Сквозь щели в полу тянулся запах гари и седые пряди дыма. Закат вскочил прежде, чем открыл глаза, ударился о низкую крышу, ощупью распахнул ставни. Луна ярко освещала двор, в её мутном свете ручьем струился тянущийся снизу дым. Закат перемахнул через подоконник.
— Пожар!
Короткий крик разбудил людей надёжней набата. В соседнем доме испуганно заплакал ребёнок, выскочил во двор заспанный Гвоздь. Закат распахнул двери избы, закашлялся, прикрывая лицо рукавом. Где Светозар? Неужели они не проснулись от дыма?
За его спиной уже выстраивалась цепочка к колодцу, плеснули водой в окно, вслепую. Закат стянул рубашку, обмакнул в подставленное ведро, прикрыл лицо. Пригибаясь, нырнул в задымленные сени. Он был в этой избе всего несколько раз, но все они были похожи одна на другую, разве что старостина отличалась. На лавке под окном никто не ложился, Закат потянулся к полатям, на которых ночевала Ро. Там оказалось пусто, наверное, выбежала наружу, а он не заметил.
Глаза щипало от дыма, Закат ощупью добрался до двери в горницу. Нашел кровать, тряхнул свернувшегося на ней Пая. Вскинул на плечо бесчувственное тело, поспешил к выходу. Врезался в дыму в косяк, вывалился из дома, кашляя.
— Закат! Пусти-ка…
Он мотнул головой, встал. Медведь в этом дыму точно не разберётся, а Закату не впервой было из дыма и огня людей вытаскивать. Его замок много раз поджигали.
Дверь на кухню аж светилась от жара, во второй, ближней к ней горнице, дыма было еще больше, хотя казалось — больше некуда. Ему пришлось на четвереньках ползти, и чудом было то, что Светозар раскашлялся вдруг, встал сам, тут же пригнувшись.
— Что?.. Пожар!
По потолку уже ползали языки пламени, крошилась докрасна разогревшаяся стена кухни. Светозар поднял на руки сонную Дичку, когда доски над их головами не выдержали, затрещали, ломаясь и падая. Закат успел невероятным каким-то усилием вскинуть на плечи широкую кровать, подарок Листа, накрыв ей всех. Охнув, едва не упал на колени от тяжести рухнувшего потолка, но удержал.
Жар был нестерпимый. Светозар пинком распахнул окно, выбросил наружу жену, вылез сам. Обернулся к Закату:
— Давай же! Сейчас все рухнет!
Тот кивнул, мотнул головой — отойди мол. Сбросил с плеч кровать, прыгнул сквозь огонь. Прокатился по земле, сбивая пламя с волос и тлеющей одежды. Его окатили водой, цепочка людей, перестроившись, подобралась к очагу пожара и теперь раз за разом упорно плескала водой в окно.
Закат смотрел, как пожар постепенно отступает, отдает обугленные, не до конца еще пожранные брёвна. Светозар рядом хлопал по щекам жену, Пая приводила в чувство Горляна. Странно…
— Где Ро? — спросил он толпу.
Никто не ответил.
***
Они обошли всю деревню, но так и не нашли ни Ро, ни рыцарей. Закат взялся обыскивать обугленную избу, с поднимающейся в груди яростью понимая — пожар не был случайностью. Нашлась на обгоревшей кухне подозрительная палка, верней, кусочки угля, лежащие там, где не должны были, и Закат был почти уверен, что нашел остов факела. Но всё равно письмо, обнаруженное на полатях, где спала Ро, ударило обухом в висок.
«Девушка, называющая себя Ро, обвиняется в неподчинении законным требованиям Света. Она взята под стражу и будет переправлена в Цитадель, что стоит в городе Светокамне, столице Светлого королевства, на месте старого дворца.
Если ты, Тёмный Властелин, желаешь, то можешь обменять её жизнь на свою. Для этого ты должен явиться к Цитадели один, не поздней шестого дня шестого месяца. Однако даже тогда не рассчитывай на снисхождение.
Ибо свет всегда побеждает тьму.»
Он читал, выйдя во двор, при свете лучины. Молча отдал бумагу Горляне, которая, одна из немногих грамотных, сбиваясь, начала читать вслух. К концу письма вокруг собралась вся деревня — молчаливая, ошарашенная.
— Нет, ну это вообще ни в какие ворота, — Горляна растерянно опустила бумагу, затем уперла руки в бока, оглянулась, убеждаясь в поддержке. — Рыцари, что хуже татей ночных! Дом подожгли, девушку увели! Мы что же, это стерпим?
Люди зашумели. Усердствовали бывшие разбойники, многим обязанные своей атаманше, сердито кричали женщины, которые вместе с Ро пряли нитки и шили одежду:
— Надо отрядить нескольких смельчаков, целый отряд!
— С посевом мы справимся сами, но не должно же так оставлять!
Закат, обессиленно привалившись к почерневшей стене, смотрел на Залесье. Залесье собиралось умирать. За Ро, недавно приведшую банду разбойников к их порогу? За него, чья жизнь была назначена её выкупом?
Отступил в тень соседней избы, которой не коснулся огонь. Он надеялся, что его уход не заметят, во всяком случае не сейчас. Вот уже скрылась из виду толпа, проснувшаяся по зову пожара и теперь обсуждающая, как именно они пойдут осаждать Цитадель. Закат перелез через плетень, стараясь не шуметь, выбрался на деревенскую улицу, пошел в сторону дороги. Он даже не стал собирать вещи — это бы слишком его задержало.
Однако уйти незамеченным не вышло. У последнего плетня ждал, неведомо как обогнав, Медведь. Закат прошел мимо, склонив голову. Его окликнули:
— Что, решил сам?
Закат кивнул, посмотрел старосте в глаза. Попросил:
— Не пытайся остановить меня. Пожалуйста.
Ему не хотелось драться. Не с Медведем. Да и просто — не за своё право умереть. Ему без того не слишком легко далось это решение.
Медведь, однако, только головой покачал. Расцепил будто намертво сросшиеся на груди руки, обхватил Заката, притиснул к себе, сжал до хруста.
— Твоё право. Что я сделать могу, — отпустил. Накинул ему на плечи плащ, распустил узел пояса, подал вместе с мечом в ножнах. Тем самым, с которым когда-то вышел против Тёмного Властелина. — Возьми железку-то. Не с голыми же кулаками против них выступать.
— Нет, — Закат шагнул назад, убрал за спину руки, чтобы даже мысли не появилось принять клинок. — Это бесполезно. Пусть лучше всё будет честно.
Староста только на землю сплюнул, опустил протянутый меч. Отвёл глаза, уставившись на дальний лес. Закат тихо ступил на тропу за частоколом. Сзади донеслось глухое:
— Удачи.
Закат выдохнул облегченно. Хорошо, что он не предложил идти вместе. Это было правильно. У Медведя деревня. Закату хватило бы сил отказаться, но делать это всё равно не хотелось.
Поле, в котором лежал теперь прах Лужи, безмолвствовало. Это было естественно — еще даже сорняки из земли не проклюнулись, лес далеко, нечему шуметь. И всё же Закату чудилась в этой тишине укоризна.
— Прости, Лужа, — не выдержав, попросил он. — Я защищаю Залесье так, как могу. В конце концов, я столько зла сделал за свои жизни, а всей платы были мгновения смерти. Это в чем-то честно — расплатиться окончательно, — он остановился посреди поля, подняв голову к небу, пытаясь убедить. — Все, что я хотел — получить обычную жизнь. Это всё, что у меня сейчас есть. Разве не справедливо будет отдать её за тех, кто стал мне дорог?
Тишина, только порыв ветра толкнул в грудь, растрепал волосы. Звезд не было видно, все затягивали низкие тучи. Проклюнулось на востоке солнце. Закат зашагал дальше.
Где бы ни была сейчас Лужа, ответить она не могла — или не хотела.
В конце концов, он и сам представлял, что бы она сказала. Вернее, как пригрозила бы его за уши оттаскать, словно глупого мальчишку.
И всё равно казалось — лучше бы ушел из деревни сразу. Лучше бы не задержался ни на день. Лучше бы, увидев, как они празднуют, прошел бы мимо.
Он знал, что не прав, но горькие мысли помимо воли проползали в голову, заполняли ее дымом пожара.
Он не мог перестать думать, что принес Залесью только горе.
***
О Злодее Закат вспомнил к полудню, когда ноги устали настолько, что пришлось сесть прямо у дороги, доковыляв только до сухого поваленного дерева. Может, меч ему и не был нужен для встречи с рыцарями, но сначала следовало до них добраться. И перед конём было неловко — забыл, не подумал, хотя вот уж кому в селе не было лучше, чем в замке Тёмного Властелина.
Перед остальными стыдно не было. Закат был уверен, что, если бы он сказал, что идёт в Цитадель, хотя бы Пай, а то и Светозар увязались бы следом. И это в лучшем случае. Закат же очень не хотел, чтобы кто-нибудь снова рисковал из-за него.
Требовательно заурчал живот, намекая, что какие бы высокие материи не терзали его хозяина, а обед пропускать негоже. Закат только встал через силу, поёжился, поджал по одной окоченевшие ноги. Побрёл дальше. Он ушел, как был, в обгорелой рубашке, босой, благо ещё, Медведь плащ дал. Даже котомку в дорогу не собрал, а лес такой ранней весной еды дать не мог, разве что коры пожевать.
Во второй раз отдыхать пришлось еще скорей. Хотелось пить, но снег сошел весь, так что найти воду стало сложно. Закат, пройдя ещё немного, заставил себя остановиться. Что бы он ни думал сейчас, не было смысла умирать прямо здесь, да еще так глупо, по пути, просто от жажды. Он закрыл глаза, прислушиваясь к шороху леса, пытаясь разобрать плеск воды. Повернулся туда-сюда, словно флюгер, как учил во время ткачества Щука.
Открыл глаза, оттянул врезающиеся в горло завязки плаща. Пошел дальше.
Слушать лес он определенно не умел.
Ручей, однако, нашелся сам, к вечеру, когда Закат уже думал, что придется ложиться спать не только не поев, но и не напившись. Он цедил воду из горсти понемногу, долго катал во рту, прежде чем проглотить. Утолив жажду, умылся. Подумав, отказался от идеи выстирать рубаху — и без того было достаточно холодно, а натянуть на себя мокрое означало замерзнуть окончательно.
Лег тут же, у ручья, свернувшись клубком меж корней дерева и подоткнув со всех сторон плащ. Подышал на ладони, спрятал под мышками.
Было неудобно, холодно и хотелось есть. Закат думал об этом со странным удовлетворением — если в Цитадели его не убьют сразу, к подобным неудобствам стоит привыкнуть заранее. Вряд ли рыцари содержат пленников в лучших условиях.
