даже применил подсмотренный в древнем еще 2D фильме, который смотрела одна его семидесятилетняя клиентка из нормальных, не увлекающихся поркой и резьбой по киборгу. Пожилая дама хотела, чтобы было как в романе или как в том фильме. Вот и с этой женщиной вернее всего сделать «как в романе». Главное — не разрывать контакт кожа к коже, чтобы привыкала, чтобы начала плавиться от ожидания. И пусть в жизни она не знает, чего ждать, но ведь в фильмах-то она видела…
На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. (Песня Песней 3:1)
К ней на свидание явился бродяга, желтолицый, с подвязанной щекой. Тот самый, щербатый, что, глумливо скалясь, заглядывал к ней в кабинет и совал жёлтые, прозрачные пальцы сквозь стеклянную муть, ласкал серебро и матовую бронзу. Тот самый небесный, неприкаянный, полуночный каторжник, который бродил за ней следом, выставляя свое изуродованное, изрытое древней хворью лицо.
Он покинул своё тёмное узилище и вот уже с неделю протискивался, лез сквозь густую тень, чтобы догнать её, свою жертву, предмет своих насмешек, заглянуть к ней в окно и вновь, ощерившись, нависнуть скошенным желтым диском.
Клотильда усмехнулась. «Что ты смотришь?» — хотелось ей вопросить, вовлечь глумливого соглядатая, тюремщика и бродягу в бессмысленный спор.
«Видишь, старухи здесь нет. Она обманщица. Блажила, играла, рядилась в белый венок. И сгинула. Вот и ты, поднебесный скиталец, шарлатан, фокусник, тоже лукавишь. Нет у тебя причин потешаться. Ты сам покинут и ущербен. Что у тебя с лицом? Оно в шрамах. Переболел оспой? Неужто в мастерской Всевышнего не нашлось полировочного камня? Или небесной пудры? Поискал бы свинцовых белил. Замазал бы раны. Сколько веков ты там, и всё так же уродлив».
Было далеко за полночь. Но ей не спалось. Час назад в спальню робко стучала Дельфина. Ждала приказа расслабить шнуровку, расчесать волосы, но Клотильда отослала её. Не до того. Она не чувствует ни корсета, ни упершейся в затылок шпильки. Она ещё там, в дневном присутствии.
Клотильда не вышла к ужину, и священник обеспокоился. Она слышала, как он вполголоса задавал вопросы придворной даме. Не занемогла ли благородная гостья? Клотильда усмехнулась. Интересно, за каким бы врачом отправился священник, если бы опасения подтвердились? Неужто в Лизиньи за господином Липпо? Забавно, ох забавно.
Но нет, она не больна. Скорее наоборот. То, что она испытывает, скорее выздоровление, чем недуг. Болезнь была, это правда, болезнь скрытая, подспудная, без жара и пятен. Она протекала глубоко внутри, с омертвением, охлаждением и осаждением крови, с обращением живых тканей в кристаллы, но едва лишь болезнь треснула, обвалилась, как твёрдый нарост, закипевшая кровь размыла эту болезнь на безобидные песчинки воспоминаний. Смерть отошла от неё. Она жива.
И он… жив. Жив. В сумерках она выбралась из спальни и подошла к поленнице. Несколько часов назад она видела его здесь. Во плоти. Он стоял, небрежно прислонившись к этим занозистым, ароматным поленьям, где блестела капельками смола. Эта смола, будто вытекшая кровь, загустевшая и липкая. А поленья, обрезки некогда живых, дышащих тел, с кругами спиленных, древесных костей, ещё хранят тепло тягучей смолистой крови. Он стоял здесь, опираясь на эти останки.
Клотильда нашла то место и то полено, где задержалась его лопатка, принимая тяжесть тела. На земле, скорей всего, остался след от его крестьянских сабо, но в сумерках след неразличим. Она коснулась полена рукой, приласкала его, затем прислонилась плечом, и медленно, чтобы чувствовать все неровности, все шероховатости, перекатилась на спину, закинула голову и закрыла глаза.
Её мог видеть кюре из окна столовой, но ей было всё равно. Она вдыхала смолистый запах. Так же, как несколько часов назад этот запах, дух издыхающего дерева, вдыхал он.
В который раз она гонится за призраком, действует, будто безумный маг, заклинающий фантом. Когда-то в кабинете старого епископа она сидела в кресле, которое только что покинул он, юный и ошеломлённый. Она держала руки так же, как держал он, и прижималась спиной к вытертой, в грубых нитях, обивке. Она вбирала в себя те искорки его присутствия, что позаимствовал остывающий воздух и пыльная ткань, и засаленные, почерневшие подлокотники, и бронзовый чернильный прибор, и заляпанный наискось лист веленевой бумаги.
Не твердят ли алхимики, герметисты и чернокнижники, что мёртвые предметы не мертвы вовсе, что и в них есть иного исчисления жизнь и даже некая память? Жизнь, неразличимая для глаз, восполняемая из человеческого тепла и внимания, из прикосновений и мыслей, из страданий и радостей?
Чувства — это вовсе не пустое сотрясение нервов, а содрогание таинственной субстанции, и субстанция эта может быть уловлена мёртвым предметом. Они верят в это утверждение безоговорочно, без опытов и доказательств. Ей так же не нужны доказательства. Она сама этот опыт.
Сколько раз она занимала его место в остывающей постели, безошибочно пристроив свой затылок в округлую впадину на подушке, а локоть – в складку простыни, приноравливаясь к неровностям и провалам, чтобы захватить его даже ушедшим, пленить сам образ, его тень, его тлеющее тепло. Этот странный, почти магический ритуал, дававший смутное удовлетворение. Она что-то чувствовала, что-то сытое и победное, переживала радость скряги, пополнившего сундук. Там, в прошлом, это был завершающий аккорд, финальное заклинание.
Здесь, в сумерках, по другую сторону от прошлого, в настоящем, она произнесла вступительное слово — обратила волшебную процедуру вспять. Последняя нота стала первой. Клотильда неосознанно приняла ту же позу, что и он, чуть склонила голову на бок и скрестила руки на груди. Выровняла дыхание, прикрыла глаза. Его присутствие не может остаться незамеченным.
Это сгустившееся пространство вокруг дома уже несколько дней насыщается её нетерпением, её желанием, как воздух перед грозой насыщается влагой. Это пространство внутри очерченного ею круга должно ухватить даже мимолётный отпечаток.
Когда он сделал шаг за калитку, когда преступил черту, он всё равно что шагнул в невидимый, растворённый гипс, погрузился в расплавленный янтарь, который, застывая, должен был сохранить его форму. И вот он где-то здесь, растворён в этом воздухе, в тенях, в бархатном полумраке, в жёлтом блике на стекле, в шорохах и полувздохе.
Клотильда покосилась на окна. Никого нет. Ещё раз медленно вздохнув, она вернулась в комнату. В том же благословенном сумраке опустилась в кресло. За окном глумливо щерился каторжник.
Итак, она получила самое веское, самое неопровержимое доказательство: он жив. И живёт в Лизиньи. Как он там оказался, не так важно, она узнает рано или поздно. Важно угадать соответствующую тональность предстоящих действий, выбрать одну из дорог.
В легендах на пути странствующего рыцаря не редко оказывается камень с двойным, а то и с тройным пророчеством. Исполнение каждого из пророчеств, сулящих то удачную женитьбу, то царский венец, а то и плаху с палачом, зависит от выбора пути. Из-под камня судьба обычно раскатывает три дороги. И над каждой мрачным или радужным эпиграфом нависает пророчество. А сколько дорог у неё?
И что сулит ее пророческий камень?
Ей бы не помешал совет богини перекрестков или перестук священных костей. Doctrina et veritas. Дозволенное Господом предсказание. Бросить библейские камешки и вопросить. Или вознести запретную молитву Гекате, придушив на скрещении дорог чёрную кошку.
Куда ей теперь идти? Что делать? За время затеянных поисков таких сомнений и вопросов не возникало, ибо она не спрашивала себя, что будет делать, когда отыщет его. Она не верила в то, что отыщет, не верила в успех.
Эта кампания с поисками сапфира, лекаря, купчей в Земельном реестре была затеяна ею для заполнения пустоты, точно так же, как в прежние времена ею затевались интриги и заговоры, с участием таких же носителей пустоты, как и она. Тела этих носителей словно высечены из бронзы, а неведомый озорник ударяет по этим полым телам молоточком, вынуждая терзаться гудящим эхом.
Она допустила ещё один спектакль для суетящихся мертвецов, пытаясь обмануть саму жизнь. Она участвовала в нём рьяно, вдохновенно, не скупясь на костюмы и декорации. Она подменяла этим спектаклем свою опустевшую, гулкую жизнь, ибо иллюзия оказалась столь полноценной, столь близкой к оригиналу, что она порой забывалась и обитала в этой подделке, как в подлиннике.
— Я с детства знала о Кайне больше, чем все. Когда я начала учиться, то, сопоставляя то, что мы знали о Праземле с тем, что рассказывала мама, я начала подозревать, что наши предки не нашли новую планету. Они просто описали круг по галактике и вернулись домой как раз тогда, когда следы прошлых цивилизаций и катастроф стерлись, а выжившие позабыли обо всем. Доказать это стало смыслом моей жизни.
От скорби не осталось и следа, боль переродилась в пламя, стала дровами для негаснущих огней в её глазах.
— Я начала с того, что попробовала высчитать это математически по сохранившимся координатам путешествия. Но слишком много данных было потеряно, поэтому я ушла из СК и занялась культурными связями. Решила доказать, что наши культуры слишком близки, чтобы не быть родственными — более, чем могли бы быть культуры двух волн колонистов. Вы видели, как у меня не получилось. Но теперь у меня есть доказательства. Если мы сможем отправить их в Эндаалор, моя жизнь и жизнь моей матери будут не напрасны. Нужно только подняться достаточно высоко или найти, как здесь получали данные с поверхности.
Встала, тряхнула головой. Бросила:
— Последняя история кончилась. Пора спать.
Ушла обратно в комнату, где стоял работающий компьютер. Акайо, помедлив, двинулся следом.
Её не оказалось ни за машиной, ни вообще во всем зале. Акайо постоял, хмурясь, беспокойство заставляло сонный разум просыпаться. Направился в комнату с лесом, забрался в дальний от двери заросший угол, где они нашли уютно спрятанное кресло. Не ошибся.
— Раньше я не думала, что мы в самом деле можем умереть, — тихо сказала сидящая в тени Таари. — Теперь думаю.
Потянулась к нему, обвила шею, заставляя наклониться, приникла к губам, целуя настойчиво и нежно. Акайо плавно опустился на колени, сел на пятки, чтобы быть ниже неё. Таари одобрительно мурлыкнула, мягко скользнула губами по щеке, лбу, поцеловала сомкнутые веки. Прикусила ухо, скользнула ладонью по горлу. Он сглотнул, зная, что под её рукой сейчас прокатывается кадык, и был вознагражден тихим рычанием.
