«Счастье, — говорил он, — Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души за несчастных всегда известны.
Это ничего, что много мук
Приносят изломанные и лживые жесты.
В грозы, в бури, в житейскую стынь,
При тяжелых утратах и когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым -
Самое высшее в мире искусство».
(С) Сергей Есенин «Чёрный человек»
_________________
Дождь то накрапывает, то начинает лить уже в полную силу, оставляя дорожки на оконных стёклах. Капли отражают и искажают свет уличных фонарей. Изнутри комнаты их блеск на контрастном тёмном фоне неба кажется таинственным и волшебным, но Мия не смотрит на капли. Она не задёргивает портьеры, не зажигает лампу. Как вернулась с представления, так и сидит за столиком, опустив голову на сложенные руки. И лишь плечи подрагивают, сотрясаемые беззвучными рыданиями.
Но на робкий стук в дверь девушка всё же вынуждена отреагировать.
— Входите, не заперто, — отвечает она неохотно. И даже головы не поднимает, чтобы узнать, кто же наведался к ней.
Переносной фонарь в чьих-то руках сразу добавил в комнату света и уюта.
— Мия, детка, как ты? – Боннита в несколько быстрых шагов оказывается рядом, обнимает за плечи, — На улице та-ак резко похолодало. Не замёрзла тут?
— У меня плащ. Он тёплый.
«Это скорее уж от одежды танцовщицы веет холодом, да и волосы у неё чуть влажные», — как-то отстранённо замечает девушка.
— Надо было всё же чаю с собой прихватить, всё равно мимо кухни шли, – это вздыхает уже Хельна, входит в комнатку, аккуратно закрывает дверь, осматривается, куда бы поставить или повесить фонарь.
— Вы зря пришли. Я не хочу никого видеть.
— Ну, конечно, не хочешь. Мы все расстроены. Но хотя бы выслушай… – не отступает Боннита.
— Неужели ты скажешь что-то помимо обязательных банальностей? – поворачивается к ней Мия, вытирая кулачком глаза, — Зачем говорить «Будь сильной!», «Слезами горю не поможешь», если эти слова действуют с точностью до наоборот.
Хельна подходит к столику.
— Мы за тебя очень переживаем. И всё-всё понимаем. Ведь это очень больно — терять навсегда.
— Просто ты должна знать, что не одна. Понимаешь, о чём мы? – спрашивает Боннита.
Но Мия не отвечает, идёт к двери.
— Я говорила ему, что давно разучилась плакать. Соврала. Я так часто ему врала.
— О чём ты, подруга, вы же с детства дружите… ну, дружили.
— Да ни о чём. Я собираюсь лечь спать пораньше, чтобы утром выйти к нашим уже не такой заплаканной. Быть «лицом компании» — это моя работа, так что не волнуйтесь, я справлюсь. Потому что должна.
Мия распахивает дверь, оборачивается, и обе гостьи прекрасно понимают намёк.
— Это хорошо всё же, что вы пришли. Спасибо вам за поддержку и участие! Мне теперь хоть немного, но легче стало…
Она по очереди обнимает подруг.
— Хочешь, принесём что-нибудь? – предлагает Хельна, но принцесса цирка лишь покачивает головой.
— Доброй ночи, девчата!
— Доброй ночи, Мия! Держись там…
Комната вновь погружается в темноту и тишину. Девушка, пошатываясь, бредёт к столику, наощупь находит свой фонарь, крутит ручку механизма. Несколько щелчков — и огонёк от проскочившей искры ширится на фитиле горелки. Хоть и давнее приспособление, но удобное. Не так много вещей из родного дома взяла, а эта – одна из самых нужных. Кажется, отцу фонарь кто-то из старых знакомых подарил.
— И вот как всё получилось именно так?! – бормочет Мия, подходя к портьерам, и в уголках глаз девушки опять успевают накопиться слёзы, — Мне кажется, что это всё из-за меня! Из-за меня Элиан увлёкся цирком. Неужели не ясно, что он выбрал этот рискованный путь, чтобы быть рядом?! Что за день сегодня такой?! Ну почему, почему Элиан пошел за этой дурацкой мазью. Если бы он не брал этот проклятый камень! Ну почему он не отрепетировал всё как надо… Почему не перепроверил крепление троса раз пять?! Или десять… Нет, не то! Не так! Просто успокойся! Это даже не твои слёзы…
Но тут взгляд девушки падает на цветочный горшок на подоконнике. Вверх по-прежнему торчит обломанный стебель, но из почвы уже проклёвываются листики и маленький росток с едва заметным бутоном.
— Эх ты, цвести ещё вздумал… Всё-таки отродился. А Элиан не верил…
_____________
Вечерняя и ночная тишина знакомых коридоров Хельну всегда успокаивала, но не сегодня. Печальное событие тенью лежало на лицах циркачей, и тишина превращалась в гнетущую, тревожную. Попрощавшись с Боннитой, певица не пошла в свою комнату. Девушка направилась к самому верхнему крытому переходу, соединяющему жилой корпус и здание цирка. Но уже на подступах стало ясно, что посидеть там в одиночестве не получится.
Из перехода лился не только свет чьего-то фонаря, но и замысловатая мелодия. В такое время да в пределах жилого корпуса перебирать струны мог лишь Вейлин. А перестук дождя по крыше создавал подобие аккомпанемента. Хельна подошла и встала поодаль, не прерывая игру. Она смотрела за блеском капель на кривизне стекла – для подобных технических и «нефасадных» коридоров, в целях экономии, стекло использовалось старое и бракованное, с причудливыми наплывами и подтёками.
Последний аккорд затихает, а дождь, напротив, усиливается, будто наконец-то вошел во вкус и собирается выдать самую умопомрачительную барабанную дробь. Мужчина откладывает тяжелую струнницу в сторону, встаёт сам, поправляет тунику. Теперь он хотя бы может смотреть на Хельну сверху вниз, с привычной двухметровой высоты, а не снизу вверх из положения сидя.
— О чём задумалась, Хелли? – выводит девушку из размышлений голос Вейлина.
— О том, почему дождь чаще всего соотносят с грустью. То есть, если и самому грустно, и за окном льет как из ведра, то оба события будто в унисон работают. Ты же тоже сейчас играл грустную мелодию.
— А по твоей логике, дальше нас ждёт ещё больше печали? – мужчина перекидывает за спину длинную косу из пяти прядей. Обычно без фамильной причёски (с плетением по всей голове от темени через затылок и далее) люди из рода Игзешесов вообще из дома не показываются.
— Нет-нет, я не это имела в виду.
— А что ты хотела, осень не за горами, поливать будет всё чаще и всё дольше.
— Я о том, что ведь в это же самое время у кого-то может случиться и радостное событие, но тогда на дождь почему-то не обращают внимания, — вздыхает девушка, — А тут и так все подавленные, а ещё и дождь дополняет.
— Да, жалко Элиана, хороший был парень…
— Но всё же по-настоящему тяжело сейчас Мии. Не представляю, как она это переживёт…
— Увы, когда риск – часть профессии, невозможно предусмотреть всего. А переживёт – да точно так же, как и все люди. Рано или поздно все сталкиваются с неизбежным.
— Эх ты. Нет бы посочувствовать и утешить! А ты в свою философию линию гнёшь. Хотя знаешь… а сыграй ещё, – предложила Хельна, — Пока не заявился дежурный и не отправил всех по комнатам. Это, кстати, сам сочинил или перенял у кого?
— Сам. Только стоя играть неудобно, а тащить сюда одновременно и стул, и струнницу тоже не с руки было.
— Ты же на полу сидел. И я присяду.
— Как-то уж совсем по-простецки это, но — как скажешь.
В такие моменты главное – поймать настроение песни. Когда стал понятен рисунок мелодии, родились и слова. Хельна думала о чувствах и переживаниях подруги, пела сейчас как бы «за неё» и «вместо неё».
Капли дождя на оконном стекле,
А на щеках — пара мокрых дорожек,
Но поздно менять, поздно что-то менять
И повторять «но всё же…, но всё же…»
Столько не сделала, не досказала,
Кто-то озлоблен, кому-то всё мало,
Чья-то вина станет чьей-то бедою,
Чья-то ошибка станет чьим-то провалом.
Прости.
Меня.
За всё.
Если есть смысл прощать.
Время ушло, когда можно было о важном,
о важном сказать.
Тебе.
— Скажу всё же, что вы, девочки, часто выдумываете на пустом месте то, чего нет, — комментирует Вейлин после завершения проигрыша.
— Считаешь, Мия не любит Элиана?
— Да кто её знает, вроде и мала ещё, но дистанцию хорошо держать умеет. И маски меняет только в путь, – по интонации Вейлина совершенно не ясно, комплимент это был или порицание. Хельна восприняла как порицание.
— Если обижаешь мою подругу, то обижаешь и меня. А вообще — ты просто редко с ней общаешься. Мия очень милая и хорошая.
— Ну да, ты же сама недалеко от неё по возрасту ушла. Вот и не понимаешь.
— Значит, и песню продолжать не имеет смысла! – вспылила Хельна, вскочила и направилась в свою комнату.
____________
Не знал я, к чему «проснусь», так что засыпать побаивался. Почитал, конечно, про хирургию, но не-е, жизнь меня к таким сложностям не готовила. Нутром чую, с тем, что я нахватал по верхам, от меня будет больше вреда, чем пользы. О-очень не хочется перемещаться, но куда ж я денусь от себя-астральщика. Как только при материализации начинаю различать внутреннее убранство комнаты, объединённой из двух, сразу смотрю в сторону столов.
Здравствуйте, приехали, свёрнутый ковёр лежит с таким прогибом, что понимаешь – внутри него пусто. Но – хорошая новость – срабатывает «чувство своих» – нахожу леди Варамис лежащей там же, где оставил. Приседаю к ней – дыхание есть, глаза открыты, но сама она с места не сдвинулась ни на сантиметр. Может, только-только появилась? Но тут замечаю шевеление под дальней от меня кроватью, и по спине пробегает волна мурашек. Светильники-то все по стенам расположены, до «подкроватии» их свет явно не достаёт.
– Скоро… буду в порядке… — выдаёт целительница хрипло и так неожиданно, что я даже икаю.
– Чем-то помочь? То же самое лекарство из чемодана достать?
– Нет. Как раз закончится.
– Что именно?
– Действие… кх… парализатора. И вступит в дело… кх… внутреннее восстановление, — женщина начинает сжимать и разжимать кулаки, сначала это даётся ей с большим трудом, затем всё легче.
– Э-э-э, — только и выдаю я, поглядывая то на Варамис, то в сторону подозрительной темноты, — Зачем же вы его вообще выпили? Но гораздо важнее то, что вот там под кроватью кто-то есть, шевелится, я заметил меховой бок.
Показываю направление.
– Значит, всё рассчитала верно. Сан, помоги мне сесть.
Помогаю, конечно.
– Действительно повезло, что твоя интуиция сработала вовремя, повезло, что и я оказалась недалеко, среди зрителей, но по-настоящему повезло пациенту вот в чём: среди его предков оказался представитель расы людей-кошек.
— Так парень — нэкой? И это его синдром девяти жизней?!
— Очень хорошо, что знаешь об этом, — с удивлением в голосе обращается ко мне Варамис, – И как такая особенность нэкоев проявляется в результате получения опасной травмы?
Отвечаю быстро и чётко.
— Организм переходит в режим регенерации при внешней имитации потери жизни.
— Будто на экзамене сидишь. Молодец. Откуда знаешь-то? Есть время в учебники старших ступеней заглядывать?
— Нет, в сборнике баллад сноска была. Запомнилось.
— Понятно. Так… Теперь попробую сама на ноги встать, но ты подстраховывай на случай чего.
— Да, конечно, только про парализующее зелье я всё равно не понял, — держу свои руки так, чтобы точно успеть подхватить Варамис в падении, — Я-то сначала подумал, что в пузырьке что-то усиливающее магию, судя по тому, какие колебания маг.связок тут наблюдал. Но чтобы парализатор… он-то зачем был нужен?
— До чего же ты, Сан, дотошный, — вздыхает целительница, всё ещё некрепко держась на ногах и потому опираясь о столешницу, — Цепкий ум — это хорошо, конечно. Уважаю…
Хех, не знай я, что астральщикам алкоголь категорически противопоказан, вообще подумал бы сейчас на опьянение.
— Так в чём же тогда проблема всё мне объяснить?
— Просто парень не чистокровный. Может в дедах или прадедах кто-то из нэкоев затесался. И память крови в момент опасности сработала. Но настолько слабая, что без нас ему бы не выкарабкаться.
— Да я-то тут и не при чём почти.
— А, ну да, не без нас, а без меня, — уточняет целительница, но я чувствую какую-то едва заметную фальшь в этой фразе. – Для того, чтобы повысить его шанс на выживание, мне пришлось воспользоваться своим запредельным потенциалом. И это именно исключение, а не правило, ни у кого из нашей группировки я похожей способности не знаю. После того, как использую, мне нужно какое-то время побыть без движения, или бед натворю, вот и устраиваю себе такое «выключение» зельем или магией. Большего не расскажу, незачем.
— Получается, именно Вы по сути и вытащили пациента «с того света»?! – восхищаюсь я, — Это круто, что могу сказать! Я не представляю, каких усилий это стоило. Но… раз способность редкая, разве стоило её использовать вот так просто, по просьбе какого-то студента, меня то есть, да ещё и на иномирце.
Варамис даже криво улыбнулась, уже без моей помощи обойдя стол и приближаясь к кровати.
— Ты не переживай, я уже близка к рецепту, который сведёт на нет всё негативное влияние на меня моей некрономи… моей запредельной магии. Я отдавала себе отчёт и уже просчитала неминуемые последствия, когда соглашалась помочь тебе там, у цирка. Но не рассчитывай более на мои силы. Как закончим с лечением нашего котика, я вплотную займусь своим заданием.
— Так вот почему вы сказали «потренироваться на кошках», а я не понял, простите, решил, что образное выражение. Читал по хирургии. Но если что, у меня мама ветврач, и с кошками я ей, было дело, помогал…
— Ветеринар? Хм, прямо ирония судьбы какая-то. Кстати, по возвращении зачту тебе эту помощь как практикум, когда у вас по моей кафедре занятия будут. Если твои знания и умения, конечно же, окажутся… как там это в резюме обычно пишется… «релевантными»…
«А за внешней суровостью и строгостью у Варамис всё же есть и более человечная сторона» — думаю я, — «Никто бы из наших не осудил её за отказ помочь кому бы то ни было из местных. Такова правда жизни. Всем не поможешь, на всех не разорвёшься. Но ведь согласилась же вмешаться».
