Утро выдалось сонным и нестройным. Голова болела, словно от удара тупым предметом… Лорик сам не заметил, как стал считать полоски, нацарапанные за кроватью на стене, боясь обнаружить там еще одну, неучтенную. Царапин по-прежнему было девять. Выдох. Тем не менее, ощущение, что снова пережил клиническую смерть не отпускало… а может, просто нацарапать не успел?
Рука потянулась чуть дальше, где за отогнутым листом обшивки, был спрятан дневник… тетради не было на месте! Астронавта затрясло: когда пропал дневник? В чьих он руках? Либо, что в нем было такого, что читать запретили невидимые неведомые силы?
Если подумать, в последнее время ему было не по себе: Лорика захлестнули вопросы шаттла, врезавшегося в модуль, поэтому основные обязанности отодвинулись на второй план. Казалось, что законсервированная жизнь четырех сотен людей, именно людей, с его собственной планеты куда важнее проб вечноживущего бессмертного растения, которое никуда не денется…
Лорик вновь погрузился в сон: на этот раз ему приснилось, что все четыре сотни людей очнулись, причем, в полуразложившемся и оборванном виде, они стали преследовать его, смешно шатаясь из стороны в сторону, и, вытягивая руки в хватательном жесте. Астронавт забаррикадировался в лаборатории и распахнул ящики с пробами. «Им всем нужно исцелиться!» – упрямо твердили губы, но в пробирках было что-то совсем несуразное: вместо слабо светящихся образцов, от консистенции экстракта, джема, желе и целых кустов, вместо всего этого были плесневые огромные мутировавшие заросли. Много-много огромных кустов бессмертной плесени, которую теперь не вывести ничем! И сотни обдирающих чешую с корабля зомби, которые просто уничтожат Фила и сожрут, из своих неживых инстинктов… Лорик вскрикнул и проснулся в холодном поту.
Но что-то было не так!
Раннее астеническое утро не было похоже на само себя. Голова болела вполне реальной ощутимой болью. На затылке, от виска до виска, ощущалась тугая старомодная повязка, в которой было что-то сильно пахнущее, противно теплое, и, точно, мокрое, потому что от этого лекарства, которым был пропитан толстый слой бинта, капало вниз и противно стекало по шее, образуя быстро холодеющую, вздыбливающую все существо в один миг, полоску капли.
«Что-о-о??? Разве на мне что-то не зажило само собой?» – ужаснулся Фил и подскочил, как ужаленный. Непослушные, со следами красным помятостей, руки, отлежанные в неудобной позе, совсем не желали слушаться. Кое-как расколупав узелок, и, размотав жуткий набинтованный кокон, мужчина почти ползком рванул к зеркалу в ванной…
Стекло было влажным и запотевшим. Кто-то мылся здесь не более получаса назад и не включил принудительную вентиляцию. Лорик рукой стер противную холодную влагу и стал разглядывать затылок. Все было в порядке. Никаких следов травм и швов, полностью целая кожа головы.
Горячий душ должен был успокоить, буквально перезагрузить новый день, начавшийся так нелепо и неприятно. Закрытые глаза придавали ощущение желанного сна, только осмысленного и контролируемого. Казалось, что Лорик снова спит, и еще буквально пара секунд до того эпического момента, когда глаза по первой сознательной воле уже не откроются, предпочитая получить команду от мозга: «Наплевать! Спим!».
«Кофе! Мне нужен кофе!» – бодро возвестил сам себе Фил и повернулся в поисках полотенца. Его не было.
Проклиная всех и вся, Лорик стал одеваться, в то время, когда в отражении зеркал заметил двежение. Показалось.
– А-у-у! Олис! Что случилось? Что за повязки и ерунда? Я не помню вчерашний вечер! Какой бурды ты мне налила?
Мужчина, наконец, застегнулся, чувствуя, как противно хлюпает внутри комбинезона, и нервным быстрым шагом рванул к лаборатории. Ключ-магнит, органическая идентификация, голосовая команда, и вот, металлическая крышка распахивается. Внутри, словно стая светлячков, фосфоресцируют разными оттенками, от ярко-фиолетового, до бледно-оранжевого, десятки подписанных круглых стекол с прозрачными крышками. Лорик выдохнул с облегчением. Но на его плечо внезапно легла рука…
Сердце ушло в пятки. Ожидая нападения кого угодно, от нежити, до подкроватных монстров, астронавт схватил ручку со стола и, резко отпрыгнув, повернулся, согнув колени и готовясь к атаке. Русоволосая девушка… мозг медленно выдавал все доступные данные по этому существу. После травмы и ночи, механизм явно лажал и работал с трудом…
Первой набросилась девушка-киборг, которую он не сразу заметил из-за угла. Она накинулась на него с такой быстротой, что он был дезориентирован. С неистовой силой его руку прижали к полу, из пальцев вырвалась ручка и улетела в дальний угол отсека. Захват осуществлялся жестко и наверняка.
– Что ты делаешь?! – вскричала русоволосая. – Это же Фил!
– Надо обезвредить, затем, разобраться, что происходит… – морщась и, стремясь подобрать соответсвующее выражение лица, а потому гримасничая, меняя от улыбки к оскалу, сообщила Олис. – Необходимо взять пробу крови и провести томограмму. Мало ли чего… заглючило… он у нас мальчик маленький.
– В смысле маленький? Ничего не поняла! – вскричала в ответ Эмбер, тем не менее, помогая искину скручивать руки липкой лентой.
– Сначала уверимся, что нет механических повреждений и гормональных сбоев. – Строго сказала Олис и потащила мужчину, с легкостью и грацией робокопа.
– Отпусти, мне кажется, что он не опасен. – Взмолилась Эль, недоумевая, почему обычный испуг искин трактует, как сверхмасштабную катастрофу.
– Он не так важен и вполне заменяем. – Сурово рыкнула киборг, со злостью прикусив себе губу, и утрамбовала вынужденного пациента на лежанке регкапсулы. Только лишь через пять минут, убедившись в нормальных показателях по всем пунктам, Олис отпустила хозяина.
– Воспоминания за вчера? – тестирование перешло в устную форму.
– Присутствуют. – Ответил Лорик, обиженно поглаживая запястья, и с покорностью ожида решения в отношении себя.
– А за прошлое время??? – вставила, к своем у стыду, и к удивлению остальных, Эмбер.
– Теперь присутствуют. – Смягчившись, и, еле заметно улыбаясь, проговорил ЛОрик.
– В таком случае, – воинственно произнесла искин, (таким бы тоном только «Какого хрена?!» спрашивать), что послужило возникновению агрессии к объекту ноль?
– Да не было агрессии. – Удивленно оправдывается Лорик. – Мне сон приснился… страшный… я испугался, просто.
– Нам надо спать рядом. – Произнесла Эмбер, чуть улыбаясь, кивку мужчины.
– Не положено. Зачем менять дислокацию? Живите, как живут приличные люди.
– А мы не приличные! – радостно сообщил Лорик. – Мы женаты. Много… лет.
На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. (Песня Песней 3:1)
От воды стало легче, вода сбила пламя. Дельфина бросила на неё хмурый взгляд. «Она понимает» — с ужасающим спокойствием, в дыму, под летящими обломками, продолжала свой монолог герцогиня, сжимая прохладный бокал обеими руками.
«Не слышит, но понимает. Она их тоже видела. У неё свой дракон. Не такой громогласный и не такой свирепый. Скорее, оголодавший. Или у неё нетопырь. Тоже кружит. И высматривает».
Клотильда несколько раз вздохнула и откинулась на подушки. Грохот над головой поутих. Дракон набрал высоту. Нет, улетать он не собирался. Он будет где-то кружить. Как та муха. Этот вопрос задавали до неё тысячи женщин. Возможно, этого вопроса не избежала ни одна из них, кроме праматери Евы.
— Почему она? – одними губами произнесла Клотильда, обращаясь не то к дракону, не то к судьбе, не то к счастливому темноволосому юноше на дороге. – Почему она? Чем она лучше?
Она вдруг разом утратила все свои слоистые атрибуты, коими утешалась на протяжении многих лет. Это были её знаки отличия, её титульные признаки, невидимые котурны, посредством которых она вознеслась над крикливым морем своих товарок, таких схожих и предсказуемых.
Она некогда гордилась изысканностью своих целей и устремлений, полагая разум своим владыкой, а рассудок — единственным вдохновителем. Она с жалостью и презрением поглядывала на тех девиц и матрон, кто сводил дарованную им жизнь до служения мужчине, до мелкого флирта, кокетства, любовных передряг, сплетен, ревнивых взглядов, напрочь отметая все иные сферы приложения ума и талантов.
Она даже задалась вопросом, не совершил ли Господь ошибку, не впал ли в напрасное расточительство, наградив большинство этих двуногих самок даром речи и кое-какими умственными навыками, если весь смысл существования этих существ сводится к брачным играм и деторождению. Мужчины, как известно, создания непритязательные, когда речь заходит об удовлетворении их плотского голода. Им сгодится любая женская особь, если стати этой особи соответствуют их скромным запросам.
Этой особи вовсе не обязательно обладать разумом. Сгодится пара увесистых грудей, и все тонкости этикета будут забыты. Природа озаботится заполнением чрева.
К той же категории самок Клотильда причисляла и придворных дам за редким исключением. Эти высокородные красотки только мнят себя существами высшего порядка, но стоит их любовнику обратить свой взор на обнажившуюся голень гризетки, как они скидывают своё лебединое оперение и кудахчут, как обделённые несушки. Они и в заговоры, интриги, войны, приключения пускаются с единственной целью – заполучить ещё одного самца, разжечь его похоть, привязать к своей юбке золотом или потомством.
Мужчины, по крайней мере, способны ставить иные цели. Мир их разнообразен. Они находят себя в подвигах, в честолюбии, в науках, в творчестве. Они одержимы похотью кратковременно, насыщаются быстро и устремляют свои взоры к дальним вершинам. Правда, их неуёмное честолюбие, их алчность и жажда власти чаще всего ведут их к гибели, но те, кто достигает цели, пусть ценой утрат и страданий, всё же достоин уважения за свое восхождение над телесным тленом.
А вот женщины одержимы своей детородностью. Они живут, поклоняясь кумиру, идолу, мужчине, добровольно отрекаясь от многоликости дарованного им мира. Принявшие рабство, они стремятся завлечь в это рабство каждого, кто им сопричастен, включая собственных детей.
Они жаждут оков и заражают этой жаждой, будто дурной болезнью, всех встречных, надевают на них эти оковы, как обязательное условие к бытию. Когда это неутолимое стремление ей открылось, ещё в юности, Клотильда в ужасе обратилась к самой себе, к своим подспудным устремлениям, к своим желаниям, истинным, а не к тем, что принято без стыда выказывать в благовоспитанном обществе.
Эти тайные желания запрятаны так глубоко, что большинство не решается пуститься в путь по лабиринту, чтобы отыскать минотавра. Да и не подозревает это большинство о существовании самого лабиринта.
Это большинство боится даже намеков на непознанную сложность, извилистость собственной природы. Большинство смеётся и приговаривает Сократа к смерти именно за тот его призыв заглянуть в лабиринт.
Но Клотильда не боялась. Вернее, этот страх, или недоверие, были ей знакомы в годы юности, но очень скоро она от них избавилась, обнаружив, что страх тот исходит от неразумной гордыни. Ибо страшно признать себя несовершенством. У неё хватило рассудочности это признать, и со временем обратить из недостатка в оружие.