Сон пришел только под утро, беспокойный и тонкий, словно туманное покрывало. Начался обрывками — собственный смех, капающий с пальцев мясной сок, густое, почти черное вино…
Всю жизнь прожили два брата за высокой городской стеной, никогда не видели ни полей, ни лугов. И вот однажды решили они отправиться в деревню.
Шли братья по дороге и увидели пашню, на которой работал земледелец. Глядели они на него и удивлялись:
— Что он делает? Раскапывает землю и оставляет на ней глубокие полосы! Зачем портить ровную землю, покрытую нежной зелёной травой?
Потом они увидели, как он бросает в борозды зёрна.
— Сумасшедший какой-то! — воскликнули они. — Берёт хорошую пшеницу и бросает в грязь!
— Не нравится мне деревня, — сказал раздражённо один из братьев, — странный народ тут живёт.
И он вернулся в город.
А второй брат остался в деревне. Всего через несколько недель он заметил разительную перемену. Засеянное поле начало покрываться молодой зеленью, ещё более прекрасной и нежной, чем прежняя. Это открытие его так впечатлило, что он написал брату, чтобы тот приехал не мешкая, и сам посмотрел, какие чудесные перемены произошли в деревне.
Брат приехал и впрямь восхитился.
Шло время, и зелёные побеги становились золотыми колосьями. Теперь оба поняли, для чего трудился земледелец. Когда пшеница совсем поспела, принёс он косу и стал косить.
Тут нетерпеливый брат закричал:
— Он ненормальный, этот человек! Так тяжело трудился все эти месяцы, выращивая чудную пшеницу, а теперь своими руками срезает её! Что за глупость! Смотреть тошно! Ухожу обратно в город!
А терпеливый брат продолжал жить в деревне. Он наблюдал, как земледелец убирает урожай в амбар, как ловко отделяет зерно от мякины, и пришёл в восторг, увидев, что тот собрал пшеницы во сто крат больше, чем посеял. Только теперь ему стало ясно до конца: во всём, что делал земледелец, были своя цель и здравый смысл.
Так же и с Богом. Все Его замыслы — нам на благо. Но смертный, видя малюсенькую часть Его творения, не может постичь всей сущности и смысла деяний Всевышнего.
Будит нас Вадим. Говорит, через полчаса вылетаем. Времени — в обрез умыться, одеться и поесть.
Выхожу из вама. Солнце еще над горами не поднялось, но небо светлое, в легких облаках. Воздух холодный — осень наступила.
Едим сонные, вяло обсуждая предстоящий полет. Сначала летим к порталу, там заправляем баки, объединяемся с другими группами и летим на поиск ускорителей и первой ступени.
Долгий полет скучный. Тем более, я здесь уже дважды летал. Первый раз, правда, ничего не рассмотрел, не до этого было. Но второй помню отлично. Горы — и только горы. Даже зелени мало.
Машина у Сергея быстрая, быстрее пузатых зеленых, которые к нам бочки с топливом привозят. Поэтому я даже подремать не успел. Очнулся когда меня Жамах за плечо потрясла.
— Просыпайся, мы уже спускаемся.
Открываю глаза, и в этот момент машина касается земли колесами. Геологи с веселыми возгласами выскакивают из машины первыми. И замирают…
— Мих размахнулся! — восхищенно бормочет Сергей.
И действительно, была ровная площадка, на которой вертолеты стояли, был серый двухэтажный хыз у самой горы, куда мы Жамах занесли, и из которого потом вышли. А теперь — к вертолетам и авиеткам добавилось много-много машин и людей. Все озабоченные, что-то делают, куда-то спешат. Справа от двухэтажного трехэтажный хыз ставят. Половина уже под крышей, вторую половину только до второго этажа довели. Слева — дорога чудиков проложена. Широкая, черная, гладкая. В отдалении что-то очень большое строится.
Машины гудят, что-то грохочет. Евражка мою руку хватает, к боку прижимается. Я сжимаю ее ладонь.
Помню, к двухэтажному хызу ступени вели. Нету их. Закопали, а сверху черным АСФАЛЬТОМ покрыли, чтоб гладко было. А часть передней стенки густой темно-зеленой сеткой завесили.
— Опупеть! Они КАМАЗ пополам распилили, — удивляется Вадим. Я оглядываюсь. Один чудик оттягивает сетку в сторону, другие выкатывают переднюю часть машины. Я такие в городе видел. Но здесь от машины одна кабина осталась А задней половины вообще нет.
— Четырехосный КАМАЗ в портал одним кусочком никак не вписывается, — поясняет Платан.
— Так о чем вы думали, когда портал ставили? — спрашивает Фред.
— А у нас выбора не было. Местная ГЭС, считай, только на нас работала. Из-за нас два обогатительных комбината и завод законсервировали. ЛЭП на три гигаватта только месяц назад сюда протянули. Слышал, что потребление энергии растет пропорционально кубу линейных размеров портала?
— Я не технарь. Три гигаватта — это много, или как? — спрашивает Эдик.
— Ты питерский. У вас под Питером атомная электростанция стоит. Она, когда на полную мощность работает, четыре гига дает. Там четыре реактора по гигаватту каждый.
— Фига себе… А заводы совсем закрыли?
— Директора подсуетились, полную модернизацию провернули. На наши деньги, между прочим. Теперь у них все на мировом уровне. Чистенько, рабочие в галстуках ходят.
Я высматриваю Ксапу, хочу спросить о непонятных словах, но не успеваю. От недостроенного хыза к нам уже спешит чудик в зеленой одежде, с красной повязкой на рукаве. Подбегает к нам, быстрым движением поднимает правую ладонь к виску.
— Ефрейтор Ефремов. Предлагаю пройти в дом. Там проведем перекличку, и вы получите спецодежду.
— Ефремов, тебя звать-то как? — спрашивает Ксапа, пока мы идем к хызу.
— Витя. А вы — Оксана Давидовна?
— Была Оксана, теперь Ксапа. Что там слева от портала строят?
— Новый портал. Грузовой. Под железнодорожную двухколейку. Окно — десять на восемь на тридцать два метра. Любой негабарит одним куском пройдет!
— Размахнулся Мих! А надзорщики?
— А мы их особенно не спрашивали. Поставили перед фактом. Они чем-то перед Медведевым проштрафились, так что молча проглотили.
У самых дверей нас догоняют Сергей с Бэмби. За дверьми тянется длинный коридор. Как в больнице. Два чудика в зеленой одежде пьют чай за невысокой отгородкой. При нашем появлении оба встают.
— Это группа Оксаны Давидовны, — говорит им Витя, Один из чудиков вежливо кивнул головой, осмотрел нас и подавился чаем. Второй принялся хлопать его ладонью по спине. А мы проходим в широкую полупустую комнату.
— Я же говорил, моя скво будет неотразима, — слышу за спиной голос Сергея. Оглядываюсь — голову Бэмби украшает повязка с перьями. А сама она озорно стреляет глазками и хихикает. Витя подходит к столу и достает блокнотик.
— Сейчас я буду называть фамилии и раздавать комплекты спецодежды. Названный подходит ко мне и получает коробку. Потом разберемся с обувью. Я знаю не все ваши размеры, уточним по ходу дела. Затем переодеваемся. Мужчины в этой комнате, женщины — в соседней. Вопросов нет? Начинаю.
Быстров Клык!
— Меня так зовут, — отзываюсь я.
— Подходите, получите — протягивает мне большую картонную коробку. Целый ряд таких коробок стоит у стены.
— Быстрова дробь Чубарова Жамах!
— Я? — удивляется Жамах.
— Жамах Тибетовна, — уточняет Витя, сверившись с блокнотиком.
— Точно, я, — Жамах принимает коробку из витиных рук.
— Быстрова Ксапа!
— Я за нее — весело откликается Ксапа. И получает свою коробку. Коробки пахнут резко и неприятно. Ксапа говорит, что формалином воняют. Но запах скоро выветрится.
Витя знает все наши имена. И новые, и старые. Евражку так и назвал — Евражка Чанан. Мы открываем коробки. В них лежат оранжевые куртки с широкими белыми полосами, оранжевые штаны, перчатки, толстые носки, легкие, но прочные рюкзаки. В рюкзаках прощупываются какие-то вещи. Не тяжелые.
— Эта одежда теперь ваша. Старую можете положить в коробки и оставить в этой комнате. На обратном пути заберете. Теперь — обувь. Клык Быстров, у вас какой размер?
— Не знаю, — смущаюсь я.
— Ничего, сейчас выясним. Снимите, пожалуйста, сапог.
Я снимаю сапог, Витя рассматривает подошву.
— Сорок третий. Сапоги не жмут, не болтаются? Может, надо чуть побольше или чуть поменьше?
— Нет, хорошо сидят.
— Тогда выбирайте, — отводит меня в дальнюю часть комнаты, где у стены стоит много-много обувок. Показывает, откуда и докуда мой размер. Ксапа подходит с нами, взвизгивает от восторга и быстро отобирает для меня
несколько пар. Сапоги, высокие ботинки, ботинки пониже и две пары совсем легких, которые называет кроссовками. Вся обувка тоже пахнет формалином.
— Это все положи в свою коробку, но сегодня полетишь в старых сапогах. С новой обувью нежданчики случаются. Обувь сначала разносить надо. Жамах, иди к нам! Будем тебе обувку выбирать.
Витя хмыкает, отмечает что-то у себя в блокнотике и отходит к остальным. Но Ксапа перехватывает у него ИНИЦИАТИВУ. Подзывает Евражку и охотников. И каждого снабжает обувкой.
Выходить переодеваться в другую комнату никто не хочет. Что мы, друг друга голыми не видели? Штаны и куртки надеваем новые, а обувку почти все оставляют старую, привычную. Перекладываем мелочи из карманов, а старую
одежку убираем в коробки. На коробках написаны наши имена, но я, на всякий случай, рисую на своей клык. Буквы долго разбирать, а так — сразу видно. И все охотники на коробках свои знаки ставят.
— С одеждой все закончили? Тогда идем, подберем вам снаряжение, — подает голос Витя и ведет нас в комнату напротив. В ней вдоль стен стоят столы, а на них чего только нет! Ножи, фляжки, зажигалки, какие-то ремни, складные лопатки, непонятные железки.
— Вау! Витя, я тебя люблю! — Ксапа скидывает с плеча рюкзак и идет вдоль столов, кидая в рюкзак по два, а то и по три предмета из каждой кучки, вешает потяжелевший рюкзак мне на плечо.
— Держи! Мне еще рано тяжести таскать.
