На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. (Песня Песней 3:1)
Максимилиан бежал по тропинке к дому священника. Обеими руками, будто живое, дышащее существо, он прижимал к груди книгу. Книга была старой, с пожелтевшими страницами, сплошь из латинских текстов, муторная и строгая, как старый судья из Консьержери, но господин Геро сказал, что книга эта очень ценная, издана почти двести лет назад, и своим содержанием доставит отцу Марво то же удовольствие, какое испытывает сам Максимилиан, когда находит под полотняной салфеткой кусок сладкого пирога.
Приведенное господином Геро сравнение позволило мальчику тут же припомнить вкус яблочного повидла, стекающего огромными, липкими каплями с золотистого, сдобного коржа. Но само противопоставление пирога и книги Максимилиана нисколько не удивило.
Несмотря на то, что сам он всего как пару недель научился читать, удовольствие, извлекаемое им с книжных страниц, упоительное скольжение пальца по строчкам, ничуть не уступало по остроте и соперничало на равных с удовольствием желудочным. Поведай об этом Максимилиану кто-нибудь ещё в прошлом месяце, он бы рассмеялся и презрительно сплюнул бы сквозь зубы, как это принято у дерзких обитателей улиц.
Да кто же променяет сытный обед на книжную тягомотину, удел сутулых недорослей, чьи ещё более сутулые и желчные отцы преют в судебных мантиях и скуфейках? И вот, надо же, он готов променять куриную ногу на пыльный том. И на мелок в дрожащих от старания пальцах. И на грифельную доску, которую для него где-то раздобыл господин Геро.
Вспомнив эту доску, гладкую, прохладную, отражающую солнце, с прорезанными в ней прямыми линиями, Максимилиан ускорил шаг. Эта прохладная, черная доска манила его. Она осталась лежать на столе, который сколотил угрюмый плотник по просьбе господина Геро.
Этот стол установили в большой тенистой беседке, в яблоневом саду, недалеко от высоких, узких, стекольчатых дверей, ведущих в настоящее хранилище тайн – в библиотеку.
Максимилиан в первые дни своего пребывания в Лизиньи осмеливался только заглянуть в это хранилище, подкравшись на цыпочках, в эту манящую, пахнувшую пылью глушь, в настоящую обитель колдуна, стены которой укрыты будто древними щитами, высокими шкафами из тёмного дерева. А сами щиты покрыты книжными позолоченными зубцами, на тиснёных ребрышках которых проступали нечитаемые письмена.
Максимилиан тогда сделал шажок и пугливо застыл, ожидая, что одна из теней сейчас поднимется с паркетного узора и обернётся призраком монаха, хранителя здешних сокровищ, и погонит невежественного мальчишку прочь. Ибо как смеет отрок, не отличающий одну букву от другой, переступать порог этой сокровищницы.
Но господин Геро шагнул в эту сокровищницу на правах хозяина и поманил за собой Максимилиана. И страж в призрачных одеждах не возник в сумеречном полусвете и дорогу не преградил. Но мальчик все же не решился потревожить призрак в одиночестве, осознавая себя почти новобранцем, которому путь в разукрашенный флагами шатер полководца пока заказан.
Чтобы ступить в этот шатер, услышать, как победно трубят рога, ему ещё предстоит совершить немало подвигов. Начать с кособоких, горбатых и хромых знаков, которые он выводил на грифельной доске.
Сначала, когда господин Геро легко и размашисто написал мелом на доске имя Максимилиана, мальчику эта деятельность показалась довольно незатейливой. Что тут особенного? Держи себе кусочек мела и выводи знаки.
Он, Максимилиан, и потрудней задания выполнял. Руки у него ловкие. Разве не запускал он длинную отмычку в дверной замок? Разве не орудовал этой отмычкой в сложном механизме, отыскивая вслепую нужный рычажок? Разве не выуживал он кошелёк у беспечного зеваки? Или не стягивал свежий хлебец у скаредного пекаря?
Велика ли наука — рисовать буквы? Они и не сложные совсем. Оказалось, что велика.