И главное – так быстро догадалась и просчитала, что сможет пробудить в человеке дремавшую память крови другой расы. Умудрилась учесть, сколько примерно времени потребуется такому «нетиповому» нэкою пролежать в саморегенерации. А теперь поднимает и спокойненько несёт вместе со мной это огромное пушистое чудо на стол, хотя сама только что едва на ногах держалась…
— Мне бы проще было лечить нэкоя в человеческой форме, но зато ему самому проще лечить себя в звериной, — шутит целительница.
— А в человеческую он когда будет перекидываться? И как это вообще с точки зрения физиологии происходит?
— Можешь сам посмотреть, хотя зрелище не из приятных, а объяснения уже на второй ступени обучения получишь, там эту тему проходить будете. Мне не до объяснений, я и так жуть как устала. Сходи, попроси у Ломастеров тёплую воду и ткани чистой побольше, будешь отмывать шерсть пациента от запёкшейся крови, пока я диагностирую состояние внутренних органов. Очень надеюсь, что всё заживёт, как на собаке, хотя в данном случае, как на кошке.
— Я вот тут подумал, что сохранение массы тела должно действовать, ноша по весу примерно такая же… — начинаю я, но внезапно ловлю грозный взгляд целительницы, — Всё-всё, уже иду за водой и тканью.
И правда, подтормаживаю что-то, потом ведь наверняка нужно будет и в комнате прибирать, и ковер с обрывками одежды, даже не знаю, то ли вычищать, то ли сжигать, а времени в обрез… В общем и целом, только спустя час и практически без сил мы выползли с леди Варамис из комнаты с пострадавшим и потопали на первый этаж, в столовую. По местному времени – одиннадцатый час вечера, а по нашим субъективным ощущениям – седьмой час, самое время ужинать.
Зеваю. Часто и безудержно. То ли темнота за окнами располагает, то ли зевающая Элисса, приносящая нам еду для позднего перекуса, мне примером служит.
С благодарностью принимаю у женщины плошки и чашки.
— Как же мы вас всё-таки нагружаем, — сетует целительница, — Чем лучше компенсировать? Вы только скажите.
— Это уж к Астеру с такими вопросами, я-то что, помогаю, чем могу. Вот разве что Ту-Дзик приболел, горячий лежит, а как на лапы встанет, так и дрожит, как на студёном ветру.
«Варья» хлопает меня по плечу.
— А у меня тут юный ветеринар сидит, может, что подскажет.
— Но лучше всё же обратиться к кому-то местному, – тут же добавляю я и задаю, наконец, вопрос, который мучил меня со времени расчётов по течению времени в разных мирах. – Леди Варамис, ведь когда в Лиаре наступит одиннадцать часов завтрашнего дня, я буду с ног валиться и на ходу засыпать. А потом – и вовсе лежать спящим тельцем, не в силах выполнять обязанности курьера и помощника по дому.
— Да, тут ничего не попишешь, я переговорю с Астером Ломастером по этому вопросу. Он сейчас уже спит, госпожа Элисса?
— Лучше бы спал, но, увы, нет, занят в мастерской. Видимо, срочный и сложный заказ. А вы пока кушайте.
Женщина уходит, а мы с удовольствием следуем её совету, ложки так и мелькают.
— Я ещё вот о чём вспомнил. Вы ни разу не спросили, кто же именно меня подговорил на перемещение в Лиар. Их накажут, или всё спишется на то, что я сам виноват, что поддался на провокацию, и накажут уже меня?
— А ты сам как думаешь?
— Я больше волнуюсь, не навредят ли они ещё кому-то. Тем более, если уверятся в своей безнаказанности.
— Тогда называй имена, попробую по земным связям передать, за кем из студентов теперь нужен глаз да глаз.
И тут в столовую вбегает Элисса и очень резко останавливается, мы с целительницей синхронно поворачиваем головы в её сторону.
— Ой, там этот… ну, ваш! Я только в щёлочку заглянула. Лежит, бледный такой. И у него — уши!
— Что «уши»? — снисходительно уточняет Варамис.
— Ну, я… просто не видела ни разу таких. Пушистых. С кисточками…
— У вас на Лиаре что, кошек не водится?
— Водятся. Но у людей таких ушей ни разу не видала. Это чёй-то за раса такая? Даже по ауре другой совсем. И почему сначала как нормальный человек был?
— Раса эта «нэкои» называется, для Лиара она не характерна, — произносит целительница, а я отмечаю для себя мысленно, что у Элиссы-то, оказывается, тоже навык ауросенса есть, раз заметила изменения. Какими были уши пациента, когда он находился внутри ковра, она уж никак видеть не могла.
— Если он уже в человеческой форме, — добавила Варамис, — Значит, наш ушастый гость скоро очнётся. Идём.
Направляемся втроём к комнате, по пути слышим грохот упавшей и разбитой посуды, Варамис, естественно, входит первой. Нетерпеливо выглядываю из-за её плеча, любопытно же.
— Ой, а прежних ушей уже и нет, – ахает Элисса.
По моим ощущениям парень тоже вполне себе человек. На кровати лежит под одеялом, волосы по подушке разметались, сам бледный, на лице и руках огромные рубцы, будто следы застарелых шрамов. Открывает глаза.
— Простите… я нечаянно задел.
Только тут обращаю внимание на упавшую с тумбы статуэтку, фигурка раскололась в падении, а я сначала думал, что посуда разбилась.
— Где я? И кто вы? Почему я ничего не помню?
— Что значит, «ничего не помнишь»?
Вижу, как леди Варамис проводит рукой над головой пациента, по маг.связкам чувствую что-то похожее на сканирующее заклинание, скорее всего оно самое и есть.
— Пожалуйста, скажите мне, кто я такой? Не понимаю. Почему всё как в тумане? – заметно нервничает, глазами из стороны в сторону водит.
— Сколько пальцев на руке? — показывает Варамис три.
— Два… нет, четыре. Да причём тут…
Теряет сознание, целительница касается его лба.
— М-да… не всё так просто, как казалось сначала. Что-то с памятью моей стало. То есть, что-то с памятью его стало. И регенерация уже сошла на нет, слабовата кровь, слабовата. Ещё бы немного продержался на самолечении — и даже внешних повреждений не осталось бы. А так… – Варамис разводит руками.
— Значит, шрамы останутся? – уточняю я.
— Останутся. Полагаю, что возникли из-за локальных сбоев его многочисленных трансформаций. А потеря памяти — скорее всего временная. Идём, пусть спит, сил набирается. Госпожа Элисса, когда мальчик проснётся, непременно захочет пить, можете дать ему простой воды комнатной температуры или чуть подогретой. Кормить пока не стоит, когда вернёмся, решу вопрос по питанию и лекарствам. У нас уже пробуждение близко. Буду крайне признательна за помощь!
— Понимаю. Не беспокойтесь…
Та-ак… Мне показалось, или же за участливыми речами и скромным «взглядом в пол» Элисса прячет что-то ещё?
На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. (Песня Песней 3:1)
Максимилиан бежал по тропинке к дому священника. Обеими руками, будто живое, дышащее существо, он прижимал к груди книгу. Книга была старой, с пожелтевшими страницами, сплошь из латинских текстов, муторная и строгая, как старый судья из Консьержери, но господин Геро сказал, что книга эта очень ценная, издана почти двести лет назад, и своим содержанием доставит отцу Марво то же удовольствие, какое испытывает сам Максимилиан, когда находит под полотняной салфеткой кусок сладкого пирога.
Приведенное господином Геро сравнение позволило мальчику тут же припомнить вкус яблочного повидла, стекающего огромными, липкими каплями с золотистого, сдобного коржа. Но само противопоставление пирога и книги Максимилиана нисколько не удивило.
Несмотря на то, что сам он всего как пару недель научился читать, удовольствие, извлекаемое им с книжных страниц, упоительное скольжение пальца по строчкам, ничуть не уступало по остроте и соперничало на равных с удовольствием желудочным. Поведай об этом Максимилиану кто-нибудь ещё в прошлом месяце, он бы рассмеялся и презрительно сплюнул бы сквозь зубы, как это принято у дерзких обитателей улиц.
Да кто же променяет сытный обед на книжную тягомотину, удел сутулых недорослей, чьи ещё более сутулые и желчные отцы преют в судебных мантиях и скуфейках? И вот, надо же, он готов променять куриную ногу на пыльный том. И на мелок в дрожащих от старания пальцах. И на грифельную доску, которую для него где-то раздобыл господин Геро.
Вспомнив эту доску, гладкую, прохладную, отражающую солнце, с прорезанными в ней прямыми линиями, Максимилиан ускорил шаг. Эта прохладная, черная доска манила его. Она осталась лежать на столе, который сколотил угрюмый плотник по просьбе господина Геро.
Этот стол установили в большой тенистой беседке, в яблоневом саду, недалеко от высоких, узких, стекольчатых дверей, ведущих в настоящее хранилище тайн – в библиотеку.
Максимилиан в первые дни своего пребывания в Лизиньи осмеливался только заглянуть в это хранилище, подкравшись на цыпочках, в эту манящую, пахнувшую пылью глушь, в настоящую обитель колдуна, стены которой укрыты будто древними щитами, высокими шкафами из тёмного дерева. А сами щиты покрыты книжными позолоченными зубцами, на тиснёных ребрышках которых проступали нечитаемые письмена.
Максимилиан тогда сделал шажок и пугливо застыл, ожидая, что одна из теней сейчас поднимется с паркетного узора и обернётся призраком монаха, хранителя здешних сокровищ, и погонит невежественного мальчишку прочь. Ибо как смеет отрок, не отличающий одну букву от другой, переступать порог этой сокровищницы.
Но господин Геро шагнул в эту сокровищницу на правах хозяина и поманил за собой Максимилиана. И страж в призрачных одеждах не возник в сумеречном полусвете и дорогу не преградил. Но мальчик все же не решился потревожить призрак в одиночестве, осознавая себя почти новобранцем, которому путь в разукрашенный флагами шатер полководца пока заказан.
Чтобы ступить в этот шатер, услышать, как победно трубят рога, ему ещё предстоит совершить немало подвигов. Начать с кособоких, горбатых и хромых знаков, которые он выводил на грифельной доске.
Сначала, когда господин Геро легко и размашисто написал мелом на доске имя Максимилиана, мальчику эта деятельность показалась довольно незатейливой. Что тут особенного? Держи себе кусочек мела и выводи знаки.
Он, Максимилиан, и потрудней задания выполнял. Руки у него ловкие. Разве не запускал он длинную отмычку в дверной замок? Разве не орудовал этой отмычкой в сложном механизме, отыскивая вслепую нужный рычажок? Разве не выуживал он кошелёк у беспечного зеваки? Или не стягивал свежий хлебец у скаредного пекаря?
Велика ли наука — рисовать буквы? Они и не сложные совсем. Оказалось, что велика.
Немудрёные по своему устройству, буквы упорно валились то влево, то вправо, трёхного ковыляли, змеились и кособочились. Находить их в толстенных книгах оказалось легко. Даже связывать их вместе, чтобы получились слова, тоже оказалось несложно, даже если сами слова скрывали свой смысл, а вот перенести зримый образ этого слова на грифельную доску, сотворить портрет звука, слетающего с губ, оказалось делом многотрудным.
Максимилиан сгоряча схватился за перо и чернила, несмотря на то, что господин Геро мягко его отговаривал, но опыт вышел ещё более плачевным. Перо воткнулось в бумагу, как гвоздь, и чернила, которым полагалось стекать равномерно, оставляя тонкий, струящийся след, брызнули во все стороны, запятнав руки и лицо мальчика.
Максимилиан с опаской взглянул на своего учителя. Ибо чернильные брызги отметили и самого Геро, допустившего этот опыт, но отец Марии как ни в чем не бывало достал платок, смочил его в чаше для полива и вытер сначала смущённую, заляпанную чернилами физиономию Максимилиана, а затем уже позаботился о себе.
Возникшая невесть откуда Мария хохотала и подпрыгивала от восторга и тут же попыталась сама пальцем залезть в чернильницу, чтобы воспроизвести особо приглянувшуюся ей кляксу, но Геро ловко отодвинул бронзовый прибор и подставил под растопыренные пальчики мел, средство более безобидное. Мария тут же взялась выводить на доске какие-то закорючки.
Она очень важничала накануне и хвасталась своими познаниями. Максимилиан был поневоле уязвлен, но вскоре убедился, что мелюзга, как обычно, больше болтает, чем умеет. Она действительно без труда находила изученные ею буквы в книге, но вот складывать их в слова у неё не получалось, и то, что она вывела на доске, тоже не имело с ними сходства.
Высунув от усердия язык, Мария выводила свое имя и, довершив шедевр, с гордостью предъявила Максимилиану. Затем, быстро соскучившись, убежала к своей компаньонке по играм. А Максимилиан почти с завистью изучал выведенное слово. Что с того, что мелюзга это умеет? Он тоже научится.
С тех пор он прилежно трудился каждый день, пренебрегая даже окрестными чудесами и приключениями, куда его усердно заманивала беззаботная девочка. На следующий день пребывания в Лизиньи он, конечно, составил ей компанию. Самому было любопытно. Да и странно было бы не осмотреться, не исследовать и не изучить каждый уголок нового обиталища. Вот он и отправился с мелюзгой болтливой сразу после сытного, вкусного завтрака.
Правда, покинуть стол удалось не сразу. Так бы и провел там весь день, набивая живот свежеиспеченными хлебцами, жирными сливками, кусочками сыра, ломтиками паштета и пряной колбасы, не считая рассыпчатого печенья и сливового пирога. Но громогласная хозяйка, которую Максимилиан отчего-то побаивался, ибо накануне эта огромная тётка макнула его с головой в мыльную, горячую воду, одним могучим взмахом выгнала всех из-за стола.
Максимилиан поплёлся за Марией, сожалея о недоеденной колбасе. Но очень скоро обо всем забыл, ибо чудес и приключений вокруг было множество. Мария гордо водила его по своим владениям.
Мелюзга важничала, как настоящая барыня, ступая размеренно и чинно. Она привела Максимилиана в просторную, чистую конюшню, где приятно пахло сеном и распаренным овсом, и показала мальчику пузатого, коротконого конька с диковинным именем Хирон. Конёк был удивительно маленького роста, и Мария с той же важностью, приподнявшись на цыпочки, объяснила, что конёк называется пони и прибыл из далекой Англии, «котолая на остлове», и где таких лошадок пруд пруди.