Пальцы зарылись в волосы на затылке, потянули, заставив сильней откинуть голову, Таари приникла к его шее, целуя, кусая, скользя языком по коже, заставляя дрожать. Добилась сдавленного полувздоха-полустона, отстранилась удовлетворенно, толкнула в плечи, заставляя растянуться на земле. Быстро разделалась с узлом пояса, запустила руки под рубашку — холодные, они заставили вздрогнуть, пытаясь сбежать от прикосновения. Акайо, преодолевая себя, замер, вытянулся неподвижно, позволяя ей касаться его так, как она хочет.
— Люблю тебя, — вздохнула Таари. Она всегда была его миром, и сейчас зеленое море захлестывало, сбивая его с ног, накрывало волной, накатывая и отступая, маня за собой, обещая тепло и покой. Акайо погрузился в эти воды, как делал много раз, отпуская самого себя. Он был счастливым и легким, как плывущий по течению тростник, и море было ласковей, чем всегда.
Они оба думали «Возможно, это в последний раз».
***
Он проснулся на земле в лесу и несколько мгновений растерянно моргал, не понимая, где он, и почему никого нет рядом. Потом вспомнил, поднялся. Пошел искать Таари.
Она стояла на столе в одном из залов с техникой, в зубах какой-то инструмент, руки в ярких синих перчатках погружены в нутро белой коробки, приделанной к потолку. На пожелание доброго утра отозвалась невнятно, потом перехватила инструмент, посмотрела на Акайо.
— Разбуди остальных, если они ещё спят. Нам нужен план действий.
План получился простым и понятным — Таари остаётся в бункере и пытается восстановить системы для передачи сигнала в Эндаалор, остальные делятся на группы минимум по двое и идут на разведку во все возможные стороны. Тот, кто находит выход, возвращается, дошедшие до следующей станции или уткнувшиеся в тупик возвращаются тоже. Если выход не найдет никто, встречаются и перебазируются на следующую станцию, забрав из бункера всё, что можно.
— Так больше шансов найти выход.
Все согласились.
От бункера можно было уйти тремя путями, на первый взгляд ничем не отличающимися. Лидерами групп назначили Акайо, Тэкэру и Иолу, почти само собой получилось, что в группе Акайо оказались Джиро и Тетсуи. Вместе вернулись на станцию, там разделились. Рельсы уводили в темноту, Акайо в этот раз растянул цепочку поперек, так что и он сам, и Джиро могли касаться пальцами противоположных стен тоннеля. Так они были уверены, что не пропустят повороты, если вдруг они будут.
Но нашли не поворот, а дверь, и совсем близко к станции.
— Сразу вернемся? — неуверенно спросит Тетсуи, когда они открыли ее и увидели в свете блеклой лампы завивающуюся винтом лестницу вверх.
— Нет смысла, — ответил Акайо. — Остальные вернутся не скоро, и нужно убедиться, что она не завалена, как другие.
От подъема начала кружиться голова, они шли друг за другом, взбираясь по высоким ступеням. Акайо скользил ладонью по опорному столбу, унимая всё чаще колотящееся сердце. Ему казалось, что он чувствует свежий воздух, но он убеждал себя, что это может быть иллюзией или следствием еще одного искусственного сада, как в бункере. Начали встречаться осыпавшиеся ступени, приходилось ползти по ним почти на животе, чтобы удержаться, и все же они поднимались. Светящаяся лента, тянущаяся вдоль стены, здесь мерцала, иногда встречались полностью погасшие участки. Наконец она прервалась, Акайо рассмотрел край. Сказал больше сам себе, чем спутникам:
— Её оторвали специально.
Они кивнули, переглянулись. Пошли дальше.
Когда Акайо понял, что на лестнице не становится темней, он едва удержал радостный возглас. Еще несколько оборотов, и они увидели светлый лаз, не прикрытый ни люком, ни дверью. Акайо выглянул осторожно, но спуск прикрывал густой колючий куст, не позволяющий почти ничего разглядеть. Судя по звукам, людей рядом не было, и Акайо, раздвинув частые ветки, выбрался наружу. Шипы оставили царапины даже на щеке, но это было неважно. Они выбрались. Они нашли выход!..
Вот только куда?
Куст рос на островке посреди искусственного пруда, явно совсем неглубокого. Неподалеку стоял на сваях дом, стены затянуты рисовой бумагой, крыша изящно изогнута, терраса переходит в мостики, пересекающие пруд. Чуть поодаль стоял ещё один такой же дом.
— Где мы? — озвучил вопрос Тетсуи.
— Здесь может быть небезопасно, — одновременно напряженно сказал Джиро.
Акайо кивнул ему, сошел в воду пруда. Вокруг ног тут же засновали алые рыбки.
— Поймём, где мы, и тогда вернемся.
Они поднялись на террасу дома. Тишина и странная покинутость этого места пугала, казалось, пока они бродили внизу, мир потрясла еще одна катастрофа, в которой исчезли все люди. Джиро отодвинул дверь дома, заглянул внутрь.
— Здесь давно никого не было.
В самом деле, хотя пол не был пыльным, но циновки, лежащие у стены свернутыми, почернели и растрескались от неиспользования.
Акайо огляделся, хмурясь. Что-то напоминало ему это место. Что-то, где он никогда не был, но при этом почему-то толклось внутри узнавание, отзывалось знакомым перебором: белые стены, алая крыша, черные колонны…
Резкий окрик:
— Эй! Что вы здесь делаете?!
Слился с выдохом:
— Дворец. Мы попали во дворец!
Стража заметила их издали, но Акайо мгновенно оценил — Тетсуи был за углом дома, они его не видели. Приказал:
— Джиро, прикрой, — нырнул за угол сам, сжал плечо знаменосца. — Возвращайся быстро и тихо. Скажи, здесь есть выход, но очень опасный. Лучше искать другой. Бегом!
Тетсуи кивнул, соскользнул в воду тихо. Акайо выскочил обратно на террасу, обнажая меч. Джиро, выступивший навстречу страже, уже дрался с ними, ещё не позволяя себя окружить, но отступая. Акайо бросился на помощь, обнажая оружие. Обменялся ударами с одним, закрылся от нападения другого.
Их теснили к стене дома, на лицах нападающих не отражалось ни удивления, ни упоения боем. Бесстрастные маски хороших имперских солдат, шесть штук — слишком много для двоих. У них всех была одна школа, четкие военные выпады чередовались с точно выверенной обороной. Так напоминало учебный бой, только здесь никто не собирался останавливать занесенный меч. Проигрыш — это смерть.
Бой не оставлял места для размышлений, сосредотачивая весь разум на простой цели — выжить в следующий миг. И ещё один. И ещё. Но Акайо достаточно был генералом Ясной Империи, тем, кто должен одновременно быть на острие атаки и направлять армию, чтобы сосредоточение опасности отодвинулось на задний план, прорезалось мыслью — что вообще он делает? Что они делают? Героически и глупо умирают, как имперские солдаты, будто не было этих месяцев, изменивших их?
А у них есть выбор?
Джиро охнул, сбившись с ритма, осел на землю. Акайо хватило одного взгляда, чтобы оценить — рана еще не смертельна, но станет такой быстрей, чем кончится бой, даже если предположить, что он один выстоит против шестерых. Мысль мелькнула быстрее взмаха меча, он рявкнул:
— Требую поединок чести!
Нападающие отшагнули назад, поднимая мечи в стойку. Джиро тяжело дышал, привалившись к ноге Акайо, в горле у него клокотала кровь. Акайо перевел дыхание. Повторил:
— Требую поединок чести. С Хана Ямао, императором. Обвиняю его в преднамеренном отправлении на смерть армии под предводительством Хана Акайо с целью избавиться от соперника. От меня.
По ряду солдат не пронесся вздох — они ведь были достойными сынами империи. Но можно было проследить по выражению глаз, как распространяется среди них осознание, кем он представился. Чего требует. Наконец первый из солдат опустил оружие. Коротко сказал:
— Ваш товарищ умирает.
— Нет, если вы позволите мне ему помочь.
Акайо не был уверен, что они не откажут. Смерть в бою считалась высшей доблестью, но всё же…
— Хорошо.
Всё же жизнь тоже чего-то стоила.
У каждого исцеляющего аппарата был только один заряд, и, конечно, Джиро попытался доказать, что Акайо не должен тратить на него шанс выжить.
— Я знал, на что иду, — скорее можно было прочитать по губам, чем услышать.
— Я тоже, — времени на спор не было, но Акайо показалось правильным ответить, отвлечь Джиро разговором. Если бы тот вздумал сопротивляться, бесценный заряд мог уйти впустую.
Впрочем, оказалось, что достаточно прижать плоскую пластину к ране, а после она прилипла так плотно, что прервать лечение стало невозможно. По крохотному экрану пробежали точки, машина определяла степень повреждения и фронт работ. Сменились недовольным красным огоньком, а еще мгновение спустя замерцали цифры обратного отсчета.
На то, чтобы исцелить смертельную рану, пластинке требовалось сто девяносто три секунды.
Солдаты, стоявшие вокруг, не получали никаких приказов, а потому смотрели во все глаза, как ползет по ране пластина, похожая на диковинное насекомое, оставляя за собой лишь красноватую полоску шрама и комки спекшейся крови. В середине она чуть замедлила бег, слышно стало, как скрипят зубы Джиро. Акайо видел, как снуют в глубине раны тонкие, видимые лишь из-за блеска лапки, догадывался, что они сейчас даже не сшивают — слепливают края раны с точностью, невозможной для человеческого глаза, не забывая деловито, почти раздраженно выкидывать на поверхность кожи вытекшую из сосудов кровь и сбрызгивать все средством, которое не допустит воспаления.
— Это чудо, — тихо выдохнул кто-то за спиной.
Акайо улыбнулся, не оборачиваясь.
Хорошо, что не все солдаты Империи были идеальными.
Жамах опять забирается ко мне под шкуры. Говорит, что пока Ксапы нет, это ее прямая обязанность. Я такие слова только от Ксапы слышал. Кажется, все хорошо. Снаружи дождь шумит, а нам тепло и сухо. Женщина рядом со мной. А мне все равно плохо. Ксапы нет, никто не сердится, что я засыпаю и ее истории не слушаю.
— Представь, что я Ксапа, — шепчет Жамах. Я представил. Хорошо у нас получилось. Аж сердце стучит как на охоте. А потом еще хуже становится. Слезы из глаз сами собой текут. Жамах меня утешает как я Ксапу — губами и теплыми словами.
Только засыпать стали, степнячка в вам тихонько пробирается. Мокрая и холодная как лягушка. Это я узнаю, потому что она одежку сбрасывает и хочет ко мне под шкуры залезть. Жамах электрический фонарь зажигает и такой ей РАЗНОС устраивает… Степнячка — в слезы. У них это так громко выходит — с подвываниями. Что, мол, никому она не нужна, все ее гонят, на улице дождь, ветер, а утром Жамах первая ее бить будет, А она ни в чем не виновата, что у всех уже есть женщины.