Платон первым делом надевает на себя ремни, которые называет разгрузкой. Вадим поступает так же. Увидев это, я тоже так делаю. Вадим помогает расправить ремни на спине и отрегулировать длину. А раз я надел ремни, то и другие охотники надевают. Даже Жамах с Евражкой. Ксапа, Сергей
и Платон поясняют, какая вещь для чего служит.
— Девочки, ко мне! Раскрывайте рюкзаки, — командует Ксапа. Ведет Бэмби, Жамах и Евражку вдоль столов и кидает в их рюкзаки вещи. Потом зовет меня и охотников. Наши рюкзаки становятся намного тяжелее. Платон и Вадим берут еще по мотку аккуратно свернутой веревки. А Витя стоит у стены и радуется, что к нему не пристают с вопросами.
Затем мы идем в третью комнату примерять шлемы. Я припоминаю, что такой шлем был на Ксапе в первый день. Мудреныш еще его в реку бросил. Шлемы всего трех размеров, так что с этим справляемся быстро. А Сергей
говорит, что ему и Бэмби нужны летные шлемы. Витя звонит кому-то по мобилке и говорит нам, что летные шлемы подвезут только через час.
Я, для проверки, достаю мобилку и звоню Фархай. Думал, мобилка скажет, что я очень далеко, вне зоны. Но Фархай отзывается сразу. Спрашиваю, как Олежка. Отвечает, что Туна его накормила, и сейчас у него отрыжка пойдет. Услышав имя Олежки, ко мне подскакивает Жамах. Передаю мобилку ей. Поговорив с Фархай, Жамах возвращает мобилку и чмокает в щеку.
Витя о чем-то говорит с Платоном, и тот зычным голосом командует:
— Поисковый отряд, в одну шеренгу становись! Равняйсь! Смирно!
Шабашникам эти команды привычны. Мы так Свету дразним. Остальные тоже не растерялись. Витя медленно идет вдоль нашего строя и записывает в блокнотик номера шлемов.
— Зачем? — спрашиваю я у Вадима.
— В шлемах рации. Ну, вроде мобилок. Номера нужны чтоб знать, с кем говорить будешь.
— А как номер набрать?
— Не знаю. У нас шлемы попроще были. Все на одной волне работали. Один сказал, все услышали.
— Итак, сейчас мы полетим на последний инструктаж, — объявляет Витя. И мы толпой выходим из дома.
— Какая прелесть! — восклицает Ксапа. Мы оглядываемся. Она стоит у толстого деревянного столба, к которому прибито множество дощечек. На дощечках видны надписи.
— Ля-ля, тополя, двадцать км, — вслух читает Вадим.
— Это наш космодром, поясняет Витя.
— Дом, милый дом, 75 м, — читаю я по слогам на другой дощечке. Еще на ней нарисована стрелка. Смотрю, куда указывает — на тот хыз, который чудики называют порталом. Обхожу столб и читаю, что написано на дощечке с другой стороны. — Горная Ом-Ксапа 780км.
— Ксап, тут, вроде, о тебе что-то, — намекает Платон.
— Ах они, еноты полосатые! Узнаю, кто — морально уничтожу! Хорошо еще, не дикая или пещерная… — надулась Ксапа.
У вертолета нас ждет Медведев. Он сидит на колесе и с кем-то разговаривает по мобилке.
— Приветствую всех! — встречает он нас. — Сейчас летим на космодром, там последний инструктаж — и за дело!
— Заправщик уже был? — спрашивает Сергей.
— Будет с минуты на минуту. Вот он, уже едет!
Заправщиком оказалась красная машина с большой приплюснутой бочкой сверху. Сергей открывает люк в боку вертолета, свинчивает крышку бака. Водитель подтягивает толстый шланг. Смотреть на заправку я не хочу, скучно
это. Осматриваю внимательно, со всех сторон машину-заправщик. Четыре колеса. Спереди мотор, за ним кабина, дальше — бочка с топливом. Все как Ксапа рисовала. Хотел уже сесть в вертолет, но услышал разговор Медведева с Сергеем.
— … Обязательно было ее учить?
— А что мне оставалось? Она ни на шаг от меня не отходит. А знаешь, какая у местных память? Как у эскимосов! Раз увидел — на всю жизнь запомнил. Думаешь, я учил Клыка с рацией работать? А понадобилось ему — настроил рацию, связался с диспетчерской вышкой. Даже не подумал, что чему-то учиться надо. Просто видел как-то, как я это делал.
— Сейчас речь не о Клыке. Клык вообще особый разговор.
— А какая разница? Бэмби каждый день видит, как я вертолет вожу. Ты уверен, что повторить не сможет? Вот я и решил, пусть с пониманием делает, а не слепо обезьянничает.
— Ну, смотри, ас. Если услышу, что Жука учишь летать, тебя не трону. Ты теперь, как бы, местный. А вот машину отберу.
Тихо обхожу заправщик и поднимаюсь в салон вертолета. Все уже расселись по местам. Ксапа роется в рюкзаке. В хызе кидала все кучей, теперь раскладывает по кармашкам и отделениям. Надо и мне так сделать.
Не успеваю. Заправщик уезжает, а Медведев поднимается в салон.
— Сейчас летим на космодром. Там — общий инструктаж всех групп, а потом — вылет, — в очередной раз повторяет он.
Летим недолго. Новая черная дорога тянется всего километров на десять, как Ксапа говорит. А там, где кончается, копошатся машины. Сверху они кажутся маленькими. Но то, что они делают… Скапывают горы и засыпают ущелья! Получается ровное место, по которому скоро дорогу проведут.
А что? Если подумать, мы тоже так делаем. Там, где терраса сузилась, склон горы до монолитного камня экскаватором срыли, и террасу расширили. Следующим летом три хыза поставим. Могли бы и в этом, но пусть сначала грунт усядет, утрамбуется. Плохо будет, если мы дом поставим, а он
перекосится.
Прилетели на космодром. Думал, что это такое? А это просто большое ровное поле. Несколько палаток, много машин, много вертолетов и авиеток. На краю у скал стоит большая-большая непонятная машина. Ксапа говорит, что это передвижная буровая вышка на гусеничном ходу, к которой зачем-то приделали стрелу подъемного крана. Но Медведев уточняет, была вышка, стал башенный кран, а все вместе — главная деталь космодрома — установщик ракеты. Он же — заправочная башня для разгонного блока. В огромных бочках
на другом конце машины — криогенное топливо. В голубой бочке — жидкий кислород, в темно-зеленой — водород. Между ними, в черной бочке — азот. Он не топливо, но тоже нужен. А в блестящей, самой большой, что между вышкой и цветными бочками — обычная вода на всякий пожарный случай.
И ничего на космодроме больше нет. Ни деревьев, ни кустов. Даже травы почти нет. Зато много следов гусеничных машин. Ксапа говорит, это они площадку выровняли. Поэтому и травы нет.
Выходим из машины вслед за Медведевым. Из других вертолетов выходят люди в одежках вроде наших, только других цветов. Кто в желтых, кто в голубых, кто в светло-зеленых. Подходим к палаткам.
— Отряд, становись! — Командует Медведев. Красиво получается. Люди выстраиваются так, чтоб все были в одежках одного цвета.
— Общую задачу вы знаете, — громко говорит Медведев. — Разыскать и доставить сюда четыре навесных ускорителя и первую ступень. Вторая ступень упала в Северный Ледовитый, ее разыскивать не надо. Третья, она же разгонный блок, вышла на орбиту. Упадет через пару тысяч лет.
Ускоритель выглядит так, — Медведев пинает ногой толстый железный кругляш в следах обгорелой зеленой краски, что лежит на земле. Длиной кругляш шагов шесть-семь, а в поперечнике, если подойти, то больше, чем по пояс охотнику. Один конец у него острый, из другого торчит какая-то
воронка. Платон говорит, это сопло двигателя, из него огонь бьет, тягу создает.
— Ускоритель твердотопливный, одноразовый. Перед вами не макет, а настоящий, с испытательного стенда. На самом деле это глубокая переделка третьей ступени «Тополя». Двигатель форсировали, топлива добавили. А это первая ступень ракеты-носителя, — Медведев подошел к соседнему кругляшу, просто огромному. Длиной шагов десять а в поперечнике с меня ростом.
— Это тоже не макет, а реально летавшая первая ступень. Такую дуру вам предстоит разыскать и эвакуировать. Распределение обязанностей следующее. Группа Оксаны Давидовны — в оранжевых комбинезонах — поисковики.
Ваша задача — разыскать первую ступень и установить рядом с ней радиомаяк. Второй радиомаяк — на ближайшей возвышенности. Ваша машина самая быстрая, и у вас самый большой запас хода. Вам и флаг в руки.
Команда в салатовых комбинезонах — поисковики разгонных блоков.
Команда в голубых комбинезонах — эвакуаторы. Ваша задача — доставить разгонные блоки и ступень сюда, на космодром. Напоминаю, сухой вес ступени — три тонны. Если ступень упала в горах выше двух с половиной километров,
даже не пытайтесь вывести ее целиком. Рубите пополам.
И наконец, команда в желтых комбинезонах. Топливозаправщики. Ваша задача — организовать временные станции заправки вертолетов по всему маршруту. Вопросы есть?
— У меня вопрос. Как так получилось, что вы не знаете, где упала ступень? — спрашивает чудик в голубой одежде.
— Не хотелось бы сознаваться, но старт прошел не совсем штатно, — усмехнулся Медведев. — Один ускоритель начудил. То ли сопло прогорело, то ли боковая стенка… Короче, появился нескомпенсированный вектор тяги. Ускорители твердотопливные, отключить двигатель невозможно. Сбросить
— пока работает двигатель — тоже. В результате носитель отклонился от курса как по тангажу, так и по рысканью. Вторая ступень и разгонный блок компенсировали отклонение и вывели спутник на целевую орбиту. Но где грохнулась первая ступень, мы знаем лишь приблизительно.
Если на прямоту, мы не предполагали эвакуировать ступень. Поэтому станций наблюдения по трассе выведения не организовали. На эвакуации настаивают надзорщики.
— Ракетчики поленились, а мы…
— А вы — стрелочники! — перебивает Медведев. — Еще вопросы есть? Тогда — по машинам!
— Михал Николаич! Еще хавку не подвезли! — выкрикивает чудик в желтом комбинезоне.
— Бар-р-рдак! Уволю засранца! — ругается Медведев. — Отдыхайте пока.
Геологи видят кого-то знакомого и спешат к чудикам в голубых одежках. И Ксапа — тоже. Им обрадовались, обнимают, хлопают по спине. Солидные люди, а ведут себя как степнячки.