— Это мне Жанет подалила, — с гордостью добавила девочка, — но папа ездить не лазлешает. Он говолит, что я ещё маленькая, и мне надо подласти.
«Плавильно говолит» — мысленно передразнил её Максимилиан. Но вслух ничего не сказал.
— Ждем поставки материала, — ответил я клетчи. — Оттого и простой. Наверстаем.
— Поставка ожидаться время когда.
Это вопрос, стало быть, такой.
Я ответил, краем глаза присматривая за «таракашками», которые разбрелись кто куда по всем наблюдаемым в поле зрения поверхностям.
— Минус десять минут. Груз на подлете. Кстати, рекомендую наблюдателям покинуть опасную зону и наблюдать откуда-нибудь из другого места.
Развернулся и сделал знак Славику. Он все слышал, разумеется, да если бы и не слышал… Ну да вы знаете. Мы с ним давно в связке. Очень давно. Он еще доброволец. Поднялся сюда еще до введения обязательной повинности. Грань поколений. Сознательный малый.
Хотя конечно, и ему, и мне приятнее думать, что он просто нашел здесь то, что всегда искал.
Как и я сам.
Я обшарил взглядом выделенный для запуска сектор пространства, засек короткий взблеск в пустоте — там, где среди звезд ничего не должно быть. Скомандовал готовность Славику — а он уже оседлал скутер и гарцевал теперь на разнонаправленных столбах водяного пара, как на строптивом коне.
Воды в пространстве полным-полно. И то верно — льдину зашвырнуть на орбиту ничуть не сложнее, чем любое другое…гм, тело. Куда ни плюнь, повсюду болтаются кометы и ледориты, так что с топливом проблем нет вообще никаких. Втыкаешь в льдину реактор, и привет — маршевый движок готов. Сопла ориентации остается прицепить, да заслонки, чтобы ракетой и с помощью основной тяги управлять можно было. Все, ты на коне! А как реактор льдину растопит, пересаживайся на другую. Всего-то и делов.
Льдин у нас было в достатке. Я прыгнул на свою и врубил испаритель на полную, одновременно разворачивая магнитную ловушку. Представьте себе клюшку для лакросса, или бейсбольную перчатку с рабочей зоной в полсотни метров диаметром? Ну вот, такая она, ловушка. Пуски проходят обычно в штатном режиме, рассеивание единиц груза минимально.
Пришло время ловить.
На что это похоже? Представьте себе, что в вас стреляют очередью из очень крупнокалиберного пулемета, а вам надо аккуратно изловить все пули и не одной не пропустить, а сами пули, несмотря на всю смертоносность, хрупки и драгоценны, как минский фарфор…
Представили? Право слово, лучше не представлять такого.
Но мне моя работа нравится. И эта ее часть — в том числе, а где-то даже и в особенности.
А потом счет пошел на мгновения, и мы со Славиком затанцевали на своих хрустальных кониках по кубу пространства весьма приличного объема, ловко выхватывая из ниоткуда транспортные монокассеты. Электромагнитная пушка несколько минут назад выстрелила ими в белый свет, зашвырнула их на орбиту по незримому туннелю, на миг прожженному в атмосфере лазерным лучом и полному внутри того же вакуума, что и здесь, наверху.
Кассеты стремительно гасили ускорение в тенетах магнитного поля, и мы сбрасывали из в эластические авоськи, пристроенные к седлам наших ракеток. Кассет было две сотни — как раз столько, сколько нам нужно для того, чтобы выполнить суточный объем работ.
Поток контейнеров иссяк так же внезапно, как и начался. Весь космос построен на контрастах: черное — белое, есть — нет, жизнь — смерть.
Или — или. Полутонов здесь нет.
Улов мы оттащили к рабочему понтону, извлекли из сетей и вскрыли упаковку.
В каждой из кассет — по сути, фольгированном легком пакете — было человеческое тело.
Мертвое человеческое тело.
Труп.
Две сотни трупов.
Мужчины и женщины, обнаженные, за исключением широких браслетов на запястьях и лодыжках. Все примерно одного сложения и пропорций, без видимых признаков насилия. С совершенно безмятежным выражением очень похожих лиц.
Как если бы они спали очень спокойным сном.
Вечным сном…
Такой же груз сегодня получила — или еще только получит — каждая из десятков тысяч бригад монтажников вроде нашей, что работают по всей длине окружности орбитального кольца.
Фабрики смерти там, внизу, работают более чем исправно.
Клетчи — особей девять-десять, точнее сосчитать у меня все не получалось из-за того, что они все время суетливо менялись местами — сгрудились на краю рабочей платформы и во все свои многочисленные глаза смотрели на мертвецов.
Даром что еще не облизывались, гады.
Впрочем, за что мне их ненавидеть? Они же пришли к нам с миром. Правда, условия этого мира оказались таковы, что иная война была бы предпочтительнее.
Я достал из кармана инструментального пояса инжектор и протиснулся в самую гущу мертвых тел. Четко, с легкостью, приобретенной опытом бесчисленных повторений, выстрелил каждому из мертвецов в основание черепа.
Один за другим мертвецы открывали глаза.
После мгновений дезориентации они кивали мне в знак приветствия.
К этому сложно привыкнуть. Да я и не пытаюсь.
Это как второе рождение — с той лишь разницей, что они так и остаются мертвецами.
Такими же, как я сам.
***
Нам не страшна космическая радиация. Мы не устаем. Нас не мучает голод. Дышать — и того нам не надо. Мы идеальные космонавты.
Мы.
Мертвецы.
Когда-то для того, чтобы стать космонавтом, необходимо было долго — годами — тренироваться. Нужно было пройти строжайший отбор по здоровью, душевному и физическому. Космонавты были настоящей элитой каждой нации, которая запустила руку в черный пустой карман космоса.
Их боготворили. Им поклонялись. Их имена помнили наизусть еще много-много лет после того, как они возвращались с неба на землю.
Теперь для того, чтобы стать космонавтом, достаточно просто умереть.
В твое тело закачают бальзамический раствор, чтобы вакуум не пересушил мышцы и связки. Потом нацепят на руки и ноги металлические браслеты и зарядят в кассетный магазин электромагнитной пушки на экваторе. Стрельба идет круглосуточно, нескончаемой очередью — и миллионы мертвецов возносятся в горние выси, чтобы очутиться в магнитных ловушках на высоте в три земных диаметра. Там их будят технологии чужаков, и те, чьи знания полезны на орбите, работают здесь, строя большое кольцо. Те же, чей мозг или тело мало пригодны для выполнения сложной работы, все равно принимают участие в великой стройке.
Наши тела уникальны. Уникальны — но в то же время универсальны своим отсутствием жесткой специализации и многофункциональностью. Они — лучший строительный материал во всей обозримой вселенной. Ну, если уж говорить об астроинженерных мегасооружениях — то наверняка.
Попробуйте-ка построить объект, масштабами сопоставимый с орбитальным кольцом, из какого-то еще материала. Подсчитайте рентабельность подъема этого материала на орбиту. Не нравится? Хорошо. Попробуйте приволочь нужное количество материала с Луны? Нет? О поясе астероидов и речи тогда, должно быть, не пойдет, да? Вот то-то.
А теперь вообразите себе конструктор. Да, обычный детский конструктор со множеством совершенно одинаковых крошечных деталей. Детали можно гнуть так, как вам только заблагорассудится. Верно, они же ничего не чувствуют. Потому что они неживые. Да, мертвые. Но при этом все видят, слышат и всему подчиняются. При этом каждый миг вечности ощущают свою крайнюю полезность общему делу.
Я же говорю — идеальный материал.
Я работаю с ним уже не одно столетие.
Мне повезло — я был из первых, и моей специализацией был монтаж космических сооружений. Я начинал строить наши собственные орбитальные базы, а теперь строю кольцо. И это, скажу я вам, та еще работенка.
Конца-края не видно.
***
— Хорошо задержка нет быть продолжительно времени длина, — раздалось за ухом. «Таракашка» висел у меня над головой на причальной стойке платформы. Раздраженным он не выглядел — ну разве что чуть более возбужденным, чем обычно у них бывает.
Клетчи аккуратно ощупывали сяжками тех мертвецов, до которых могли дотянуться. Мертвые смотрели на них с недоумением. Инстинкт самосохранения у них редуцирован до предела, но все равно — от вида супернасекомых размером с приличную собаку им явно не по себе.
Хаос начался сам собой, внезапно — уж во всяком случае, без нашего в его создании участия.
Дремавшая до той поры сороконожка внезапно полыхнула глазищами и разом запалила все огни на двигательных пилонах. Скользнула — змея! ну чисто змея! — вокруг понтона, разом оказавшись у меня за спиной. Я не успевал развернуться, отчаянно — так, что клетчи снесло с его насеста и влепило в борт кольца — стреляя движками ориентации.
За моей спиной меж тем происходило нечто странное. Едва развернувшись, я получил изрядный шлепок по шлему, от которого визор осыпался крошевом сосулек из металогласса. И пусть даже наши скафандры были только данью уважения традиции — ну, униформа и униформа — но я в тот миг испытал совершенно непроизвольное, рефлекторное желание задержать дыхание.
Славик верхом на своей льдине шпарил струями кипятка извивающуюся в попытках уклониться сороконожку — а та сжимала в передних парах зазубренных ног человеческое тело.
Женщину. Стройную. Немного не тех пропорций, что остальная партия груза. Женщина активно отбивалась. Сороконожка тащила ее к распахнутым глазам-люкам. Клетчи глазели — только жвалы не пораспахивали от напряжения.
— Эй! Эй! — заорал я в горлофон. — А ну-ка положь труп на место!.
Ноль эффекта.
— Эй, ты, — было совершенно непонятно, к кому обращаться во всей этой суете, и я выбрал ближайшего из клетчи. — Останови свою колымагу, иначе плохо будет!
Славик удачно попал сороконожке по рылу, Та забилась, словно в агонии. Ну, двум смертям не бывать!
Я бросился на перехват и огрел тварь рабочим манипулятором. Сороконожка выронила женщину, и я подхватил ее прежде, чем она ударилась о понтон.
Сороконожка ошеломленно трясла головным концом. Клетчи прыгали в ее чрево. А я только и мог, что смотреть неотрывно в глаза спасенной.
И мысль была только одна.
«Голубые. Как у нее. Не может быть».
Женщина робко улыбнулась мне. Аккуратно, чтобы не напугать еще больше, я опустил ее в массу тел, робко жмущихся к темной громаде кольца.
Они поглотили ее.
— В чем дело-то? — спросил я вслед клетчи.
— Запах пахнет не так, — долетело до меня, и сороконожка рванула в открытый космос.
Странно. Так вот и проявляются наши с галактическими собратьями непохожести.
Но мне тут же стало не до всяких там странностей.
Разворачиваясь над платформой, сороконожка словно бы невзначай хлестнула хвостом и рассекла Славика надвое. Потом скрылась среди звезд.
Чертыхнувшись, я бросился туда, где безвольно раскинувшись, плыл над Землей драный, в прорехах и заплатах, оранжевый монтажный скафандр.
Шлем удалось выловить только после долгого траления ловушками всего сектора – вдоль и поперек.
Из-за разбитого стекла мне улыбались голубые некогда глаза.
— Привет, пап, — сказал Славик. — Я и не сомневался, что ты меня найдешь.
— Работы же полно, — ответил я. — Как я без тебя?
***
Работы никогда не было мало. Даже в ту пору, когда я был еще жив. Я даже не очень четко помню, как и почему я умер. Увлекся работой и не заметил, как кончился воздух в баллонах? Ну не смешите же меня. Не до такой степени я трудоголик…
Или до такой?
Ну да не об этом речь.
С тех пор, когда я был жив, любим, семеен и детен, прошло немало времени. Многое изменилось.
Экваториальные катапульты работают день и ночь, поднимая тела на орбиту. День и ночь работают фабрики смерти, где тела усыпляют и соответствующим образом готовят к вознесению. Дни и ночи работают стимуляционные центры в субтропиках, где с использованием дарованных свыше методик за месяцы вместо лет подрастают до кондиционных пропорций маленькие человечки. Человечки же день и ночь выходят из родозаводов умеренных широт, куда их доставляют способные к частой многоплодной беременности челоматки из приполярных дворцов удовольствий. Именно там генетически модифицированные трутни куют звездное будущее человечества.
Ежедневно на небеса возносятся десятки тысяч тел. Бригады монтажников, подобные нашей со Славиком, только-только успевают справляться. Темп все нарастает. Рабочих рук не хватает. Поэтому в поисках кандидатур, подходящих на роль новых монтажников, приходится работать со стройматериалом. Клетчи не против.
Они просто наблюдают. Высказывая, впрочем, порой свое неудовольствие — в присущей им одним своеобразной саркастической манере.
Тараканы, одно слово. Плюнуть и растереть. Да нельзя.
Их можно понять. Для них подобные мегастройки не являются чем-то сверхъестественным и экстраординарным. Они привыкли к подобным масштабам за миллионы лет, проведенных в свите своих хозяев.
Мы — иное дело.
Вдумайтесь только: лишь для того, чтобы замкнуть кольцо на геостационарной орбите, понадобилось двести миллионов тел, связанных меж собой в одну нитку.
Двести.
Миллионов.
Хорошо, замкнули.
Теперь вокруг получившейся ниточки из человеческих тел надо возводить стены и палубы, посадочные площадки и грузовые терминалы – все то, что может пригодиться нашим новым хозяевам, которые вот-вот прибудут.
К их прибытию все должно быть готово.
Насчет «вот-вот» я, конечно, погорячился. Несколько столетий у нас еще явно в запасе. Флот супримов клетчи ползет где-то между нами и Центавром. Ползет обстоятельно, неспешно, тщательно просеивая пространство в поисках крупиц ресурсов, потребных тысяче странствующих миров в их долгом пути.
Наша система — желанный приз, призывный маяк в конце этапа их путешествия. Галакты не задержатся здесь надолго. Наши новые благодетели пробудут здесь ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы вычерпать систему досуха и вдоволь напиться энергии Солнца. Потом они продолжат свой путь к центру Галактики — и возьмут нас с собой.
Кольцо, сложенное из миллиардов накрепко и навеки вцепившихся друг в другу в запястья и лодыжки тел, послужит насестом для супримских мегаульев и интегрирует их в единую цепь, позволив сотням мудрых, как сама Вселенная, разумов слиться воедино.
Когда они решат непостижимые простым мертвым вопросы, и путь будет продолжен, кольцо станет станиной межгалактического двигателя, который сорвет Землю с ее орбиты и увлечет в миллионолетнее странствие в кавалькаде планет-скитальцев.
