На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. (Песня Песней 3:1)
К ней на свидание явился бродяга, желтолицый, с подвязанной щекой. Тот самый, щербатый, что, глумливо скалясь, заглядывал к ней в кабинет и совал жёлтые, прозрачные пальцы сквозь стеклянную муть, ласкал серебро и матовую бронзу. Тот самый небесный, неприкаянный, полуночный каторжник, который бродил за ней следом, выставляя свое изуродованное, изрытое древней хворью лицо.
Он покинул своё тёмное узилище и вот уже с неделю протискивался, лез сквозь густую тень, чтобы догнать её, свою жертву, предмет своих насмешек, заглянуть к ней в окно и вновь, ощерившись, нависнуть скошенным желтым диском.
Клотильда усмехнулась. «Что ты смотришь?» — хотелось ей вопросить, вовлечь глумливого соглядатая, тюремщика и бродягу в бессмысленный спор.
«Видишь, старухи здесь нет. Она обманщица. Блажила, играла, рядилась в белый венок. И сгинула. Вот и ты, поднебесный скиталец, шарлатан, фокусник, тоже лукавишь. Нет у тебя причин потешаться. Ты сам покинут и ущербен. Что у тебя с лицом? Оно в шрамах. Переболел оспой? Неужто в мастерской Всевышнего не нашлось полировочного камня? Или небесной пудры? Поискал бы свинцовых белил. Замазал бы раны. Сколько веков ты там, и всё так же уродлив».
Было далеко за полночь. Но ей не спалось. Час назад в спальню робко стучала Дельфина. Ждала приказа расслабить шнуровку, расчесать волосы, но Клотильда отослала её. Не до того. Она не чувствует ни корсета, ни упершейся в затылок шпильки. Она ещё там, в дневном присутствии.
Клотильда не вышла к ужину, и священник обеспокоился. Она слышала, как он вполголоса задавал вопросы придворной даме. Не занемогла ли благородная гостья? Клотильда усмехнулась. Интересно, за каким бы врачом отправился священник, если бы опасения подтвердились? Неужто в Лизиньи за господином Липпо? Забавно, ох забавно.
Но нет, она не больна. Скорее наоборот. То, что она испытывает, скорее выздоровление, чем недуг. Болезнь была, это правда, болезнь скрытая, подспудная, без жара и пятен. Она протекала глубоко внутри, с омертвением, охлаждением и осаждением крови, с обращением живых тканей в кристаллы, но едва лишь болезнь треснула, обвалилась, как твёрдый нарост, закипевшая кровь размыла эту болезнь на безобидные песчинки воспоминаний. Смерть отошла от неё. Она жива.
И он… жив. Жив. В сумерках она выбралась из спальни и подошла к поленнице. Несколько часов назад она видела его здесь. Во плоти. Он стоял, небрежно прислонившись к этим занозистым, ароматным поленьям, где блестела капельками смола. Эта смола, будто вытекшая кровь, загустевшая и липкая. А поленья, обрезки некогда живых, дышащих тел, с кругами спиленных, древесных костей, ещё хранят тепло тягучей смолистой крови. Он стоял здесь, опираясь на эти останки.
Клотильда нашла то место и то полено, где задержалась его лопатка, принимая тяжесть тела. На земле, скорей всего, остался след от его крестьянских сабо, но в сумерках след неразличим. Она коснулась полена рукой, приласкала его, затем прислонилась плечом, и медленно, чтобы чувствовать все неровности, все шероховатости, перекатилась на спину, закинула голову и закрыла глаза.
Её мог видеть кюре из окна столовой, но ей было всё равно. Она вдыхала смолистый запах. Так же, как несколько часов назад этот запах, дух издыхающего дерева, вдыхал он.
В который раз она гонится за призраком, действует, будто безумный маг, заклинающий фантом. Когда-то в кабинете старого епископа она сидела в кресле, которое только что покинул он, юный и ошеломлённый. Она держала руки так же, как держал он, и прижималась спиной к вытертой, в грубых нитях, обивке. Она вбирала в себя те искорки его присутствия, что позаимствовал остывающий воздух и пыльная ткань, и засаленные, почерневшие подлокотники, и бронзовый чернильный прибор, и заляпанный наискось лист веленевой бумаги.