Беру за руки Жамах и Евражку и веду к кругляшам. Там собралось уже несколько чудиков в голубом. Щупают, хлопают ладонью по стенке, обсуждают, как проще обвязать кругляш тросом. Рядом стоят пилоты вертолетов и о чем-то тихо беседуют. А мне очень хочется послушать, о чем они говорят.
Странно, что Михаил позвал нас на поиски кругляшей. Думал, у него в нашем мире людей мало. Но здесь их столько… И вертолетов много. И авиеток много. Очень много!
Я не случайно подвел Евражку и Жамах к кругляшам. Евражка сразу бросилась кругляш щупать, Жамах шипит тихонько, чтоб солидно себя вела. Все на них смотрят. А я слушаю, что чудики говорят.
— … Что ни полет, то на предельную дальность. Считай, из пяти тонн груза четыре на топливо приходится. Забыл уже, когда без дополнительных баков летал.
— Так чем ты недоволен? Налет идет отлично, зарплата — тоже.
— Обидно просто. Топливо возим, одно топливо…
Я обхожу кругляш. Евражка пытается залезть внутрь через сопло двигателя. Жамах смеется и ругает ее.
— … Как Мих размахнулся, как только энергию получил. Портал постоянно загружен. Идет сплошной поток грузов. Надзорщики нифига контролировать не успевают.
— Непрерывный! Не смеши мои тапочки. Камаз полчаса протаскивали. А еще сутки восстанавливать будут.
— Ты не так считаешь. Полчаса на один Камаз — это сорок восемь машин в сутки. Вот как считать надо! А когда новый портал заработает, грузы эшелонами пойдут!
Мне становится тревожно. Чудики лезут в наш мир, как и предсказывала Ксапа. Хорошо, здесь в горах никто не живет. А если б тут обитало общество вроде нашего?
А еще стало обидно на себя. Мудр перед вылетом говорил: «Держи глаза открытыми». До меня только здесь дошло, а он давно неладное заметил.
Подъезжает машина и издает громкие, противные звуки. Зря чудик в кабине так делает. Потому что первым подходит Медведев.
— Кто не спрятался, я не виноват, — усмехается, глядя на это,
Платон. Чудики, тем временем, дружно разносят картонные коробки по машинам. В нашу машину тоже заносят несколько коробок. А еще Витя принес Сергею два белых шлема. Это он на машине приехал. Другой чудик дает Ксапе и Платону МЕТОДИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ — две тоненькие ПАПКИ. Сразу после этого машины раскручивают винты. И вскоре мы взлетаем.
— Все наденьте шлемы! — громко кричит Ксапа. — Сергей с Вадимом настроили их на общую волну.
В шлеме мне не понравилось. Всех — и тех, кто далеко, и тех, кто рядом, слышно одинаково громко. И не понять, кто с какой стороны от меня.
Пока ЭКСПЕРИМЕНТИРОВАЛ со шлемом, Ксапа раскрывает папку.
— Парни, слушайте характеристики «Тополя»! Первая ступень МБР летит на сто шестьдесят — двести километров. Вторая — на девятьсот — тысячу двести километров. Третья — на одиннадцать тысяч максимум. Теперь — наша, с ускорителями. Первая ступень — пятьсот — пятьсот пятьдесят километров.
Вторая — две — две с половиной тысячи километров.
— А ускорители?
— Триста — четыреста километров.
— Это больше часа лететь.
Я смотрю, куда мы летим. Впереди и под нами только горы. А справа и слева летят другие машины. Много! Десятка два, не меньше. Мы — сила! Но в машине тесно. Это потому что в проходе между креслами коробки стоят. А на коробках лежат рюкзаки. От нечего делать навожу порядок в своем рюкзаке. Ксапа советует, что куда лучше положить. Не всегда следую ее
советам, но зато теперь знаю, что где лежит в ее рюкзаке.
— Подходим к зоне поиска, — объявляет Сергей. Мы откладываем все дела и глазеем в окна. Машины, которые до этого летели птичьей стаей, выстраиваются в линию.
Летим. Сидим, смотрим в окна. Ничего не происходит. Скучные охоты придумывают себе чудики. Хотел уже Ксапе пожаловаться, как Сергей закричал:
— Первый есть! Пятый передал, первый найден!
Мы захотели взглянуть на кругляш. И не только мы. Все захотели! Ведь столько времени добирались. Машины снова сбиваются в птичью стаю. Кружим в небе как стервятники над падалью.
Кругляш скатился по крутизне и застрял в ложбинке между двух склонов. Вертолет эвакуаторов кружит поблизости и не может найти места для посадки. Кончается тем, что два чудика спускаются на землю по веревкам. Что там дальше, мы не видим. Потому что вертолеты вновь выстраиваются в линию и летят на север.
Вижу! Я его вижу! — кричит Бэмби на языке степняков, и нашу машину сильно качает. Видимо, она опять схватила Сергея за руку.
Я так и не увидел кругляш, пока мы не сели на каменистую косу у ручья. Весной ручей полноводный, широкий, а сейчас воды мало, зато много места, куда могут сесть вертолеты. И они садятся один за другим. Сергей просит нас не отходить от машины, пока все не сядут. А потом мы всей толпой топаем к кругляшу. Он лежит наполовину на камнях, наполовину в воде. Каждый хочет его потрогать, как будто час назад на космодроме такого не видел.
Прилетает последняя машина, опускает недалеко от первого второй кругляш, тот, который первым нашли.
— Здесь будет временная база эвакуаторов, — поясняет Платон.
— А мы?
— А мы сейчас поедим, заправим баки и дальше полетим.
Поесть — это он правильно сообразил. И воды здесь много, можно в новые фляжки залить. Только костер не из чего развести. Ни дерева, ни веточки, одни камни кругом. Но чудики и на этот случай находят выход. На каждой машине в одной из коробок лежит примус. Геологи умело и быстро
заправляют и разжигают их, ставят кипятить воду в котлах. Но во всех машинах по три-четыре человека, а в нашей — больше, чем пальцев на руках. А примус только один. Однако, Платон и тут находит выход. Договаривается с чудиками, у которых один примус на троих, чтоб они с нами ели. Теперь у нас четыре примуса, четыре котла и по пять ртов на котел. Так жить
можно!
Пока варится еда, командиры поисковиков и Платон изготавливают ПЛАНШЕТ. Звучит загадочно, а на самом деле отметили на карте места, где кругляши упали, и вокруг этих мест круги нарисовали. При этом спорили, чуть не поругались.
Ксапа делает простой, но сытный суп. У нашего котла сидим я, Жамах, Ксапа, Евражка и Бэмби. Вадим говорит, что солдат из топора суп варил, а Ксапа — из консервной банки. В остальном повадки те же. Ксапа шепчет мне на ухо, что вечером расскажет эту байку.
— Посмотрите, каких гурий Клык в свой гарем собрал, — шутит Вадим, показывая на нас пилотам.
— Мы не гурии, мы фурии — весело отзывается Ксапа, и все смеются.
После обеда мы катаем бочки и заправляем баки. И все этим занимаются. Потом две машины с кругляшами и несколько заправщиков летят назад. Наша машина и два заправщика направляются вперед, на север. А остальные разлетаются в разные стороны искать ускорители. Сергей набирает высоту, и тут же объявляет, что засек сигнал черного ящика. Сигнал слабый, но устойчивый.
Через полчаса мы уже садимся на вершину пологого зеленого холма в ста шагах от большого кругляша. Заправщики отстали от нас, и должны прибыть с минуты на минуту. А эвакуаторы — только через два часа. Им еще заправиться надо.
Сергей говорит, что наше дело на этом закончено, и, как только сядут заправщики, можем лететь домой. Но Вадим с Платоном в один голос объясняют ему, насколько он неправ. Абсолютно не сечет в политике. Если мы вернемся вместе с первой ступенью, можно смело рассчитывать на премию. А если нет, то мы, как бы, не при делах. Фред надзорщик тут же поддерживает Платона, и мы решаем дождаться эвакуаторов.
Вскоре садятся заправщики. А мы с Фантазером решаем сходить на охоту. Эдик и Фред просятся с нами. Спускаемся с холма, собираемся вырубить себе детские копья, но Фред говорит, у него карабин есть. И если мы ему кабана покажем, он его со ста шагов уложит.
Кабан нам не попадается, попадается лось. Фред, как и обещал, укладывает его из карабина со ста шагов прямо в сердце. Но лось здоровый! Тяжело такого, даже вчетвером, по лесу на волокуше тащить. Я хочу по мобилке Вадима позвать, но мобилка говорит, что здесь связи нет. Тогда про шлем вспоминаю. Из нас четверых только Фред в шлеме. Он и говорит с Вадимом.
Но вместо парней, прилетает Сергей. Сесть в лесу он не может, поэтому сверху падает веревка, и по ней спускается Вадим. Мы связываем этой веревкой ноги лосю, Сергей поднимает машину выше, и наш лось улетает в небо. А мы возвращаемся пешком.
Когда поднимаемся на холм, вдалеке уже слышится гул двигателей. А Жамах с Ксапой снимают с лося шкуру, подвесив его к какому-то кольцу в том месте, где у вертолета-заправщика хвостовая балка начинается.
— Ребята, если вам шкура не нужна, мы ее себе возьмем, — встречает нас Ксапа. — Надо Фархай к зиме доху справить.
— Шкуру бери, но голову с рогами отдай. Я ее домой пошлю, брат на стенку повесит, — говорит Фред. Я подтверждаю, что это будет справедливо. Он лося завалил. Так мы лося и делим. И пока эвакуаторы думают, как лучше подцепить кругляш, разводим костер и жарим мясо.
А сложность у эвакуаторов в том, что кругляш лежит на склоне холма. Когда пилоты начнут его поднимать, он может вниз по склону покатиться, и вертолет вбок дернет. Так и разбиться недолго. Поэтому мы решаем сытно поесть, а потом скатить кругляш с холма. И, когда он будет внизу, привязать его к вертолету.
Так и делаем. Пилоты заправщиков все на ВИДЕО снимают. И как мы вокруг кругляша возимся, и как он по склону холма катится, и как вертолет с холма к нему перелетает.
Пока мы кругляш туда-сюда перекатываем, чтоб под него тросы подвести, да обвязываем, женщины вчетвером шкуру выделывают. Вбили в землю колышки, растянули и сурукают. Жамах и Бэмби хорошо знают, что делать, Ксапа и Евражка у них учатся.
Парни, у нас проблема, — говорит Сергей, когда подготовили все к полету. — Уже вечереет, а я в темноте не летаю. У меня радара нет.