Человечество перешагнет одним махом все положенные стадии космического развития и вступит в свою Галактическую эру. Благо и выбора-то у него, человечества, особого нет. Да и ладно, пусть все за нас опять решили. Не надорвались ведь от бремени непосильного, от ига тяжкого. Нет никакого ига. Всего-то и надо, оказалось — выбраться из колыбели, увидеть звезды…
И умереть.
Такие дела.
По крайней мере, в проекте, предоставленном нам клетчи, которые свято чтут волю своих со-сюзеренов, все это выглядит именно так. С нашим ли участием, без ли него — мультираса космопроходцев все равно пройдет гигантской драгой по нашей маленькой солнечной системе, дробя планеты в атомарную пыль. Когда чужие уйдут, здесь останется только газопылевое облако, как много миллиардов лет тому назад.
Все вернется на круги своя.
Только нас здесь уже не будет.
Вместе с флотом мертвецов — старшими расами и сонмищем их приспешников помоложе — человечество двинется в путь длиной в миллионы лет. Эон за эоном будет течь время, и кто знает, что будет с Землей и теми, кто останется на ней за это время. Возможно, когда в удалении от Солнца замерзнет и выпадет снегом атмосфера, всем на Земле тоже придется умереть.
В этом нет ничего страшного.
Поверьте мне.
***
Славик вернулся от дока через час — я как раз разобрался с монтажом. Такой же подвижный, как и раньше — по крайней мере, на первый взгляд. Голова вот только сидит на плечах немного кривовато.
Я поманил его к себе и, когда он подлетел, поймал пальцами ворот его скафандра и оттянул. Стежки лежали абы как.
— Да ладно тебе, — Славик извернулся, оттолкнулся обеими ногами от моей груди и погасил ускорение импульсом заплечника метрах в десяти. — Не жениться ведь, верно?
— Нет, сынок, — ответил я. — Тут ты прав.
Грусти не было. Ну вот ни капельки.
Зачем грустить, если ты все равно не в силах повлиять на исход событий, которые находятся в воле существ, неизмеримо более древних и мудрых, чем ты когда-нибудь сможешь даже представить? Если ты занят любимым делом, а впереди у тебя — самое прекрасное будущее, которое ты только мог вообразить? Весь мир, все звезды, вся Вселенная — все лежит перед тобой.
Вот оно. Дотянись и возьми.
И если разделить эту радость с тобой могут самые дорогие твоему остановившемуся сердцу существа — это ли не счастье?
Счастье длинною в вечность.
— Пойдем-ка со мной, сын, — сказал я, паркуя понтон к будущему борту нашей секции кольца. Десятки рук вцепились в причальные скобы, сжались в мертвой хватке. Из плотного сплетения тел на меня, не мигая, смотрели тысячи глаз, иссушенных вакуумом. — Сегодня мы будем учиться ставить ловушки.
— Ловушки, папа? — спросил Славик.
— Ага, — откликнулся я. — Ловушки.
И отсалютовал стене о тысяче тысяч глаз, протянувшейся из бесконечности в бесконечность над маленькой голубой планетой, укрытой белоснежными одеялами облаков.
Я чувствовал молчаливое одобрение мертвецов.
Когда мы с сыном начали восхождение к недостроенным внешним палубам, я почувствовал короткое пожатие на правом запястье. Из массы тел на меня смотрело лицо, которое я не забуду никогда в смерти. Лицо, которое будет со мной даже тогда, когда планеты рассыплются в прах. Лицо, ради которого я буду здесь всегда.
Я посмотрел в глаза, которые когда-то – целую вечность назад – были голубыми, как небо, и улыбнулся ей из-за расколотого визора шлема.
Она улыбнулась мне в ответ.
Ад там, где сердце.
Навеки.
— Пап, ты скоро? — кричал откуда-то из-за крутого бока орбитального тора Славик, и я поспешил к нему, шагая по трупам.
Нас ждали звезды.
– Я меняюсь! – Громко, чтобы заглушить собственную неуверенность, произнесла она. Голос дрогнул. – Я уже изменилась!
– Это так, – согласилась старшая. – Но внешний мир тоже меняется, меняется каждый миг. – Ленна считает, что ты куда больше приобретёшь, если вернёшься в неблагие земли. Золотая Мать сможет защитить тебя, где бы ты ни была.
– Так я должна уйти?
Её взгляд снова метнулся к чужакам. Но те были неподвижны.
– Не сейчас. Не нужно пугаться. Однако твоё время приходит.
Темери выпрямилась: если она в чём-то виновна, если ей больше здесь не место, что ж. Она уйдёт. Она не будет спорить и умолять: речение произносится один раз, второго не будет.
Ориана мягко сказала:
– Это не всё, Темери. В монастырь обратился наследник Танерретского наместника. Перед лицом Золотой Матери он просит твоей руки.
– Что?
– Твоей руки, Темершана та Сиверс. И если ты согласишься, то вернёшься в родной город не просто скиталицей – его хозяйкой и повелительницей!
– Нет! – выдохнула она и вновь бросила взгляд на ифленца. Он? Наследник? – Этого не будет никогда!
– Не спеши, Темери. Сёстры долго обсуждали это с нашими гостями, и мы считаем, их слова звучат убедительно; кроме того, это помогло бы монастырю во многих наших начинаниях на землях рэтаха.
Слова старшей звенели в ушах эхом, словно она кричала, словно вдруг весь мир ополчился на Темери, и теперь, сжавшись до размеров храмового зала, пытается добить. «У меня больше не будет дома», – думала она. Как быть, куда идти, как спрятаться от потаённых страхов, которые внезапно стали реальностью?
Почему тогда, на постоялом дворе, умер не тот ифленец? Если бы умер этот, может быть, всё сложилось бы иначе. Сложилось бы в её пользу…
– Ты вольна отказаться от предложения, – почти ободряюще произнесла Ориана. – Но выслушать посланника тебе придётся…
Ифленцы не просят. Ифленцы приходят и берут то, что им понравилось, а если что-то или кто-то вдруг оказывается на их пути, они убивают.
Маленький брат, умирающий на ковре в луже крови. Мама, стоящая на коленях рядом с ним… мёртвый слуга на пороге. Кровь… много крови. Отчаянный крик служанки – «Пожалуйста! Не меня!»…
Смеющееся лицо ифленского офицера. Кровь на его доспехах, на руках и лице…
Выслушать… его?
– Никогда!
Благородный чеор Шеддерик та Хенвил
– Да никогда! – возмутился Кинрик, едва брат обрисовал ему план спасения. – Я не собираюсь жениться на какой-то там монашке, только потому, что она может оказаться здешней рэтой.
Кинрик на полголовы выше Шеддерика ростом, у него фигура воина, мужественное лицо и светлые голубые глаза. Он считает, что в любой ситуации лучше поступать по справедливости…
…Ночью кто-то поджёг хибары на окраине. Беднейшее мальканское население вышло на улицы, так что пришлось вмешаться гвардейцам. Короткие стычки в Нижнем городе едва не переросли в полноценную войну.
Обезглавленное наместничество штормило тем сильней, чем дольше оно оставалось обезглавленным. К тому же претендентов на роль наместника оказалось шестеро только явных. А сколько было тех, кто до времени желал оставаться неизвестным?
Старая цитадель Тоненга замерла в ожидании чего-то неизбежного и страшного, и это неизбежное, – тут мнение большинства совпало с мнением Гун-хе – должно было начаться сразу после оглашения последней воли покойного правителя. Если не случится никакого чуда.
Слава Покровителям, завещание никто не выкрал, так что оно было озвучено в назначенный день в присутствии всех заинтересованных лиц…
И многих, надо полагать, этот документ поверг в шок, потому как значительно менял расклад политических сил.
Шеддерик даже поморщился, вспомнив тот день: старик, не иначе, в помутнении, признал в нём своего сына и наследника. Правда, с оговоркой, что наследовать отцову власть он сможет лишь вслед его законнорождённому сыну – Кинрику та Гулле.
Зачем это было сделано, в общих чертах чеор та Хенвил мог представить: умирающий наместник уже не боялся ни гнева ифленского Императора, ни мести здешних аристократов, так что возможно, просто хотел их позлить. И всё же это признание узаконивало присутствие Шеддерика в цитадели. Косвенно оно давало ему ещё и возможность расширить сеть агентов при дворе.
Но на практике это был приговор. Очередной.
Благородный чеор в который раз вспомнил Ровве и его костяные гадательные плашки. Вряд ли и сейчас они показали бы что-то новое.
Но речь шла не о судьбе одного лишь Шеддерика. С ней-то всё было понятно уже давно…
– Шедде, я понимаю, что бунт вполне возможен, и знаю, чем это может кончиться для города и вообще, но… нам ведь главное – продержаться до открытия навигации, так? Если император подпишет приказ о моём утверждении, никто уже не сможет его оспорить.
– До этого момента ещё надо дожить. Кинне, всё не так плохо. Я её видел. Она не уродина и не сумасшедшая. Что ты теряешь?
– Вот сам на ней и женись! – возмутился брат. – Это глупо, делать ставку на какую-то свадьбу, когда в городе вот-вот полыхнёт. И у меня невеста есть!
Про невесту Шеддерик знал, но препятствием это не стало бы: наместник Хеверик официально о женитьбе сына не заявлял. Да и сам-то Кинрик невест менял не реже чем раз в десять дней. Пожалуй, можно было предположить, что этот аргумент Кинне берёг, как главный, но не удержался, вывалил всё как есть и сразу. Кинне едва исполнилось двадцать, он был храбр, решителен и пока ещё совершенно не умел хитрить.
– Не я же собираюсь стать наместником, – пожал плечами Шеддерик. – Впрочем, есть альтернатива, брат. Ты сейчас отрекаешься от всех притязаний в пользу светлейшего чеора Эммегила, например, и в тот же час, не отвлекаясь на сборы, бежим мы с тобой прятаться от наёмников из дома Шевека куда-нибудь подальше от столицы. Это альтернатива не самая приятная, но реализуемая.
Кинне в волнении пробежался туда-сюда по комнате, однако Шеддерик не стал заканчивать мысль. Надеялся, что брат догадается сам.
– Я потеряю уважение многих людей. Нет, это не подходит, – наконец сказал Кинрик.
– Уважение – ладно. Я без него как-то живу. А вот то, что многие купцы, заключившие договоры с отцом, лишатся поддержки; что у ифленской гвардии, которая сейчас выполняет твои приказы, будет с десяток новых хозяев; что, наконец, чеор Эммегил, едва заполучив луч на корону, мигом поднимет налоги и распределит доход таким образом, что в убытке окажутся все, кроме него самого…
– Достаточно! Я понял. Но неужели ничего нельзя сделать? Я имею в виду… как-то договориться. Никто же на самом деле не хочет войны.
– Мой вариант позволит нам малыми силами решить сразу три проблемы.
– Хочешь сказать, местные таким образом признают нашу власть законной? И сразу полюбят?
– Не полюбят. Но надеюсь, не станут так активно выступать против своей рэты.
– Ненадёжно. Они может, уже о ней и не помнят.
Шеддерик потёр челюсть, вспоминая недавнюю драку:
– Помнят.
– Ладно. А остальные два?
– Самое главное – заручимся поддержкой Золотой Матери Ленны – я видел, что многие в городе продолжают ставить идольцы в честь её и Покровителей. А это – весомый аргумент в нашу пользу.
– Пожалуй…
– Женатый наместник – это стабильность и уверенность в завтрашнем дне не только для малькан. Наши с тобой соотечественники тоже подустали от того, что приходится держать оружие под подушкой. И ещё. Всё внимание уцелевших заговорщиков будет направлено на твою невесту…
– Думаешь, её будут пытаться убить?
– Несомненно. Но мы не позволим.
– Но почему? – Кинне даже просветлел лицом, – нам же даже ничего делать не придётся!
Шеддерик только ещё раз вздохнул: брат был воином, а не убийцей. Он не сможет в этой ситуации просто наблюдать. Что бы сейчас ни говорил.
Вариант со свадьбой был внезапным, казался красивым, и мог дать братьям столь необходимую отсрочку – до того, как стихнут весенние шторма, и связь с островами снова наладится.
Тогда ему действительно так казалось.
– И всё-таки. Как ты себе это представляешь? Отлучаться из города мне нельзя. Незаметно свадьбу тоже не подготовишь. Да и с чего ты взял, что невеста согласится?
Шедде промолчал. Он знал, что невеста будет против, но надеялся найти правильный аргумент. А что до организации церемонии – об этом можно начать думать уже сейчас. Например, загодя заказать ткани и посуду для убранства зала… навести порядок в пустующих комнатах. Что ещё в таких случаях делают?
Кинрик даже улыбнулся победно, решив, что всё-таки смог убедить брата. Не тут-то было.
Шеддерик, мрачно усмехнувшись, сказал:
– Напишешь письмо в монастырь. Как только монашки увидят, что у них есть возможность вернуться в старые городские святилища, они отнесутся к твоему предложению с надлежащим почтением…
– Моему предложению?..
– Именно. За невестой отправлюсь я сам. Это не отнимет больше десяти дней. Это-то время я надеюсь, ты продержишься. Гун-хе займется твоей охраной…
– Я сам могу…
– Можешь. Но я надеюсь по возвращении застать тебя живым…
– Ты не собирался оставлять мне выбор, так? Всё было решено заранее. Шедде, зачем я тебе? Из тебя получится хороший наместник. Отец тебя признал, тебя опасаются, и ты умеешь командовать людьми. И можешь угадывать поступки врагов. А что, это выход.
Шеддерик приподнял брови:
– Ты знаешь, почему. Но и это не вся правда.
– Да ну?
– Я надавал слишком много необдуманных обещаний. Например, поклялся твоему отцу, что буду тебе всячески помогать и поддерживать.
– А без клятвы не стал бы…
Шедде окинул брата оценивающим взглядом. Ему было смешно.
В первую очередь потому, что настоящая причина была далека от всего вышеперечисленного. О, если бы он был наследником только наместника Хеверика! Тогда, может, в речах Кинрика и был бы смысл. Но кроме отца у Шедде была ещё мать.
А у матери – хитрый и умный брат.
Который счёл именно чеора та Хенвила идеальным вариантом наследника совсем другой короны. Той, которую уже лет триста называют шлемом со звездой. Сколько лучей у звезды – столько колоний у Великой Ифленской империи…
Шеддерик надеялся, что Император о нём не вспомнит ещё долго. Но по слухам, прилетевшим недавно с островов – Императрица этой зимой должна родить. А это значит, что в следующую навигацию ему придётся вернуться на острова. Так или иначе.