Да, она несовершенна, у неё есть тайная обитель отрицаемых качеств и устремлений, и то влечение к несвободе, к рабству ей так же присуще. Она женщина, и женская лунная природа определяет её свойства. Она не в силах их изменить, как не в силах изменить строение тела и хрупкость костей. Она женщина, и руки её слабы, а кожа ранима.
У неё узкая, нежная кисть, которая не удержит меч. Она никогда не наденет ботфорты и не отправится в поход. Она даже в седле держится нетвердо. Но это вовсе не значит, что единственный её выход – это обрести сюзерена.
Но и среди мужчин немало тех, кто не рожден для воинских подвигов, дуэлей или трактирных драк. Не обладая достаточной мускульной силой, они обретают цель в игре политической или философской. Почему бы в этой игре не попробовать себя женщине? Почему бы не обрести честолюбивую дерзость, отрешившись от телесной безысходности?
Там, рядом с этими целями, обретается и свобода. Истинная свобода. Свобода духа и выбора. Разве она всей своей последующей жизнью не доказала, что достойна этой свободы? Разве она, в конце концов, эту свободу не обрела?
Она была свободна, её не ограничивала женская природа с её тираническими условностями. Она занимала себя целями высокими, она изучала механизм этого мира и управляла его шестерёнками. Она не терзалась мелким, суетным тщеславием, она поступала так же, как поступают сами мужчины, вознаграждая их той же сомнительной ценностью, какую они отводят женщинам.
Вино, карты и женщины, так они говорят? Женщины — всего лишь приятное времяпровождение.
Вот и у неё мужчины не более, чем времяпровождение, да и то не из самых острых. Скорее, из самых хлопотных и тщетных.
До тех пор, пока в её жизни не появился Геро. Правда, и его она целый год пыталась свести к денежной статье расходов. Убеждала себя в его тождественности всем прочим существам мужского пола, боялась себе признаться, что это давно уже не так, что он и есть тот самый долгожданный сюзерен, которому она готова покориться и которому готова служить.
Но признать сей факт ей не позволила гордыня, и она сражалась с этим сюзереном, как непокорный вассал. Сражалась, пока не утратила своего сюзерена, пока он не выбрал себе другого подданного, другую женщину, которая и не думала посягать на его власть, а приняла эту власть, как благословенное иго.
Лишь окончательно признав поражение, Клотильда вдруг осознала, кто она. Вспомнила с ужасом и отвращением. Она – женщина. В один миг она утратила все свои титулы и атрибуты, они сползли с неё, как старая кожа, и она сократилась до презираемой сердцевины, до женщины, с её слабостями, завистью, обидами и слезами, до женщины, вдруг возопившей, как легионы до неё: «Почему она?»
И вопль этот разом обесценил все её предыдущие мотивы и смыслы. Власть, политика, мироустройство, философия, государство, семейные распри, королевское честолюбие, месть – всё это разом обратилось в разноцветные стеклышки, едва лишь им в противовес на чашу весов бросили ревность.
При рефлекторном метаморфировании оккультной сущности из человеческой формы в какое-нибудь мелкое животное существует одна большая проблема: головы у этих мелких животных, как правило, тоже маленькие. И влезает в них совсем немного, сколько ни старайся, сколько ни растягивай на это, невидимое и непонятное, челюсти, пусть даже у змей они и подвижные, но… Челюсти тут вообще ни при чем!
— А кто это у нас такой красивый? А кто это у нас такой хорошенький? Кто у нас тут хвостиком машет? Ути-ути-ути…
Голос ласковый, голос знакомый. Не опасный. Наоборот. Голос — словно нагретый полуденным солнцем камень, гладкий и мягкий камень, и неважно, что таких не бывает. Он есть. К нему хочется прижаться, распластаться, никогда не покидать…
Не сейчас!
Сейчас в маленькой клиновидной голове бьется одна лишь мысль: сбежать. Сбежать и спрятаться. Как можно дальше. Как можно надежнее. И от теплого мягкого голоса в том числе. Потому что сейчас от него хочется только засунуть голову под хвост и делается мокро глазам.
*Вообще-то у змей нет слезных желез как таковых, у них защитную функцию выполняет прозрачное третье веко. Только вот Кроули не очень-то разбирался в биологии, когда развлекался созданием собственных вариативных тел вдобавок к официально выданному Гигантскому Эдемскому Аспиду.
— Какой же ты у нас хорошенький, какой же ты у нас симпатичный маленький черненький змейсик! Иди на ручки к папочке Азирафаэлю, а? Кис-кис-кис… или как там тебя? Ицу-ицу-ицу…
Если бы змейка была чуть побольше, она бы подумала, что совершенно напрасно схлопнулась в такую мелкую форму. Только вот маленькой головой думать неудобно. Ею удобно только шипеть и плеваться.
— Ш-ш-ш!
— Вот и умница! Отвечаешь папочке! Вот и поговори с умным ангелом… с глупым ангелом, да? Кроули, ну прости меня, а? Я думал, ты злишься, что я торможу… слишком быстр и все такое… Ну вылезай уже из-под дивана, ну чего ты? Ну пожалуйста…
В маленькой клиновидной голове вполне достаточно места для одной мысли. Или одного понятия. Цвета. Вкуса. Запаха. Стремления. Переживания. Чего-нибудь очень простого: съедобно-несъедобно, опасность, тепло, холод, нравится, не нравится, схватить, бежать, прятаться.
Сейчас в крохотной голове втиснуты два невероятно сложных понятия-переживания — стыд и смущение.
** И если вы думаете, что это одно и то же, то лучше подумайте еще раз. Или спросите у маленькой змейки, и она объяснит, насколько же вы ошибаетесь. Только, конечно, спрашивайте, когда она подрастет хотя бы до Искусителя средних размеров и сможет удержать в голове более двух мыслей одновременно.
Целых два понятия! И каждое из них не то чтобы очень простое. Это слишком много для бедной маленькой змейки! Змейке очень плохо. Настолько, что хочется укусить саму себя за голову, и она обязательно бы это сделала, если бы знала — как.
Змейка всхлипнула. Змеи вообще-то не умеют, но… (смотри пункт *).
— А чьи это глазки так блестят? А кто это у нас там шуршит? И как же ты в эту щель только залезть умудрился, заразень ты огнезадая… И как же мне теперь тебя оттуда выколупывать…
Может быть, и хорошо, что змейка получилась такой маленькой. Будь она побольше, она наверняка бы подумала о романтике. И о горечи сбывшихся мечт. И о чувстве юмора Всевышней. И о том, что полураздетый раскрасневшийся Азирафаэль, в неприличной позе скорчившийся перед диваном, чтобы под него заглянуть, прекрасен как никогда. И после таких размышлений ее наверняка окончательно закоротило бы от переживаний. Хорошо, что на все эти мысли в маленькой треугольной головке сейчас просто нет места.
Змейка завертелась, яростно лупя хвостом по всему, что под него подворачивалось.
— А кто у нас тут такой боевой? А кто у нас тут такой красавчик? Ух ты ж, какой красавчик, сильный и страшный демонический змей!
Змейка чувствовала какой-то подвох, но не понимала его сути. Она вообще почти ничего не понимала. Ей просто было плохо. И хотелось спрятаться. И чтобы на ручки. Нет, все-таки спрятаться! Или…
— Ш-ш-ш!
— Хоро-о-ошенький, хоро-о-ошенький, тихо-тихо-тихо… А кто у нас хорошенький? Ты у нас хорошенький… с глазками такими… хорошенькими. Куть-куть-куть!
Ангел подошел к делу осуществления первой брачной ночи ответственно, все хорошенько заранее продумав и спланировав, а также изучив матчасть по соответствующим книгам. Он ведь очень дотошный, этот ангел. И точно так же приступил к выполнению запланированного — тщательно, неторопливо и вдумчиво. А Кроули… Кроули, как всегда, понадеялся на импровизацию (если честно — просто побоялся сглазить), а потом немножечко перенервничал (то есть впал в состояние острой сексуальной паники). Ну и, собственно, вот. Под диван.
Демон-искуситель, сгореть на месте!
Хорошо, что у змейки такая маленькая голова и в ней уже есть два очень больших переживания.
— А кто это у нас тут такой найс?
— Ш-ш-ш!!!
— Ладно, не найс, уговорил, совсем не найс! Ну вот абсолютно и очень даже не найс! Правда-правда! Красавчик такой черно-красненький и совсем-совсем не найс… Может, все же пойдешь на ручки?
Змейка помнит эти руки. Змейка хочет на них. Очень. Они теплые. Они как голос. Или как тот мягкий теплый полуденный камень.
Нельзя! Нельзя! Потому что опять. Не оправдал. Облажался. Сделал не то. И не так. И никаких теплых рук, только холодное небо, только ветер, который больше не держит крыльев, только свист в ушах… Змейка помнит.
Руки — другие.
Это змейка помнит тоже. И потому вертится. Она ведь просто вертится, правда? Это не считается! Она ведь вовсе даже и не думает устремляться навстречу этим тянущимся навстречу — другим! — рукам, потому что это было бы ну совсем… совсем.
Она просто вертится! И все! Вертеться можно!
— Апс!
— Ш-ш-ш!!!
— Тихо-тихо-тихо!
Руки теплые. Убедиться приятно.
Хотя змейка и знала, что они будут теплые. Потому что это другие руки! Потому что они тянулись навстречу и подхватили под пузико очень мягко, хотя и крепко. Это хорошо, что крепко, можно пошипеть и повырываться, они удержат, дадут такую возможность. И от этого тоже почему-то становится мокро глазам. И можно уткнуться в сгиб локтя и просто дышать, пробуя языком до боли знакомый запах, такой родной, такой успокаивающий…
— Ох, какой же ты холодный… Совсем закоченел, бедолага. Ну грейся, грейся. Лезь сюда, под пижаму, будет удобнее. Не бойся, я поддержу.
У змейки есть зубы. Кажется, ядовитые. Вот только использовать их против теплых рук змейке и в голову не приходит. Наверное, потому, что голова слишком маленькая, а мысль — несуразно большая. Она не влезет не то что в голову маленькой змейке, она и в голову Гигантского Эдемского Аспида тоже не влезет, даже если ее мелко нашинковать и попытаться умять ногами.
— Ш-ш-ш.
— Понял, понял, ты страшный и опасный демонический змейс, ты ничего не боишься, это тебя все боятся.
— Ш-ш-ш…
Наверное, в этих словах все-таки тоже был какой-то подвох. Змейке не хотелось выяснять. Змейке было тепло. Причем не только под животом, как от лежания на нагретом камне, а со всех сторон. Тепло. Безопасно. Уютно. И уже почти совсем не стыдно, потому что змейка спрятала мордочку в знакомо пахнущую родную и безопасную темноту. Правда, смущение никуда не делось, но ради уюта и теплой безопасности его можно было и потерпеть.
— Ур-р-Р-Р-р-р…
— Вот и хорошо, мой дорогой, вот и хорошо.
— Ур-р-Р-Р-р-р-р-Р-Р-р-р…
Вообще-то змеи не умеют мурлыкать. Но Кроули, как вы помните, в биологии совершенно не разбирался.
змеепаника-2
Если ты маленькая перенервничавшая змейка, пригревшаяся на груди большого и теплого ангела, тебе может оказаться трудно удержать себя в руках. Тем более что рук в змеиной форме как-то не предусмотрено изначально*.