— Летим завтра утром, — решает самый старший пилот. — Через два часа свяжись с Медведевым и доложи, что мы задержимся с вылетом до утра. Скажешь, что возникли сложности с рельефом местности в районе падения
груза.
Так Сергей и делает. Когда начинает темнеть, поднимается на три тысячи метров и говорит с Медведевым. И я говорю. Подтверждаю, что мы готовы лететь, но дело к осени, дни стали короче, а в темноте лучше не летать. Прошу позвонить Мудру и сказать, что мы задерживаемся. Михаил обещает позвонить и желает нам спокойной ночи.
Перед сном мы хорошо посидели у костра. Костер, звезды над головой, еды — сколько угодно, рядом со мной мои женщины, и рассказы о трудных походах и дальних полетах. Пусть я не все в них понимаю, но Евражка тоже не понимает, и теребит Ксапу. А Ксапа тихонько объясняет непонятное. И
никуда не нужно торопиться, мы сделали дело, за которым летели. А завтра будет новый день…
Глина покорно села на стул и начала выполнять задания. Снова ей предложили угадать, какие вещи спрятаны в коробках, выбрать на фотографиях венценосцев. За каждый неправильный ответ Глина получала удар по пальцам деревянной линейкой. Первый раз, когда Светлана Сергеевна ударила Глину, девочка вздрогнула и прижала горящие пальцы к губам. Но после окрика «Не сметь!» она покорно опустила руки и стала рассматривать коробку, силясь угадать, что в ней лежит. После третьего ответа Глина получила удар линейкой по плечу, но снова стерпела, хотя из глаз закапали слёзы, а ненавистная коробка, комната, злобное лицо Светланы Сергеевны и её дурацкая брошка на её платье расплылись. Когда Светлана Сергеевна замахнулась на Глину в четвертый раз, девочка увернулась и схватила коробку. Коробка оказалась на удивление тяжелой, словно в ней лежал кирпич. Глина швырнула её в лицо воспитательнице, та охнула и упала на пол без чувств. Вместо страха Глина испытала мрачное удовлетворение. Удар получился увесистым. Галина Сергеевна лежала на полу, нелепо раскинув руки. На коленях задралась юбка, и Глина увидела, что повыше колена капроновые колготки были заштопаны. Почему-то это открытие развеселило девочку, и она засмеялась, но спохватилась и прикрыла рот ладошкой. Выглянув в коридор, она увидела, что там никого нет, и выскользнула из кабинета.
***
На следующий вечер Глина, водворённая обратно, в комнату без окон, анализировала новый полученный опыт. Она узнала, что милиции доверять нельзя, потому что милиционер, которому она как на духу выложила всю свою историю, вернул Глину не к родителям в Воронеж, а в приют на Комсомольской. А ещё она узнала, что убежать можно, но сложно. Стоило только всё получше продумать и запастись деньгами на билет до Воронежа. Глина решила, что денег можно украсть у воспитателей, надо было только за ними проследить, где они хранят свои личные вещи.
Однако, воплотить свои криминальные планы в жизнь Глине не удалось, потому что наутро в приют за Глиной приехал Валентин Прокофьевич. Без лишних церемоний, не дав Глине даже проститься с другими воспитанниками, Валентин Прокофьевич посадил девчонку в свой автомобиль и повез в «Божью пчелу». В дороге он молчал, только один раз оглянулся, ободряюще улыбнувшись Глине. Хмурая Глина помалкивала, боясь задавать какие-то вопросы. О том, что она напала на Светлану Сергеевну, Глина ничуть не сожалела, к тому же краем уха она услышала, что с той всё в порядке. Оказывается, что коробка была совершенно пустой, и никто не понял, отчего Светлана Сергеевна рухнула, как подкошенная.
Глина была немного рада тому, что её увозят в «Божью пчелу», хотя бы потому, что там не было таких двуличных воспитателей, которые только с виду кажутся хорошими, да и сама клиника не была похожа на серую тюрьму. К тому же, рассуждала она, рядом будет сестра, и, возможно, дадут более вкусную еду и разрешат прогулки. Если в «Божьей пчеле» будет худо, то всегда можно убежать.
— Я вижу, что ты молчунья? — спросил Валентин Прокофьевич, которому явно надоело рассматривать девочку в зеркало заднего вида, — тебе не понравилось в приюте?
— А вам бы там понравилось? — ответила Глина неучтиво, вопросом на вопрос и шмыгнув носом.
— Тесновато, питание не отличается разнообразием, но в целом там лучше, чем в других приютах.
— Я не сирота, чтобы жить в приюте! — дерзко бросила Глина, — у меня родители есть, и они вряд ли обрадуются, когда узнают, как со мной обращались ваши фашисты.
Валентин Прокофьевич засмеялся, словно Глина удачно пошутила. От смеха этого тучного человека даже затряслось кресло. Глина сложила руки крест-накрест и замолчала, решив, что при самом удобном случае она тоже запустит в голову коробку этому весельчаку.
***
Марианна Геннадьевна любила во всём порядок, ведь без порядка было невозможно управиться с полусотней пчёлок разного возраста. Вот уже больше пяти лет она носила звание старшей воспитательницы. Марианна Геннадьевна руководила Старшими Пчёлками и относилась к ним с той же строгостью, что и к обычным пчёлкам. Марианна Геннадьевна была на хорошем счету у руководства клиники, потому что не раз доказала преданность общему делу, а поставленных целей добивалась не силой, а лаской. Именно поэтому ей поручили поработать с неуправляемой Глиной Перверзевой.
Марианна Геннадьевна решила прогуляться с воспитанницей в зимнем саду. Снаружи ветер гулял с вьюжным помелом, а роскошные пальмы и орхидеи были надежно укрыты от причуд подмосковной зимы. У фонтана стояли низенькие скамейки, пахнувшие свежей краской, но уже не оставлявшие следов при прикосновении к ним. На толстых виноградных лозах сидели волнистые попугайчики, летавшие повсюду. Пчёлкам разрешалось играть в зимнем саду, рисовать и читать, но сейчас все были заняты выработкой ежедневной нормы, и потому здесь было тихо, и работе Марианны Геннадьевны никто бы не помешал.
— Смотри, Галя, — начала она вкрадчивым голосом, — как сильно изменилась Маринка за время вашего пребывания здесь. Она стала общительной, весёлой, у неё появились друзья и подруги. Речь стала значительно богаче, а как замечательно повлияли на неё занятия танцами!
— Я очень этому рада, — приторно улыбаясь, ответила Глина, украдкой наблюдая за одной из пчёлок, кормившей золотых рыбок в огромном аквариуме.
— Скоро мы поощрим Маринку. Ей дадут новую униформу ярко-жёлтого цвета, а в праздники она будет надевать на голову венок из цветов померанца. А ты хочешь быть, как Маринка? Носить такую же униформу и венок?
— Конечно хочу, — также улыбаясь, сообщила Глина, — но у меня не получается быть как Маринка, Марианна Геннадьевна.
— Валентин Прокофьевич считает, что ты обманываешь нас, Галя. У тебя есть способности, но ты их не хочешь развивать, — печально вздохнув, сказала Марианна
— Я не обманываю, — упрямо сказала Глина, — у меня нет никакого венца, и способностей тоже. Вещи со мной не говорят, пропажи я не нахожу…
— Бывает, что у способных пчёлок не проявляется венец. Редко, но бывает. К тому же Софья Максимова утверждает, что она знала других людей, обладавших таким же редким даром, как у тебя, но у них не было венца.
Глина пожала плечами, давая понять, что не она лжет, а Софья Максимова.
— Знаешь, как наказывают лжецов? — Марина Геннадьевна и взяла Глину за руку.
— Их изгоняют из улья? — предположила Глина.
— Нет, — возразила Марианна Геннадьевна, — из улья уйти нельзя. Пчёлки не могут жить без улья. Когда наступит зима, когда метель и лютый холод пронзят собой всё вокруг, что станет с одинокой пчелой? Кто защитит сироту от стужи и голода?
— Но это же просто сказка! — подняла круглые от удивления глаза Глина.
— Вовсе нет, — так же ласково ответила ей старшая воспитательница, — сказка рассказывается малышам, чтобы они могли проще понять устройство нашего мира. Для таких как ты, больших девочек, есть жестокая действительность. Подумай, что будет с тобой, если ты будешь упорствовать и лгать нам?
Глина опустила голову, а Марианна Геннадьевна продолжала держать её за руку в ожидании правильного ответа.
— Ты хочешь уйти из улья? Хорошо, водитель отвезёт тебя на окраину Москвы и оставит у станции метро. Без денег и документов, без личных вещей, без провизии и воды. Сколько ты там продержишься без поддержки своих пчёлок? Или ты думаешь, что ближайший милиционер отвезёт тебя к любимой мамочке? — голос Марианны Геннадьевны становился громче, а от её слов сквозила ледяным холодом, — ты не нужна никакой мамочке. Таких как вы, детей с особенностями развития, с необычными способностями, никто не любит, и вы никому не нужны. Вас называют выродками и уродами. От вас избавляются! Место для вас в психиатрических клиниках! Матери и отцы продают вас, чтобы решить свои проблемы.
— Это неправда, — попробовала возразить Глина, но её голос предательски срывался.
— Хочешь, я покажу тебе договор, который подписала твоя мать? — ласковым голосом спросила Марианна Геннадьевна.
Глина сглотнула комок слёз и промолчала. На краешек фонтана сел попугай-неразлучник и стал тоненько щёлкать, вызывая свою подругу из густых ветвей. Марианна Геннадьевна отпустила руку Глины и из кармана белого передника достала печенье. Разломив его и раскрошив в ладони, она высыпала крошки на мрамор фонтана. Попугай подскочил к ним и, поглядывая одним глазом, принялся торопливо клевать.
— В договоре написано, что твоя мать даёт согласие на применение к тебе методов психиатрического лечения. Знаешь, что это означает? — Марианна Геннадьевна наклонила голову на бок и стала напоминать этим прожорливую сойку, клевавшую печенье, — это значит, что твои родители считают тебя сумасшедшей. К тому же Переверзевым по договору уплачены немалые деньги, и вернуть нам долг они будут не в состоянии.
— Но я не сумасшедшая! — выкрикнула Глина и, закрыв лицо руками, разрыдалась.
Марианна Геннадьевна погладила Глину по голове, поцеловала в макушку.
— Конечно, не сумасшедшая. Ты – уникальная, ты – волшебная, ты – не такая, как все. И я открою тебе большую тайну, которую тут знают немногие.
— Какую тайну? — спросила Глина, вытирая слёзы.
— Все, кто живут в нашем улье, получают волшебный мёд. Он продлевает жизнь. Несмотря на то, что мы не знаем, как надолго, но будь уверена, такое вознаграждение за труд и талант тебе не даст никто! Нас мало, мы должны держаться вместе, помогать друг другу и делать общее дело. Потому мы и называемся пчёлками.