— Не ругайся на нее, — прошу я. — Она замерзла.
— Не ругаться? Да они все теперь так и лезут под бок к чужим мужчинам. Хотят, чтоб их забрали как Папу.
Мы так шумим, что просыпается Кочупа. Он молча подходит, молча берет степнячку за волосы, молча отводит к себе на шкуры и молча, но энергично согревает. Мужчины чубаров суровы и немногословны.
Между взвизгиваниями, повеселевшая степнячка жалуется ему на жизнь. Но теперь уже без слез, а как бы даже хвастается. Да еще на языке степняков. Не знаю, понял ли Кочупа хоть слово.
— Это — молоко?
— Сгущенное и с сахаром.
— Молоко не такое…
— А какое? Я уже не помню, когда мамкину титьку сосал.
Жамах ухмыляется весело, достает легкий прозрачный стаканчик, оголяет левую титьку и сцеживает молоко в стакан. Потом так же из правой. Как сказала бы Ксапа, немая сцена. Я первый из охотников догадываюсь рот закрыть. Сергей раздает охотникам стаканчики, и Жамах разливает по ним
молоко. Каждому достается по капельке, больше по стенкам размазалось. Но охотники долго пробуют на вкус, сравнивают со сгущенкой и делятся впечатлениями.
— Где же вы столько молока берете?
— Мы коров доим, — Сергей роется в ящике, находит банку мясной тушонки и показывает на картинке корову. — У коров молока много. Жамах стаканчик не смогла наполнить, а корова за один раз вон тот котел наполнит.
Охотники скептически косятся на котел у костра.
— Ты гонишь. За один раз не наполнит, — подает голос Вадим. — Только за два.
— А что такое сахар?
— Сахар — вот! — Сергей открывает синюю картонную коробку, кидает один белый кубик в рот, а коробку протягивает чубарам. Жамах первая берет кубик и, по примеру Сергея, сует в рот.
— Я такое в больнице ела. Его в воду кладут. Чай называется.
Охотники разбирают кусочки сахара. На лицах появляются улыбки. Я тем временем вскрываю ножом консервную банку. Думал, там мясо будет, но оказалось — сосиски. Точно такие, как на банке нарисованы. Мог бы сам догадаться. Вадим берет у меня две штуки, кладет на кусок хлеба и откусывает.
— Это называется бутерброд, — объясняет он, запивая из котелка горячей водой, в которой разболтал четверть банки сгущенного молока.
— Не очень вкусно, но зато быстро готовить.
Тут меня дергает за рукав Жук. Я отдаю банку Жамах и отхожу с ним в сторону.
— Кто тебе синяк на лоб поставил?
— Это неважно. Дядя Клык, можно, с нами Чанан полетит? Я ей обещал… Попроси Серь’ожу, он тебя послушает.
— Та-ак… А зачем ты ей обещал?
— Ну кто же знал, что она так здорово драться умеет? Ну, лопухнулся я. У нас спор был, кто лучший охотник. Кто знал, что какая-то шмакодявка…
— Не ругайся.
— Тете Ксапе можно…
— А тебе — нет! — рявкаю я. — Мал еще! Эта шмакодявка на полголовы выше тебя. Синяк на лбу — она поставила?
— Ну… Да. А я ей нос разбил, но она все равно…
Я задумываюсь. Жуку, конечно, надо шею намылить, как Ксапа говорит. Но он — из наших. Если он слово нарушит, всем нам позор.
— Идем к Сергею.
Сергей выслушивает нас очень внимательно, зовет Платона и остальных.
— Почему бы и нет? — говорит Вадим. — Культурные связи, дружеские отношения — это в русле политики, проводимой Оксаной. Надо только с ее родителями обсудить.
Зовем Жамах.
— Все только рады будут, если она совсем не вернется, — говорит Жамах, выслушав нас.
— Господа, не делаем ли мы ошибку? — усмехается Платон. — Жук, зови свое чудо. Жамах, все-таки, предупреди совет матерей.
Чудо прибегает моментально, стоит только Жуку свистнуть и махнуть рукой. Слегка напуганное, шмыгающее носом, взъерошенное, но готовое дать отпор любому. И, конечно, вся при оружии. Охотники с собой столько не носят.
— Жамах, переведи, — просит Платон. — Слушай меня внимательно. Ты в нашем обществе будешь самая младшая. Поэтому должна слушаться всех. Если кто-то скажет, что ты его не слушаешься, моментом на вертолет — и назад.
— Я охотница, — сердито заявляет чудо.
— Это здесь ты охотница. А у нас будешь Жука слушаться. Жук, ты за нее отвечаешь. Слушай дальше, Чанан. Пока живешь у нас, будешь учиться языкам вместе с Папой.
— Она степнячка! — возмущается чудо. — А я — охотница!
— Это здесь она была степнячкой. А теперь — женщина Сергея. Над тобой главная. А ты у нас пока никто. Жук, отведи ее к машине, покажи, куда вещи сложить.
А когда они отходят, вполголоса добавляет:
— Сергей, проконтролируй.
Влада щебетала без устали: и намазывая масло на бутерброды, и разливая чай, и раскладывая перед Ковалевым пирожные – пожалуй, он был благодарен ей за этот непрерывный щебет. Потом предложила посмотреть какую-нибудь «хорошую картину», восхищаясь тем, что почти такой же видеомагнитофон был у неё в детстве, но она уже и не помнит, какой стороной в него вставляют видеокассеты.
– Будем валяться на двуспальном диване, как цивилизованные люди, и смотреть кино, а? – Влада заглянула ему в глаза снизу вверх.
* * *
– Главное, чтобы до понедельника речка не замерзла, – сказал Витька, глядя, как за окном падает снег. – А то как мы Бледную деву будем с днём рожденья поздравлять?
– Я знаю теперь, в каком месте она с моста прыгала, – сообщил ему Павлик. – Мне мастер спорта сам показал. Вить, а его теперь в тюрьму посадят?
– Нет, на зону отправят. Но, может, если заявление в ментовку написать, что это я двери закрыл, а не он, и вообще, что я его попросил тебя забрать, тогда не знаю…
– Давай напишем, Вить, а? Или тогда тебя на зону отправят?
– Не, меня не отправят, ты же мой брат. Разве что из санатория выгонят. Не, я не возражаю, напишем, конечно. Бабку Ёжку попросим передать в органы раздачи звездюлей, у неё папаша начальник здешний.
– Надо Люлю спросить, как заявления пишут, – обрадовался Павлик. – Она, кстати, сама меня мастеру спорта отдала, по-тихому, чтобы Зоя ничего не заметила.
– То-то я думаю, чего она так ругалась с Зоей, чтобы та ментам не звонила… А чё? Пошли спросим, а то она в полдевятого уйдет.
Люля рассмеялась сначала, но потом похвалила и Витьку, и Павлика, сказала, что они приняли правильное решение. Но писать ничего не надо, потому что мастер спорта уже давно дома, в милиции во всем разобрались и его отпустили. И про дверь можно никому не рассказывать.
– Годная телка ваша Люля, – сказал потом Витька. – Я слыхал, как она ментам звонила, когда уже тебя привели. Что безобразное поведение сотрудников отделения внутренних дел нанесло ребёнку непоправимую душевную травму, что теперь вместо защитников ребёнок, ты то есть, будет видеть в них врагов, равнять их с бандитами. Обещала жалобу написать.
– А я так испугался, Вить…
Однажды Павлика забирала милиция, вместе с мамой. Он тогда был совсем маленьким, помнил только, что его на всю ночь отвезли куда-то, он был уверен, что это и есть детская комната милиции. Он проревел всю ночь, потому что слышал, как в милиции говорили, что его у мамы надо отобрать насовсем. Маму отправили в трезвак, и она пришла за ним только утром, когда он уже ни на что не надеялся.
Теперь он, конечно, не боялся, что его отвезут в «детскую комнату». И драки он видел не раз и не два, если к маме приходили двое или трое человек, они дрались потом, бывало. И на улице видал, конечно. Но мастер спорта был совсем не из тех – не пьяный был, не лез ни к кому, не дрался и ничего не крал.
– Вить, а что, они думали, он мне сделает?
– Рано тебе такое знать, – вздохнул Витька снисходительно. – Вот вырастешь – поймешь.
* * *
Посмотрев кино, Ковалев вышел во двор и обомлел: выпал снег. Снежинки посверкивали в свете лампочки, освещавшей тропинку к калитке, сыпались густо и часто, пушистые и крупные, совсем зимние. Снег облепил яблони и сливы, росшие во дворе, и вместо черных ветвей, похожих на чьи-то костлявые пальцы, двор тонул в белом кружеве, посыпанном блестками. И такая тишина была вокруг – будто звуки тонули в снегу и вязли в заснеженных деревьях. Только собаки лаяли во дворах – Ковалев уже не замечал их лая, как в городе не замечал уличного шума.
Влада вышла вслед за ним и ахнула.
– Надо же, а красота-то какая… Где еще такое увидишь?
– В любом городском парке, – проворчал Ковалев.
– Ну, понимаешь, я не бегаю в любые городские парки по двадцать раз на дню. А вот так, чтобы открыл дверь – а за дверью сразу красота…
Снег шел всю ночь и не прекратился наутро. Вместо обрезанных сапог по двору надо было ходить в валенках. Ковалев поднялся с трудом, с трудом доковылял до удобств во дворе, но, одевшись, всё же решил расчистить дорожки – разогнать кровь. Лучшее лекарство от синяков – движение.
Сначала дело шло неважно: в первый раз согнувшись, Ковалев понял, что не может разогнуться… Выругался, сделал ещё одну попытку поднять лопату со снегом и подумал было, что они всё равно скоро уедут, зачем надрываться? Но… не хотелось, чтобы соседи думали (и говорили), будто он не смог даже снег расчистить после вчерашнего. Хорошо, что было темно и никто не видел, что он еле шевелится…
А в половине девятого к Ковалеву явилась Ириша. Её бас он услышал уже на крыльце, испугался, что Хтон может на неё кинуться, и был чрезвычайно удивлен, увидев, что Ириша треплет пса за уши, приговаривая что-то о хороших собаках…
– С добрым утречком. Доктора вызывали? – спросила она весело.
– Проходите, – сказал Ковалев. Не гнать же её прочь?
– Меня Татьяна к тебе отправила, – пояснила Ириша, снимая пальто. – Говорит, ты наверняка в травму не поехал.
– Не поехал, – поддакнула Влада.
– Напрасно. Знаешь, как бывает? Внутричерепная гематома, например. Кажется, всё нормально, а через сутки раз – упал и умер.
Влада уронила на пол ложки, которые мыла после завтрака.
– Я заметил, что жить вообще опасно: того и гляди умрёшь, – процедил сквозь зубы Ковалев. – Не от собачьего укуса, так от гематомы, или как у вас синяки называются?
– Бережёного бог бережет, – ответила Ириша. – Тебе Татьяна медосмотр назначила, без него на обед тебя не пустит.
– Я не пойду на обед. Мы уезжаем сегодня.