* Примечание
Это, конечно же, является существенным конструкторским упущением, но самый первый (и потому самый страшный) в мире дедлайн тогда буквально нависал над проектно-конструкторским отделом Небесной канцелярии, и сотрудники спешили по максимуму реализовать выделенные под проект детали, а сороконожка и спрут успели первыми.
Короче говоря, если ты маленькая змейка, которая наконец-то пригрелась и успокоилась на такой теплой и такой знакомой груди под прикрытием таких теплых и знакомых рук и под такой теплой пижамой (пусть даже и совсем почти незнакомой, но зато так успокаивающе клетчатой!), и если в твою маленькую голову потихоньку сумела протиснуться мысль о том, что все, кажется, потихоньку налаживается, — тебя ожидает ну очень большой сюрприз. И не сказать чтобы приятный. Хотя сказано по его поводу будет много — и не всегда теми, от кого ожидаешь подобной разговорчивости.
Ну например…
— Фурпф! — сказал вытесняемый воздух, возмущенный тем, что его заместили человеческим телом, пусть и тощим, но все же несопоставимым по общему объему с телом маленькой змейки. Воздуху, как и всем, совершенно не нравилось, когда его заставляют потесниться или вообще притесняют тем или иным образом.
— Нгк… — сказал демон Кроули, обнаружив себя в абсолютно и недвусмысленно голом виде лежащим на полуголом ангеле Азирафаэле**.
** Примечание
Что касается Азирафаэля, то применительно к нему полураздетость означала, что на его пижамной куртке были расстегнуты три верхние пуговицы.
Усугубляло ситуацию (и существенно мешало мыслить и говорить членораздельно) и то обстоятельство, что демон Кроули и ангел Азирафаэль в этот момент не только напрямую соприкасались телами на довольно существенной плоскости этих самых тел, но и оказались в некоем аналоге эскимосского поцелуя***.
*** Примечание
Эскимосский поцелуй заключается в том, что партнеры нежно и ласково трутся друг о друга кончиками носов. Рот в этом процессе не задействован совершенно (и может быть параллельно занят пережевыванием вяленой оленины).
— Кряк, — сказала фланелевая пижама в клеточку — почти новая! и трехсот лет не ношенная! — озадаченная тем обстоятельством, что количество человеческих тел внутри нее внезапно удвоилось, и не перенесшая подобного удара судьбы.
— Ой… — сказал ангел Азирафаэль, делая растерянные глаза (от неожиданности — все девятьсот девяносто девять) и осматривая ими ущерб, нанесенный его гардеробу спонтанными демоническими трансформациями.
— Нгк! — повторил демон Кроули, отчаянно извиваясь в попытках выползти без причинения ангельской пижаме дополнительных разрушений. И почти сразу же: — Ангел! Я все исправлю! Вот с-с-сейчас!
— Дорогой, — ответил на это ангел Азирафаэль, чей голос слегка охрип от судорожных демонических поползновений по самым чувствительным ангельским местам, глаза (снова два!) слегка поплыли, а приложенные в определенном смысле усилия стали куда более ощутимы и выпуклы. — Давай ты этим займешься несколько позже.
— Кряк… — повторила окончательно приведенная в негодность пижама, точно так же окончательно разочаровываясь во всех сверхъестественных сущностях, как оккультных, так и эфирных. Она никак не ожидала подобного вероломства еще и от своего ангельского хозяина, которому триста лет, верой и правдой…
Воистину: с кем поведешься!
— Клык! Тебя Ксапа видеть хочет!
Глушу экскаватор и вылезаю из кабины. Евражка с радостным визгом лезет на мое место.
— Где она?
— Вадим тырнет у себя в ваме сделал! — на ходу объясняет Жук.
Нет. Ни одной летающей машины на площадке не вижу. И гула не слышал. Хотя в кабине экскаватора фиг что услышишь…
В большой зеленой палатке не пробиться, столько народа.
— А я Ксапу видела, — радостно сообщает мне самая молоденькая из вдов. И тут же набрасывается на охотников. — Пропустите, кабаны, Клык пришел.
Охотники раздвигаются, я прохожу к столу. Ксапы тут нет, только раскрытый плоский ящичек на столе, который геологи ноутом зовут…
— Клык, вижу тебя! — ксапин голос раздается прямо из ящика.
Нагибаюсь к нему. На крышке — картинка. А на картинке — Ксапа мне рукой машет. В уголке маленькая картинка, на которой охотники толпятся.
— Клык, это ты! — тычет пальцем в маленькую картинку Баламут. И получает шлепок по руке.
— Сколько раз говорил, не трогать экран пальцами! — ругается Вадим.
А я смотрю на Ксапу. Она лежит на кровати. Только на картинке она как будто сидит. Или я на нее сверху смотрю. Подушка, кровать, голубой халатик — все это знакомо по больнице. Жамах в таком халатике ходила. Халатик слегка разошелся, и я вижу, что грудь у Ксапы вся перебинтована.
И правой рукой она старается не шевелить.
Не помню, о чем говорили. Обо всем сразу. Помню только, Вадим и вдовы охотников из палатки выталкивают, чтоб я с Ксапой наедине остался.
Я бы целый день Ксапе новости рассказывал, но медсестра Юленька влезает в картинку, узнает меня, радуется, но говорит, что у них обход, он уже в соседней палате, и нам пора закругляться.
— Завтра еще поговорим, — говорит Ксапа, и картинка гаснет. Я выхожу из палатки. Охотники никуда не расходятся, все ждут меня.
— Поговорили? — спрашивает Вадим.
— Пришла Юленька, сказала, что у них обход, и картинка погасла. Что такое обход? — выясняю я у него.
— Это когда самые уважаемые врачи ходят по палатам и говорят, кого как лечить в этот день, и следующий. Очень важное, но скучное дело, — рассказывает нам Вадим. — Я два года назад с переломом ноги лежал. Так каждый день одно и то же.
— Когда я с переломом ноги лежал, Ксапа трижды в день ко мне приходила, за пальцы дергала, — хвастается Баламут.
Вскоре приходит с охоты Жамах. Очень огорчается, что Ксапы не видела, но Вадим говорит, что все записано. Отводит нас в палатку и показывает, как я говорил с Ксапой, от самого начала до самого конца. И даже то, что было до этого, пока Жук за мной бегал.
А вот геологи, узнав про ВИДЕОСВЯЗЬ, грустнеют. Я слышу, как они у вечернего костра перешептываются:
— … Ну, есть связь. Да не про нас.
— Что так?
— Надзорщики. Строжайшая цензура. Мих хоть почту обещал оставить.
— Тлетворное влияние запада?
— Ну да. Телевизор смотришь? Или реклама, или по сорок убийств на час экранного времени. Сейчас надзорщики детские сказки фильтруют. Фрэд сказал, «Чиполино» зарубили.
— Слышали бы они, как Оксана Джека Лондона рассказывает…
— Тихо ты. Фильтруй базар. Она сейчас — ТАМ. А они — здесь.
На следующий день прилетает Михаил. У Мудра в ваме как раз уважаемые люди собрались. Обсуждаем вчерашний полет к Степнякам. Нехорошо получилось. Одна степнячка из наших возвращаться не захотела. Как из машины вышла, так к своим родственникам — и спряталась. Наши никак такого не ожидали. У нее же здесь девочка осталась. Отец не знает, что делать. Со Степняками, вроде, мир установили. Чего нам теперь с ними
ссориться? Они там, мы здесь…
Михаилу рассказываем. Он тоже советует не ссориться со Степняками из-за бабы. Советует охотнику другую взять.
А прилетел он по делу. Просит разрешить заправлять у нас машины, которые далеко летают.
Нехороший день выбрал Михаил. Мудр не в духе, мы все не в духе. Поэтому, наверно, Мудр так странно поступает.
— Пусть твои летчики заправляют машины на нашей земле, — говорит.
— Но раз они летают в нашем небе, ходят по нашей земле, они должны говорить на нашем языке! — и даже кулаком себя по коленке бьет.
Думает Михаил, глаза в землю опускает. Но потом поднимает взгляд, смотрит прямо в глаза Мудру и улыбается.
— Хорошо! Будет так, как ты сказал! Завтра же привезу трех пилотов, пусть учатся говорить на вашем языке. Пока не научатся — в небо не пущу. Мудр, ты скажи людям, чтоб помогли нашим летунам ваш язык выучить.
И тут же уходит. А мы еще долго обсуждаем. Я геологам рассказываю, они только плечами пожимают.
— Прав Мудр. Если живешь на чужой земле — знай язык хозяев, — говорит Платон. Потом задумывается: — А жить эти летуны где будут?
— Палатку поставим. А кончим ручей — можно щитовой хыз соорудить, — предлагает Юра.
Но тут меня Вадим в палатку зовет. Время связи с больницей.
Вырыли новое русло, пришло время старое закапывать. Я думал, лопатами работать будем. Но Юра садится за руль экскаватора. Евражка — к нему на колени. Юра едет к куче земли, где мы глубокую канаву рыли, вгоняет в нее передний ковш, поворачивает, чтоб земля не высыпалась, и везет назад. У старого русла останавливается, ковш опрокидывает — и
земля вся высыпается, запруживает ручей. Юра с Евражкой еще два раза землю привозят. Вода перед плотиной скапливается. Поднимется — в новое русло пойдет.
Толик в экскаватор садится, тоже три ковша земли привозит. За ним
— Фантазер. И так — все по очереди. Мы с Платоном — последние. Он бугор, я его заместитель, так положено.
Вода слабеньким ручейком в новое русло идет. Пятьдесят метров по траншее, а там — низинка. В ней теперь озерцо будет.
Засыпаем старое русло на пятнадцать шагов, горкой засыпаем, чтоб весной не размыло. А ручей все низинку заполнить не может. И вода такая грязная, мутная идет… В такой не то, что посуду, руки мыть не хочется. Геологи шагами измеряют низинку, что-то считают и говорят, что можно
идти отдыхать. До завтра пруд не наполнится. Заодно объясняют, чем пруд отличается от озера. Озеро — это если само появилось, а пруд люди роют.
Я прикидываю, что впереди еще две таких низинки и одно болотце. Если и дальше так пойдет, раньше Ксапа из больницы вернется, чем водопровод заработает.
Мальчик кивнул ему при встрече, и Ян сразу понял, что он Кристиан. Слишком сосредоточенная мордашка, слишком деловитое приветствие. Кивнул и сразу убежал.
Его тетушка, конечно, поохала, при виде синяка, но была как всегда радушна.
– Я ненадолго, – сказал Ян. – Я не буду создавать вам проблем и сразу уйду.
– Вы совершенно не создаете проблем. И раз пришли, значит, так надо.
И это все. Не удалось узнать даже, сколько дней прошло с их первой встречи.
По его прикидкам – прилично уже прошло. Но с природой творилась какая-то ерунда. Даже если он приехал в конце ноября, то зима как-то уж слишком надолго задержалась. И не может ведь быть, чтобы за все это время не случилось ни одного ясного заката. Но не случилось.
А если он перескакивает не только из сумерек в сумерки, а и из зимы в зиму? Но тогда, почему жители не старятся с каждым днем? Почему не взрослеет Кристиан-Зденек?
Ян ждал его у ворот парка. Долго, несколько условных дней. Приходил, стоял, вглядываясь в кружащийся снег. Но тщетно. Ничего не оставалось, как поискать его дома.
Он постучал в дверь детской. Кристиан мог уже лечь спать, но вдруг нет?
Оказалось, действительно – нет.
– Делаю доклад о Наполеоновских войнах, – вздохнул он. – В школе задали.