— Маринка помогает делать такой мёд? — спросила Глина, едва веря в услышанное.
— Да, милая Галя, и ты тоже сможешь его делать, если захочешь. Но вместо этого ты огорчаешь меня и Виктора Ивановича, ты всех нас огорчаешь.
— Я бы…— вздохнула Глина.
— Со временем все получится. Мы поможем тебе открыть твой дар, — заверила её Марианна Геннадьевна, довольная достигнутым результатом.
Темери облизнула губы и повернулась к ифленцу.
– У меня слово от мёртвой чеоры. Она видела чернокрылого… я повторю её слова слово в слово. Слушайте…
Она, как можно точнее повторила слова покойницы. Лишь бы ничего не упустить! Редко, когда тень сама обращается к служителям Ленны. Эта женщина, вероятно, была очень необычной.
– Та Кенаден… что ж, чеора та Зелден, я позабочусь о твоей родственнице. И что вам стоило сказать мне всё это при жизни? Благодарю и тебя… оречённая.
Прищуренный взгляд чеора Хенвила вымораживал.
Темершана предпочла сразу покинуть это мрачное место. Пора возвращаться. Долг они выполнили, чистые шкатулки лавочнику передали, а осенний день слишком короток, чтобы медлить.
Когда вышли на улицу, на площадку у гостиницы, на мокрую грязь дороги падал белый лохматый снежок.
Благородный чеор Шеддерик та Хенвил
Когда на Тоненг ложится снег, город разительно меняется. Тоненг, расположенный у тёплого морского течения, окружённый невысокими лесистыми горами, всегда казался чеору та Хенвилу слишком летним, немного похожим на южные портовые города, в которых ему довелось побывать в юности. Но под снегом город совсем другой. Строгий, серый и возвышенный, подобный городам Ифленских островов. Дома лето никогда не бывает тёплым, а цвета становятся яркими лишь весной.
Правда, зимы здесь коротки, а снег ложится на месяц, не более. А уж настоящие морозы здесь видели, наверное, как раз в тот год, когда ифленский флот впервые показался в бухте.
Снег сыпал всю неделю, но в день похорон наместника он лёг и уже не растаял.
Чеор та Хенвил шёл по заснеженной улице, прислушиваясь к её голосам. Голоса ему не нравились.
Город праздновал смерть наместника. Во дворах слышались весёлые разговоры, где-то даже звучала музыка. То и дело можно было встретить подвыпивших горожан, шумно выражавших надежду, что следом за чеором наместником в тёплый мир отправятся и все его единоплеменники…
Да, в портовой части Тоненга редко можно встретить ифленца, если только он не моряк и не гвардеец в дозоре. Но и перечисленные представители народа островов предпочитают появляться здесь группами по несколько человек. Со времён войны изменилось многое. Да почти всё – кроме ненависти малькан к завоевателям. Они научились сдерживаться, они кланяются при встрече и выполняют любые приказы – но при этом, стоит отвернуться, плюют тебе вслед.
Погребальная лодка наместника была уже снаряжена. Знатнейшие представители ифленского общества заняли лучшие места на гранитной набережной Верхнего города. Там, в стороне от порта с его сутолокой и грязью, мог бы сейчас находиться и он. Но.
Появиться там официально – стать центром внимания всего общества. И, что намного хуже, это — необходимость оказать покойнику те почести, которых он не заслужил. Достаточно того, что там будет вероятный наследник наместнической короны – Кинрик та Гулле, младший брат Шеддерика.
Гораздо интересней и полезней для дела взойти на набережную не как родственник покойного, а как один из многих прибывших на похороны представителей высшего общества. Увидеть, услышать, запомнить. Понять. И решить, как им с братом не потерять страну, власть и жизнь.
К сожалению, для них вопрос стоял именно таким образом.
Заговор раскрыть им удалось, более того, удалось найти сианов, поддержавших заговорщиков. Благородные чеоры, придумавшие план с саругами и почти его реализовавшие, были высланы из столицы без права возвращаться, а маги… маги принесли соответствующие клятвы. Чеор та Кенаден под пыткой выдал всё, что знал и даже что не знал…
И всё же согласно докладам агентов тайной управы, это был не конец. Пропаганда среди танерретцев против правящего двора не только не затихла, а, кажется, усилилась. Горожане уже несколько раз вступали в открытое противостояние с дозорами ифленской гвардии. А тут ещё – неурожай в южных колониях Ифлена и, как следствие, необходимость увеличивать поставки на острова.
И одновременно – плохие новости с наземных границ. Снегопады раньше времени закрыли перевалы, и теперь часть караванов, предназначенных к отправке на Ифлен, уже сейчас будут вынуждены искать обходные пути. Это увеличит стоимость груза, отсрочит отправку… это может стоить братьям немного дороже, чем собственная жизнь. Ифлен не признаёт слабость и не принимает оправданий.
Но сейчас, идя без охраны по беднейшему из районов Тоненга, Шеддерик не просто дразнил судьбу. Он пытался поймать настрой этих улиц, чем живет, кого слушает, на что надеется здешний люд. Раньше это всегда удавалось.
Город праздновал смерть наместника. Праздновал сдержанно, так, чтобы не дразнить ифленскую гвардию. Праздновал, как свою маленькую победу. Голос улиц звучал почти так, как и месяц назад, но тон немного сменился. В нём теперь меньше надежд, но больше решительности. Больше угрозы.
Но и это не было главной причиной его прогулки. О главной не догадывался даже помощник чеора Хенвила, лишь недавно возглавившего тайную управу. Сегодня город прощался с ифленским наместником, а Шеддерик та Хенвил – с предсказателем, учёным и путешественником Ровериком та Эшко.
Для Ровве, который не был ни воином, ни членом правящей семьи, отдельная погребальная лодка не полагалась. Ему полагался бы костёр в пепельной долине за городом, и сам Роверик в шутку не раз замечал, что это будет правильным решением: моря предсказатель побаивался. Особенно – зимнего штормового моря. После одного давнего путешествия, когда они сломали две мачты и получили пробоину лишь чуть выше ватерлинии, зимнее штормовое море Роверик та Эшко предпочитал наблюдать только на картинах.
Его отец, узнав о гибели младшего сына, кажется, даже вздохнул с облегчением: на Ифлене в чести бойцы, солдаты и моряки. Худой болезненный парнишка был четвёртым отпрыском не самого богатого рода и единственным, кто не выбрал военное поприще делом жизни. Старик, выслушав уверения в том, что все обряды над телом были проведены по древней традиции, попросил о великой чести – дать место телу его сына в свите наместника.
Шеддерик не смог отказать.
Ровве уплывёт к горизонту на той же лодке, что и Хеверик, чеор та Лема, та Гулле, верховный страж Фронтовой бухты, наместник Ифленской империи в землях Танеррета.
Вероятно, в глазах отца Роверика это было великой честью. По мнению же чеора та Хенвила, наместник не заслужил чести разделить с ним свяЩённый погребальный огонь.
Шедде был уверен, что этой ночью напьётся, как не напивался с дня посвящения в матросы. Но сейчас важно было быстро и тихо миновать рыбацкие кварталы, перейти мост у нижней крепостной стены и попасть таким образом в парк у гранитной набережной…
Он шёл прощаться с другом.
В неухоженном парке снег лежал на опавших листьях, делая землю рябой. На этом ковре любые следы были хорошо видны. Сразу понятно, что недавно тут прошёл гвардейский дозор, а кроме солдат, с самого утра никого и не было. Эта часть парка, у самой крепостной стены, в стороне от дорожек центральной части, в стороне от глаз случайных прохожих, в прежние времена была облюбована романтически настроенными парочками, ищущими уединения. Сейчас даже грабители стараются сюда не забредать: место, конечно, укромное, но кого здесь грабить?
И, тем не менее, всего через два десятка шагов чеор Хенвил услышал тихий свист и, обернувшись, нос к носу столкнулся с невысоким сутуловатым человеком лет сорока. Человек не был ифленцем, но не принадлежал он и к коренному народу Танеррета. Более тёмная кожа, характерный широкий нос и скулы выдавали в нём уроженца южных приморских стран.
Человек вежливо поклонился и пошёл потихоньку в сторону обгоревших развалин летнего павильона.
Шеддерик, выждав пару мгновений, отправился следом. Так они миновали заросли у пожарища и вышли к чудом уцелевшей беседке. Отсюда открывался прекрасный вид на устье Данвы и бухту, где на волнах покачивались лодки и торговые корабли, а в отдалении, в тени береговых укреплений ждал своего времени погребальный корабль. Но Шеддерику было не до видов: раз уж его главный помощник из тайной управы назначил встречу подальше от посторонних глаз и ушей, дело серьёзное.
Гун-хе осторожно достал из-за пазухи длинный серый конверт, протянул его Шеддерику, пояснил:
– С чеора та Шарана наблюдение пришлось снять – наш человек заметил, что он немного беспокоится. Но пока наблюдали, кое-что удалось узнать. Отчёт в конверте. И ещё… вам надо знать. Некоторые благородные чеоры вывезли семьи из города. Список – в том же письме.
Он помедлил. Потом тихо добавил:
– Капитан внутренней гвардии замка, по моим личным наблюдениям, как минимум знает о том, что что-то готовится. Он за последнюю неделю трижды сменил состав дозорных отрядов и маршруты обходов.
– Значит, времени у нас всё меньше. Как по твоим оценкам, они рискнут использовать похороны наместника как повод начать действовать?
– Нет.
Южанин был предельно серьёзен и хмур:
– До оглашения последней воли наместника у них связаны руки.
– Я тоже так думаю. Но кому-то может и не хватить терпения. – Шеддерику раньше никогда не приходилось сталкиваться с реальной угрозой военного переворота, но он знал, что действовать надо быстро и безжалостно. – Продолжайте наблюдать, если будет что-то важное – связь старым способом. И приставьте ещё одного человека к Кинрику. У него надёжная охрана, и сам он может за себя постоять, но ещё одни внимательные глаза лишними не будут.
– Всё сделаем, ханхас.
– Вот и славно.
Гун-хе откланялся, а та Хенвил поторопился к гранитной набережной – до заката оставалось менее получаса. Погребальный корабль вот-вот отправится в последнее путешествие, нужно успеть.
У гранитной ограды набережной собралось довольно много народу из числа ифленских дворян, но были – значительно меньше, стояли однородной очень плотной группой – и знатные танерретцы.