Харди задумчиво разглядывал Элли, словно не зная, что с ней делать. Раньше на такой взгляд она бы оскорбилась, но сейчас почему-то было всё равно — всё же Харди не слишком заморачивался нормами приличий или какими-то иными социальными нормами, пусть и доказал, что умеет быть деликатным.
— Послушайте, Миллер, мне предложили небольшую работу в Глазго.
— Рада за вас.
— Не сомневался, — сбить Харди с мысли не удавалось никому. — Так вот. Мой старый приятель приглашает меня как частного детектива, и поскольку из полиции меня настойчиво попросили уйти, чтобы «поправить здоровье», я подумал, почему бы и нет.
— Поздравляю.
— Не умничайте, Миллер. Учитывая мои небольшие проблемы со здоровьем…
— Небольшие?
— Именно, — Харди криво усмехнулся и любезно закончил: — Не хотите попробовать себя в частном сыске? Мне нужен напарник.
— Но я же…
— Вы же, — Харди встал и, оставив на блюдце пару мелких банкнот, пристально взглянул в глаза Элли. — Подумайте и позвоните мне. Ничего личного. Только работа.
Он стремительно ушёл, оставив Элли в замешательстве. Что это было? Насколько серьёзно? Да и вообще, разве он не слышал про её нежелание работать в полиции? Элли поняла, что комкает в руках платок Харди, который ему так и не вернула, а значит, ей всё это точно не привиделось.
Несмотря на то, что Элли не собиралась принимать предложение Харди, она была ему благодарна. Хотя бы за неравнодушие и сопереживание. Никому из бывших коллег и в голову не пришло предложить ей что-то подобное, а ведь отношения с ними были гораздо теплее, чем с бывшим шефом. Элли допила горькую кофейную жижу и побрела в свой номер.
— Мам, мы пойдём гулять? Ты обещала.
— Пойдём.
Проснувшийся Фред тёр глаза, но уже подпрыгивал на кровати. Гулять он любил даже несмотря на то, что едва мог терпеть сборы на прогулку, особенно надевание свитера. Элли предпочла бы никуда не выходить из крохотного номера, но, к сожалению, это было почти невозможно — детям без прогулок нельзя.
— Мам, я возьму скейт?
— Бери, дорогой.
Элли катила коляску и старалась не смотреть по сторонам, в надежде, что если и встретится кто знакомый, то уж точно не подойдёт. Том катался вокруг и выглядел довольным. Он даже выпросил мороженое и теперь торопливо облизывал его, «пока не растаяло».
— Том!
Элли в ужасе замерла, глядя как мгновенно преобразился её ребёнок: он выронил мороженое, втянул голову в плечи и, не оглядываясь, поехал вперёд. К счастью, мальчишка звал совсем другого Тома, но прогулка была испорчена окончательно. Элли не без труда догнала сына и, обняв за плечи, предложила вернуться в гостиницу. Надо ли говорить, что Том согласился? С этим тоже следовало что-то делать, как и со всем остальным.
В холле гостиницы Элли окликнули, и, всё ещё щурясь от яркого уличного света, она не сразу узнала сестру.
— Люси, что ты здесь делаешь?
— Пришла узнать, как у вас дела, — Люси пощекотала Фреда, а когда он засмеялся, вручила ему леденец. — Или ты мне не рада?
— Рада, почему нет, — Элли пожала плечами. — Поднимешься в номер?
От Люси ждать каких-то чудес не приходилось, но её просьба о деньгах почему-то стала той последней каплей, после которой взрыв неминуем. Щадя психику детей, Элли затащила сестрицу в ванную комнату и там уже наорала на эту идиотку, не сдерживаясь и не выбирая выражений. Подумаешь, нашла проблему, из-за которой можно спиваться, жалея себя! Радовалась бы, что её бывший муженёк просто ушёл к другой! Честно поставив точку на отношениях, а не лежал рядом с ней, мечтая…
— Тебе надо показаться врачу!
Люси ушла, хлопнув дверью, а Элли тихонько сползла на пол ванной и разрыдалась. Она вытащила из кармана какую-то тряпку, оказавшуюся платком Харди, и зажала себе рот, заглушая звуки. Элли была отвратительной матерью, но пугать детей не хотела. Им и без неё приходилось несладко.
— Мам… мам…
Том обнял её, пытаясь утешить, но разревелся сам. Наверное, он стеснялся этих слёз, а потому попытался скрыть их, уткнувшись в плечо и едва слышно всхлипывая. Элли прижимала к себе сына и обречённо понимала, что их жизнь полностью разрушена, и надо всё начинать сначала. Знать бы ещё, как и где взять силы. Том немного успокоился и, немного посопев, выдохнул:
— Мы ведь уедем отсюда, правда?
— Да.
Им действительно надо уехать, и чем дальше, тем лучше. Элли встала и, умывшись ледяной водой, улыбнулась Тому:
— Мы уедем отсюда. Обязательно.
— Когда?
— Как только улажу дела.
Оставленный без внимания Фред изрисовал фломастером покрывало, и оставалось только порадоваться, что ему было несподручно добраться до стен. Платить за ремонт номера всё-таки было немного чересчур.
Снотворные капли почти не действовали на Элли, а повышать дозировку она не рискнула, поэтому просто пялилась в потолок, пытаясь избавиться от назойливых мыслей. Отдел дорожного движения сейчас казался самым отвратительным местом службы, и Элли попыталась сосчитать, насколько хватит выходного пособия, если немного сократить расходы. Впрочем, они и раньше не шиковали. Выводы были неутешительными — без новой работы они долго не протянут. Элли взяла с тумбочки телефон и нашла в интернете фотографии дорожного управления Девона, а потом зачем-то набрала в поиске Глазго.
Ночью всё видится в ином свете, и это Элли прочувствовала на себе. Иначе с чего бы ей вдруг так приглянулась Шотландия? Достаточно далеко от Бродчерча и очень много людей, среди которых легко затеряться, так что шанс встретить знакомого в Глазго стремился к нулю. Если, конечно, Харди не шутил. Нет, он совсем не похож на шутника, но не мог же он всерьёз предлагать Элли работать вместе? Да и зачем ему напарник? Глупость какая…
Элли забылась лишь под утро тяжёлым сном, а когда её разбудила возня детей, переезд в Глазго показался отличным выходом и избавлением от всего — прошлого, репутации, воспоминаний. Менять так менять!
— Мам, ты чего так смотришь? — всё-таки Том слишком остро на всё реагировал.
— Мы переезжаем в Шотландию, — объявила Элли.
— Когда?
— Через неделю.
— Круто! — впервые за последние дни Том улыбался.
Элли почувствовала, что дышать ей стало значительно легче, и она так быстро отыскала номер Харди, будто боялась передумать.
— Мам, ты куда?
— Мне надо поговорить, Том. Присмотри за Фредом.
Почему-то для разговора она сначала вышла в коридор гостиницы, а потом толкнула дверь на общий балкон, ни минуты не сомневаясь, что здесь её никто не потревожит. Харди ответил после третьего гудка.
— Да, Миллер?
— Расскажите мне про Глазго.
— Что именно вас интересует? Достопримечательности? Культурная жизнь?
Элли вдруг вспомнила, что забыла поздороваться.
— Доброе утро, Харди. Меня интересует работа.
— А как же королевский концертный зал? Или музей с коллекцией Баррелла? Говорят, это интересно.
— Кто говорит?
— Путеводители, Миллер, — Харди едва слышно фыркнул. — А работа самая обыкновенная. Ничего такого, с чем бы вы не справились.
— Вообще-то я ни с чем не справилась. У вас точно нет кандидатов получше?
— Остальные ещё хуже. Так вы решились, Миллер? И ни с кем не посоветовались?
— Советуюсь вот. С вами. Вы ведь советуете?
— Да.
— Потому что остальные хуже?
— Да. Не обольщайтесь, Миллер. Вряд ли эта работа будет интереснее, чем в отделе дорожного движения. Возможно, разнообразнее. Немного. И много-много отчётов.
— Вы так уговариваете…
— Честно предупреждаю. И ещё, Миллер…
— М-м?
— Если вам не понравится, вы всегда сможете отказаться.
— Я не в том положении, чтобы мне что-то не понравилось, Харди.
— Ну, тогда… до завтра?
— До завтра!
Элли нажала кнопку и долго смотрела на зажатый в ладони телефон, словно он был порталом в новую жизнь. Неужели так просто? Раз! — и в Глазго. Скорее всего, будут какие-то сложности, не может же всё пройти гладко? Но, с другой стороны, хуже уже не будет!
— Ещё чего! — возмутился Кока. — Подумаешь, схлопотал пару лещей. А мне на службу со сранья.
— Я вас не брошу! — решительно сказала девушка и скомандовала водителю. — Невский, дом двадцать два.
А дальше были ахи и охи Розы с Фирой, взволнованный рассказ Ляли (именно так звали спасенную принцессу), санобработка в исполнении Пятки, чай с Бабушкиным вареньем, раскладушка в комнате Лёнчика… А утром Коку взяли прямо на входе в родное отделение и доставили в Большой дом.
— Да я тебя на Колыму! — орал, брызжа слюной, седой краснолицый дядька в штатском, чином явно не ниже полковника. — Политический диверсант, понимаешь! Сколько тебе заплатили твои жиды, Иуда? Тридцать сребреников?
— Чего? — не понял Кока.
— Целку из себя не строй, артист хренов. Вот тебе бумага, садись пиши.
— Что писать-то?
— Чистуху, Косолапов, чистуху. Когда и при каких обстоятельствах ты был завербован сионистским подпольем, какие задания получал. Имена, пароли, явки. На суде зачтется.
— Да не было ничего такого! — вскинулся Кока. — Какие-то уроды на девчонку напали, я заступился…
— Эти, как вы выразились, уроды — наши оперативники, выполнявшие задание по пресечению деятельности нелегального кружка, — вмешался доселе молчавший неприметный молодой человек с рыбьими глазами.
— Ага, кружок! — Краснолицый ухмыльнулся. — Иврит они изучали, понимаешь. А зачем? Чтобы Родину предавать сподручней было?!
— Кстати, Николай Иванович, имя этой девушки вы случайно не запомнили? — хищно ощерился Рыбий Глаз.
— Она не представилась, — находчиво пробурчал Кока. — Убежала сразу.
— Допустим… Допустим, все было так, как вы говорите. Но показания все же дать придется. Подробные. Сами понимаете, нападение на сотрудников при исполнении…
— Да они не представились…
— Пишите, Косолапов, пишите. Можете закурить. Чаю хотите?
— Горячего за шиворот! — не выдержал краснолицый. — Эх, как же легко работалось при Лаврентии Палыче…
Еще неделю Коку гоняли по допросам, изучали его писанину, даже устроили очняк с каким-то пассионарным дистрофиком.
— Всех не запрёте! — орал дистрофик. — Мы все равно вырвемся на свободу!
— Знакомы с этим гражданином? — осведомился Рыбий Глаз у Коки.
— Впервые вижу.
— Свезло вам, — хмыкнул Рыбий Глаз.
— Мы уедем — но мы вернёмся на броне наших танков! — выкрикнул пассионарий.
Рыбий Глаз досадливо поморщился.
— Сержант, уводите-ка этого танкиста, пока он себе на червонец не наболтал… Вот видишь, Николай, с каким контингентом приходится работать!.. Кстати, те оперки, которых ты тогда уделал, пошли на понижение, так что открылась вакансия. Интересно?
— Не особо… — подумав протянул Кока.
— Как знаешь, второй раз предлагать не буду. Всё, свободен — пока.
Это «пока» прозвучало слегка зловеще, но в итоге дело на Коку заводить не стали. Из органов, однако, поперли. Рудольф Аркадьевич, слегка шевельнув связями по просьбе Ляльки, устроил его грузчиком на Балтийский вокзал. Сильный, как буйвол, непьющий (по меркам грузчиков, естественно) и умеющий повелевать Кока мгновенно выбился в бригадиры. Теперь он зарабатывал раз в пять больше, чем в ментовке, и мог себе позволить гульнуть с Лялькой в «Тройке», а то и в «Садко». Та в ответ выгуливала его то в Эрмитаж, то в Кировский театр. Именно после «Щелкунчика» он робко пригласил её на чай в свою коммуналку на Обводном. Утром они подали заявление в ЗАГС, а вечером поставили в известность Лялькино семейство. Семейство офигело, и пока не начался всеобщий гевалт, мудрый Рудольф Аркадьевич услал Коку в «Метрополь» за тортиком.
— И особо не спеши… женишок, — предупредил он.
Семейный совет проходил напряженно. Мнения разделились.
— Он же гой!.. — закатив глаза, возопила Роза Марковна.
— И вахлак! — подхватила Пятка.
— Доченька, он бесперспективен. У него даже высшего образования нет, — увещевал Оскарчик.
— Так и у меня его нет, сынок, как и у Лёньки. А между тем, именно мы здесь главные добытчики, без нас вы бы по миру пошли со своими дипломами и степенями, — заметил Рудольф.
— Папа, зачем вы так? — взвилась Пятка. — Из того, что Осю не ценят на работе, ещё не следует…
— Прекратите! — взмолилась Лялька. — Если вы не… не… я из окна выброшусь. Утоплюсь. Отравлюсь и повешусь!
— Я дам вам парабеллум, — не удержался Лёнчик. — А если серьезно, Кока не Эйнштейн, конечно, но отличный парень. Так что, Ляль, дядюшка благословляет.
— Только через мой труп! — заявила Роза. — Есть, в конце концов, традиции, национальные, семейные.
— И эти ваши традиции лишили меня простого женского счастья! — выкрикнула вдруг тётя Фира.
Роза покрутила пальцем у виска, а Рудольф ехидно осведомился:
— Это не тот ли Гаврилюк, которому десяточку дали за то, что жену кухонным ножичком приласкал?
— Потому что он любил меня! — выкрикнула Фира и, заливаясь слезами, выбежала из комнаты. За ней с криком «Я так больше не могу!» вылетела Лялька. Зато влетели разбуженные шумом второклашки.
— Какая сука сестрёнку обидела?! — воскликнул Гриша.
— Пасть порву, моргалы выколю! — пообещал Миша.
Роза Марковна ойкнула и схватилась за сердце, Оскарчик рванулся за каплями для маменьки, Лёнчик усмехнулся и показал пацанам большой палец. Пятка коршуном накинулась на мальцов:
— Марш в кровать, босяки! Рога пообломаю!