– Тебя теперь не пускают вечером на улицу?
Он пожал плечами. Этого ответа Яну вполне хватило. Он сюда за другим шел.
– Зденек, у меня к тебе несколько вопросов…
– Я Кристиан.
– Извини.
Мальчик оглянулся на свою комнату, вздохнул:
– Пойдем к тебе. У меня там даже сесть негде.
Сквозь щелку был виден только край комода.
– Ну, пойдем.
– Все считают, что на мне проклятье, – сказал Ян, притворив дверь. – Ты тоже так думаешь?
– Нет. Наверное, нет. А почему ты спрашиваешь?
– Хочу разобраться. Например, что не так с моей курткой?
Кристиан нахмурился. Даже лоб потер.
– Она цветная, – наконец нашелся он. – Все серое. А она такая… ну, ярче, чем все остальное. И запах ярче. Извини.
– Да за что?
– Ну… выглядит, будто я выпрашиваю.
– Я бы мог ее тебе подарить, но без куртки мне будет холодно. У вас, может, лето уже. А у меня всегда снег.
– У нас тоже снег. Они говорят, что это из-за тебя. Раз ты знаешь про проклятье… то… ну, все говорят, что это его часть. Что ты его носишь в себе и поэтому зима.
Ян зажмурился. Мозаика не хотела складываться. Но какое ему дело до мозаики, если вот прямо сейчас из-за его нерешительности … хотя стоп. Тот же Зденек говорил, что пока Сумеречный гость приходит в дома, город продолжает жить. Существовать…
В голове привычно завозились снежные мухи. Определенно, в версии горожан что-то есть. Кусочек Зимы, как ни крути, в твоей душе.
– Не переживай, – спохватился Зденек. – Я в это не верю.
– Еще бы я сам разуверился… ладно. Вот скажи, о чем говорит легенда? Как я появился? Откуда?
– Не знаю. Я правда не знаю. Я искал в книгах, но там этого нет…
– А что есть?
– Ну, ты как будто не слышал!
– Нет. Могу догадываться, но не слышал.
– Погоди, я сейчас.
Он вернулся с книжкой в яркой бумажной обложке. Собрание городских легенд под авторством некоего аспиранта городского Университета. Вот, кстати, куда можно было пойти… Хотя, там тоже наверняка никого нет, когда сумерки. «Мой город умеет чтить традиции. Даже самые дурацкие…»
Как Ян и предполагал, ничего ценного ему книжица не поведала. История сумеречного гостя словно была составлена из кусочков других мрачных городских историй.
Жил некогда на земле человек, имени которого история не помнит. И вот как-то раз случилась с ним неприятность – застал невесту в объятиях другого мужчины. Ну и, конечно, убил обоих. Процесс убийства был расписан в подробностях – видимо, аспиранту тема показалась близкой… за гибелью любовников наблюдала местная ведьма, которая, по одной из версий, приготовила любовное зелье для девушки. Вот она-то и сожгла сердце несчастному убийце. В отместку. В душе у него поселилась тьма, и с тех пор он обречен на вечную жизнь в сумерках.
К Яну вся эта история вряд ли имела какое-то отношение. Зато она многое объясняла. Сердобольные женщины признавали, что сумеречный гость – скорей жертва, нежели преступник. С мужчинами сложней. Вероятно, они больше верили другой легенде. По которой сама жизнь города связана с жизнью сумеречного гостя… или было что-то еще. До чего Ян так пока и не смог докопаться.
Он честно прочитал всю книжицу от корки до корки. Но увы… Со страниц ему улыбался Черный барон. Неприкаянная, бродила по парку девушка в белом. Несчастный мастер превращал в каменных чудовищ своих собственных учеников. Все, как обычно. Как в воспоминаниях детства.
Уходя, Ян оставил книжку на столике в гостевой комнате.
– Юджин.
– А, ты…
– Да.
– Проходи.
– Нет. Я на минуту. Извини, может, это дурацкий вопрос. Скажи, почему вы не смотрите мне в глаза? Никогда?
Юджин усмехнулся.
– Могу ответить за себя. Видишь ли, Ян… в продолжение нашей прошлой беседы. Я ведь тоже не герой… и далеко не герой.
– Так чего же, мать вашу, вы боитесь? Меня? Я, вроде, уже доказал, что ничем не могу вам угрожать. Я родился в этом городе. На своей улице я знаю каждый камень. Я, черт побери, хотел сюда вернуться. Да, не помню зачем. Да, я вообще почти ничего не помню. Но я вернулся. А здесь все не так. Чего вы боитесь?
– Зося, конечно, будет против, если я скажу. Но ведь нет никакого секрета. Об этом даже в книгах написано… Твое проклятье – бездна. Ты смотришь людям в глаза – забираешь у них все самое светлое, что есть в сердце. Но бездна потому и бездна, что ее нельзя наполнить. Ты идешь от дома к дому и только ждешь, чтобы кто-нибудь на тебя посмотрел. Правда… тут я вижу, легенда лжет – ты никого не принуждаешь. Скажи вот, зачем это тебе надо?
– Что?
– Быть гостем. Стучать в двери. Разговаривать?
Ян криво улыбнулся, отвернулся, ушел.
Вот, значит, как. Вот какое у тебя предназначение, сумеречный гость?
Неужели же, вера в то, что связь между твоей жизнью и жизнью города реальна, сильней веры в твои демонические способности?
«Я, выходит, персонаж сразу нескольких страшных сказок, – думал Ян. – Что ж, это, наверное, логично. Я же есть. Я и вправду к ним прихожу. Значит, и остальное вранье обо мне для них может быть истиной…».
Кажется, какое-то время Джет был без сознания. В ушах звенело. Он, даже не пытаясь подняться, провел ладонью по лицу. Чисто чтобы проверить, а, сможет ли двигаться рука, бэ, есть ли у него еще голова.
Прикосновение вернуло ощущение реальности. Голова болела. Даже не так. Голова была тяжелой, мысли в ней плавали, словно в пустом гулком котле. Сверху, прямо перед глазами, сумеречные лучи выхватывали фрагменты усиленного щитами купола. В куполе зияли дыры.
От настойчивого звона хотелось немедленно куда-нибудь уползти. И Джет даже приподнялся немного, с тем, чтобы воплотить эту идею, как вдруг звон резко прервался. Звенело, оказывается, не в голове. Звенела, настойчиво требуя внимания, рация.
Джет оглядел окружающую реальность с новым интересом.
Табло, которое столь недавно укрывало их с Мелиссой от внимания вероятного противника, обвалилось. Чуть правее стеклопластовая панель оплавилась до черноты, видимо, приняв на себя удар плазменной винтовки. Или чего-то подобного. От нее неприятно пахло горелой химией, и докатывались волны жара.
На пандус сверху упал фрагмент купола, и часть его обвалилась вниз. Впрочем, будь он даже и целым, Джет не рискнул бы там спускаться — слишком открытое место.
Стрельба в зале прекратилась. Джет обернулся, чтобы посмотреть, как дела у Мелиссы, и обнаружил ее лежащей у края пандуса в бессознательном состоянии.
На всякий случай еще раз внимательно оглядел зал, но там было пусто. Похоже, гведи, облаченный в боевой скафандр, ограничился одним выстрелом. Трудно спорить, выстрел был удачный.
Джет на четвереньках подполз к Мелиссе, и попытался растормошить ее, даже похлопал по щекам. На первый взгляд, никаких особых повреждений девушка не получила, да и в том, жива ли она, сомневаться не приходилось — жива.
Не преуспев, он подхватил мисс Робсон под подмышки и поволок по полу в сторону ближайшей двери.
Дверь наличествовала на расстоянии десяти шагов, и вела на один из этажей левого крыла здания.
Шаге на четвертом ему пришлось экстренно упасть, героически заслоняя собой так и не пришедшую в себя Мелиссу — кто-то снизу открыл по ним огонь из огнестрельного оружия. В пластике, чуть выше того места, где он только что стоял, появилась цепочка выбоин. Джет понимал, что надо торопиться, что если стрелявший задастся целью непременно их убить, он просто поднимется вверх по лестнице, и окажется на том же уровне, в том же крыле. Но теперь двигаться приходилось ползком, а это куда медленнее.
И все-таки, он добрался до двери. А через какое-то количество шагов даже позволил себе встать, взвалить девушку на плечо, и двигаться дальше на своих двоих.
В коридор выходило всего несколько дверей, и все они были распахнуты. Недавно инспектор Гус приказал тщательно проверить все помещения. Джет заставил себя миновать первую и вторую двери, зашел в третью.
Помещение оказалось столовой для сотрудников порта. Небольшое, светленькое, по периметру уставленное диванчиками. Оглядевшись, он уложил Мелиссу на один из этих диванчиков, затем выглянул в коридор. Но там все еще было пусто.
И тут, краем глаза, он уловил шевеление в дальней части комнаты. Кто-то там был. Джет резким движением ушел с возможной линии огня, и опрометью бросился туда, за крайние столики.
Присев в самом углу, в него целился из бинка парень в потрепанном бежевом комбинезоне.
Понятно. Значит, кого-то из бандитов, при поспешном осмотре помещений, они все же упустили.
— Спокойно, — сказал Джет, — спокойно!
— Дай мне свой пистолет, быстро! — невнятно проговорил парень.
— Тихо. Не кипятись, мы здесь одни. Давай поговорим.
Парень нервно поправил челку.
— Они все равно нас всех убьют. Мы уже покойники!
— Ну, так в чем дело? Зачем тебе тогда мой пистолет? Силовую броню гведианского скафа он не пробьет, отвечаю. А я в тебя стрелять не собираюсь…
Парень жалобно шмыгнул носом, и вдруг заорал:
— Я тебе не верю! Я никому не верю! Слышишь? Давай сюда свой пистолет, я сказал!
— А то что?
Парень не ответил. Он, прикусив губу, пытался навести свое оружие на Джета.
Излучатель плясал в его руках, никак не желая остановиться на выбранной цели.
А на Джета словно озарение какое нашло. Он просто шагнул вперед, и вынул бинк из дрожащих пальцев горе-убийцы.
— Не заряжен, — хмыкнул он.
Вновь засигналила рация. Не обращая внимания, Джет спросил:
— Имя?
— Риммер, Валентин.
— И что ты здесь делаешь, Риммер Валентин, а?
— Послушайте! Я кое-что знаю, что вам может быть интересно… про пленников.
— Что?
— Только, пожалуйста, не убивайте… пожалуйста…
— Посмотрим.
Правду сказать, это был бы выход.
— Я не… они все равно всех убьют. — Неожиданно Валентин Риммер успокоился, и даже сел прямо. И попытался посмотреть Джету в глаза.
— Ну?
— Мэра и его охрану держали здесь, на первом этаже…
— Это мы и так знаем. Дальше.
— Потом их увели вниз. Я думаю, их расстреляли. Но…
Джет уже был готов услышать, что и Гнедин-младший не пережил осаду. И лишь торопливо оброненное Риммером «но» намекало — все не так просто.
— Там был еще пустынник.
— Я про него и хотел сказать… его забрал взводный. Он говорил, что вроде бы, этот пустынник важная шишка.
— Давно?
— Не знаю… утром. Ваши уже почти взяли порт.
Кажется, это все, что Риммер мог сказать…
Валентин, похоже, прочитал по лицу Джета, что тот намерен все- таки оборвать его такую нужную жизнь, потому что отпрянул назад и крикнул:
— А он меня не убил! А мог… они вниз пошли, я знаю. Я видел, они заходили в лифт!