– Обиделся? А нечего обижаться. Я говорила, что это Алька порчу на тебя наводит.
– Наслала на персонал санатория острое желание позвонить в полицию?
– Какая Алька? – Влада навострила уши.
– Так Ангелина, Инкина мать, – без задней мысли объяснила Ириша. – А что ты хотел, когда забирал ребёнка? А если бы у него приступ случился по дороге? А если бы он поскользнулся и ногу сломал? Ты представить себе не можешь, сколько бы у нас было проблем и какая это ответственность. Оно нам надо? Мы родителям и то под расписку детей отдаём. А тут – чужой мужик ребёнка забрал!
От «медосмотра» отвертеться не удалось. Ириша сказала, что тошнота и рвота – стопроцентный признак сотрясения, но, судя по всему, нетяжелого. Посоветовала вместо поспешного отъезда дня три полежать в кровати. Поводила молоточком перед глазами, пощупала живот, постучала по коленкам и пояснице, спросила, нет ли крови в моче. Ковалев ответил, что понятия не имеет.
– А ты проверь, – сказала Ириша. – Хроником хочешь стать?
Спасибо, что не сюсюкала и не ужасалась… Но более всего её удивили ссадины недельной давности, оставленные челюстями сома…
– Это как тебе удалось так ободраться? Нарочно, что ли?
Говорить, что его укусила рыба, Ковалев не стал.
– В дырку на мостках провалился, когда из бани в воду нырял.
Ничего более правдоподобного в голову не пришло. Ириша не поверила, но спрашивать больше не стала.
Список лекарств она отдала Владе.
Через полчаса после её ухода, когда Влада собиралась в санаторий за Аней, у калитки появилась Татьяна Алексеевна собственной персоной. В отличие от Ириши, трепать Хтона за уши она побоялась, и тот, почуяв её страх, рычал зло и грозно.
Татьяна вежливо расспросила о самочувствии Ковалева, рассыпалась в извинениях за своих подчиненных, ни слова не сказав о своих связях.
– А кто такой Игорь Моисеевич? – всё же спросил Ковалев.
– Главврач областной больницы, – сдержанно ответила она. – Кстати, никто меня туда не вызывал. Я приехала, попила чаю и поехала обратно.
– Вы о моем самочувствии пришли узнать? – намекнул Ковалев, когда ушла Влада.
– Конечно нет, – улыбнулась Татьяна. – Я хочу поговорить с вами начистоту. И, наверное, стоило сделать это раньше.
Ангелина говорила, что Татьяна верит только в то, что трогала своими руками… Может, хотя бы у неё нет никаких странных фантазий?
– Ирина Осиповна сказала, что вы собираетесь уехать. Я пришла попросить вас не уезжать. Ну хотя бы до понедельника.
– Полежать в кровати, что ли? – фыркнул Ковалев.
– Я сомневаюсь, что вы будете лежать в кровати. Давайте я попробую вам всё объяснить. И начну издалека. Когда-то, очень давно, я дружила с вашей матерью…
– Да, об этом мне рассказала Ангелина Васильевна.
– Вряд ли она знает все подробности той ночи, когда погибла ваша мать. Дело в том, что мы с братом были у Наташки в ту ночь. И я, и Мишка… мы до сих пор считаем, что виноваты в её гибели. Пусть косвенно, но виноваты. За это ваш отец всю жизнь плевал Мишке под ноги… Меня он не винил, потому что я женщина и вроде как имела право испугаться, а Мишке не простил малодушия, так и не простил, хотя и не рассказывал об этом никому.
Ещё одно покаяние?
– И что же случилось той ночью?
– Понимаете, я до сих пор считаю произошедшее не совсем правдоподобным. Но я видела всё своими глазами. Я не верю ни в какие сверхъестественные силы, я вообще рациональный человек. Я доктор наук, наконец…
– Не оправдывайтесь. Я уже привык, что тут все немного чокнутые.
Татьяна не обиделась, лишь попыталась скрыть улыбку.
– Ваша мать приехала сюда после четырёхлетнего отсутствия. Раньше мы дружили вчетвером, но Зоя… Романовна просто её возненавидела, ещё раньше, до отъезда. А Ангелине, как вы уже знаете, бабка нагадала…
– Да, я слышал, что она насылает на меня порчу.
– Насчет порчи – это полная чушь, конечно. В общем, мы тогда раскололись, я поддерживала Наташку, а Ангелина – Зою. Я одна знала, что вашим отцом был наш Федька Смирнов, а не приезжий Валерик Орлов, царствие небесное им обоим. Но в те времена не было никаких тестов ДНК и доказать это Наташка не могла, тем более что Валерик раззвонил всем, что она с ним спала. Простите за грубость. Он нагло врал. Но дело не в этом, конечно. Она привезла вас сюда, чтобы все увидели, на кого вы похожи. Но, если честно, тогда сходство в глаза не бросалось. Так, как бросается сейчас. Мне довелось тетешкать вас на коленях, я помню вас славным карапузом. Завидовала Наташке: она моложе на два года, а у неё уже ребенок… А когда вы явились в санаторий, такой высокий, такой взрослый, с дочерью, я вас не узнала. Верней, я в первую секунду приняла вас за вашего отца.
Курт Шерриланд пристально вглядывался в лицо щеголеватого офицера СПК. Молодой, очень серьезный офицер.
— …я надеюсь, вы понимаете, что любые дальнейшие действия такого рода будут восприняты Службой порядка и контроля как провокационное деяние, направленное на дестабилизацию государства, и будут квалифицироваться как незаконные…
Координатор Второго отдела Бюро дослушал сию речь до конца и грустно сказал:
— Жаль. Я надеялся на взаимовыгодное сотрудничество. Кстати, во-первых, вы не представились, а это не очень вежливо, согласитесь. Во-вторых, ваши обвинения голословны. А это вдвойне невежливо. Деятельность бюро, и моя в том числе, направлена в первую очередь на сохранение порядка и стабильности на планете, это прописано в нашем уставе, можете ознакомиться. Впрочем, если вам или вашему шефу нужен развернутый отчет о нашей деятельности, извольте справиться в инфосети. Там и это тоже есть в открытом доступе. А если вам есть, что добавить к прозвучавшему… ультиматуму… что ж, я готов выслушать, но у меня мало времени.
Словно в подтверждение словам о нехватке времени в кармане Курта засигналил коммуникатор. Курт поморщился, подключившись к инфосети. Канал связи работал неважно, и координатор переключил прибор на внешний звук.
— Сегодня, около полудня… из клиники института трансформации была похищена женщина, да, которой вы интересовались… да, Велчи Катиэли… обстоятельства выясняем…
— Повторите громче, когда?
— Около полудня… это два часа назад…
— Понятно. Сейчас пошлю к вам кого-нибудь, а ближе к вечеру буду сам. Подготовьте отчет.
— Это внутренние дела Флоры, — поджал губы офицер, — у вас нет полномочий вести расследования на планете…
— Это почему? Никому не запрещено заниматься частным сыском. А это дело, к тому же, напрямую касается безопасности и дипломатических отношений флорианского правительства и правительства Солнечной федерации, а значит, входит в круг интересов Второго отдела Бюро. И, молодой человек. Ваши замечания заставляют меня предположить, что, либо вы лично, либо кто-то из ваших начальников очень не заинтересован в том, чтобы в этом расследовании приняли участие представители Бюро. Думаю, мне нет смысла напоминать, что в случае неожиданных помех я буду вынужден спровоцировать внутреннее расследование в рядах СПК.
Офицер молча кивнул и, не прощаясь, покинул кабинет.
Курт вздохнул. К сожалению, подозрения, вчера еще смутные, сегодня обрели материальное воплощение. Что-то затевалось.
Можно предположить, что на выходе эта затея должна иметь отставку нынешнего правительства, серьезные визовые ограничения для иномирян и, возможно, провокации, направленные на дискредитацию Бюро на флорианской ветке. Допустить этого нельзя.
И все-таки, причем здесь пен-рит?
Курт нехотя набрал знакомый код. Голос Майкла отозвался почти мгновенно.
— Здравствуйте. Чем могу?..
— Из центральной клиники похитили пен-рит, последнюю, как я понимаю, из трансформированных профессором Ханчиэни. Вы должны ее помнить — это Велчи Катиэли.
Пауза. Курт представил, как калымовский аналитик хмурится, переваривая полученную информацию.
— Я так понимаю, вы предлагаете мне еще немного поработать с вами?
— Вижу, вам такое предложение неприятно. Но мне кажется, вы всерьез интересовались этой темой. Или нет?
— Интересовался. Спрошу у Калымова. Если он не против, присоединюсь. Кстати. Вы в курсе, что Ханчиэни три дня назад скончался в тюрьме? Говорят, от сердечного приступа. Я слетал проверить, так ли это. Да. Профессор действительно мертв.
— Плохо. Имело бы смысл его порасспросить. Майкл, держите меня в курсе. В клинике уже работает наша группа экспертов.
— Буду там через час. Было бы неплохо, если бы вы заранее подтвердили мои полномочия. Все, отключаюсь…
Курт поморщился. Манеры аналитика, как всегда, оставляли желать лучшего.
Дни тянулись и тянулись. Одинаковые дни, полные для кого-то интересной работы, ежедневной причастности к большому открытию. А для меня, как монотонный звук — пустая каюта и до одури: расчеты, расчеты, расчеты. Сложные, легкие, такие, какие никому никогда не понадобятся, потому что не бывает на свете таких летных заданий, таких стыковок и таких посадок. Игорь ввязался в работу биохимиков, исчезает рано утром, возвращается за полночь. Весь судовой распорядок улетел к чертям собачьим, как только смогли найти путь внутрь неведомого чужака.
Кибернетики уже придумывают, как бы наполнить внутренности корабля воздухом и дальше работать без скафандров, своими пальцами ощупать начинку этого подарочного пирога. Игорь иногда рассказывает о том, что удалось узнать за день. Он, как и все в последние дни, стал немного раздражительным и все время спешит. Нам редко удается поговорить. И я все больше завидую ему, и Димычу, и остальным, тем, у кого есть реальное дело, настоящее, а не та иллюзия, которую я себе затеяла лишь бы не скучать. Но однажды наметилось небольшое разнообразие в моей обыденности. Игорь вернулся чуть раньше обычного времени и спросил:
— Сашка, хочешь на экскурсию?
— На чужака? Разумеется, хочу. Когда?
— Тут такое дело…
— Ну, и как оно изнутри? — Спросил Игорь, которому по понятным причинам, так ни разу на борту чужака побывать и не удалось.
Алекс пожал плечами.
— Нормально. Только темно и воздуха нет.
Чужак, после того, как к нему пристроили дополнительный тамбур, комплекс биозащиты и два «Фотона», которым предстояло выполнять функцию маневровых двигателей при коррекции орбиты, совершенно перестал походить на себя. Обычное человеческое судно, только чудное.