— Всё смешалось в доме Яблонских. Что делать будем, батя? — Лёнчик посмотрел на Рудольфа.
— Лялька, зови Бабушку! — крикнул Рудольф. — Как она решит, так и будет. Возражений нет?..
Бабушка лишь подержала Лялькину ладошку в своей, обтянутой нитяной бирюзовой перчаткой, заглянула в заплаканные глазки правнучки.
— Любишь его?
Лялька энергично кивнула.
— Значит, будем делать свадьбу…
***
— Хэлло, бойчики. — Грузная тётка в дутом пальто и полковничьей папахе, незаметно подошедшая откуда-то сзади, сверлила подозрительным взглядом сперва Лёнчика, потом Коку. — Проповедничать пришли? — кивнула она на Кокин лапсердак. — Так это вы зря, у нас тут и без вас сплошные праведники, плюнуть некуда.
— Нет, мадам, мы ничего не проповедуем и ничего не продаём. Нам просто нужен Моня Фишман, скрипач, квартира два-а.
Слова Лёнчика отчего-то сильно рассмешили тётку.
— Квартира! Ха, я не могу — квартира! То место, где живет этот куркуль — это, бойчики, не квартира. Это позор еврейского народа!
— А что так?
— А то, шо когда лендлорд наконец-то убрал из бейсмента старые стиралки, туда тут же въехал Моня. В прачечную!
— Зачем?
— Там рент меньше. Мы вот за свои хоромы отстегиваем кто по пятьсот, а кто и по восемьсот, а хитрый Моня — стольничек…
— Понятно. И как нам эту прачечную найти?
— А за угол сверните, в аллею. Не перепутаете — дверь там одна…
«Аллеей» тётка по-местному называла тупиковый закоулок, такой загаженный, что даже наркоши сюда не совались. Дверь там действительно была одна, да в противоположной глухой стене торчали гнутые и ржавые ворота, явно не функциональные минимум лет тридцать. По обе стороны от железной двери располагались два окна, забранные толстыми металлическими решётками. Кока заглянул в ближайшее.
— Пылищи-то, блин! Но свет вроде горит.
— Значит, дома. Такие, как Моня, уходя все фитильки прикручивают. — Лёнчик подошел в двери, нажал кнопку звонка. От пронзительной трели заложило уши, но по ту сторону не слышалось ни голоса, ни шороха. Лёнчик позвонил еще раз — безрезультатно.
— Не нравится мне это, — проворчал Кока. — Идем отсюда.
— Нельзя, брат. Мы Бабушке обещали. — Лёнчик внимательно посмотрел на круглую никелированную плашку дверного замка. — О, «Ю. С. Дитрих». Они рекламируют себя как супернадежные, но есть нюанс…
Лёнчик отошел на полшага, достал из внутреннего кармана куртки кожаную ключницу, вытряхнул цепочку с ключами, прошёлся по ним пальцами.
— Вот. Теперь главное, чтобы в паз вошёл полностью.
Ключик вошёл.
Лёнчик подышал на пальцы, потер их, разгоняя кровь, снова подышал.
Кока смотрел на друга, раскрыв рот.
— Да ты прям как медвежатник потомственный.
— Насчет потомственного я не в курсе, а вот в Доме быта на Декабристов приходилось не только телевизоры починять. Ладно, не мешай, сейчас самый ответственный момент.
Лёня принялся аккуратно водить ключом в скважине — вперёд-назад, вверх-вниз, вправо-влево, потом крутанул.
— Все, «Дитрих» повержен. — он потянул за ручку. Дверь не открылась. — Так, наружных замков больше нет. Значит, заперся изнутри. Кока, глянь-ка еще раз. А потом будем искать управдома, пусть дверь ломает. Die Sache ist nicht kosher.
— Чего?
— Нечисто дело, — перевел Лёнчик.
Кока подошел к окну, взялся за решётку, чтобы максимально приблизить лицо к стеклу. Послышался хруст, брызнули струйки кирпичной крошки — и массивная решётка обрушилась прямо на Коку. Он молниеносно сменил хват и принял махину на грудь. Вдвоём с подоспевшим на помощь Лёнчиком они опустили решётку, прислонили к стене и отдышались.
— Сюрприз нечаянно нагрянет… — начал Кока и резко замолк.
Сюрприз оказался не последним. То ли болты решётки как-то скрепляли и оконную раму, то ли за компанию с болтами треснул шпингалет, удерживавший окно в закрытом положении, но так или иначе оно медленно, со скрипом раскрылось вовнутрь, как бы приглашая.
— Знак судьбы, — изрек Лёнчик. — Лезь ты, у тебя ловчей получится.
— Проникновение со взломом, — напомнил Кока.
— А свидетели? Ты не умствуй, ты лезь давай.
Помещение, в котором они оказались, поражало скудностью меблировки. Огромная чугунная мойка, явно оставшаяся с прачечных времен, рядом сортир, совмещённый с душем — такого изыска Лёнчик не видел и в СССР, — кривой шкаф, определенно вынесенный с помойки, на удивление приличный раскладной диван, простейший стол четвероногой системы, при нем — стул. А на стуле достойным продолжением натюрморта развалился Моня, уткнувшись лицом в глянцевый разворот порнографического журнала. Несовместимый с жизнью багрово-чёрный цвет его лысины, приспущенные штаны, вялое мужское достоинство, зажатое в окоченевшем кулаке — клиническая картина была ясна предельно.
— Вот так живешь-живешь… — Лёнчик вздохнул. — Все-таки Фишман — это судьба.
— Не понял.
— Ах, да ты ж не знаешь. Сходным образом отдал концы научный руководитель Оскарчика профессор Фишман. Правда на живой аспирантке, а не на фоточке какой-то рублевой… хай ладно, долларовой профуры… В общем, так. Ты окошко закрой, чем-нибудь подопри, чтоб не зияло.
— Зачем?
— Чтобы не давать копам лишней пищи для размышлений. Мы пришли, позвонили, постучали. Дверь оказалась открыта, мы вошли, и нам открылось вот это душераздирающее зрелище. — Лёнчик показал на Моню. — Сейчас пойду звонить, только дух переведу немного.
Ленчик плюхнулся на диван и тут же вскочил как ошпаренный.
— Ты чего?
— Укололся.
— Пружина, наверное.
— Не похоже. — Лёнчик поглядел на поверхность дивана. Из бежевого велюра торчали два желтых зубчика. Лёнчик с опаской потрогал их. — Вилочка. И вроде как золотая.
Он сдернул с дивана толстый матрац, перевернул, увидел застежку-молнию, расстегнул, просунул руку внутрь.
— Кока, — тихо проговорил он. — Похоже, наши планы меняются…
Они ошалело смотрели на груду ассигнаций и драгоценностей, только что извлеченных ими из недр дивана.
— Надо бы сумку какую-нибудь, — сказал наконец Лёнчик и посмотрел на мертвого скрипача. — Интересно, Моня, а наследники у тебя есть? Думаю, вряд ли. А давай мы будем твоими наследниками. Не возражаешь?
Моня не возражал.
Майнц, 1454 год. Часть 2
Боль обжигает и мгновенно становится нестерпимой, и Кроули вскрикивает, роняя книгу и трость на пол и крепко сжимая запястье искалеченной руки. На его ладони и пальцах стремительно распухают волдыри, Кроули стискивает зубы от боли и, подняв глаза, видит шок и панику на лице Гутенберга.
Очки Кроули криво сползли, и Гутенберг пристально смотрит в узкие желтые глаза с вертикальным змеиным зрачком, переводит взгляд вниз на его покрасневшую, покрытую волдырями руку и бледнеет. Он быстро крестится:
— Господи, сохрани меня.
Он начинает молиться, его голос дрожит, а слова спотыкаются друг о друга в спешке. На Кроули это не оказывает никакого воздействия, разве что вызывает у него яростный зуд, и он щелкает покрытыми волдырями пальцами перед лицом Гуттенберга, проглатывая хриплый крик боли, и приказывает:
— Забудь.’
Лицо Гутенберга становится безмятежно-невозмутимым, и Кроули вздыхает.
Здесь ему больше нечего делать. Эта идея пустила корни и процветает, и всё, что ему остаётся, — сидеть сложа руки и наблюдать, как она будет развиваться в течение следующего столетия. Он уже собирается развернуться и уйти, но вдруг останавливается, глядя на книгу, лежащую на полу лицевой стороной обложки вниз.
Он знает ангела, который поклоняется книгам почти до нечестивой степени.
— И я принимаю твой подарок, — говорит Кроули, снова поворачиваясь к Гутенбергу. — Очень любезно. А теперь, пожалуйста, заверни его, чтобы он не повредился в дороге.
Гутенберг так и делает, его лицо по-прежнему неестественно спокойно, а Кроули осматривает свою обожженную руку. Он пытается залечить рану, но тщетно: она остается болезненной и обожженной, и он хмурится. Божественные раны не подчиняются ускоренному заживлению, поэтому он просто обматывает руку черной повязкой и бережно прячет ее в карман.
— И верёвка, — коротко добавляет он, наблюдая, как Гутенберг заворачивает книгу в слой за слоем ткани и бумаги.
Уходя, Кроули держит книгу на длинном шнурке, перекинутом через запястье. Так она ударяется о его ноги и жалит, но, по крайней мере, не обжигает, и он возвращается в свою квартиру. Он собирает вещи как перед длительной поездкой, а затем закрывает глаза и делает шаг вперёд, сосредоточившись на Лондоне.
Но его нога опускается не на булыжники, а на деревянные половицы в его же собственной квартире, и Кроули открывает глаза. Это что-то новенькое.
Он делает ещё одну попытку, дважды, прежде чем ему приходит в голову взглянуть на книгу. Он рычит себе под нос. Свёрток светится опасным теплом даже сквозь всю его тканевую и бумажную обертку, и Кроули в припадке гнева швыряет его на стол и уходит, чтобы позаботиться о покупке лошади. Предпочтительно — самой глупой из всех возможных лошадей, не способной проникать сквозь иллюзии и понимать, что она на самом деле несет на своей спине.
***
Месяц спустя, когда Кроули сходит на берег в Дувре, он в полной мере страдает от морской болезни, простуды, болей во всем теле и находится на грани того, чтобы отказаться от всей этой затеи. Но он уже пронёс эту чертову благословенную дрянь так далеко, что вполне может донести её и до конца.
Он находит Азирафаэля, спокойно живущего неподалеку от Лондона, и, к его радости, на этот раз ангел не захлопывает дверь перед носом Кроули.
— Кроули, — осторожно говорит он.
— Послушай, ангел, я уже сказал, что мне очень жаль. — Кроули осторожно переступает с ноги на ногу и морщится. Даже если ему до скончания веков больше не придётся смотреть ни на одну лошадь, это всё равно будет слишком малый промежуток времени; люди, такие умные в других областях, странно медлительны в изобретении более удобных способов передвижения. — Но я повторю ещё раз: мне очень жаль. Я был на взводе, и ты был там, и… — Он широко пожимает плечами. — В то время это казалось хорошей идеей.
Уголок рта Азирафаэля дёргается. Это хороший знак.
— Во всяком случае, плохие идеи — это моя специальность, точно так же, как сопротивление низменным импульсам — это ваша специальность, ты же знаешь. — Кроули поводит рукой, словно заключая в объятья Азирафаэля в его мягком, чистом шерстяном халате, пьющего чашу глинтвейна и окруженного ещё большим количеством книг, чем в прошлый раз. — Из нас двоих ты самый разумный.
Ангел пробыл среди людей достаточно долго, чтобы столь неприкрытая лесть пригладила его взъерошенные перья, и когда он фыркает в ответ:
— Змея с серебряным языком! — в его словах нет никакой горечи.
— Пожалуйста, скажи, что ты снова со мной разговариваешь, — говорит Кроули, стараясь не обращать внимания на явно умоляющие нотки в собственном голосе. — Мне было так скучно без тебя.
— Ну… — На лице Азирафаэля мелькает виноватое выражение. — Должен сказать, что мне тоже.
— Хорошо. — Кроули облегченно улыбается и вспоминает: — И посмотри. Я тебе кое-что принёс.
Он поднимает сверток, покачивая его на пальце за верёвочку.
— А это что такое?
— Открой его и узнаешь.
Азирафаэль осторожно берёт свёрток, и Кроули быстро потирает руки, радуясь, что избавился от него. Это было всё равно, что носить с собой кусок раскалённого льда, который высасывает его силы и делает слабым, бесполезным и смертным. У него появляется острое желание развернуть в реальности свои крылья или испепелить что-нибудь, просто потому, что он может это сделать.
— Он, конечно, хорошо упакован, — бормочет Азирафаэль, аккуратно разворачивая слои, и когда снимает последнюю бумагу, то выглядит смущенным. — Библия? — Он слишком хорошо воспитан, чтобы смотреть на свои книжные полки, но Кроули смотрит и видит разные экземпляры, которыми уже владеет Азирафаэль. — Хорошо. Э-э, спасибо.
— Это не просто Библия, — говорит Кроули, нетерпеливо качая головой. — Новости ещё не дошли до Англии, но скоро дойдут. Люди изобрели новую вещь. — Сейчас не время делиться новостями о его финансовой поддержке. — Это… что-то вроде такого устройства. Они называют его печатным станком. Он позволит им массово выпускать книги, намного лучше и быстрее, чем можно было бы скопировать вручную.
Азирафаэль кивает; может быть, он и наивен по сравнению с демоном, но далеко не глуп и сейчас выглядит впечатлённым.
— Такие устройства произведут революцию в распространении знаний.
— Именно. И это первая — самая первая — копия первой книги с самого первого такого устройства. — Кроули подходит и встаёт рядом с Азирафаэлем, стараясь держаться подальше от книги, которую тот листает. Он смотрит на неё сверху вниз, но текст причиняет боль его глазам, и он вынужден отвести взгляд. — Я так и думал, что тебе понравится.
Азирафаэль молчит, склонив голову и благоговейно переворачивая страницы, пока его взгляд не падает на руку Кроули. Рана хорошо зажила, а обожженная кожа высохла и начала шелушиться; Кроули ничего не говорит, но резко поворачивает запястье, чтобы скрыть шрам. Это слишком похоже на то, как если бы он сбросил свою змеиную шкуру, это слишком обнажённо, чтобы чувствовать себя комфортно под взглядом ангела.
— Значит, мы снова друзья? — спрашивает он осторожно.
Азирафаэль берёт книгу и кладет её на письменный стол, не глядя на Кроули.
— Я прощаю тебя, — чопорно говорит он. — Знаешь, я ведь простил тебя уже на следующий день.