Черт. Поверить? Попытаться найти рыжего на технических уровнях порта?
Снова засигналила рация, теперь уже сложно было не обращать на нее внимание.
Канал был общим. Инспектор Гус командовал отход.
Велли сказал на этот раз совершенно спокойно, даже рассудительно:
— Вам до правого крыла не добраться. На первом этаже гведи. Но я знаю, что можно сделать.
— Что?
Джета в тот момент больше всего беспокоило состояние Мелиссы. Если тащить ее на себе, Риммер может оказаться прав, он не сможет пробраться мимо хозяйничающих в порту чужаков.
— Взорвать зал.
— Полицейские и так собирались это сделать. Это бесполезная информация.
Риммер заторопился:
— У Лысого пульт… зал с телепортаторами заминирован… я там был, я знаю. Лысый убил полицейского, и у него пульт… полицейский был в комнате, Лысый его убил, и забрал…
Время убегало. Джет не решался отвести пистолет от Риммера даже на секунду. Между тем, крайне необходимо было немедленно начать контролировать вход в столовую. Гведи могут подняться и сюда. И наверняка поднимутся. Должны же они убедиться, что на верхних этажах их не ждет засада.
— Послушайте… я не хочу, чтобы здесь командовали гведи… и я не хочу умирать. Они… пошли вниз. Они думают, что отсюда можно уйти по подземным туннелям. Они…
— …бросили тебя здесь. Все понятно.
— Я их просто не догнал. Мы попали под обстрел, и… но они все равно не собирались взрывать купол. А его надо взорвать. Вместе с гведи. Мне кажется, это будет правильно.
— Сколько их?
— Двое. Я не виноват. Это все Лысый! Он убил того полицейского…
— Джет…
Он на секунду обернулся. Мелисса сидела на диване, двумя руками обхватив голову.
— Джет, что случилось?
— Ничего хорошего. Риммер, вставай. Иди вон в тот угол, около двери. Видишь? Давай!
Молодой бандит решительно, и как показалось Джету, даже слишком уверенно, перешел в указанное место. Мелькнула даже мысль — может, я в нем ошибся? Может, парень — не полное говно? Или он действительно отморозок, который только играет роль трусливого, забитого дурачка…
Непонятно.
— Голова кружится…
— Пройдет. У меня почти прошла. Так. Мэл, подержи нашего друга на прицеле… а ты…
Джет взглядом обшарил помещение, и тут же нашел, что можно было бы использовать в качестве веревки. Декоративную оборку, украшение скатертей из нетканки, вот что. Оторвав ее, Джет убедился в прочности изделия и связал Риммеру руки за спиной. Пояснил для Мелиссы:
— Так надежней.
Потом вынул рацию, набрал код, и спросил:
— Дана? Это я, Джет Дага. Вы где?
— Джет, да, да… я на пульте. Я вас вижу. На вашем этаже пока чисто. Джет, Саат здесь, слышите? Он рядом со мной.
— Это замечательно, Дана. Пожалуйста, поищите… должны быть два бандита. Где-нибудь на нижних уровнях. Это очень важно.
— Сейчас. Ага… один из них, видимо, ранен. Они возле узла ди-три. Они не могут определиться, куда идти дальше.
— Отлично. Как мне попасть в этот узел?
Дана объяснила. Обстоятельно и внятно. Джет был уверен, что теперь точно не заблудится. Он сказал напоследок:
— Дана, я собираюсь обрушить большой купол. Вам там делать уже нечего. Уходите…
— Хорошо. Мы попробуем.
Это «Мы попробуем» пробудило нехорошие предположения, но он задвинул их подальше — важней было догнать бандитов.
Я несся к кораблю. Без оружия с целым выводком ушастых ничего не сделать. А взяв запасной комплект, ещё повоюем. Родилась у меня одна мыслишка. Может, ещё и не придется геноцид устраивать. Ну, а не выйдет, заставлю кэпа поднять космолет, чтоб немного подпалить аборигенам шерсть.
Погода благоприятствовала, да и останавливаться на сканирование больше не требовалось. Так что добежал я быстро.
Чужие — ерунда, самое серьёзное препятствие — Савельич, наш каптер.
— Так что, ты говоришь, тебе надо? Ты лучше давай в правое ухо скажи, а то левое после войны барахлит. Ну? Что тебе выдать?
Я повторил. Савельич вздохнул, потом покачал головой и сказал:
— Говорили мне, что вы, чертовы десантники, с каждым годом хренеете всё больше. Да вот не верил я, старый. Я, вообще, о людях всегда хорошо думаю… Пока они не попросят выдать им…
Я горестно покивал. Уж такова подлая человеческая сущность. Каптенармус повздыхал ещё чуток, а затем спросил:
— Зачем хоть?
Этого вопроса я хотел избежать, да не вышло. Юлить смысла не было, поэтому сказал, как есть.
— Едрит твою с бритвою!!! — отреагировал Савельич.
— Ага, — ответил я.
На это он поделился со мной информацией о моем психическом здоровье и сексуальной ориентации. А также теорией, согласно которой мыслительные процессы происходят у меня совсем не там, где должны происходить у нормального человека. Потом упомянул о межвидовых скрещиваниях и любви за деньги, которых некоторые мои родственники, по его мнению, не чурались. Заслушаешься!
— Савельич. Ты это… Ну, парней-то выручать надо.
Каптер замолк. Потом плюнул и выдал мне необходимое. И предупредил, чтобы без «детишек» я на корабль не возвращался.
Обратный путь снова бегом, и вот я опять в слоно-деревне. Почти стемнело. Можно было, конечно, устроить заварушку, но кто знает, как местное население видит в темноте.
Спрятав амуницию в надежном месте, я налегке отправился прямо к нашей с ребятами тюрьме. Видимо, слонопотамы невысоко оценили боевые способности мальцов. У запертой на засов двери дежурил всего один слоненок… да и тот дремал, опершись на копьё. Меня ещё раз посетила мысль — дать носатому промеж ушей и сбежать с арестантами. Но я отогнал её, как назойливую муху. Не буду я их мочить, и все тут. Они же — что дети малые. Жалко!
Не таясь, я подошел к горе-часовому и бережно, чтоб не напугать, разбудил. Сам — вот мерзость-то! — положил его переговорное устройство себе на лоб и сказал:
— Господин охранник, так мои люди не доживут до рассвета. Да и вообще могут испортиться. Как их тогда есть?
— Что я сделать? — еще не до конца проснувшись, спросил ушастый секьюрити.
— Я вот им поесть-попить принес. Отдайте им, и утром они будут — самый смак.
— Ты думает, я очень глупый? Вдруг ты отрава принес?
— Всё по-честному. Хотите, я при вас всю еду попробую?
Я отвинтил горлышко фляги, отхлебнул и откусил от плитки шоколада. Остаток протянул слону. Тот с опаской понюхал, но мой довольный вид его убедил, и он осторожно отправил угощение в огромный рот. Вместе с упаковкой, естественно.
— Хорошо, — сказал он, прожевав содержимое и выплюнув фольгу. — Я передаст. Но только ты идут отсюда, тогда и передаст.
Я был не против. К тому же от переживаний меня клонило в сон. За границей деревни я забрался на дерево, врубил на полную биозащиту и уснул.
***
Деревенька только просыпалась, а я уже занял позицию в зарослях за лобным местом. Там же устроил себе склад и огневую точку. На случай, если всё же придётся сократить кой-кому поголовье.
Ждать пришлось долго. Сначала кучу дров, которую я принял за гнездо, разожгли. А потом из сарайчика показались мои орлы. Они не могли передвигаться самостоятельно, их тащили волоком. А парни, кажется, пытались что-то петь. «Варяга», что ли? Судить строго я их не стал. Кто бы не пытался на их месте? Во-первых, на смерть идут, а во-вторых… И тут приготовления закончились. Мои археологи чуть побрыкались — держитесь, пацаны! — но их подтащили к кострищу.
А вот теперь мой выход. Я аккуратно, чтоб не словить стрелу, вышел в центр поляны и показал себе на лоб. Мол, давайте, братья славяне, поговорим. Вождь не побрезговал, устроил мне перевод. На правах старого знакомого я обратился к нему:
— Ты сам мне вчера говорил, что интеллект — это болезнь?
Слоняра кивнул, мол, есть такое дело.
— Мне кажется, мои люди подцепили эту заразу при перелете. А тут ещё под ливень попали, совсем расклеились. На самом деле они нормальные парни. Такие же, как мы с тобой. Очень прошу ещё раз прогнать их на вашем Экзаменаторе. Вы же не хотите сделать непоправимую ошибку?
Вождь задумался, а потом махнул лапой. Мол, пес с ними, от нас не убудет.
Шустрый слонишка принес призму и сунул её Игорьку. Суровое испытание. Всё равно, как если б меня напоили, положили передо мною кучу досок и сказали — а спорим, не разобьёшь! Я затаил дыхание. Вот сейчас… Игорь вдруг хохотнул, взял призму и пальцем написал ответ. Семен заглянул ему через плечо и сложился пополам от смеха. Буквально. Не устоял на ногах, бедолага. Игорь отдал розовому призму, изо всех сил стараясь не ржать. Абориген с подозрением осмотрел обоих хлюпиков, затем глянул на результат и нахмурился:
— Ничего не понимаю… — пробормотал он. — Какой странный ответ… По всей видимости, это совокупность трёх ваших переменных. Икс, игрек.. а вот последнюю Экзаменатор не понимает.
Зато я все понимал и тихонько, про себя посмеивался. Отчаявшиеся пацаны набрались спиртяги перед экзекуцией, чтоб облегчить мучения, и лыка не вязали. Разыграли комедию, как по нотам.
Вождь нахмурился ещё сильнее, затем повернулся к Игорю и переложил на него свой шнобель. Глаза чужого засветились на мгновение, а затем…
— ЧТО-О-О?! Издеваетесь?! Убить ИХ! — в ярости он забыл, что лопочет по-нашему. Команду пришлось продублировать чириканьем. Это дало мне целую секунду. То, что нужно.
— Э нет, так не пойдёт! — опрометчиво заорал я. Арбалет в ближнем бою так же опасен, как термоядерный заряд. — Как это убить?! Вы же сами вчера решили их схомячить за то, что умные слишком. Видишь, вождь, свои они, нормальные — нули в математике. И Экзаменатор ваш не проведешь. Так что будьте любезны, отпустите! Их мамки дома заждались…
Спустя десять минут я направился в сторону корабля с двумя бесчувственными телами на плечах. Молясь, чтобы чужие не передумали.
Мою ношу изрядно потряхивало. Временами там, наверху, кто-то начинал бредить:
— Семен… ик… слышишь, друг? Эти ушастые ведь наших ученых за пояс заткнули. Помнишь бритву Оккама? Не множь сущности? А у хоботунов своя…ик… ой… и заточили её так, что она теперь кровь… ик… пускает на раз! Бритва Айзенка такая… понял? Ну, Айзенк, который тест на ай кью… ага? Мол, нечего множить мозгов сверх необходимого… Да… А несогласным этой самой бритвой по…
— Тихо там, — буркнул я и повел плечом с незадачливым оратором. — Бритва, не бритва… Парикмахеры чертовы…
Разумеется, Бонни тоже хотел ужинать в «Зажигалке» и стриптиз. Танцевать, а не смотреть. И насчет «выставлять напоказ» он слукавил, сегодня он определенно хотел, чтобы его видели – в ошейнике, со мной. То есть я подозреваю, что ему было по большому счету по фиг, с кем, лишь бы не с Сиреной.