Не твердят ли алхимики, герметисты и чернокнижники, что мёртвые предметы не мертвы вовсе, что и в них есть иного исчисления жизнь и даже некая память? Жизнь, неразличимая для глаз, восполняемая из человеческого тепла и внимания, из прикосновений и мыслей, из страданий и радостей?
Чувства — это вовсе не пустое сотрясение нервов, а содрогание таинственной субстанции, и субстанция эта может быть уловлена мёртвым предметом. Они верят в это утверждение безоговорочно, без опытов и доказательств. Ей так же не нужны доказательства. Она сама этот опыт.
Сколько раз она занимала его место в остывающей постели, безошибочно пристроив свой затылок в округлую впадину на подушке, а локоть – в складку простыни, приноравливаясь к неровностям и провалам, чтобы захватить его даже ушедшим, пленить сам образ, его тень, его тлеющее тепло. Этот странный, почти магический ритуал, дававший смутное удовлетворение. Она что-то чувствовала, что-то сытое и победное, переживала радость скряги, пополнившего сундук. Там, в прошлом, это был завершающий аккорд, финальное заклинание.
Здесь, в сумерках, по другую сторону от прошлого, в настоящем, она произнесла вступительное слово — обратила волшебную процедуру вспять. Последняя нота стала первой. Клотильда неосознанно приняла ту же позу, что и он, чуть склонила голову на бок и скрестила руки на груди. Выровняла дыхание, прикрыла глаза. Его присутствие не может остаться незамеченным.
Это сгустившееся пространство вокруг дома уже несколько дней насыщается её нетерпением, её желанием, как воздух перед грозой насыщается влагой. Это пространство внутри очерченного ею круга должно ухватить даже мимолётный отпечаток.
Когда он сделал шаг за калитку, когда преступил черту, он всё равно что шагнул в невидимый, растворённый гипс, погрузился в расплавленный янтарь, который, застывая, должен был сохранить его форму. И вот он где-то здесь, растворён в этом воздухе, в тенях, в бархатном полумраке, в жёлтом блике на стекле, в шорохах и полувздохе.
Клотильда покосилась на окна. Никого нет. Ещё раз медленно вздохнув, она вернулась в комнату. В том же благословенном сумраке опустилась в кресло. За окном глумливо щерился каторжник.
Итак, она получила самое веское, самое неопровержимое доказательство: он жив. И живёт в Лизиньи. Как он там оказался, не так важно, она узнает рано или поздно. Важно угадать соответствующую тональность предстоящих действий, выбрать одну из дорог.
В легендах на пути странствующего рыцаря не редко оказывается камень с двойным, а то и с тройным пророчеством. Исполнение каждого из пророчеств, сулящих то удачную женитьбу, то царский венец, а то и плаху с палачом, зависит от выбора пути. Из-под камня судьба обычно раскатывает три дороги. И над каждой мрачным или радужным эпиграфом нависает пророчество. А сколько дорог у неё?
И что сулит ее пророческий камень?
Ей бы не помешал совет богини перекрестков или перестук священных костей. Doctrina et veritas. Дозволенное Господом предсказание. Бросить библейские камешки и вопросить. Или вознести запретную молитву Гекате, придушив на скрещении дорог чёрную кошку.
Куда ей теперь идти? Что делать? За время затеянных поисков таких сомнений и вопросов не возникало, ибо она не спрашивала себя, что будет делать, когда отыщет его. Она не верила в то, что отыщет, не верила в успех.
Эта кампания с поисками сапфира, лекаря, купчей в Земельном реестре была затеяна ею для заполнения пустоты, точно так же, как в прежние времена ею затевались интриги и заговоры, с участием таких же носителей пустоты, как и она. Тела этих носителей словно высечены из бронзы, а неведомый озорник ударяет по этим полым телам молоточком, вынуждая терзаться гудящим эхом.
Она допустила ещё один спектакль для суетящихся мертвецов, пытаясь обмануть саму жизнь. Она участвовала в нём рьяно, вдохновенно, не скупясь на костюмы и декорации. Она подменяла этим спектаклем свою опустевшую, гулкую жизнь, ибо иллюзия оказалась столь полноценной, столь близкой к оригиналу, что она порой забывалась и обитала в этой подделке, как в подлиннике.
0
0