— Ладно, — сжалился биолог, — сейчас расскажу. Во-первых, вся эта штука пустая изнутри. Огромный полый цилиндр. Правда, между внешней и внутренней обшивками тоже полно свободного пространства. Но именно туда и вынесено все корабельное оборудование. Честно говоря, с трудом можно поверить, что оно могло вас атаковать. Внутри нет ни молекулы органики, нет также пыли, воздуха, света и тепла. И гравитации.
— Этот цилиндр летал, и не хуже чем «Корунд».
— А вот в это могу поверить. Как только мы разберемся, как проникнуть в ходовую часть, сразу многое прояснится. Могу, кстати, приоткрыть маленькую тайну: похоже, эта находка — близкий родственник той, что в этой же системе раскапывают археологи.
Кто бы сомневался, подумал Игорь. Интересно, сколько им лет? Разумеется, «находкам», а не археологам.
Разговор происходил в медицинском кабинете, который окончательно превратился в биохимическую лабораторию. Чаще всего здесь находились Чернышев и Крон, Игорь потихоньку начал превращаться в лаборанта при них. Правда, всю неделю химические анализаторы выдавали нулевой результат. Крон невозмутимо фиксировал полученные данные о составе материалов, доставленных с чужака, а вот Алексу хотелось сенсации. Чего-то глобального и интересного. И желательно, чтобы оно было зеленым и ползало. Зато специалисты в области космических технологий, кибернетики, механики, физики, дневали и ночевали в «летающем цилиндре». Им работы было — хоть отбавляй. Благо, доступ ко всему судовому оборудованию полностью открыт.
Немного обескураживало отсутствие какого-либо управляющего узла. То ли его просто не нашли еще, то ли чужак изначально был создан как беспилотный автоматический спутник. И тогда возникает своевременный вопрос: что же такое скрывает невзрачная бледная планета, похожая на теннисный мяч? Что такого важного может прятаться под ее ядовитой атмосферой и плотным слоем облаков?
Дверь открылась, появился Крон с тяжелым контейнером в руках.
— День добрый, — поприветствовал он, устанавливая контейнер на пол, — развлекаетесь? Я вам еще немного развлечений несу. Держите. Надо срочно протестировать. Кстати, коллега. На завтра военные запланировали экскурсию на объект. Я не вижу причин, почему бы нам, с нашей стороны, не устроить такую же экскурсию для заинтересованных членов экипажа. Я поговорил с капитаном — он не против. В желающих, сами понимаете, недостатка нет. Так что, если хотите…
— Вы рискуете сорвать вашим людям работу.
— Вовсе нет! — взмахнул полными руками профессор, — мы захлебываемся в новых данных, не успеваем как следует отснять и описать находки. А это кропотливая работа не на один день. Вероятней всего, когда закончится экспертиза, мы отбуксируем его в Солнечную и там уж, не торопясь, разберем по винтику. А потом вновь соберем. К тому же, некоторым особо ретивым исследователям следует хотя бы раз нормально выспаться.
Что же, может, и так. А может, кому-то просто нужно подготовить пакет данных для отправки в Бюро. А как его подготовишь, если исследователи пренебрегают необходимостью грамотно оформлять результаты исследований?
— И когда вы планируете провести экскурсию?
— Послезавтра. Как раз будет возможность попробовать подправить полет чужака. Ваши навигаторы сейчас выполняют расчеты. Ну, хватит болтать. За дело!
Крон вновь подхватил контейнер с образцами и отправился туда, где когда-то размещалась кушетка и аппарат экстренной помощи, а теперь было развернуто оборудование, доставленное на борт учеными.
Игорь и Алекс со вздохом встали и направились следом. Усиленный экран биозащиты заставил волосы на руках подняться дыбом. Ну, что на этот раз…
Ричард Норвуд всегда был слишком обычным. Настолько, что иногда казалось, будто его создали в рамках проекта «Среднестатистический homo sapiens» где-то в далёкой-далёкой галактике. Он вставал утром, ложился вечером и спал положенные восемь часов. Он читал то, что читают все, смотрел то, что смотрят все, и даже, стоя в пробке, не переключал радио, сколько бы там типовых попсовых песенок не крутилось. Да, автомобиль тоже имелся — Форд в базовой комплектации, чистенький и безликий, как его хозяин. Никаких безделушек, никаких наклеек, ничего. Очень удобно перепродавать.
В школе Норвуда вечно забывали включить в списки и вспоминали о нём, только когда он сам громко о себе заявлял. Впрочем, что говорить о посторонних людях, если даже родственники так и не договорились, как его называть? В документах явно стояло имя «Ричард», но отец с матерью будто нарочно всегда звали его «сыном», «мальчиком» или «младшим». Прочие вечно ошибались и запоминали его имя не так, но Норвуд на них не злился.
Он вообще редко злился по-настоящему. Намного чаще он оставался наедине с глухой пустотой, которая разъедала его изнутри. Кто-то родился без руки или ноги, а Ричард Норвуд — без индивидуальности. Так уж вышло, как ни злись.
А вот что действительно могло разозлить Норвуда, так это глупые вопросы. «Какие у тебя хобби?» «Чем ты увлекаешься?» «Твой переломный момент в жизни?» Обычно их задавали восторженные адепты каких-нибудь мотивационных тренингов и требовали отвечать за пять минут. Бездельники и болтуны. По крайней мере, так Норвуд говорил себе, а вслух отвечал: «Читайте моё личное дело, там всё есть.»
Он не лгал, там действительно было всё. Вернее, это «всё» легко умещалось в личное дело.
Хотя одно увлечение у Норвуда всё же было. Необычные явления. Их истории, их мир, который они меняли своей волей. Их хотелось собирать и изучать, пока не наскучит.
Его феномены. Его чудеса.
Соседские семьи с идеальным фасадом и скелетами в саду — иногда в прямом смысле. Соседские дети с их страшными секретами об украденных со скуки шоколадках, задушенных кошках и домашнем насилии. Популярные компании и их простые развлечения на грани закона. Школьные изгои и то, как они ломались.
Один парень даже принес в класс пистолет, запер дверь, но так ни в кого и не выстрелил. Духа не хватило. Норвуд всегда едва заметно улыбался, когда шла речь об этом случае, — и тогда, сидя за партой, и после, когда парня вязали, и даже теперь — ощущая себя коллекционером, которому в руки упала уникальная монета.
Норвуд не боялся. Он был уверен, что психованный одноклассник забудет выстрелить в Ричарда Норвуда, даже если положит всех остальных.
Внимание, как и любой навык, следует оттачивать — и за годы наблюдений Норвуд преуспел в этом. Сопоставляя мелкие детали, он искал новые диковины и бережно их хранил, забивая чужими тайнами всё разрастающуюся внутреннюю пустоту. Он проверял свои догадки и ликовал, когда они подтверждались.
Лишь однажды Ричард Норвуд ошибся.
Они с Джини ломали комедию целый год. У неё появлялись очаровательные ямочки на щеках, когда она смеялась, звонко и заразительно. Особенно звонко — когда представляла, как перекосит родителей, если они узнают, чем их дочь занимается. Джини безупречно отыгрывала роль правильной девочки, и она же тайком сбегала на рейвы. Она исправно ходила на проповеди против распутной молодежи, и она же стонала ему в шею, требуя быть пожестче. Джини считала, что они оба — узники своего положения, а Норвуд — что они оба наслаждаются им.
В её случай невозможно было не влюбиться.
Ричард Норвуд предстал перед родителями Джини как жених, получил одобрение — не в последнюю очередь благодаря деньгам отца и отличной репутации матери. Не успела закончиться церемония венчания, как его молодая жена с горящими от восторга глазами объявила:
— Я хочу прокатиться автостопом до восточного побережья.
— Не думаю, что твои родители и община это одобрят.
Она рассмеялась, будто услышала лучшую шутку вечера:
— Ричи, какие родители, какая община? Теперь мы можем делать всё, что захотим, быть теми, кем захотим! Я знаю, мне самой не верится, но больше нам не надо ни от кого скрываться. Скажи мне, что ты хочешь изменить в своей жизни?
Джини протащила его через всю страну, Джини бросила христианский колледж и получила степень бакалавра по биологии вопреки воле родителей, Джини пыталась подкормить своего супруга старыми городскими легендами и новыми неразгаданными делами, но всё тщетно. Хоть он и старался не портить настроение жене и быть хотя бы благодарным за её заботу, жизнь для Ричарда Норвуда потеряла прежний цвет, а ноющее чувство в груди временами бывало совсем нестерпимым.
Следующие пару лет они плыли по течению, пока однажды Джини не села напротив и не сказала так обыденно:
— Родители звонили. Они уже знают. И про наш разрыв, про эволюционную биологию, и про то, что я давно отпала от церкви. Сказали, что я взрослая и замужем, так что могу жить, как захочу. Звали нас на обед, видимо, помирить хотят. Ну, знаешь… Если тебе интересно, то я отказалась.
Он ничего не ответил, но ей больше и не нужны были ничьи ответы.
— Ходить по краю и ни туда, ни сюда — та ещё головная боль. Я нашла себя и нашла своё дело. Спасибо за всё, милый, но теперь и тебе нужно найти то же самое.
Только тогда он с горечью осознал, что Джини больше не звала его по имени.
— Ты лишь наблюдатель. Это не твоё дело.
Норвуд попытался смерить себя взглядом, но невыразительный тип по ту сторону зеркала лишь нахмурился.
Он не зря перебирал в голове всю свою жизнь. Он всего лишь наблюдатель, и ему нельзя участвовать в чужих секретах. Но пустота давно требовала жертв, а этот новый напарник, Келли, явно тащил за собой целый ворох вкуснейших тайн. Пожалуй, вначале следует расспросить про скейт, который тот не выпускал из рук даже во время выволочки в кабинете начальника. То, с каким трепетом он относится к деревяшке на колесах… да, чутьё буквально вопило.
Что-то тут не так.
Что-то, что может хоть на время приглушить чувство собственной неполноценности.
Может, позвать Келли в гости? У парня язык без костей, наверняка в неофициальной обстановке выболтает что-нибудь, а там…
— Это не твоё дело, — повторил Норвуд, понимая, что лжёт.
Это всегда было его дело.
Это было очень странно. Запах грозы, гулкая пустота и словно бы отклик его шагам, его дыханию — со всех сторон, как эхо в соборе.
Стараясь не разбудить соседей, Тоньо накинул камзол поверх исподней рубахи и босиком вышел на палубу, остановился у борта, держась за леер. Где-то вдали, на берегу, сияли отсветы молний, и до «Санта-Маргариты» доносились отзвуки грома. Воздух пах приближающейся грозой, бездонно-черное море волновалось и пенилось редкими бурунами, раскачивая судно.
— Шторма не будет, дон Альварес, — совсем тихо сказал рядом кто-то… Ну да, дон Карлос, второй канонир. — Вам точно ничего не нужно?
— Спасибо, дон Карлос. Просто воздух, в каюте духота. Господь испытывает нас.
— Господь знает, что делает, дон Альварес, — так же тихо сказал Карлос и перекрестился. — Все мы в воле Его.