Британские ученые промахнулись в определении природы огня, горевшего вчера в Бонни Джеральде. Ненависть – тоже страсть, и горит едва ли не ярче, а обжигает еще больнее.
Снова душ, платье, еще немного мяты и лемонграсса. И сразу после душа небольшое дополнение к костюму Бонни: ошейник в клепках, прямо комплект с его наручами, и… когда я это увидела, чуть не заржала. Наверняка Дик (вряд ли же сам Бонни?) положил это в сегодняшний набор из чистого незамутненного троллизма, но оказалось очень кстати.
– Погоди, – велела Бонни, прежде чем он надел штаны. Вслепую, разумеется, и мне безумно нравилось за ним наблюдать, а ему – играть в театре одного актера.
Слегка надавила на лопатки, чтобы наклонился, погладила ягодицы – он усмехнулся, закусив губу, и прогнулся в пояснице. Котище мартовский.
– Сам, Бонни.
Шлепнув его по заднице, вручила девайс «от Дика с любовью»: пробку с ромашкой на конце. Крупной ромашкой. Ощупав ее, Бонни тихо хрюкнул, а морда сделалась чертовски довольной и хулиганской.
– Цветочек, как это мило!
Еще бы. Я тоже знаю, что секрет хорошего шоу в деталях.
Определив ромашку на место, Бонни изобразил томную позу, повилял задницей и радостно заржал, когда я его еще разок шлепнула. Ну вот пацан же, настоящий пацан перед эпической шалостью!
Кстати о деталях. Когда я взялась за телефон, чтобы вызвать такси, он меня остановил:
– Нас отвезут.
Белый «Бугатти» ждал на стоянке. С водителем из сотрудников Дика – я днем его видела.
Мне очень хотелось прокомментировать заработки хастлеров в Городе Ангелов, но я сдержалась. Сегодня мы и так идем по очень тонкой грани, еще немножко – и иллюзия инкогнито рассыплется в прах. А я не хочу снимать маску, хоть Бонни к этому и ведет. Манипулятор хренов.
Так что я заговорила совсем о другом:
– Что это цветет? – имея в виду наломанные им ветки.
Он пожал плечами, мол, черт его знает. А в машине спросил:
– Сударыня, можно лечь к вам на колени?
Я на миг опешила. Цитата как-то выбивается из образа хастлера. Но Шекспира я нежно обожаю с детства, а уж эту сцену и вовсе. Одна сплошь двусмысленность на грани грубости – но какая очаровательная! Поиграем, Бонни, поиграем!
– Нет, мой принц.
– Я хочу сказать: положить голову к вам на колени?
– Да, мой принц.
Непринужденно улегшись, он потерся щекой о мою руку, нежно-нежно. И сделал проказливую козью морду. Вылитый Гамлет!
– Вы думаете, у меня были грубые мысли?
– Я ничего не думаю, мой принц, – я обвела его губы пальцем.
– Прекрасная мысль, лежать меж девичьих ног.
Я рассмеялась. Бог ты мой, Бонни, принц датский! Хулиганье. Он тоже рассмеялся, ужасно собой довольный. Всю дорогу мы трепались о цветах, енотах, серфинге, дельфинах и прочей ерунде, я гладила его по лицу и плечам, он ловил губами мои пальцы.
Немного сказки. Теплой, волшебной сказки о звезде, спустившейся с неба и оказавшейся обычным… раздолбаем. То есть вовсе не обычным, а замечательным, потрясающим и по уши в меня влюбленным. И готовым выполнить любой мой каприз…
Любой каприз за мои деньги, не надо об этом забывать.
Когда мы приехали, Бонни повел себя, как истинный джентльмен. Сам открыл передо мной дверцу автомобиля, предложил руку и провел к дверям клуба. Вслепую. Как?! То есть я чувствовала – он ориентируется по мне, на ощупь и на слух, и место знакомое, но все равно. По себе знаю, даже в собственной квартире ночью темной постоянно натыкаешься то на дверь, то на табурет или угол. А Бонни разве что иногда касался свободной рукой предметов впереди и сбоку, почти незаметно со стороны. И маски трогать не стал.
– Ты же не развяжешь мне глаза, мадонна? – чуть грусти, капелька насмешки.
– Нет.
Себе я взяла белую, а ему надела алую полумаску. Глухую, без прорезей для глаз. На столике в шлюзе и такая была. Ленту сняла, все же она тугая – а я не хочу, чтобы ему было больно.
К столику нас проводил официант. Спросил только:
– У подиума, или вам уединенный уголок?
Я выбрала столик у подиума. Стриптиз же на повестке дня, и не только стриптиз. И еще мне было чертовски интересно, как Бонни справится с ужином, не видя ни тарелок, ни приборов?
Но тут он ловко вывернулся. Дождавшись, пока я сяду к столу, опустился рядом на одно колено, поцеловал мою руку:
– Позволь сидеть у твоих ног, мадонна.
Я зарылась пальцами в его волосы, легко сжала.
– Потом. Если заслужишь, – тихо, склонившись к нему. И громче, официанту: – Цитрусовый фреш с мятой, сыр, тарталетки с тунцом и креветки в кляре. Дважды.
Мистеру манипулятору пришлось временно отступить. И ему это понравилось. Впрочем, мне тоже. И наблюдать, как артистично он справляется с нелегкой задачей – понравилось. Ни словом, ни жестом не показал, что ему отчаянно неудобно сидеть на ромашке и ловить невидимых креветок невидимой вилкой так, чтобы они не сбежали на невидимую скатерть. О нет, Бонни непринужденно улыбался и упорно побеждал вертких креветок, поддерживая легкий треп о местной кухне. Единственно, в голосе сквозили бархатные нотки возбуждения.
– Ты и танцевать можешь с закрытыми глазами? – мое любопытство одержало верх над вредностью.
– А ты сомневаешься?
– Пожалуй, уже нет. Но удивляюсь.
Бонни пожал плечами.
– Как раз танцевать с закрытыми глазами проще всего. Была бы знакомая площадка без посторонних предметов.
– Дай угадаю. Тебя Франческа этому учила?
Он улыбнулся и кивнул. А я дотянулась до его щеки, погладила.
– Похоже, Франческа учила тебя не только танцевать. Мне интересно, чему еще.
– Многому… – его улыбка стала мечтательной. – Смотреть на мир не глазами. Мне казалось странным, ведь танец – это то, что я вижу, а не вкус или звук. Еще учила наслаждаться каждым мгновением жизни, не думая ни о прошлом, ни о будущем. Этого я совсем не понимал. Раньше.
– А теперь понимаешь? – честно говоря, от его слов я была немножко в шоке. Бонни – философ! Это круче, чем Бонни – принц датский.
– Да. Я чувствую это прямо сейчас. С тобой. Здесь. – Он дотронулся до груди напротив сердца, на миг став серьезным и каким-то… нет, не старым. Но и не бездумным раздолбаем. Самими собой, наверное: зрелым, умным и одиноким мужчиной. – Mia bella donna.
– Мне нравится, как ты это говоришь. Твой голос… – Взяв Бонни за руку, я потянула его к себе. Он опустился на колени рядом, прижался губами к моему запястью. – У тебя голос, как у Мефистофеля, Бонни. Искушение. Огонь. Когда я слышу тебя… – Я приложила его пальцы к своей шее, где отчаянно билась жилка. Так, чтобы он ощутил пульс. – Ты здесь. В моей крови. Скажи еще.
– Mia bella donna. Si sta facendo impazzire, mio bel sogno.
(Ты сводишь меня с ума, моя прекрасная мечта – итал.)
Огонь, дрожь, порыв – в нем, в нас обоих… Он сказал это так, что мне стоило большого труда удержаться и не поцеловать его. Нет, не сейчас. Рано. Сейчас – погладить его по щеке, обвести контур губ, впитывая его жар и нежность. Провести его пальцами по своей груди, задержать, накрыв ладонью. И смотреть на его приоткрытые губы, заливший скулы темный румянец, трепещущие крылья носа. Весь мир вокруг исчез, остались только мы двое.
– Когда я слышу тебя, твой голос во мне. Ты во мне. Ты мой, Бонни.
Он тяжело сглотнул, потянулся ко мне.
– Твой, мадонна, – сказал низко, как рокот ночного океана.
– Ты обещал мне, помнишь? Все, что я хочу, – ему в губы, касаясь лишь словами и дыханием.
– Любое твое желание, мадонна.
Наше дыхание смешалось. Я слышала – наши сердца бьются в унисон. Сама тонула в сумасшедше прекрасном трансе. Бонни, что ты делаешь со мной…
– Мое? Нет. Твое, Бонни. Ты хочешь танцевать для меня?
– Да.
– Хочешь, чтобы я видела тебя? Слышала тебя?
– Да, мадонна, – еще ниже, еще глубже, и плечи под моими ладонями напряжены, будто держат на себе небо.
Вместо продолжения я притянула его к себе, лицом к груди, прижала, запустив пальцы в волосы, и знаком подозвала официанта. И если кто-то думает, что мне было просто в этот момент думать о чем-то, кроме льнущего ко мне, возбужденного до предела мужчины, он очень ошибается. Несколько связных слов – музыка, свободный подиум, проводить Бонни – дались мне тяжелее, чем диссертация по квантовой физике. Я даже толком не поняла, почему официант кажется таким знакомым, и одет не как официант…
– Спой для меня, Бонни. Я хочу, – мой голос прерывается, и звучит почти так же низко, как у Бонни. Мы резонируем сейчас, как два хрустальных бокала, звенящих от напряжения, готовых вот-вот расколоться от легчайшего касания.
«Мы пройдем по этой грани, Бонни. Вместе. Я хочу», – я думаю так громко, что он наверняка должен меня слышать. Я хочу, чтобы он меня слышал. Чтобы он понимал меня, чувствовал меня. Здесь. Сейчас.
Я приложила палец к его губам, не дав сказать ни слова, и толкнула – вперед, только вперед, ты обещал!
Тончайшая паутина понимания и желания связывала нас, пока Дик провожал Бонни к подиуму (я поняла, что это был Дик, только когда они отошли на десяток шагов и транс чуть спал). А стоило заиграть музыке – Крис де Бург, «Леди в красном» – и Бонни появиться на подиуме, паутина накрыла весь зал. О да, Бонни на сцене – это взрыв, фейерверк, сверхновая! Бывают такие артисты, что притягивают внимание, не сказав ни слова, не сделав ни шага. Такие, как Бонни.
Всего лишь мужчина в голубых джинсах, белой рубашке и алой слепой полумаске.
Он сделал несколько шагов, неуверенных, словно искал опору и не находил… и вдруг – нашел. Его протянутая вперед рука встретилась с чьей-то рукой, невидимой, но настоящей. Он улыбнулся, едва-едва, его лицо осветилось. И следующий шаг уже был шагом танца, парного танца, а в следующий миг он запел. Тихо, интимно, только для своей прекрасной леди в алом…
Бонни пел. Для меня. А я была счастлива. До слез. Правда, обнаружила слезы, только когда Дик сунул мне в руки салфетку. Ага, Дик. Он, оказывается, сидел рядом, и смотрел то на Бонни, то на меня, с каким-то странным выражением лица… но мне было не до него.
Бонни пел на сцене. Мой Бонни.
На сцене.