Сильнее надвинув капюшон, он медленно двигался сквозь толпу. Голос улиц – это голос улиц. У Верхнего города он другой, более сдержанный, обстоятельный… но пропитанный всё тем же ощущением тревоги и ожидания чего-то неминуемого и неприятного.
И здесь тоже никто не горевал о почившем наместнике, но думали и говорили люди всё больше о том, как пережить наступающую зиму без потерь, о торговле и о традициях, которые следовало бы давно поменять.
К несчастью для Кроули, терпение было добродетелью, а не пороком. В течение следующих двух дней он почти четыре раза почти заходил в магазин. Даже один раз подъехал к обочине, прежде чем вспомнил, что вообще-то сделал нечто интересное, а именно: бросил кучу потенциальных младенцев на колени Азирафаэлю. Если бы у ангела были соседи, и если бы они организовали такую штуку как соседский дозор (в том случае, если бы они в принципе были бы на такое способны), то они наверняка сочли бы Кроули подозрительным молодым человеком. Но, к счастью, никто не видел, как он выставляет себя дураком, забыв о собственной шутке.
На третий день Кроули позвонил в магазин только для того, чтобы услышать голос Азирафаэля. Он начал беспокоиться, что, возможно, обидел ангела своей глупой шуткой, и это было единственное пришедшее ему в голову объяснение, почему Азирафаэль до сих пор не позвонил ему первым. Кроули, конечно же, повесил трубку, как только Азирафаэль ответил, а потом чуть было сразу же не перезвонил, чтобы извиниться, и успел повесить трубку во второй раз, прежде чем закончил набирать номер.
На четвертый день Кроули пришел к убеждению, что Азирафаэль вообще ничего не заметил и не заметит и ему самому придется подробно объяснять свою выходку, что было далеко не так весело, как позволить ей прийти к логическому завершению, и поэтому Кроули стал избегать магазина, как будто вовсе туда и не заходил ни с каким аквариумом. Он съездил в другой конец города, прогулялся, заказал обед, который не стал есть, выпил слишком много вина и придумал с полдюжины объяснений и оправданий, ни одно из которых не мог использовать.
К тому времени, когда он в тот вечер наконец-то добрался до своей квартиры (на удивление целым и невредимым), Кроули твердо решил, что пойдет в магазин Азирафаэля утром, просто заберет яйца и сделает вид, что ничего не случилось. Азирафаэль будет задавать ему вопросы, он и раньше их задавал, и если Кроули не удавалось найти объяснение, он просто полностью уклонялся от ответов. Азирафаэль, как правило, прощал его еще до того, как проходила половина следующего десятилетия. Это был хороший план, основательный план, и Кроули абсолютно точно собирался осуществить его при первой же возможности.
Утро пятого дня наступило и прошло, и где-то к обеду Кроули наконец припарковался возле книжного магазина и уставился на дверь, словно Азирафаэль должен был заметить, как он подъехал, и выйти его поприветствовать. Но ангел этого не сделал, а магазин оставался закрытым, шторы плотно задернутыми. Кроули все равно вошел, стараясь ступать как можно тише. Может быть, Азирафаэль заблудился среди стопок книг или наверху делает то, ну, что он обычно делал наверху, а Кроули может просто взять аквариум и уйти.
Но, разумеется, ничто в жизни Кроули не получалось так просто, и он нашел Азирафаэля спящим за письменным столом, рядом с большим, красиво украшенным вольером. Вольер этот выглядел словно маленький кусочек рая для любой змеи, которая решила бы назвать его своим домом. Кроули мягко улыбнулся, чувствуя себя виноватым из-за того, что пытался подшутить над Азирафаэлем. Конечно, он сделал бы все возможное, чтобы ничего плохого из этой шутки не случилось. Конечно, он бы так и сделал.
Со вздохом Кроули сумел удержать свои руки при себе и пройти мимо Азирафаэля в заднюю комнату, надеясь, что аквариум окажется там, где он его оставил. Конечно же, он именно там и стоял, на столе, немного криво, с его собственной фотографией, зачем-то приклеенной скотчем к внутренней стороне. И…
…и никаких яиц.
Ну то есть никаких шариков для пинг-понга — поправил себя Кроули. Они не были — и никогда не могли бы быть! — настоящими яйцами. Но чем бы они ни были, они исчезли, ровная ранее гладь песка теперь была волнистой, словно Азирафаэль провел по ней пальцами.
Кроули фыркнул, когда его осенило. Вот мерзавец! Конечно же, Азирафаэль заметил, что яйца не были настоящими, заметил почти сразу. Кроули ведь так и хотел, чтобы он заметил. Азирафаэль был умным и в достаточной мере мерзавцем — достаточной для того, чтобы Кроули никогда не было скучно с ним общаться. Азирафаэль, должно быть, понял, что сделал Кроули и чего Кроули от него ждет, но не стал подыгрывать и решил посмотреть, как долго Кроули продержится.
Ну что ж, пять дней — это неплохо. Конечно, не очень здорово, но и не так уж плохо.
Он не понимал, зачем там фотография, хотя и узнал ее: она была одною из первых, сделанных им в жизни. Он сделал ее в качестве шутки, когда ненадолго украл блестящую новую камеру Азирафаэля. Он заснял тогда интерьер книжного магазина и сделал портрет Азирафаэля, этот портрет был надежно спрятан в его квартире в том же сейфе, где хранилась святая вода. Раньше он хранился в его спальне, в шкафу, в книге, которую никто никогда не читал, и был бы куда уместнее на кофейном столике, а не в темноте. Но то была та самая книга, которую Азирафаэль никогда бы не стал открывать, и это означало, что Азирафаэль никогда не узнает, что Кроули забрал его фотографию домой.
Немного удивленный, он вышел обратно в основное помещение магазина и побрел к Азирафаэлю.
Странно было видеть, как тот полулежал, навалившись на стол, неловко сложив руки, словно что-то сжимал между ладонями. Кроули очень не хотелось его будить. То, что могло заставить Азирафаэля уснуть, должно было оказаться довольно изнурительным. Возможно, ангел был так же взвинчен из-за глупой затянувшейся шутки, как и сам Кроули, и его так же, как и Кроули, вымотало ожидание, кто же из них сломается первым.
Кроули осторожно протянул руку и провел пальцем по кисти Азирафаэля, надеясь, что легкое прикосновение разбудит его, но не испугает. Азирафаэль издал негромкий звук, вздрогнул всем телом и сжался, словно пытаясь свернуться в клубок, а Кроули усмехнулся.
— Азирафаэль, — сказал он тихо, почти нараспев.
Тихое шипение эхом отозвалось в его сознании, сопровождаемое свистящим шепотом за спиной. Кроули хмыкнул, оборачиваясь, но там ничего не было. Он сглотнул, опустив руки в боевую позицию, накапливая магию на кончиках пальцев и готовясь применить ее мгновенно в случае необходимости, и начал сканировать магазин. Снова послышалось тихое шипение, и в нем Кроули расслышал какое-то слово.
— Отец.
— О, ты вернулся, — произнес Азирафаэль у него за спиной, и Кроули подскочил, огненная струя сорвалась с его пальцев и исчезла. Азирафаэль уставился на него широко раскрытыми глазами, его сцепленные руки прижались к груди в защитном жесте.
— Что все это значит? Ты ведь не вернулся сюда, если за тобой все еще гонятся? Кроули!
— Тс-с-с ! — прошипел Кроули, напрягая слух.
При звуке голоса Азирафаэля шипение стихло, и Кроули сам зашипел в ответ.
— Здесь что-то есть.
Азирафаэль странно посмотрел на него, все еще сонно моргая.
— Думаю, пять «чего-то», — сказал он и, зевнув, поднял руки и раскрыл ладони.
Внутри лежала крошечная черная ленточка, которая слегка шевелилась и смотрела на Кроули золотистыми глазами. У Кроули кровь застыла в жилах еще до того, как он снова услышал это слово:
— Отец!
— О нет, — сказал Кроули, делая шаг назад, когда шипение возобновилось. — Ангел, что ты наделал?
Азирафаэль сурово посмотрел на него. Именно такого взгляда Кроули ожидал после того, как понял, что Азирафаэль разгадал шутку и будет его поджидать, — но по совершенно другой причине.
— Ну, это было не очень ответственно с твоей стороны просто оставить их здесь, когда они уже почти вылупились, но я подумал, что бы ты ни сделал или что бы тебе ни пришлось сделать, у тебя должна была быть очень важная причина, чтобы вот так сбежать. Я не мог позволить им просто ползать вокруг, и ты оставил меня с не подходящим для них жильем, поэтому я…
— Ангел! — прервал его Кроули высоким и напряженным голосом. — Это была шутка! Просто игрушки! Это были… — Он сделал движение, как будто ударил ракеткой по мячику для пинг-понга, — просто игрушки, просто… они… ты… как они… где… пять?
— Игрушки? — эхом отозвался Азирафаэль. Он выглядел таким же смущенным, как и Кроули. — Ты не можешь относиться к живым существам как к игрушкам. Они заслуживают заботы и… и любви.
— Нет! — воскликнул Кроули, отчаянно пытаясь объяснить, несмотря на то что все слова, казалось, покинули его. — Я их купил! Это были просто… просто шарики, Азирафаэль!
— Шарики? — повторил Азирафаэль с легкой обидой в голосе.
— Шарики для пинг-понга! — наконец-то сумел выдавить Кроули, имеющий весьма смутное представление о том, что и как он тогда сделал. — Я думал… я думал, что ты все поймешь и мы посмеемся, а ты пошел и вылупил из них целую змею!
— Пять, — повторил Азирафаэль, и кровяное давление Кроули попыталось отправить его на Небеса. — Они совсем рядом, Кроули, и ты их пугаешь.
Кроули проследил за его жестом, и его взгляд остановился на четырех маленьких мордашках, выглядывавших из вольера, мимо которого он прошел, думая, что там никого нет. Кроули выдохнул так, словно его ударили: жизнь не готовила его ни к чему подобному.
— Да ты шутишь.
— Я бы не стал, — сказал Азирафаэль, наконец поднимаясь на ноги. — Они только что вылупились. Энтони очень дружелюбен, а здесь ему было холодно, и я, должно быть, заснул.
— Энтони, — тихо сказал Кроули.
Его зрение немного поплыло, и он прислонился спиной к столу, чтобы не упасть.
— Энтони Джуниор, — пояснил Азирафаэль таким тоном, что спорить было бессмысленно. — Я думал, что ты их ждешь и будешь им рад, но, видимо, произошло небольшое недоразумение.
— Недоразумение, — прохрипел Кроули, глядя вниз, на чешуйчатого младенца в руке Азирафаэля (ангел держал его очень нежно). Детеныш все еще смотрел на него снизу вверх, и Кроули чувствовал исходящее от него обожание. Кроули не собирался становиться отцом. Он же едва не свихнулся, будучи просто крестным!