— Ты не боишься колдовства. Почему?
Рядом пожали плечами.
— Потому что верю Господу. Если он дал вам это, значит, так нужно Ему.
— Господь знает, что делает, — повторил за ним Тоньо, пробуя эти слова на вкус.
Да. Именно так. Это и есть смирение — признавать за Господом право делать то, что он считает нужным, и принимать все его дары, даже те, которых не понимаешь и которые не нравятся. Отец Кристобаль сказал бы именно так. И отец Кристобаль принимает. Наверное, это и есть мудрость — не протестовать против того, что не можешь изменить, а искать другие пути решения. Там, где ты невозможно изменить условия задачи – добавь еще одно, меняющее все в корне.
— Прекрасная ночь, дон Альварес, не правда ли?
— Действительно, прекрасная, — улыбнулся Тоньо. — Благодарю вас, дон Карлос, вы мне очень помогли.
Рядом тоже улыбнулись. В такую ночь не важно, кто тут сын герцога, а кто — сын нищего идальго. В такую ночь важно, что кто-то стоит рядом с тобой и верит в тебя.
Гроза на берегу отгремела, так и не добравшись до «Санта-Маргариты», и Тоньо ушел спать. На сей раз — спокойно, без сновидений. И проснулся, совершенно точно зная, как остаться в живых и не позволить своему огню завладеть собой.
Простое, идеально простое решение! Стоило только изменить одно единственное условие задачи: допущение, что он никуда не денется с корабля.
Денется, еще как денется. И это не будет дезертирством, даже не мечтайте, капитан Родригес!
К следующему полудню, когда до Тарагона оставалось не более двадцати миль пути, на «Санта-Маргарите» началась тихая паника. Лейтенант Альварес заболел какой-то ужасной болезнью, вызывающей кашель, лихорадку, рвоту, воспаление глаз и красную сыпь на коже. Мало того, его соседи по каюте тоже начали кашлять и почувствовали себя дурно.
Капитан Родригес злился, требовал от корабельного лекаря немедленного излечения или хотя бы лекарства, чтобы болезнь не расползалась дальше.
Разумеется, тщетно. Болезнь пока остановилась на трех лейтенантах, но то и дело кто-то из матросов начинал кашлять и в панике прибегал к тому же лекарю.
В час пополудни, когда показался Тарагон, в каюту к Тоньо заявился капитан Родригес, зажимающий нос надушенным платочком. Он оглядел страждущих лейтенантов и суетящегося с тазиком помощника лекаря, выругался и пообещал посадить смутьянов в карцер.
— Лучше уходите, капитан, — слабым голосом отозвался Тоньо. — Может быть вы еще не заразились… Простите меня, брат мой…
И надрывно закашлялся. Со своего ложа ему тут же отозвался второй лейтенант. И третий. Четвертым закашлялся капитан.
На него тут же замахал руками лекарь: уходите, не рискуйте вашим бесценным здоровьем!
Еще через полчаса всех трех лейтенантов вместе с помощником лекаря, который тоже начал кашлять, паниковать и покрываться сыпью, выставили с «Санта-Маргариты» на шлюпке. Сопровождать их вызвался дон Карлос, под предлогом того, что он вчера весь день провел с доном Альваресом и наверняка тоже заразился.
В доказательство он тоже закашлялся. Очень убедительно.
Капитан Родригес напоследок смерил Тоньо ненавидящим взглядом и тихо пожелал сдохнуть в муках. Увы, приложить к этому руку он уже не мог, как и оставить Тоньо на корабле. Командой овладела паника, там и тут слышалось про чуму, холеру, моровое поветрие и Господню кару, а в воздухе витал отчетливый запах бунта. Кому хочется плыть на обреченном корабле? Пусть лучше больные отправляются в город, там есть лекари с лекарствами, там есть чудодейственные мощи святой Теклы в соборе… Вот и корабельный лекарь говорит, что нет лучше средства от этой страшной лихорадки, чем молебен и заступничество святой.
Видимо, даже приближение к святым мощам оказало целительное действие. А может быть свежий морской воздух, в котором не было разбрызгано алхимическое снадобье — недостаточно вонючее, чтоб его заметил капитан Родригес, но вполне годное для целей Тоньо.
Так что на берег готовились сойти уже не такие бледные и пятнистые лейтенанты, хоть все еще немного покашливающие — скорее по привычке и от содранного горла, чем от действия снадобья. Помнится, как-то Тоньо разлил случайно эту гадость на стол, сразу же закашлялся, но стоило как следует проветрить комнату, и все прошло. А учитель ему подробно рассказал, что случается с теми нерадивыми студиозусами, которые льют что ни попадя себе на руки или, боже упаси, выпивают в похмельное утро.
Но, похоже, свежий морской воздух не избавил Тоньо от бредовых видений. Потому что на пристани ему померещился вовсе не его брат Фердинандо, а отец с десятком своих людей. Причем отец был одет в глубокий траур и даже его шпагу украшал траурный бант.
Тоньо даже протер все еще слезившиеся глаза, прежде чем взглянуть на пристань вновь.
Герцог Альба никуда не делся. Он даже помахал рукой, сохраняя мрачно-печальное выражение лица.
— Правь туда, — велел Тоньо дону Карлосу, сидящему у руля.
Едва Тоньо ступил на доски причала, отец раскрыл объятия и шагнул ему навстречу.
— Сын мой, в нашей семье горе! Твой брат, мой возлюбленный сын Фердинандо!..
Кто-то из сопровождающих отца рыцарей громко вздохнул и утер слезу, кто-то ахнул, кто-то зашептал молитву…
Господи, я перебрал с дозой и у меня бред? Или мне все это снится? Почему это все так похоже на дешевый балаган?!
— Да прослезись же наконец, люди смотрят! — сердито шепнул отец прямо ему в ухо. — Бастард сдох, слава Пресвятой Деве.
Тоньо от неожиданности вздрогнул и снова закашлялся. Со слезами.
— Ладно, сойдет, — одними губами сказал отец и снова привлек его к себе.
Рыцари вокруг них продолжали свое представление — то и дело разражались горестными вздохами, молились вслух и повторяли: какое горе!
О том, как сдох бастард, отец рассказал Тоньо несколько позже, когда пригласил офицеров с «Санта-Маргариты» остановиться в доме градоначальника, где гостил сам, и принять редкое лекарство, совершенно случайно имеющееся у него с собой и совершенно точно излечивающее эту ужасно опасную болезнь. Пока же им требуется отдых, а им с сыном нужно уединиться и помолиться за упокой души Фердинандо.
— Господь явил чудо, — строго сказал отец, когда они, наконец, остались вдвоем. — Гроза застала их в дороге, и в дуб, под которым Фердинандо решил переждать дождь, ударила молния. Мне рассказали его спутники. Они же доставили тело в Тарагон.
Вспомнив ночную грозу, свои сны и ощущение, что ему ответили, Тоньо опустил глаза.
— Я желал его смерти, отец. Молился, чтобы Господь остановил его.
Герцог Альба кивнул.
— Я знаю, сынок, и я тоже молился о том, чтобы королевский бастард скорее воссоединился со своим родным отцом. Но Фердинандо сам виноват. Нельзя так часто гневить Господа.
— Что теперь, отец?
— Теперь ты простишься с братом и вернешься на корабль. Его преосвященство никому не позволит усомниться в том, что смерть Фердинандо была чистой случайностью. В конце концов, только имбесиль пережидает грозу под высоким дубом, а Господь не любит имбесиль. Однако в ближайшую пару лет тебе не стоит попадаться на глаза герцогине. Ей тяжело будет пережить крах мечты стать королевой. Впрочем, и друзьям бастарда тоже. Зато у ее величества есть для «Санта-Маргариты» особенное задание, и капитан Родригес завтра же его получит. Ты слышал о пирате Моргане?
* * *
Воспоминание мелькнуло и пропало вместе с глупым страхом. Даже если за ним пришла Святая Инквизиция, ничего страшного не случится. Он расскажет отцу Кристобалю все, как есть — и про грозу, и про пирата Моргана. На самом-то деле зря Тоньо не пошел к нему сразу, а трусливо прятался в Севилье. Словно в Севилье у его преосвященства нет слуг.
Тоньо почти уже обернулся к двери, чтобы встретить подарок Господа лицом к лицу, как странно знакомый голос позвал:
— Ваша светлость, Тоньо! Это я, Берто! Ваш отец…
От неожиданности Тоньо выпрямился, треснулся затылком о притолоку и длинно выругался, поминая святую каракатицу, якоря и чей-то жирный зад. Выбравшись из потайного хода, он быстро поцеловал рухнувшую от облегчения в кресло Анхелес, забрал из ее рук свою сорочку и раскрыл дверь. За порогом переминался с ноги на ногу и что-то быстро бормотал верный Берто.
— …его сиятельство немедленно требует вас в Малагу! — вычленил Тоньо главное из сумбурной речи Берто.
Заметив в его руках трубочку письма, выхватил, сорвал печать и махнул идальго, чтоб не отвлекал. Тут же рядом с ним явилась свеча — в руках доньи Анхелес, вот умница — и осветила четкие летящие строки.
Герцог Альба приветствовал своего достойного отпрыска и сообщал, что у того имеется последний шанс избежать королевского гнева, буде отпрыск явится в Малагу за две недели до начала праздника святой Исабель и встретит ее величество как подобает наследнику рода Альба, а не продолжит прятаться в Севилье под дамскими юбками, словно трусливый плебейо. Так же отпрыску долженствует проследить за подготовкой Алькасабы де Малага к приему ее величества, разместить гостей, список коих находится у дона Бертрано, и развлекать оных гостей до прибытия королевы и герцога Альба. Разумеется, отпрыск также может пригласить своих благородных друзей погостить в Алькасабе на время празднования. Герцог также надеется, что его отпрыск достаточно повзрослел, чтобы осознавать свой долг перед семьей и вести себя достойно своего положения. Герцог считает, что трех месяцев каникул любимому сыну вполне хватило, чтобы оправиться от морских приключений и приступить к тому, для чего он был рожден.
Также герцог с радостью сообщал, что Пресвятая Дева в милости своей явила чудо и помогла ее сиятельству Марии Соледад благополучно разрешиться от бремени. Родился крепкий здоровый мальчик, настоящий Альба. Ее величество Изабелла оказала новорожденному честь и стала его крестной матерью, наделив юного дона благочестивым именем Себастьяно. Ныне герцогиня Альба и дон Ренато Себастьяно Альварес де Толедо-и-Бомонт пребывают в добром здравии и просят своего сына и брата вознести благодарственную молитву Пресвятой Деве.
Под конец герцог заверял сына в своей вечной родительской любви.
Дочитав письмо, Тоньо недоуменно поглядел на Берто.
— Матушка родила?! Ей же сорок три года!
Толстяк опустил глаза и пробормотал что-то про чудо Господне, неисповедимые его пути и опасность для рода Альварес де Толедо иметь всего лишь одного наследника, к тому же герцог так волновался, когда вы, мой господин, были в плаванье…
— То есть отец сделал бастарда и вынудил матушку признать его своим сыном, — хмыкнул Тоньо. — Кажется, я впервые начинаю ей сочувствовать.