Это вопиющая ложь, поскольку Кроули чувствовал его гнев в течение многих лет после, но он пропускает её мимо ушей и только фыркает.
— Ну конечно, ты меня простил, ты же ангел. Но стали ли мы снова друзьями?
И Азирафаэль слегка улыбается ему.
— Наверное, так оно и есть.
Кроули вздыхает, и боль под рёбрами, которую он носил в себе двести лет, растворяется в ничто.
Два дня до наводнения, и чувство стремительно приближающегося конца потихоньку начинает охватывать всех. Даже те люди, которые тихо (а иногда и не очень тихо) называли Махлу и двух её чужеземцев сумасшедшими, не могут игнорировать тёмные тучи, сгущающиеся на западе, или тот факт, что падающие вниз капли воды слишком холодны для весенних дождей.
— Ничто не может возникнуть из ничего, — говорит Азирафаэль Кроули вскоре после полудня. — Ответственным за Потоп назначили ангела Паревьеля, и наши уже несколько месяцев собирают для него воду. В прошлый раз, когда я поднимался туда, они говорили, что сами не знают, как долго смогут удерживать всю эту воду, прежде чем она упадёт.
Кроули что-то ворчит в ответ, связывая последнюю охапку тростника и передавая её крепкому подростку — отнести на берег. Он оглядывается в поисках следующей, явно озадаченный тем, что тростника больше нигде не видно.
— Кроули, мы закончили с этой партией, — говорит Азирафаэль, и демон только кивает.
— Прекрасно.
Азирафаэль с некоторым испугом наблюдает, как Кроули направляется к следующему участку работы, опустив голову и шаркая по земле ногами. Ангел хмурится, напряженно покусывая нижнюю губу. Он уже дважды предлагал демону остановиться, чтобы отдохнуть, и оба раза получал рассеянное шипение в ответ на свою заботу.
Подождите. Интересно, а если бы…
— О… О Боже! — вскрикивает он, опрокидываясь на спину. Возможно, это самое неубедительное падение в мире, но Кроули, стоявший к нему спиной, этого не видит. Когда он оборачивается, Азирафаэль уже лежит на земле, осторожно тыча пальцем в совершенно невредимую лодыжку. Демон мгновенно оказывается рядом с Азирафаэлем и наклоняется, чтобы осмотреть повреждения.
— Ах, ангел, я же говорил тебе быть осторожнее, здесь из земли повсюду торчат корни…
— Не волнуйся, дорогой! Я думаю, всё в полном порядке, — довольно честно отвечает Азирафаэль. — Только, может быть, ты поможешь мне добраться до дерева, чтобы я мог убедиться наверняка?
— Тебе действительно следует отдохнуть, — вздыхает Кроули и протягивает Азирафаэлю руку. Азирафаэль принимает её не задумываясь, а затем моргает, едва сдерживаясь, чтобы не отпрянуть назад.
— Да ты же холодный как лёд, — удивленно говорит он. — Что случилось?
Кроули раздраженно ворчит, но не отстраняется. Азирафаэль вспоминает о необходимости прихрамывать в последний момент, когда (с помощью демона, конечно) уже почти добрался до ближайшего дерева. Кроули помогает ему сесть на траву и сам усаживается рядом.
— Не забывай, что я в основном змея. Холодная кровь, а солнце прячется сегодня весь день. Не думаю, что ты знаешь, как долго оно собирается это делать.
— Сорок дней и сорок ночей, если верить доске, которую они поставили, — рассеянно отвечает Азирафаэль.
— Доске?
— О, это Гавриил придумал. Длинная полоска бумаги с отметками на ней, и каждый день мы перемещаем маленький бумажный ковчег на одну отметку ближе к концу.
— А что потом?
— Я думаю, что мы должны будем испытать чувство выполненного долга. Я и сам это не вполне понимаю…
Азирафаэль вдруг осознаёт, что всё это время он растирал руки Кроули, пытаясь вернуть им хотя бы немного тепла. Он почти останавливается, но вовремя замечает, что взгляд Кроули расфокусировался, плечи опустились от ушей, к которым были прижаты ранее, а голова слегка запрокинулась. Это всё-таки выглядит лучше, чем то, каким замерзшим и несчастным он был до попыток Азирафаэля его согреть, поэтому ангел продолжает свои растирания, с нажимом проводя руками от ладоней Кроули к его запястьям, а затем к плечам, быстро разминая и их. Демон холодный весь, и Азирафаэль неодобрительно фыркает.
— Боже мой, ты давно уже должен был уйти, да? — Неожиданно он понимает, что это так и есть. Кроули кивает, еле заметно вздохнув.
— Ну да. Я уже давно должен был уйти.
Азирафаэль подавляет непривычные угрызения совести, отказываясь удивляться, почему он вообще их чувствует.
— О. Я полагаю, что ты всё ещё можешь это сделать…
— Нет, теперь я уже подписался на это дело. Хочу посмотреть, что из этого выйдет. Если… ну, ты понимаешь.
Если мы что-то и изменим. Азирафаэль тоже не произносит этого вслух.
— И вообще, ты же без меня пропадёшь, — говорит Кроули чуть веселее. — Как твоя нога, ангел?
Прежде чем Азирафаэль успевает ответить, Кроули наклоняется и сжимает пальцами его лодыжку. Его прикосновение оказывается нежным и прощупывающим. Боли, конечно, нет, но осторожные пальцы демона посылают яркую искру странного ощущения по всему телу Азирафаэля: что-то вроде щекотки, что-то такое, что заставляет его слегка задохнуться. Кроули хмурится.
— Хм. А здесь тоже болит?
Рука Кроули перемещается с лодыжки на икру, и Азирафаэлю приходится с трудом сглотнуть, прежде чем решиться заговорить.
— Нет, совсем не больно, — говорит он, гадая, почему от прохладных рук Кроули ему становится жарко. В нижней части живота возникает напряжение, которого раньше не было, ощущение какой-то неустойчивости, несмотря на то, что он сидит на земле. Его плечи зудят, как будто крылья стремятся выйти наружу для дополнительного равновесия.
— Ты уверен? Это плохая идея — оставить всё как есть. Может привести к разного рода проблемам в будущем.
Теперь Кроули сидит так близко к нему, что Азирафаэль может протянуть руку и коснуться пряди длинных волос демона. Она так соблазнительно свисает с плеча Кроули, такая красивая и рыжая, и Азирафаэлю всегда казалось, что она выглядит такой мягкой…
— Ангел?
— Гм?
Азирафаэль встречается взглядом с Кроули и понимает, что этот отдых, должно быть, тоже пошел тому на пользу, потому что его щеки заливает румянец, а глаза кажутся ярче, скорее золотыми, чем жёлтыми.
— Ангел, — говорит Кроули, с трудом сглотнув. — С тобой всё в порядке? Ты выглядишь… немного… Хм. На взводе.
«А ты выглядишь особенным, — молчит в ответ Азирафаэль. — Ты исключителен и прекрасен. Я никогда раньше не видел ничего подобного тебе…»
Рука Кроули поднимается достаточно медленно и неуверенно, и Азирафаэль мог бы отшатнуться, если бы захотел. У него нет абсолютно никакого желания делать это. Демон прижимает прохладную ладонь к щеке Азирафаэля, и тот подается навстречу, почти закрыв глаза, прежде чем опомниться.
Голос Кроули тороплив и сбивчив, он словно тоже не совсем в себе:
— А ты горячий… Разве ангелы вырабатывают тепло? Это нормально… для вас? Нет, я не помню…
Азирафаэль открывает рот, и сам толком не понимая, что собирается делать или говорить, и невозможно предсказать, чем бы всё это могло закончиться, но тут громовой удар раскалывает небо.
«Наводнение, — приходит в голову Азирафаэля первая мысль, и он в панике вскакивает на ноги. Оно пришло, мы просчитались, о, почему я не присмотрелся повнимательнее к этой проклятой доске…»
Затем он слышит, как внизу на берегу кричат люди, а потом раздается гулкий и, к несчастью, хорошо знакомый голос.
— Я НЕ ДУМАЮ, ЧТО МНЕ НУЖНО ГОВОРИТЬ: «НЕ БОЙТЕСЬ» КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА Я ПОЯВЛЯЮСЬ!
— Гавриил! — выдыхает Азирафаэль. — Какого серафима?! Он же никогда не спускается! Кроули, ты должен…
Он переводит взгляд на Кроули и видит, что тот вскочил на ноги, словно пытаясь бежать, но тут же снова прижимается к дереву. Его трясет, глаза словно выцветают, делаясь бледно-жёлтыми, а пальцы впиваются в кору.
— Кроули, что с тобой? — взволнованно шипит Азирафаэль и замолкает, потому что видит Гавриила, двигающегося к ним по равнине, и понимает. Архангел будет рядом через несколько минут, и если найдёт здесь Кроули…
Азирафаэль берет Кроули за плечи и поворачивает так, чтобы тот мог смотреть ему в глаза. Похоже, это помогает, потому что Кроули делает глубокий вдох, хватая ртом воздух, и, кажется, слегка приходит в себя. Азирафаэля он явно узнает.
— Кроули, — твердо приказывает ангел. — Змея. Прямо сейчас. Ты должен это сделать…
Раздается хлопок, и в следующий миг руки Азирафаэля оказываются заняты двумя ярдами большой чёрной змеи, голова которой размером с его кулак, а мускулистое тело обвивается вокруг его предплечий.
— О! Э-э-э, пожалуйста, если можно…
Кроули воспринимает эту невнятную просьбу как намек на то, что ему следует обвиться вокруг шеи и плеч Азирафаэля, и делает это с поразительной грацией.
Алекс не хотел подглядывать, но все же остановился по дороге в жилой отсек. Саша лежала, наполовину выбравшись из капсулы, умостив подбородок на кулаках. Рассматривала Игоря, который задремал, неудобно скрючившись на откидном сидении.
Как-то почувствовав, что уже не одна здесь, она обернулась. Сказала с улыбкой:
— Надо же выбирать всегда такие позы для сна, что даже смотреть на это, и то неудобно.
Алекс сощурился. Выглядела Сандра вполне здоровой. И не скажешь, что час назад была в глубоком и беспричинном беспамятстве.
— Как вы себя чувствуете? — на всякий случай спросил он.
Улыбка растаяла. Она ответила нехотя:
— Чувствую? Полной дурой. И еще много чем, что плохо пахнет. Я чувствую себя странно, Алекс. Но если вас интересует состояние моего здоровья, то оно, мне кажется, мало отличается от обычного. А что, был повод усомниться?
-Был. Но, похоже, у вас очень крепкое здоровье.
Она перевела взгляд на задремавшего доктора, и Алекс снова остро ему позавидовал: на меня бы так смотрели. Саша тем временем откинула крышку капсулы и спустила на пол ноги. Усмехнулась:
— А мы, пен-рит, все невероятно выносливы. Есть у нас такое свойство. Алекс, будьте добры, подайте комбинезон. Вон он, в ячейке.
Пен-рит? Сандра? Да нет, шутит, конечно.
— Шутите?
— Какие тут шутки? А что, правда, непохоже?
Алекс смутился:
— Вообще-то я, кроме вас, ни одного еще не видел.
— А-а…
— Может, вам стоит еще полежать?
— Зачем? Самочувствие у меня сносное. Нам надо лететь. Упустим время, придется заново маршрут пересчитывать. Не хочу искушать судьбу. Протянем, и наш капитан рванет на поиски.
— Сандра, Стэн тоже пилот. Он сможет вывести «Фотон» на орбиту. А вы отдыхайте.
Она легко вскочила, попрыгала, чтобы комбинезон расправился по фигуре.
— Не знаю, как атмосферный щит повлияет на его сознание. А искин не работает. И не заработает, пока не выйдем в нормальное пространство. Так что выбор все едино не велик. Игорь! Эй, проснись, спящая красавица. Пора лететь…
Тот открыл глаза и собрался что-то возразить.
Сандра опередила:
— Пойдем в кабину. Сядешь со мной рядом. И будешь очень внимательно за мной следить. Если я вырублюсь, свалимся.
Тот только мрачно кивнул. Подумал, прихватил аптечку и первым скрылся в кабине. Через несколько секунд оттуда вышел мрачнющий Стэн, ни о чем не говоря, забрался в облюбованную ячейку. Алекс вздохнул и последовал его примеру.
Значит, летим. В сознании растеклось рекой сонное спокойствие, которое называется «Будь, что будет». Нельзя спрятаться, нет шансов вырваться, а значит, плывем по течению. Не все же плавать поперек! Темная вода, белые снежинки, я уже достаточно отдала вам. Но если это та самая река, то плыть будет не так и мерзко. По берегам — друзья мои и любимые, а в дальней тьме у горизонта будущее, которого не избежать.
Летим. А что, есть варианты? Игорь смотрит на меня, как на объект исследования. Я отвечаю ему улыбкой, и сама не знаю, почему, признаюсь.
— Знаешь, я влипла. В такую историю, что тошно рассказывать.
Скажете, что я не умею держать язык за зубами, что мои проблемы, это только мои проблемы, будете правы. Я тоже так думаю. Но сказанного не воротишь.
Он кивнул.
— Ты что-то увидела, когда была без сознания. С кем-то разговаривала… да? Как со мной.
А ведь я у него так и не спросила, были ли на самом деле те разговоры, или это чисто моя мистическая галлюцинация? Вот и ответ.
— С Велчи. Она в беде.
— А как она здесь оказалась?
— Нет, она где-то там, в пространстве Флоры. Не спрашивай, я сама не понимаю, как это получилось.
Рассказывать было не трудно. Игорь не перебивал меня, слушал молча. Я не заметила, как моя рука оказалась в его руке. Сказал потом, когда я замолчала:
— Ты подозреваешь Вака?
— Нет. Хочу надеяться, что он не при чем. Но Шерриланд не мог быть в стороне. Он — координатор Второго отдела.
По лицу моего доктора ничего сказать было нельзя, но мне отчего-то казалось, что он не согласен.
И все-таки — летим.
В образе ифрита маньяк был изумительно хорош и органичен. Огонь и страсть, страсть и огонь! И дивно пакостный характер. Если верить мифологии, нет духа вреднее, вспыльчивее и злопамятнее ифрита.
В чем я имела возможность убедиться, едва мы приехали к театру «Долби», тому самому, где проходит «Оскар». Угадайте, кто явился практически одновременно с нами? Подсказываю: алый лимузин, до черта охраны, толпа папарацци у входа, платье из «рыбьей чешуи». Что, не догадались? Ладно. По первому вопросу, заданному газетчиками (и телевизионщиками, мать их за все ноги!) все станет ясно, дальше некуда.
