Влажная черная живая. Линия — как моё домашнее животное. Без неё я не проживаю ни дня: она выстраивает меня, как я выстраиваю её.
Это началось в детстве. Спустя десять месяцев после моего рождения — в доме случился пожар. Меня спасли, но кожа после этого стала красной, как свекла и я лишился речи. Знакомые матери, сплошь профессура — посоветовали: «Дайте ему перья и бумагу: пусть пишет.» И так, со временем, мои крючочки, точки, линии и кляксы стали вытягиваться в согласный унисон на белой странице, а в моём выразительном центре начали роиться звуки и складывать эмоции в словеса. Так всё очистилось и пунцовая кожа просветлела, и линия моей жизни с тех пор стала завиваться в ровные барашки и причудливые вензеля.
Я стал каллиграфом. «Каллиграфия» в переводе с греческого — «красивый почерк», но для меня это понятие много шире. Когда я целую дочь — ощущаю глубокую нежность траектории приближения моего лица к её пушистому височку. Когда мою руки — осуществляю осознанный каллиграфический акт — росчерка воды на мыльной поверхности кожи.
Тайный звук бытия мне открыли перо и чернила. А силу самих орудий письма разъяснил преподаватель русского языка. Тонкий знаток графологии с символичной фамилией «Вензель», легко определял по почерку владельца неподписанной тетради. Характер и даже пол ученика ясно, как в зеркале, проявлялись для него в одной коряво нацарапанной фразе: «Домашняя рОбота».
Виртуоз каллиграфии требовал от нас скрупулёзности в написании каждой буквы и безоговорочного использования перьев «вставочек», чем провоцировал бессчетные кляксы в тетрадях и возмущение прогрессивных учеников, а также их родителей. В конце шестидесятых, когда из Америки в Россию завезли шариковую ручку, а Хрущев разрешил её использовать в школе, мой учитель сказал:
— Увидишь, это обернётся национальной трагедией!
Что именно? — с недоумением спросил я, катая фиолетовый палец по шершавой промокашке и любуясь отпечатком в сеточку.
Подмена! Подмена спонтанности — заданностью, осознанности — автоматизмом. Пойми ты: лёгкость письма, читай, достижения — обесценит значение внимания и воли. Если мы потеряем линию — потеряем национальный характер. Обменяем на комфортный ручкин стержень — свой стержень, внутренний.
Я тогда украдкой посмеялся над пафосом трагедии шариковой ручки. Которая провинилась лишь тем, что разучила пальцы вытягивать объём из линии, укладывая её в плоскость наклоном перышка, или истончая и наращивая текучую массу. Потом всё случилось так, как сказал мой старый наставник. Мистика, выдумка, нейрональные окончания — объясняйте, чем хотите. Мы обменяли на шариковую ручку волю и характер. Получившееся назвали «обществом потребления».
Помню: древняя, красная тушечница из пористого камня. Черный, вдавленный в рисовую бумагу хрип боли и мужества — иероглиф, выбивший извилистые потёки из уголков моих глаз. Класс японского мастера Есихидэ во время стажировки в стране истонченных умов и самурайской воли, где у каждого каллиграфического почерка — есть свой хранитель, оберегающий для нации её достояние. Мастер уронил слезу, узнав в русской вязи восемь элементов японского иероглифа.
И так мне сказал великий Тано: «Вы утратили свою линию. У вас нет больше характера: есть только природные ресурсы. Когда они закончатся — вы погибнете. А мы будем жить. Независимо от обстоятельств. У нас есть киаи — сила духа, воля. После трагедии Хиросимы дух японцев был сломлен. Народ — на грани гибели — спас один человек, создав Хиро да кэмпо. Программа возрождения нации ввела каллиграфию обязательным предметом, во все школы. Дети, у которых не было рук — писали ногами, если и ног не было — кисть зажимали в зубах. И постепенно линия выправила сломленных, дала востребованность, вывела тоненьким канатом — в будущее.»
…Мы потеряли линию — может, и так. Но остались буквы — как сегменты пространства, они одними очертаниями наполняют его жизнью и смыслом: присмотритесь!
«К» — прикосновение, «У» — хмурое нисхождение вглубь, «О» — всеобъемлющая открытость. «Я», утверждающее самость, но теряющее баланс в противостоянии «А» — устойчивой неколебимой равностности основы.
Вот я погружаю перо в черный хаос, осуществляя намерение. Сейчас, из белой пустоты, объединяющей все цвета и элементы, от трения возникает вибрация: шепот и поскрипывание. Вибрация оформляется в букву… слово… фразу… и — намерение выражено. А фраза увековечена; теперь она — след-указатель-знак. Так остается в пространстве всё, излучаемое нами.
Так фигурист, танцуя, выводит узоры на льду, так человек — от первого до последнего звука — проживает свою краткую но головокружительную каллиграмму… просто — красоты ради.
0
0