Берто только тяжело вздохнул. Мол, не его ума это дело. А вот ехать в Малагу придется.
Высказав Пресвятой Деве все, что думает о придворной жизни, королевской милости и отцовской предусмотрительности, Тоньо, наконец, вспомнил о дивном ангеле. Она, о чудо, стояла рядом тихо-тихо, целомудренно прикрываясь простыней, и смотрела на него с такой надеждой, с таким доверием…
Вздохнув еще тяжелее, нежели друг Берто, Тоньо поцеловал ее в премило округлое плечико и спросил:
— Не согласится ли ваш благородный супруг оказать мне честь и стать моим гостем в Малаге? Я буду счастлив видеть вас обоих, и смею надеяться, фейерверки и прочие увеселения будут осияны вашей улыбкой, моя возлюбленная Анхелес.
Дивный ангел кивала, светилась счастьем и смотрела на Тоньо, как на архангела Гавриила Благовестного. Разумеется, дон Ортега будет счастлив предложению дружбы от самого графа де ла Вега. Разумеется, донья де Ортега будет столь прекрасна и блистательна, что графу ни на миг не придется вспомнить о разнице в их происхождении…
— Да, мой ангел, — прервал ее Тоньо. — Увы, я вынужден отправляться в Малагу немедленно, но я буду с нетерпением ждать твоего прибытия. Письмо для дона Ортеги я напишу сейчас же. И посети моего портного, тебе понадобятся новые туалеты.
Поцеловав ее в последний раз, Тоньо написал дону Ортеге крайне любезное письмо и покинул его гостеприимный кров. Его ждали Алькасаба де Малага, праздник святой Исабель и очередные дьявольские козни — уж в этом можно было не сомневаться.
Однако насладиться праздничным ужином помешала речь Дамблдора.
— Торжественный миг приблизился, — улыбнулся он. — Турнир Трех Волшебников вот-вот будет открыт. Перед тем как внесут ларец, я хотел бы коротко объяснить правила нынешнего Турнира.
Дамблдор представил гостям представителей Министерства Магии, организовавших Турнир: главу Департамента международного магического сотрудничества Бартемиуса Крауча и начальника Департамента магических игр и спорта Людо Бэгмена. Крауч чем-то напомнил Азирафелю Михаила, и от не самых тёплых ассоциаций окончательно пропал аппетит.
— Мистер Бэгмен и мистер Крауч, организаторы Турнира, без устали работали несколько месяцев, — продолжил Дамблдор. — И они войдут в жюри, которое будет судить состязания. Мистер Филч, — улыбнулся он, — ларец сюда, пожалуйста.
Филч, преисполненный важности своей миссии, принёс ларец, по крышке которого Дамблдор трижды стукнул палочкой, продолжая рассказывать о Турнире, беспристрастным выборщиком чемпионов которого должен был стать Кубок Огня. Когда ларец открылся и публике был явлен Кубок, Азирафель переглянулся с Кроули. Ну да, одно дело размышлять о деяниях смертных, а другое — лично убедиться, во что они сумели превратить Священный Грааль. Варвары! После такого о судьбе Огненного Меча Азирафель предпочёл не задумываться.
— Желающие участвовать в конкурсе на звание чемпиона должны разборчиво написать свое имя и название школы на куске пергамента и опустить его в Кубок, — улыбнулся Дамблдор. — Им дается на размышление двадцать четыре часа. Кубок будет выставлен в холле. И завтра вечером выбросит с языками пламени имена чемпионов, которые примут участие в Турнире Трех Волшебников.
Директор говорил ещё о возрастном ограничении участников Турнира, о магическом контракте чемпиона, который нельзя нарушить, о славе и почёте, а Азирафель размышлял о человеческом выборе, превращающем желание покрасоваться в полный смертельных опасностей Турнир, а древний артефакт — в лототрон. И всё-таки Армагеддона этот мир никак не заслуживал. Азирафель покопался ложечкой в пирожном, но совершенно без аппетита, и не стал возражать, когда Пушок решился выбраться на стол и доесть десерт.
***
— Не нравится мне это всё…
Кроули надоело воспитывать овечек, и он плюхнулся на диван, умудрившись не облиться виски, бокал с которым не выпускал из рук весь вечер. Не иначе знаменитое дьявольское везение. Азирафель вытянул ноги, устраивая их поближе к теплу камина — осень в Шотландии отличалась сыростью, сколько он помнил.
— Что именно? — поинтересовался Азирафель, разглядывая Кроули через бокал с вином.
— Всё! Опять мы получаем намёки на игры со временем. Сколько можно?
— Её замысел всё ещё непостижим, — глубокомысленно заметил Азирафель.
Алкоголь приятно туманил разум, делая эту реальность гораздо привлекательнее. А Кроули через винную призму казался и вовсе…
— Не надо на меня так смотреть, — поёжился Кроули. — Мне сразу начинает казаться, что я как-то не так выгляжу.
— Так, — Азирафель кивнул, подтверждая свои слова. — Всё так. Именно поэтому ты привлёк к себе столько внимания, хотя я имел в виду совсем другое… ну, когда напоминал тебе о девятнадцатом веке, — Азирафель покрутил в воздухе бокалом и слизнул с руки каплю пролившегося вина. — Что-то сдержанное, строгое, неприметное… хотя, наверное, дело вовсе не в одежде.
— А в чём? — Кроули заинтересованно уставился на него.
— Ты такой… такой…
— Какой?
— Тебя нельзя не заметить, — подобрал подходящие слова Азирафель. — Но всё равно этот твой выход с Малфоем был немножко чрезмерным. Вы слишком хорошо смотрелись, если ты понимаешь, о чём я.
— Не понимаю, — Кроули перевернулся на живот и, выпустив, наконец, из рук бокал, подпёр ладонью щёку.
Он выглядел слегка беззащитным без своих очков, что немного сбивало с толку, но не настолько, чтобы Азирафель решился закончить свою мысль.
— Не важно. Как думаешь, кто победит в Турнире?
Кроули ни на мгновение не задумался над ответом:
— Наши, — он вдруг улыбнулся. — Ты заметил, ангел, у нас одни и те же «наши». Впервые за шесть тысячелетий. Как думаешь, это к чему?
— Уж точно не к добру.
Кроули вновь перевернулся и, осушив одним глотком бокал, превратил его в небольшой глобус, который, повинуясь его воле, взлетел и завис над ним, медленно вращаясь.
— Нет, ангел. Я ставлю на отмену Армагеддона.
Возможно, он был прав, а возможно, и нет.
Вечером следующего дня все ждали решения Кубка. Дамблдор посмеивался в бороду, слушая рассказы о попытках обмануть возрастное ограничение на подачу заявок. Очевидно, он был полностью уверен в защите, но Азирафелю всё равно было неспокойно. За свою земную жизнь он бессчётное количество раз видел, как из-за мелочей рушатся самые продуманные планы. Взять того же потерянного ребёнка — казалось, чего проще: выбрать подходящий момент и подменить, но ведь абсолютно всё пошло не так. Азирафель прекрасно знал, что Она очень любила пошутить, и оставалось лишь надеяться, что этот Турнир был просто Ей не интересен. Но, с другой стороны, зачем-то же они с Кроули сюда попали.
Ожидание не мешало Азирафелю наслаждаться ужином, и, обильно намазывая на венские вафли сливочное суфле, он пытался убедить Кроули, что всё происходящее совершенно не связано с тем-самым-мальчиком. Потому что это было бы слишком нарочито. Они говорили негромко, но Азирафель, на всякий случай, позаботился о том, чтобы их не слышали — понять их всё равно никто бы не смог, но слухов могли наплодить.
— Это не Её игра, Кроули. Она действует иначе.
— Например, с яблоней, — губы Кроули сложились в ехидную улыбку. — Это был верх изящной игры.
— Тогда не считается.
— А Потоп?
— Что не так с Потопом?
— Ты спрашиваешь? — фыркнул Кроули. — Все потонули безо всякой игры и изящества. Раз! — и наповал. Ты ещё Содом и Гоморру вспомни.
— Это не Она, это Сандалфон.
Кроули уже собрался возразить, но заговорил Дамблдор, и он обратился в слух. Как, впрочем, и сам Азирафель.
— Кубок Огня вот-вот примет решение. Думаю, ему требуется еще минута-другая. Когда имена чемпионов станут известны, попрошу их подойти к столу и проследовать в комнату, примыкающую к залу, — Дамблдор указал на дверь позади профессорского стола. — Там они получат инструкции к первому туру состязаний.
Взмахом палочки он погасил в зале свет, оставив лишь свечи в тыквах как символ Хэллоуина, и в наступившем полумраке огонь Кубка показался ярче света самых огромных звёзд. Но вдруг пламя покраснело, и из Кубка вылетел пергамент с обгоревшими краями. Дамблдор с неожиданной для своих лет лёгкостью подхватил его и торжественным голосом прочитал:
— Чемпион Дурмштранга — Виктор Крам.
Азирафель проводил взглядом сутулого парня, недоумевая, отчего так беснуется зал. Подумаешь — игрок в квиддич! Хотя, наверное, это он сам отстал от времени, у которого сейчас иные герои. Пламя вновь налилось багрянцем, и Дамблдору оставалось лишь поднять руку, чтобы поймать пергамент со следующим именем:
— Чемпион Шармбаттона — Флер Делакур!
Азирафель уже успел узнать про вейл и их чары, но всё равно не мог не отметить, что девушка была чудо как хороша. Она грациозно поклонилась и изящно прошла мимо столов в комнату для получения инструкций. Её проводили едва ли не овацией. Наконец, Кубок вспыхнул третий раз, и в наступившей тишине Дамблдор объявил:
— Чемпион Хогвартса — Седрик Диггори.
Аплодисментами и криками восторга Азирафеля уже было не удивить. Он подмигнул Кроули, в знак того, что всё обошлось, и приготовился слушать речь Дамблдора о чести и долге. И всё было хорошо ровно до того мгновения, когда пламя Кубка вновь побагровело, выбрасывая четвёртый пергамент. Дамблдор всё-таки успел его поймать, демонстрируя отличную реакцию, однако он не спешил прочесть имя ещё одного чемпиона, неверяще вглядываясь в обгоревший больше остальных пергамент. В общем-то, Азирафель уже догадался, что там написано, но всё равно вздрогнул, когда в звенящей тишине раздался тихий голос Дамблдора:
— Гарри Поттер.
На минус третьем этаже было темно. Хоть глаз выколи. Лампа под лифтовым потолком освещала пару метров грязного пола, и от этого было ещё хуже, потому что чувствовалось — всё самое страшное осталось в темноте. Темнота жила здесь всегда.
И холод. В лифте работал кондиционер, но из подвала тянуло такой могильной сыростью, что всем захотелось обратно на раскаленную крышу.
И запах.