– Правда ли, что вы будете петь в «Нотр Не-Дам» вместе? – по два десятка микрофонов отказалось одновременно под носом у Бонни и у Сирены
– Нет! – единодушно ответили они. Практически в унисон. И одарили друг друга изумительно лучезарными улыбками, прямо выставка голодных крокодилов.
– Вы поссорились? Почему? Вы беременны от Бонни Джеральда? Когда вы поженитесь? Почему вы раньше не пели? Представьте нам вашу спутницу!.. – и еще сотня идиотских скандальных вопросов.
– Господа! Тише! – вмешался продюсер Звездени. – Сирена ответит на все ваши вопросы завтра и поделится самыми свежими новостями. Завтра, господа, к одиннадцати утра!
Пока он заговаривал зубы журналистам, Сирена скрылась в дверях театра, напоследок бросив на Бонни полный ненависти взгляд. Так как одна из жертв слиняла, папарацци всей толпой набросились на Бонни. Снова: ваши планы? Ссора? Новая любовь? Так почему же вы раньше не пели?!
– Не все сразу, господа, – Бонни очаровательно улыбнулся, словно был смертельно рад видеть всех этих акул пера, и демонстративно прижал меня к себе. – Да, любовь. Первая и единственная. Я вас непременно познакомлю с моей невестой, но не сегодня, простите, она не привыкла еще к нашему бедламу. Вообще-то мы пришли всего лишь потанцевать.
– Вы собираетесь жениться? А как же ваши клятвы в вечной любви Сирене? Почему? Как?!.. – вопросы снова посыпались градом.
Бонни пару секунд молча улыбался, потом поднял ладонь.
– Мой дебют в качестве артиста мюзикла будет посвящен моей прекрасной Розе. Без тебя… – Бонни обернулся ко мне, поцеловал руку: журналюги снимали-снимали-снимали, и даже молчали! – я бы никогда этого не сделал. Моей невесте и движению «Свобода и независимость», которое я поддерживаю уже девять лет. С тех пор, как сам освободился от зависимости. И это все, что я могу сказать о той старой истории. А теперь мы все же пойдем танцевать.
Журналисты загалдели снова, что-то в их вопросах проскочило вроде: «Как связаны Сирена и зависимость? Сирена и наркотики?», но Бонни подхватил меня на руки и понес к дверям. Газетчикам пришлось расступиться, не без помощи «людей в черном» из охраны мероприятия.
Я настолько ошалела от первого в своей жизни столкновения с журналистами, что даже не возмутилась на тему «невесты»: я же не взяла кольцо! А может, мне просто было приятно понимать, что для Бонни все всерьез. И, по сути, я уже согласилась, а оговорка «если ты меня узнаешь» – ерунда. Всего лишь еще одна наша маленькая игра.
И тут Бонни внес меня в зал… о, какой это был зал! Я его опишу в романе, непременно, завтра же! А еще идти сюда не хотела, дурища – такая фактура пропала бы!
Зал сиял. Не знаю уж, что там было за освещение, голову я задирать не стала, но свет искрил на украшениях гостей, отражался от расшитых костюмов (очень надеюсь, что это были все же стразы, а не бриллианты!) и от начищенного паркета. Да на такой паркет и наступать-то жалко!
Невидимый от входа оркестр играл восхитительно томную «Corcovado», туда-сюда сновали официанты во фраках и полумасках, даже ухитряясь делать это в ритме музыки, вот где профессионализм!
Маскарад, к слову, был самым настоящим. Все, абсолютно все постарались замаскироваться так, чтобы было не опознать. Ну разве что кроме Бонни. Но его наверняка узнали бы, даже если б я натянула ему на голову мешок и замазала татуировки тональником. По одной пластике!
Пока Бонни вел меня к танцполу, его окликнули раза четыре. И все с одним вопросом: «Бонни? Ты – с девушкой?!»
Он кивал, улыбался, махал рукой, но не останавливался. И хорошо. Я еще не совсем была морально готова к нырянию в этот омут. А вот потанцевать – да. Танцевать с Бонни – это совершенно особое удовольствие. Может быть, даже лучше, чем просто секс.
Но стоило музыке стихнуть, а нам – замереть в финальном па, как снова послышалось:
– Ты с девушкой, Бонни?
– Моя невеста, Роза. Инкогнито! – очаровательная улыбка, тема закрыта, но в глазах за очередной маской море любопытства.
А ведь я где-то видела эти глаза, совсем недавно… Да это же актриса из «Ла-ла-лэнд», та, что играла Сару! Я ее узнала, ура мне! Бонни тоже ее опознал, хотя как раз это не удивительно, они наверняка работали вместе. Опознал, поцеловал ей руку, что-то сказал, я прослушала, что именно. Вряд ли речь пойдет о чем-то серьезном, а где еще я увижу такие типажи? Ну вот хотя бы того шестирукого инопланетянина, который как раз смотрит в нашу сторону, приветливо машет и улыбается серебряными губами. Его спутница, девушка-кошка (не голливудская, а настоящая нэкомата с раздвоенным хвостом) послала нам с Бонни воздушный поцелуй. Я помахала в ответ (за нас обоих, он занят трепом с «Сарой») и тоже улыбнулась, хоть за чадрой и не видно.
Приди я одна, кто б меня заметил? Правильно, никто. Даже если б пришла голой или насовала в задницу павлиньих перьев. Я бы точно забилась в уголок, где-то вон за теми колоннами, и слиняла через час, так ни с кем и не познакомившись. Даже маска не спасает от неловкости. Одни сплошные звезды! Кто они – и кто я? Сейчас меня замечают только потому, что я «девушка Бонни», но я одна, с маской или без маски, была бы тут человеком-невидимкой.
Впрочем, быть человеком-невидимкой на подобных сборищах мне не привыкать. Сколько их было, этих «мероприятий», на которые я сопровождала Кобылевского! Он представлял меня так же кратко, как Бонни: «Роза, моя супруга». Только интонация была совсем-совсем другая. У Бонни это звучит как «смотрите на самую прекрасную в мире Розу, мою Розу, и завидуйте!», а у Кобылевского как «всего лишь моя жена, не обращайте внимания на это недоразумение».
Быть прекрасной Розой намного приятнее! И я, пожалуй, смогу к этому привыкнуть. Тоже.
Скользя по лицам в масках, мой взгляд наткнулся на нечто серебристо-ослепительное. Наткнулся – и остановился.
Сирена в костюме сирены, ужасно остроумно. С маской или без, она притягивала взгляды, вокруг нее толпилась свита, словно она – королева бала. И только сейчас я заметила рядом с ней красивого, как статуэтка, чернокожего парня. Лет двадцати пяти на вид, костюм тритона – обтягивающие, словно вторая кожа, серебристые штаны, связка бус… и все. Если бы пришел голым, эффект был бы примерно таким же. Вроде он сопровождал Сирену от лимузина до дверей театра. Очередной той-бой? Да уж…
Он поймал мой взгляд через полсотни голов, повернул голову, едва заметно поморщился. Я ему немножко сочувствовала. Его никто не обнимал и не пытался вовлечь в общий разговор. На него вообще не обращали внимания. Наложник. Мальчик-аксессуар. Что ж, он сам на это подписался. И как хорошо, что на его месте не Бонни! Неподходящая роль. Бонни не создан быть статистом.
Разумеется, сама Сирена в нашу сторону не смотрела, ни открыто, ни украдкой. Вот уже минут десять ей удавалось виртуозно не замечать Бонни Джеральда. Впрочем, взаимно.
Наверное, эту сцену я тоже опишу в романе. Такое простое звездное закулисье, интриги-разборки, группы друзей и недругов. Несложно отличить искренние улыбки от фальшивых, чистосердечную радость в поздравлениях с премией от тщательно замаскированной зависти. И, пожалуй, я не буду слишком уж часто посещать подобные тусовки. Атмосфера какая-то душная.
– О чем вы задумались, прекрасная пери? – вывел меня из задумчивости хриплый бас, а в моих руках оказался ледяной бокал. – Ставлю свою каравеллу, что в ваших мечтах свистит ветер и ревут волны. Надеюсь, вы пьете шампанское. Ром только что закончился, тысяча чертей в корму здешнему боцману.
Машинально подняв взгляд, я рассмеялась; вот это образ, и какой знакомый образ! Бывают же на свете удивительные совпадения!
Колоритнейший пират радостно осклабился и подмел передо мной пол шляпой со страусиным пером. Честное слово, была бы я продюсером, тут же бы заключила с ним контракт на роль капитана Торвальда Счастливого из «Ты вернешься»! Высоченный, мощный, даже на вид – опасный мерзавец. А какой костюм! Полное попадание в образ, в точности как я описала в книге! От зависти перед изумрудным камзолом и золотисто-лазурным жилетом сдох бы любой уважающий себя попугай! Даже косынка, повязанная на голову под шляпой, была алой в турецких огурцах. Да уж, надо быть очень смелым мужчиной, чтобы надеть такое! Хотя, конечно, разбойная полумаска и сивые усы с бородкой придавали ему брутальности. Как и древний пистоль за поясом.
– Капитан «Ульфдалира» к вашим услугам. Окажите честь потанцевать со мной, прекрасная пери, – в хриплом басе (настоящее оксфордское произношение, но тембр немножко странный) мне послышались подозрительно знакомые нотки.
Кто это? Фигурой похож на губернатора Калифорнии, но черта с два Арни будет вот так знакомиться на вечеринке невесть с кем, да и говорит Арни по-американски, а не по-английски. Дик? Он обожает море и каравеллы, и пистоль похож на один из тех, что украшают его кабинет. Но тоже вряд ли, Дик ниже ростом и смуглее. Опять же произношение. Черт… кому еще я могла понадобиться? Ведь господин артист никак не может знать, что приглашает на танец автора собственного образа! И где, черт возьми, Бонни?! Он же только что был рядом!
Память услужливо подсказала, что был рядом и даже что-то такое говорил на тему «сейчас приду». Это я слишком увлеклась изучением фактуры и все пропустила мимо ушей.
На мое испуганное озирание по сторонам пират отреагировал раскатистым смехом. Чертовски заразительным. Я тоже засмеялась и пригубила шампанское. В конце концов, почему бы мне не потанцевать с собственным персонажем (черт, до чего похож, даже рост и сложение именно такие, как я представляла!), пока Бонни куда-то смотался?
– Если обещаете меня не похищать, капитан.
– Клянусь своими усами, сегодня я буду вашим верным слугой, прекрасная Роуз!
Я вздрогнула. Откуда он знает, как меня зовут? Мы знакомы? Или… о черт, я сегодня просто дивная растяпа. Бонни же только что меня представлял этой актрисе, не помню ее фамилии. Вот сэр пират и услышал. Никакой мистики. Все-все, мне надо расслабиться и прекратить уже ожидать подвоха со всех сторон. Здесь нет Кобылевского и его матушки, так что вряд ли я случайно услышу, как кто-то перемывает мне косточки, даже особо не стесняясь.
Выкинув из головы отвратительные воспоминания, я улыбнулась, поставила ополовиненный бокал на поднос ближайшего официанта и подала пирату руку.
– Если вы не боитесь огня, капитан.
– Ради вашей улыбки я готов рискнуть.
И снова в его голосе мне послышалось что-то очень знакомое. Не в тембре, такой характерный бас я бы не забыла, а в интонациях. И борода с усами у него явно приклеенные, потому что из-под косынки выбивается несколько коротких прядей намного светлее. Плюс запах, что-то мне этот запах напоминает… точно, лемонграсс. Значит ли это, что голос поддельный? И англичанин… неужели не случайность, а пиратом нарядился именно тот, с кого я этого пирата и писала?!
– Но я даже не знаю, как вас называть. Нечестная игра, капитан!
На миг показалось, что сейчас я услышу совсем другой голос и хорошо знакомое имя, но ощущения меня обманули.
– Друзья зовут меня Кеем, прекрасная Роуз, – все так же низко и хрипло.
Я чуть не поперхнулась. Не Ирвин, а Кей! Тот самый Кей! Бонни же говорил, что его друг – европеец. Все сходится!
Мне тут же захотелось задать Кею тысячу вопросов, но такой возможности мне не дали, утянули на танцпол – и я поняла, как чувствует себя щепка, унесенная океаном. Аж дыхание перехватило! Оркестр играл что-то зажигательное, и меня тут же закружили, завертели… Это оказалось ужасно весело, танцевать с очаровательным пиратом. Правда, где-то на краю сознания брезжило сомнение: не будет ли Бонни ревновать? Мужчины такие мужчины!
Я снова попробовала оглядеться по сторонам, хоть в танце это было довольно затруднительно, но найти того, кого искала, не успела. Меня прямо в танце кто-то перехватил за талию и развернул к себе. Кто-то? Бонни, разумеется. Черт меня дернул принять приглашение! Вот только стычки двух баранов мне не хватало! И вообще, не хочу, чтобы Бонни меня ревновал!
Все эти мысли пронеслись быстрее, чем я успела обернуться и увидеть… счастливую улыбку Бонни. Никакой ревности, наоборот, он сиял, как здешние люстры.
Ничего не понимаю.
Еще меньше, чем ничего, я стала понимать через пару секунд, когда из рук ифрита перешла в руки пирата. Удивленного и довольного, словно ему карту к кладу Генри Моргана подарили.
Что тут происходит? В какой дурдом я опять попала?
До конца танца эти двое перекидывались мной, как мячиком. О нет, все было до невозможности галантно, изящно и весело, словно сцену в дурдоме ставил лучший режиссер. Хотя почему словно? Он и ставил. На ходу. И финальный аккорд композиции прозвучал ровно тогда, когда я оказалась в объятиях их обоих.
– Кей, старая перечница, на минуту нельзя отвернуться, как ты уже тянешь лапы к моей Розе!
– К моей Роуз. Я ее первый нашел, – прозвучало настолько уверенно и собственнически, что мне резко захотелось заехать кое-кому в бубен.
– Только не деритесь прямо сейчас, – пропела я, улыбаясь обоим по очереди: за чадрой может и не видно толком, зато отлично слышно. – Дайте мне пять минут организовать тотализатор.
– И на кого же ты поставишь, о шербет моего сердца?
– На крепкую мужскую дружбу, разумеется.
– Ваши колючки просто изумительны, прекрасная Роуз, – снова рассмеялся Кей.
Вслед за ним рассмеялся Бонни, а до меня, дуры наивной, наконец, дошло.
Ни фига ощущения меня не обманули! Кей, да? Черта с два.