Немудрёные по своему устройству, буквы упорно валились то влево, то вправо, трёхного ковыляли, змеились и кособочились. Находить их в толстенных книгах оказалось легко. Даже связывать их вместе, чтобы получились слова, тоже оказалось несложно, даже если сами слова скрывали свой смысл, а вот перенести зримый образ этого слова на грифельную доску, сотворить портрет звука, слетающего с губ, оказалось делом многотрудным.
Максимилиан сгоряча схватился за перо и чернила, несмотря на то, что господин Геро мягко его отговаривал, но опыт вышел ещё более плачевным. Перо воткнулось в бумагу, как гвоздь, и чернила, которым полагалось стекать равномерно, оставляя тонкий, струящийся след, брызнули во все стороны, запятнав руки и лицо мальчика.
Максимилиан с опаской взглянул на своего учителя. Ибо чернильные брызги отметили и самого Геро, допустившего этот опыт, но отец Марии как ни в чем не бывало достал платок, смочил его в чаше для полива и вытер сначала смущённую, заляпанную чернилами физиономию Максимилиана, а затем уже позаботился о себе.
Возникшая невесть откуда Мария хохотала и подпрыгивала от восторга и тут же попыталась сама пальцем залезть в чернильницу, чтобы воспроизвести особо приглянувшуюся ей кляксу, но Геро ловко отодвинул бронзовый прибор и подставил под растопыренные пальчики мел, средство более безобидное. Мария тут же взялась выводить на доске какие-то закорючки.
Она очень важничала накануне и хвасталась своими познаниями. Максимилиан был поневоле уязвлен, но вскоре убедился, что мелюзга, как обычно, больше болтает, чем умеет. Она действительно без труда находила изученные ею буквы в книге, но вот складывать их в слова у неё не получалось, и то, что она вывела на доске, тоже не имело с ними сходства.
Высунув от усердия язык, Мария выводила свое имя и, довершив шедевр, с гордостью предъявила Максимилиану. Затем, быстро соскучившись, убежала к своей компаньонке по играм. А Максимилиан почти с завистью изучал выведенное слово. Что с того, что мелюзга это умеет? Он тоже научится.
С тех пор он прилежно трудился каждый день, пренебрегая даже окрестными чудесами и приключениями, куда его усердно заманивала беззаботная девочка. На следующий день пребывания в Лизиньи он, конечно, составил ей компанию. Самому было любопытно. Да и странно было бы не осмотреться, не исследовать и не изучить каждый уголок нового обиталища. Вот он и отправился с мелюзгой болтливой сразу после сытного, вкусного завтрака.
Правда, покинуть стол удалось не сразу. Так бы и провел там весь день, набивая живот свежеиспеченными хлебцами, жирными сливками, кусочками сыра, ломтиками паштета и пряной колбасы, не считая рассыпчатого печенья и сливового пирога. Но громогласная хозяйка, которую Максимилиан отчего-то побаивался, ибо накануне эта огромная тётка макнула его с головой в мыльную, горячую воду, одним могучим взмахом выгнала всех из-за стола.
Максимилиан поплёлся за Марией, сожалея о недоеденной колбасе. Но очень скоро обо всем забыл, ибо чудес и приключений вокруг было множество. Мария гордо водила его по своим владениям.
Мелюзга важничала, как настоящая барыня, ступая размеренно и чинно. Она привела Максимилиана в просторную, чистую конюшню, где приятно пахло сеном и распаренным овсом, и показала мальчику пузатого, коротконого конька с диковинным именем Хирон. Конёк был удивительно маленького роста, и Мария с той же важностью, приподнявшись на цыпочки, объяснила, что конёк называется пони и прибыл из далекой Англии, «котолая на остлове», и где таких лошадок пруд пруди.
— Это мне Жанет подалила, — с гордостью добавила девочка, — но папа ездить не лазлешает. Он говолит, что я ещё маленькая, и мне надо подласти.
«Плавильно говолит» — мысленно передразнил её Максимилиан. Но вслух ничего не сказал.