— Фу, вонища, — с отвращением сказал Бася.
— Тут, наверное, трупы хранят, — сказал Клим задумчиво.
— Да ну тебя, — сказал Бася.
Аксель молчал.
— Поехали, что ли, — Клим пихнул Басю в бок.
Бася нажал кнопку, на которой красовалась строгая единица.
Ничего не произошло.
— Чего ты там возишься? — нетерпеливо спросил Клим.
— Не работает, — пробормотал Бася.
— На Леху посмотри, — предложил Клим.
— А что… — произнес Бася и осекся.
Аксель пристально глядел на панель с кнопками. Рот его приоткрылся, щеки обвисли, на губах лопались слюнные пузыри. Огонёк смартфона погас: компьютерный бог отвернулся от того, кто посмел нарушить его заповедь. Самую простую заповедь.
— Леха, — позвал Клим.
Аксель повернул к нему лицо и широко улыбнулся.
— Га-а, — сказал он радостно. — Га-а-а!
— Ни хрена себе, — сказал Бася.
— Что, в первый раз такое видишь? — спросил Клим.
Бася покивал.
— Вот поэтому к Талисману нормальных людей и не подключают, — объяснил Клим. — Только тех, кому терять нечего. Мозг думать разучивается.
— Кы-клииим, — сказал Аксель.
— Узнал, — отметил Клим. — И то ладно. Давай, поехали уже куда-нибудь!
Но никуда они не поехали. Лифт не трогался с места, хотя Бася давил на все кнопки подряд. Затем его сменил Клим — он принялся нажимать по несколько кнопок одновременно, как будто пытался открыть кодовый замок, а Бася, глядя ему через плечо, давал советы. Потом Клим попросил Басю заткнуться, и тот обиженно замолчал. Стало слышно, как рядом живет Аксель — сопит, почесывается, вздыхает. Пружинисто щелкали кнопки.
— Ну, Бася, — наконец сказал Клим. — Ну, кашу заварил.
— А чего мы делать будем? — спросил Бася.
— Гы-ы, — сказал Аксель.
— Пойдём, — сказал Клим. — Может, отсюда выход есть.
— Что — туда? — в ужасе спросил Бася и посмотрел в подвальную темноту.
— Нет, блин, оттуда! — сказал Клим раздраженно. — Если хочешь, тут оставайся, только фонарик дай. У тебя же был фонарик?
Они вышли из лифта — впереди Клим с фонариком, следом Бася, за ними плелся издающий немыслимые звуки Аксель. Под ногами что-то звякало, вдалеке капала вода. От шагов разносилось далекое эхо. Луч фонарика натыкался повсюду на квадратные колонны, подпиравшие потолок. Ребята пошли вдоль ближайшей стены и очень скоро обнаружили дверь — добротную, красивую, отделанную под ореховое дерево. Не запертую. За дверью была маленькая комната, совершенно пустая, если не считать надписи на стене, которая гласила: «ДЕРЖИСЬ КРЕПЧЕ ПЛИНТУС!»
Клим сплюнул под ноги.
— Понятно, — сказал он. — Ремонт делали-делали, не доделали…
Они нашли ещё несколько дверей. Каждая вела в комнату, где с потолка свисали голые провода, со стен хмурилась грубая серая штукатурка, а пол покрывал мелкий строительный мусор. Всякий раз, когда ребята видели на стене очередную надпись, Бася принимался хихикать, и ему жутковато вторил Аксель. Клим не смеялся: надписи словно издевались над тем, кто их читал. «ПОКА И СПАСИБО ЗА РЫБКУ», «МИНОТАВРУ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ», «ВЫШЕ СТРОПИЛА ПЛОТНИКИ»… Видно, у кого-то было весьма своеобразное чувство юмора.
Наконец Бася нашел дверь, непохожую на остальные. Она находилась напротив лифта — подвал был очень большим, но не бесконечным — и отсюда был хорошо виден желтый прямоугольник лифтового света. Дверь отличалась от своих деревянных сестер массивной ручкой, черной облицовкой (никакого фальшивого ореха) и размерами. Но главное отличие обнаружил Клим, когда попытался её открыть.
Эта дверь была заперта.
Аксель чихнул — оглушительно, с гортанным уханьем — и стал вяло водить рукой под носом. Они сидели под дверью уже четверть часа.
— Может, замок сломаем? — предложил наконец Бася.
Клим встал, наклонился и посмотрел в замочную скважину. Из скважины тянуло тем самым тошнотворным душком, который они почуяли еще в лифте. Только здесь вонь была гораздо сильнее. Клим закашлялся.
— Можно попробовать… — начал он.
За спиной загудело. Клим и Бася обернулись. Вдалеке зажглась кнопка вызова («Ого!» — сказал Бася), двери лифта бесшумно закрылись («Стой!» — сказал Клим), и по черному табло поплыли синие рыбки — номера этажей («Гы-ы!» — сказал Аксель). Лифт уехал.
— А как это? — тупо спросил Бася.
Клим скрипнул зубами.
— Вызвал кто-то. Я так думаю.
— А-а, — протянул Бася. — Странно, что его раньше не вызвали.
— Может, и хотели, — заметил Клим. — Только кое-кто его немножечко поломал. К счастью, — продолжал он, уже не сдерживаясь, — современные, понимаешь, системы иногда само… сади… самодиагно… Умнее людей бывают, короче, — закончил он. — Особенно некоторых.
— Понятно, — печально сказал Бася. — Ну что, давай тогда дверь ломать будем.
Клим посмотрел на Басино хрящеватое ухо, глубоко вздохнул и сказал:
— На счет «раз» бьём плечом. (Именно так ломали дверь хорошие герои в кино). Вставай, что ли. Вот тут становись, рядом. Готов? И-и-и… р-раз!
«Скрип!»
— Ещё… р-раз!
«Скрип!»
— Н-да, — произнес Клим, потирая плечо. — Хорошая дверь.
— А давай Акселя тоже заставим, — сказал Бася.
— Эх… — вздохнул Клим, подошел к Акселю, безучастно сидевшему возле стенки, поднял его за руку и повел, приговаривая: «Дверь сломаем, давай? Сломаем, а? Плечом вот так — раз! Давай? Потом на свет выйдем, у тебя приборчик заработает. Давай…» «Кы-лиим», — стонал Аксель. — «Ды-веерь»… «Да-да-да, дверь, сломаем, да?» «Све-ет…»
Басю передёрнуло.
— Понимает, — сказал он, просто, чтобы что-то сказать.
Клим посмотрел сердито.
— Я его с пяти лет знаю. В садик вместе ходили. Тогда он вообще от других не отличался… Давай, чего стоишь! Приготовились! И-и… раз!!
Они ударили — из всех сил, втроём. Правда, Аксель опоздал на долю секунды, но дверь всё равно не выдержала и распахнулась, так что они влетели внутрь и увидели в свете фонарика:
Вторую дверь в дальнем конце комнаты.
Аккуратную горку мёртвых крыс на полу — смрадную кучу, вонявшую на весь подвал.
И ещё кое-что.
— Ложись! — заорал Клим и что было сил толкнул Акселя в бок. Аксель упал. Бася отшатнулся и тоже упал. Клим бросился на пол — неудачно — и вскрикнул от боли.
Блеснула яркая, небесного цвета искра. Запахло озоном.
Паук рванулся вперёд.
‘Кто его здесь оставил?’ — подумал Клим и тут же понял: тот, кто изрисовал стены. Не мог же безмозглый механический паук сойти с ума. Кто-то привёл его сюда, вскрыл панель на спине и выставил режим охоты. Потом ушел. Запирая дверь, смеялся, представляя, что будет, если с улицы забредёт неосторожный бродяга и, осмелев, взломает дверь. У того, кто это сделал, и впрямь было чувство юмора — ну очень своеобразное.
Паук пронесся между Климом и Акселем — цокали по бетонному полу ноги, трещал выставленный для атаки шокер. Режим охоты отличался от режима захвата тем, что Пауку позволялось парализовать жертву электричеством. Или убивать.
Робот добежал до взломанной двери, развернулся. Снова треск шокера. Бася сломя голову кинулся к светлому прямоугольному контуру, что виднелся напротив. Ударил всем телом. Послышался треск сорванного замка, блеснул яркий дневной свет. Бася исчез. Паук метнулся за Басей, замер перед порогом. Затем бросился на Клима — тихий шелест гидравлики, восемь суставчатых ног и быстрая смерть на концах электродов.
Рядом с Пауком возник Аксель. В руках он сжимал кусок водопроводной трубы — строители оставили в подвале не только надписи. Аксель обрушил трубу Пауку на спину. Робот подпрыгнул, ринулся в угол, вскарабкался на потолок, и уже оттуда упал на пол. Где остался лежать — потрескивая шокером, подергивая лапами и пованивая горелой проводкой.
Аксель, как рассерженный краб, бочком подобрался к Пауку и принялся охаживать его трубой. Паук не двигался, но Аксель все бил и бил его, пока не устал. Потом отбросил трубу, подошел к лежавшему поодаль Климу, схватил его за ноги и потащил к выломанной двери. По дороге Аксель пнул Паука — напоследок.
Клим, сопя от боли, обвел глазами комнату. На стене кто-то написал светящейся краской: «А ПАУК-ТО НЕ ШУТИТ!»
— Сволочи, — произнес Клим и потерял сознание.
— Вызвал, — сказал Бася.
— Угу, — сказал Аксель. Он накладывал шину на Климово плечо. Талисман рекомендовал сделать шину из подручных материалов. Подручными материалами оказались носки и линейка из рюкзака Акселя. Клим всё ещё не пришел в себя.
Аксель закончил приматывать к линейке руку товарища и сел на пол рядом с Басей. Лампы дневного света ярко освещали минус второй этаж; здесь было тепло и сухо, и хорошо работали телефоны, и по углам не прятались… кто? Аксель никак не мог вспомнить, что же случилось с ними в подвале. Осталось только ощущение чего-то жуткого, смертельно опасного, но так бывало всякий раз, когда он терял связь с Талисманом. Затмение — если выходила из строя базовая станция, садилась батарейка в смартфоне, или просто наступала пора системной профилактики. Затмение. Гнев бога. Или ошибка бога. Или просто выходные бога…
— Ну как, скоро они там? — спросил Аксель.
— Угу, — сказал Бася. — Через десять минут прилетят.
— Ругали? — сочувственно спросил Аксель.
— Угу, — ответил Бася. — Да нет, не очень. Так… Сказали, чтобы мы оставались, где есть. Ещё кое-чего сказали… Ну, дома будет нам.
— Это точно, — согласился Аксель и вздохнул.
Наступило молчание. Аксель украдкой посмотрел на смартфон. Рубиновый глаз ровно помигивал.
— Слушай, — сказал Аксель серьёзно, — я ведь там совсем пропасть мог, да?
Бася издал горлом неопределенный звук.
— А вы не бросили, — продолжал Аксель. — Я это… Спасибо, в общем.
Бася кивнул, глядя под ноги.
— А что было-то? — спросил Аксель.