Без капли алкоголя. Я бы гордилась, я бы с ума сошла от гордости, если бы не знала точно – там, под повязкой, он видит сейчас зеркала гимнастического зала в Палермо. И отражается в них Франческа, куда ни глянь – великолепная, строгая, требовательная, божественная Франческа.
Не Сирена. Не безликая bella donna. И уж конечно, не я. И удастся ли мне поймать его, когда музыка смолкнет, а иллюзия рассеется?..
Ведь должно получиться, правда же? В конце концов, Франческа давно в прошлом, а я – сейчас! Он поет для меня!
Не только поет. Шоу и секс у него в крови. Я едва дышала, глядя, как он снимает рубашку, как льнет к невидимой партнерше… я почти видела себя рядом с ним, почти чувствовала касание его ладоней… и отчаянно ревновала ко всем, кто видит и хочет его. Даже к чертовой ромашке, так неуместной сейчас – и делающей его еще искренней, еще беззащитней…
На последних тактах, когда воображаемая леди исчезла, и Бонни остался один – обнаженный, ждущий, с горящими губами и рваным дыханием – я уже была около подиума. И, едва музыка смолкла, позвала его:
– Я здесь, Бонни.
Азирафель умел становиться невидимым для смертных, чем иногда с удовольствием пользовался. Он так и не смог определиться, считать ли это чудом, а потому не злоупотреблял. Но одно дело — дома, и совсем другое — в месте, лишённом контроля. Почему бы нет? Кроули позаботился о комфортной температуре, и Азирафель чувствовал себя зрителем в театре, почти как во времена Шекспира, если вспомнить о пустом зале.
Первым на сцене появился Поттер. Он немного нервничал и, прохаживаясь вдоль трибун, кутался в зимнюю мантию. Поттер что-то бормотал себе под нос, что при наличии небольшого воображения можно было счесть повторением роли. Азирафелю захотелось подбодрить его, чем-то вроде «Ты это сможешь!» или «Вперёд, Гамлет!», хотя это уже было немного не в тему.
Кроули, как и положено приме, слегка задержался. Но зато с его появлением сцена мгновенно ожила, и даже Поттер перестал ёжиться. Азирафель напряг слух.
— Итак, мистер Поттер, вы готовились?
— Готовился. Но я всё ещё не понимаю, как колдовать без палочки.
Кроули заложил руки за спину, принимаясь раскачиваться, слегка отрывая каблуки туфель от земли.
— Что же мне с вами делать, Поттер? У вас есть воображение?
— Есть!
— Тогда представьте себе, что перед вами… ну, допустим, дракон. Представили?
Поттер закивал.
— Так вот, — Кроули усмехнулся. — У вас не будет лишних мгновений, чтобы сначала вытаскивать палочку, а потом махать ею, лихорадочно вспоминая слова. Надо действовать!
— На моих уроках не будет глупых размахиваний палочкой, — едва слышно пробормотал Поттер.
— Что вы сказали?
— Ничего, сэр! Я всё представил.
— Отлично. А раз так, то вам нужна метла. Возьмите её!
Поттер растерянно уставился на Кроули:
— Но, сэр, вы не говорили, что нужно принести метлу.
— Её не нужно приносить. Её нужно взять.
— Но… как?
Кроули устало вздохнул.
— Примерно так! — он, почти рисуясь, отставил в сторону руку, и в то же мгновение в ней появилась бутылка виски. — Это несложно.
Кроули усмехнулся и, приложившись к горлышку, сделал несколько глотков, после чего вновь взглянул на Поттера:
— Вам не предлагаю.
— Но… вы не объяснили как, — Поттер с надеждой уставился на него. — Вы произносили заклинание невербально и без палочки?
— Нет, Поттер. Я просто захотел выпить. А вам надо будет захотеть спастись. Всё просто.
— А какое заклинание?
— Просто ваше желание! Ваша воля! Волшебник вы или кто?
— Но так никто не делает…
— Неужели? — ехидно улыбнулся Кроули.
— Кроме вас, конечно, — поправился Поттер
— И что мешает вам повторить вслед за мной? Просто захотеть… пожелать…
В голосе Кроули появились искушающие нотки. Интересно, а сам он понимает, как двусмысленно это звучит? Поттер зажмурился, и когда он протянул в сторону руку, Кроули прошептал:
— И взять! Ну же!..
Несколько мгновений ничего не происходило, а потом вдруг в пальцах у Поттера что-то блеснуло.
— Получилось! — обрадовался он.
Однако Кроули был ничуть не рад успехам ученика.
— И что именно у вас получилось? — ядовито заметил он. — Или вы планировали продолжить надругательства над моей машиной?!
Азирафель пригляделся и понял, что в руке Поттера зажата эмблема «бентли» — та самая крылатая буква «Б».
— Ой…
— И это всё, что вы хотите сказать?
— Простите, сэр…
— Не прощу! — Кроули отобрал у мальчишки дорогую сердцу железку и стремительно направился прочь.
— Сэр… — Поттер растерянно развёл руками. — Я не хотел…
— Урок окончен, — не оглядываясь, прокричал Кроули. — Принцип вы уловили, а дальше сами, но если у моего «бентли» пропадёт хоть одна деталь, я знаю, кого винить!
Поттер тяжело вздохнул и уставился на свою руку с таким интересом, будто видел её впервые. В замок возвращаться он не спешил, но у Азирафеля не было уверенности, что, даже получив метлу, мальчишка станет на ней летать, а не продолжит тренировку. Поэтому он спустился с трибуны и, никем не замеченный, отправился в замок.
У себя Азирафель устроился в кресле, собираясь перекусить чудесными булочками с вишней, которыми баловала его Винки. Он прикрыл глаза, наслаждаясь ароматом какао, и вздрогнул, когда хлопнула дверь. Кроули первым делом направился к овечкам, в стройных рядах которых заметил какой-то непорядок:
— Что это такое? — он ткнул пальцем в полотно. — Я кому говорил о недопустимости такого поведения? Расслабились?!
— Кроули, что происходит?
— Ангел, только не надо делать вид, что ты этого не замечал!
— Но я действительно…
Кроули обречённо махнул рукой:
— Ты мог…
— Так и чего я не заметил?
В эту минуту Азирафель обдумывал, как соблазнить Кроули булочкой, чтобы тот немного расслабился, поэтому смысл его слов стал понятен не сразу:
— Хагрид с директриссой Шармбаттона, подростки в количестве по всем тёмным углам, совы в своей дурацкой башне, а теперь ещё и нарисованные овцы! — он снова повернулся к картине: — Стыдитесь! Иначе вы…
— Кроули, ты принимаешь всё слишком близко к сердцу. И даже на собрании ты всех несколько шокировал своими взглядами, — мягко начал Азирафель. — Может быть, эта булочка тебя искусит…
Договорить он не успел. Взвинченный недавним уроком и неповиновением нарисованных воспитанников Кроули лишь прошипел что-то неразборчивое и ушёл, на прощанье так хлопнув дверью, что от неё отвалилась бронзовая ручка. Всё же педагогика давалась демону нелегко, наверное, куда труднее, чем кому-либо из смертных. Хотя нельзя не отметить, как он старался. Азирафель решил при случае его похвалить, всё-таки они здесь компаньоны, а стало быть, душевное состояние Кроули — их общее дело.
***
Утро дня состязаний выдалось морозным. Азирафель пришёл чуть раньше и уже начал замерзать, пока не появился Кроули и не согрел его чудом.
— Спасибо, — улыбнулся Азирафель. — Отлично выглядишь.
Кроули лишь скептически приподнял бровь:
— Не понимаю, почему ты не начудесил сам. Здесь же нет никаких ограничений.
— Привычка, — пожал плечами Азирафель. — Как думаешь, кто победит?
— Ставлю на Поттера. Он умеет то, чего не могут другие.
Кроули ни капли не сомневался, что его ученик будет лучшим. Азирафелю даже стало немного неловко за свой вопрос — ведь если бы они об этом не заговорили, победа мальчика была бы только его делом, а в случае поражения Кроули мог бы от этого дистанцироваться… м-да… Не то чтобы Азирафель не верил в Поттера или педагогический талант Кроули, но шансы превзойти старших товарищей были невелики. Хотя, конечно, не стоило забывать, что это не простой ребёнок, но драконы оставались драконами.
Толпа бесновалась, приветствуя чемпионов, и в этот шум прекрасно вписался рёв драконов, одного из которых как раз размещали в импровизированном стойле на кладке с яйцами. Азирафель не был уверен в своих познаниях, но на первый взгляд это был валлийский зелёный. Может быть, потому что других иллюстраций в той книге не было. Тем временем Людо Бэгмен, взявший на себя роль комментатора, объявил Турнир открытым и сразу же сообщил о выходе первого чемпиона — Флер Делакур. Зрители приветствовали участницу задорным свистом, и особенно отличились братья Уизли, сидевшие неподалёку от профессорской трибуны. Зрелище обещало быть интересным.
— Мистер Азирафель, можно вас на два слова? Моё почтение, мистер Кроули.
Люциус Малфой — председатель Попечительского совета школы, отец малолетнего хулигана, респектабельный джентльмен и, как случайно оказалось, герой грёз Аргуса Филча — поманил Азирафеля к выходу с трибуны. Очевидно, он хотел остаться незамеченным, так как всеобщее внимание было приковано к происходящему на арене. Как не вовремя-то! Можно подумать, он собирается сказать что-то действительно важное.
– Поздравляю, господа, у нас проблемы. Она рукотворная.
Майло Вандер спрыгнул со своей подставки и отошел к маленькой низкой раковине в углу. Эйдан остался стоять, напряженно вглядываясь в распростертое на прозекторском столе тело гарпии, убитой при задержании. Ричард предпочел отвернуться и опустить взгляд на криминалиста.
– Рукотворная? Как такое возможно?
– Заклятием, разумеется. Достаточно редкие и сложные чары, но история знает умельцев. Выбирают подходящую жертву, психически больных, алкоголиков, в общем, тех, кто легко теряет собственное я, и набрасывают форму. Результат – на столе.
– Спасибо, Майло. – Эйдан, как всегда, подошел незаметно. – На вопрос «как» ты ответил. Нам остались «кто» и «зачем».
– И «что делать», – обреченно дополнил Ричард.
Майло рассеянно кивнул и поднял глаза на Эйдана:
– С последним – будь осторожен.
Старший архивариус Гралх разобрался с вопросами Эйдана в свойственной ему манере: сразу и без лишних слов. Выслушав то, что напарники узнали от криминалиста, орк попросил их обождать и неторопливо удалился в свое царство стеллажей и папок. Ровно через две минуты он вернулся с толстенным делом военного преступника Виктора Хальтера, осужденного за «беспрецедентно жестокие эксперименты над разумными существами».
– Вероятнее всего, вы ищете именно его.
Увидев даты на обложке, Ричард удивленно поднял брови, но от вопросов воздержался. Он вообще предпочитал не перебивать орка. Из уважения к его размеренности и склонности к последовательным рассуждениям, разумеется. Эйдан же не утерпел.
– Почему? Он уже глубокий старик, его потому и выпустили по амнистии три года назад.
– Боюсь, в данном случае освобождение – это большая ошибка. Я уверен, что его разум с возрастом не угас, а характер не улучшился. К тому же, примерно треть его экспериментов основана на морфинге, а его «личные счеты» и претензии, если их зафиксировать, займут у меня два с половиной стеллажа. Часть «должников» на данный момент проживает в Чикаго и…
– Спасибо, спасибо, убедил. Только можно нам получить экстракт его дела? Нет времени столько читать, да и желания тоже.
– Конечно, можно, Эйдан. Он будет у тебя через час с четвертью.
Гралх никогда не торопился, но всегда обходился минимумом времени и точно знал, сколько его потребуется на любую задачу. Ричард восхищался и завидовал, но предпочитал делать это издалека. Память у старшего архивариуса тоже была превосходная.
К полудню у них была выписка основных фактов из дела Хальтера, прочитав которую, Ричард передумал идти обедать. Пока он дожидался Келли, пришел отчет от одной из Гончих, шедших по следу гарпии – обнаружили дом с её гнездом, которое оказалось клеткой. Здание взяли под наблюдение. Пока всё шло гладко, даже слишком.
Прибыв в тёмный грэшемский переулок, ведущий к дому с гнездом, Ричард огляделся. Келли словно вырос из грязной стены напротив и поманил за собой. Он совершенно бесшумно катил на своей доске, легко подстраиваясь под шаг напарника. Они опережали подозреваемого минут на двадцать: его засекли в паре кварталов от дома, и сейчас цепочка наблюдателей отслеживала маршрут.
Норвуд выглянул из проулка и увидел маленькое запущенное бунгало. Подходить к нему категорически не хотелось.
– Контурная защита, – пояснил Эйдан, – от особо любопытных и маргинальных. Гончие засели в доме напротив, вторая группа контролирует вон тот переулок. Наш парень движется со стороны дороги, как пересечет – третья группа замкнет кольцо.
Если бы Ричард смотрел в упор, он никогда не заметил бы скользнувшую в домик серую тень. Группы выдвинулись с позиций на захват, но до здания добраться не успели – раздался дикий нечеловеческий рёв.
– Отвлеку её, продолжай!
– Кого? Эйдан!
Тот уже не слышал, рванул вперёд, изменяясь на бегу. Нет, не изменяясь, а изламываясь и сминаясь под чужим напором. Ричард не раз видел, как напарник меняет облик, но ещё никогда это не выглядело так отвратительно, так неестественно. Пальцы – в когти, кожа – в чешую, из спины – костистые кожистые крылья… Вой теперь раздавался на два голоса. Когда гарпия их противника взлетела на ветхую крышу, Эйдан уже встречал ее в воздухе.
Ричард ворвался в дом следом за группой Гончих. Те деактивировали защиту и вломили по помещению чем-то оглушающим. Частично это что-то в них и отзеркалило – трое из пяти бойцов лежали на полу, но двое пытались сковать чарами тёмный, ускользающий от восприятия силуэт. Вой сверху оборвался резким болезненным воплем, и Ричард вскинул пистолет, выпуская в призрачного противника три заговорённые пули. В конце концов, приказа брать говнюка живым у него не было. Гончий показал ему большой палец, и Норвуд поспешил к двери. На всякий случай жестом отправил одного из стороживших вход помогать коллегам и посмотрел вверх. На крыше лежал труп. Один.
– Эйдан!
– Здесь.
Ричард поежился от голоса и подошел к сидящему у стены напарнику.
– Ну и видок у тебя. Ты цел? Тебе нужно в контору, к целителям или к шефу, я не знаю…
– Нет.
– Но…
Келли зашипел, ощерив иглоподобные зубы. Расправил крылья и через пару мгновений скрылся в небе за высотками.
– Как знаешь.
Ричард огляделся в поисках скейта, о котором напарник совершенно забыл, улетая. Поблизости доски не оказалось, и Ричард пошел в проулок.
Кабинет капитана Шепарда располагал к тому, чтобы взять себя в руки. Шеф в принципе так влиял на всё, одушевленное и не очень. Но сейчас Норвуду это совсем не помогало.
– Радуйся, что Виктор Хальтер страдает общей проблемой всех этих злых гениев: считает противников идиотами и позволяет себе ходить по одной проторенной дорожке. Иначе бы мы так легко не справились.
– Шеф, при всем моём уважении, легко – это неподходящее слово. Если бы не Эйдан… откуда там вообще взялась вторая гарпия? Ребята её не почуяли.
— Экспромт. Возле этого гнезда легко можно найти бездомного алкоголика, накрыть морфирующим заклятием и призвать – если ты мастер по чудовищам, конечно. Поэтому вторая гарпия и была такой слабой – она, считай, новорожденная.
– А Эйдан? Он, получается, просто влез под заклятие?
– Верно. Слабая или нет, гарпия – очень серьёзный противник для людей, даже подготовленных. Эйдан не любит терять своих. Как и все мы.
– Где он? И что с ним?
Шепард остался бесстрастен, но во взгляде, как показалось Ричарду, мелькнуло облегчение.
– Дома. А дом под наблюдением. Поверь, на данный момент это самый оптимальный вариант. Или не верь и поезжай к нему сам.
Капитан потянул к себе ноутбук, давая понять, что разговор окончен. Впрочем, Ричарду этого и не требовалось, руководство к действию он уже получил. В конце концов, отчет сам себя не согласует.
Первое, что бросилось Норвуду в глаза, это отсутствие крыльев. Второе – скейт, прислоненный к креслу на маленькой захламленной кухне, куда Эйдан проводил гостя. Сам Келли в глаза не бросался, а любая попытка рассмотреть его заканчивалась головокружением.
– Прекрати прятаться, пожалуйста. Меня тошнить начинает.
– Думаешь, от моего вида перестанет? Любуйся.
Ричард сглотнул. Серая горбоносая физиономия, глубоко запавшие глаза, острые уши и иглозубая пасть, кривящаяся в знакомой усмешке. Выглядел Эйдан негостеприимно и вел себя соответственно.
– Знаешь, а перестало. Правда, захотелось вернуть тебя обратно в Нотр-Дам.
– Я гарпия, не гаргулья.
– Ты мой напарник, метаморф, обладатель тысячи родичей и иногда заноза в заднице. Где здесь место для гарпии?
В ответ Келли только зашипел.
– Слушай, я понимаю, не самый приятный вид, но, уж прости, твои рабочие облики никогда не мне не нравились. Почему ты сейчас распсиховался?
– Твоя… слепая уверенность способствует. Ты видишь, но не понимаешь, что именно. Совсем не понимаешь. Норвуд, уходи. Пожалуйста.
– Я знаю, кого я вижу. Знаю, с кем говорю. Я знаю, что это ты, Эйдан, и узнАю под любой личиной. Да, моя уверенность слепая, но потому что на вашей чертовой Изнанке невозможно доверять глазам! Удивительно, как я ещё не свихнулся от всего этого.
Конец тирады Келли уже не слушал, а удивленно рассматривал свои руки, на которых медленно таяли остатки чешуи. Он поднес ладони ещё ближе к лицу, ощупал его и с резким выдохом оперся спиной о холодильник. Тот протестующе загудел.
– Ну вот, хорошеешь на глазах.
Не самое остроумное замечание почему-то страшно развеселило Эйдана. Отсмеявшись, он вытер глаза и сам предложил выпить кофе и обсудить отчет. Но Норвуду не давал покоя ещё один момент.
– Келли, некстати, но клянусь, я больше никогда не буду трогать твой скейт без разрешения.
– Вау. Когда догадался?
– Когда вошел. Вчера – плюс крылья, минус скейт, сегодня наоборот. Ты что, сам сказать не мог?
– А зачем, Шерлок?
Наблюдая за тем, как Эйдан варит кофе, Ричард понял, что значит «дома и стены помогают». В хаосе этой кухни невозможно ничего найти, но Келли и не искал. Кофе, посуда и сахар просто оказывались там, куда он протягивал руку.
К тому, что общение с напарником многие вопросы оставляет без ответов, Ричард привык. Это означало только то, что придется искать их самостоятельно. Или просто спрашивать у тех, кто точно в курсе и не имеет на Ричарда зуб. Или, не дай боже, клык.
Майло Вандер открыл дверь после пятого и весьма настойчивого звонка. Рассыпаясь в извинениях, он поволок Норвуда в кабинет, где работал над рукописью: исписанные листы покрывали собой все доступные поверхности. Ричард осторожно сдвинул одну стопку с края дивана.
– Майло, помнишь, когда мы говорили о гарпиях Хальтера, ты просил Келли об осторожности? Почему?
– Он тебе не рассказал? Тогда, может, и мне не стоит. Ладно, всё равно уже ничего не исправить, а знания лишними не будут. Видишь ли, большинство местных ши, выбрав форму, утрачивает способность к морфингу: так им проще себя стабилизировать. Они не люди, у них внешнее может подчинить себе личность и перекроить её. Эйдан – редкое исключение, возможность изменять облик он сохранил для работы, поэтому как личность он менее стабилен. Что и делает его подходящей кандидатурой для заклятия.
– Но рабочие облики он легко сбрасывает.
– Они наложены им самим, и они человеческие. Форму неразумной твари сбросить гораздо сложнее, особенно если она умело наброшена. А Виктор Хальтер был большим мастером по части… оскотинивания.
Норвуд встал и начал мерить шагами кабинет. Семь – от дивана до стола, еще пять – до книжного шкафа, двенадцать – обратно.
– Но она же исчезает, эта форма! И скоро пропадёт совсем.
— Увы, Ричард. Первую неделю с ней ещё можно бороться, это даже будет казаться положительной динамикой. Но потом сил и желания сопротивляться самому себе, новому себе, не остаётся. Видимо, капитан верит, что Келли справится, раз отпустил его, но я – нет. Прости.
Кажется, уверенность Норвуда была не только слепа, но и глуха. Криминалист знал больше, неизмеримо больше, но Ричард знал точно.
– Нет, Майло. Нет. Я был у него, он прямо на глазах в себя приходит. От этой гаргульи, гарпии чертовой, остались только уши да пара клыков! И те через пару часов почти исчезли.
Криминалист несколько секунд ошарашено таращился на Ричарда, а потом с радостным воплем рванул к шкафу и вознесся по приставной лестнице к третьей полке. Вернулся с той же скоростью, лишь чудом не навернувшись со ступенек. Ричард посмотрел на бутылку виски и стаканы в его руках.
– Я за рулем.
– Отрезвлю! А потом ещё налью! Держи.
Отбиваться было бесполезно. От второй порции за «везение этого ирландского сукинсына» тоже. После третьей Ричард, наконец, сформулировал мучивший его вопрос.
– Почему он мне ничего не сказал? Ещё и гнал. Ну что за игры эти вечные.
– Ты ничем не смог бы ему помочь. А он, наверное, не хотел, чтобы потом в каждой встречной гарпии ты видел его. Такое случается, а с подобными тварями любое промедление – верный путь ко мне на стол. Знаешь ведь, что Гончие нашли ещё несколько клеток.
– Знаю. Сколько же Хальтер их понаделал?
– Надеюсь, не на всех своих местных должников!
– Майло, Эйдану точно ничего не грозит?
– Только стать материалом для научных статей наших спецов по морфингу. Такого шанса они не упустят. Не передрались бы!
Домой Ричард возвращался кристально трезвым и слегка раздраженным. Хотелось поехать к Келли и вытрясти из него несуществующую душу за такую попытку уберечь напарника. Норвуд всегда предпочитал знание неведенью, всегда, что бы ни случилось. Даже если ничем не мог помочь. А ещё где-то рядом крылся ответ на очередную маленькую загадку, которыми Келли так щедро одаривал своего «Шерлока». За что Эйдан его благодарил? Мимолётное прикосновение к плечу и тихое «Спасибо, Ричард» на прощание. Ну не за обещание же самому дописать отчет.