Азирафаэль сжалился над ним.
— Кроули, все будет хорошо, — мягко сказал он. — Давай я приготовлю нам чай и мы сможем решить, что делать дальше? Подержи.
Кроули машинально раскрыл ладони, когда Азирафаэль протянул ему ребенка — Энтони-младшего, подсказал разум, — и не успел Кроули опомниться, как в его руках оказалась черно-красная макаронина, а Азирафаэль исчез. Маленькая ленточка пристально посмотрела на него, а затем начала обвиваться вокруг его большого пальца. Левого.. Кроули едва осмеливался дышать.
— Отец?
Испустив дрожащий вздох, Кроули кивнул и быстро добавил:
— Наверное, так оно и есть. В любом случае, без меня тебя бы здесь точно не было.
Энтони-младший с любопытством смотрел на него в течение долгих нескольких секунд, крошечный фиолетовый язычок мелькал туда-сюда.
— Спасибо, — сказал он наконец.
— Не говори так, — тихо возразил Кроули. — Это хорошие манеры, они для ангелов… для… Начала.
— Азирафаэль говорит, что манеры очень важны.
— О да, он так и делает, не только говорит, — сказал Кроули, глядя туда, где исчез Азирафаэль. — Полагаю, он сказал тебе много такого, чего не должен был говорить.
— Например, секреты?
Кроули заинтересовался еще больше.
— Он научил тебя этому слову? — спросил Кроули. — Он сказал тебе что-нибудь… интересное?
Золотистые глаза внимательно изучали его, выражая куда большее понимание, чем положено существу одного дня от роду, больше, чем Кроули бы хотелось. Это наверняка было результатом ангельского влияния. Имелась веская причина, по которой Азирафаэль предпочел работать в саду Даулингов, вместо того чтобы занять место няни, и причина эта была связана с его близостью и знанием очень маленьких людей — или, скорее, с полным отсутствием такового знания. Мысли Азирафаэля по этому поводу были склонны следовать той же линии, что и у тех любителей собак, после короткого общения с которыми собаки становятся совершенно на себя не похожи.
— Он сказал, что ты хороший лжец.
Кроули фыркнул со смесью гордости и обиды. Так оно и было, хотя он и не ожидал, что Азирафаэль признает это или расскажет… ну, кому-нибудь еще. И он был достаточно хорошим лжецом, чтобы Азирафаэль поверил в существование новой жизни, несмотря на все аспекты физики и биологии, которые ему пришлось игнорировать, чтобы сделать это возможным.
— А что-нибудь ещ-щ-ще? — спросил Кроули, позволив своему шипению затянуться. В присутствии Джуниора это не имело никакого значения.
— Что ты умен и могущественен.
В горле Кроули поднялся протест, но ни одно из этих определений не было по своей сути хорошим, по крайней мере комплименты, которые иногда пытался ему сделать Азирафаэль, обычно звучали совсем иначе. Поэтому он позволил им проскользнуть без возражений.
— Мы оба такие, — сказал он вместо этого. — Но ведь это не секрет, ты же знаешь. Это знают все, Небеса и Ад в том числе.
— Он любит тебя.
Кроули замер.
— Что?
— Он любит тебя, — повторил Джуниор, очевидно, еще не имея понятия о риторических вопросах. — Больше, чем это, вероятно, уместно, и больше, чем ты можешь вынести. Вот что он сказал.
— Кроули? — раздался сзади неуверенный голос Азирафаэля.
Через несколько сотен лет он уже знает имя ангела: Азирафаэль. Они оба были посланы жить среди людей, чтобы по-разному направлять их на пути праведности или распутства. И это до сих пор остаётся очень увлекательным.
Кроули прогуливается по рынку и упивается видами, запахами, шумом, пока ест. Он завтракает козлятиной на вертеле, зажаренной на дровяном костре и истекающей жиром, и ещё тёплой лепёшкой из глиняной печи, слизывает с ладони каплю сока и смакует её, наслаждаясь оттенками вкуса.
В дальнем конце рынка краем глаза он замечает бледное мерцание и резко поворачивает голову. Толпа густая — столько людей за такое короткое время, а ведь кажется, что совсем недавно он знал их всех по именам! — но он вытягивает шею, пока толпа не расступается, и он снова видит. Вспышка белоснежных кудрей, кремово-бледная кожа, белое одеяние, к которому почему-то не смеет цепляться рыночная пыль.
Кроули легко догоняет его.
— Азирафаэль, не так ли?
Ангел поворачивается, выражение его лица становится настороженным при виде Кроули, но тот успевает заметить отблеск неприкрытого восторга.
И он точно знает, чем этот восторг вызван.
— Чудесно, правда? — Кроули жестикулирует хлебом, оглядывая оживленную суету рынка. — Так изобретательно. Кажется, ещё вчера они только начинали свой путь.
— Да, — Азирафаэль оглядывается, и его лицо снова озаряется улыбкой. тёплой и ласковой. — Да, конечно.
Азирафаэль замечает шампур с кусками жареной козлятины в другой руке Кроули, и его глаза потрясённо округляются:
— Ты что… ешь?
Кроули пожимает плечами и машет рукой, чтобы густой запах жареного мяса достиг носа ангела.
— Но… Но тебе же не нужно есть, — говорит Азирафаэль, всё ещё слегка шокированный. — Мне точно не нужно, — добавляет он чопорно. — Мы — существа высшего порядка, и нам не следует осквернять храмы наших тел грубой земной материей.
Кроули только снова пожимает плечами, и это движение продолжается плавной волной по его длинному позвоночнику, напоминая об истинной физической оболочке демона — той самой, в которой он был при первой встрече с Азирафаэлем.
— Однако это забавно.
— Забавно? — В устах ангела это понятие кажется совершенно чуждым и неуместным. Возможно, там, наверху, так оно и есть; Кроули не помнит. — Мы здесь не для того, чтобы забавляться.
Азирафаэль делает глубокий вдох, явно собираясь продолжать в том же духе, А Кроули быстро оборачивает последним куском хлеба последний кусок козлятины, снимает его с вертела и суёт в открытый рот ангела.
— М-м-ф… — Азирафаэль замолкает, прижимая руку ко рту, его глаза широко распахиваются. — Зачем ты это сделал?
Слова с трудом пробиваются сквозь мясо и хлеб, но все же почти понятны, и Кроули ухмыляется, обнажая острые белые зубы.
— Это было совершенно излишне, — с некоторым трудом произносит Азирафаэль, всё ещё смущенно прикрывая рот рукой.
— Тогда выплюнь, — весело предлагает Кроули и протягивает руку раскрытой ладонью вверх.
К удивлению Кроули, Азирафаэль не следует его совету. Вместо того, чтобы выплюнуть мясо с хлебом в подставленную ладонь, ангел некоторое время тщательно пережевывает их и наконец проглатывает. На его лице появляется странное выражение. Его нижняя губа блестит от жира, и он украдкой высовывает розовый язычок, чтобы облизать её дочиста.
— Ничего страшного в этом нет, — наконец говорит Кроули немного неловко, потому что Азирафаэль всё ещё молчит. — Никакого вреда, поверь.
— Ты же демон, — протестует Азирафаэль. Он снова сглатывает. — Конечно, ты так и должен был сказать.
— Ну, а ты чувствуешь себя проклятым на всю оставшуюся вечность? — Азирафаэль не отвечает, и Кроули продолжает настаивать. — Загляни внутрь себя. Проверь. Ты ведь знал бы, если бы что-то такое случилось, правда?
По-прежнему не получив никакого ответа, Кроули наклоняется ближе. Несмотря на царящие вокруг дневную жару, пыль, пот и грязь, ангелу удаётся сохранять аромат свежести и прохлады, словно от долгого глотка воды из глубокого колодца.
— Не забывай, что ты должен сойти за своего в человеческом окружении, — шипит Кроули в бледное ухо ангела. — Неужели ты думаешь, что люди в конце концов не заметят, что этот милый… — его язык превращает это слово в самое низменное оскорбление, — господин Азирафаэль никогда ничего не ест и не пьёт?
— Ну… — сопротивление ангела слабеет, и Кроули приходит от этого в полный восторг. Точно так же, как ангелы способны чувствовать любовь и основные добродетели, демоны могут ощущать разложение и смертные грехи. Азирафаэлю не грозит Падение, ни в малейшей степени. Пока ещё он даже отдаленно не приближается к этому. Но его сияющая чистота только что приобрела самый слабый, самый незначительный намек на бледно-серый оттенок. Первые, пока ещё робкие шаги навстречу греху чревоугодия.
Гавриил или Михаил уже давно изгнали бы его, воспылав святой уверенностью и праведным негодованием. Но этот… Кроули видел, как он отдал свой пылающий меч, а потом беспокоился лишь о том, правильно ли поступил. В глубине души этому ангелу не хватает убеждённости в собственной правоте, и поэтому Кроули стоит позади него, наблюдая, как Азирафаэль рассматривает людей, и шипит: — И не забудь про местную экономику. Имея столько денег в твоём кошельке… — осторожное движение пальцев, и Азирафаэль слегка вздрагивает от нового груза на поясе, но не отбрасывает его, — ты ведь вполне можешь захотеть ими и поделиться. Посмотри на этих людей. Они изо всех сил стараются заработать себе на хлеб насущный, для себя и своих детей.
Он делает паузу, чтобы дать Азирафаэлю возможность осознать сказанное, а затем добавляет с настолько прозрачным намёком, насколько это вообще возможно:
— Это было бы с твоей стороны очень… хм… милосердно.
— Но я мог бы просто отдать им деньги, — слабо протестует ангел. Кроули закатывает глаза и незаметно машет рукой. — Мне вовсе не обязательно потреблять…
Он резко замолкает, когда хитрый порыв ветра доносит до них запах мяса, шипящего над костром. У самого Кроули слюнки текут, хотя он только что поел, и он бормочет:
— Увидимся, ангел.
Поплотнее закутавшись в свое одеяние, Кроули неторопливо уходит. Однако прежде, чем покинуть главную улицу, он оглядывается назад и видит, как Азирафаэль приближается к одному из торговых лотков, крепко сжимая обеими руками кошелёк с деньгами, а щёки у него такие розовые, словно он размышляет о чём-то невыразимо грязном, и Кроули ухмыляется, торжествующе прищёлкивая языком.
Ибо это не просто удачное искушение одного из воинов Божьих. Ангел — невинный святой дурак! Даже люди, со всей их слепотой и недолговечностью, давно уже сообразили, что принимать пищу или что-то другое от демона — плохая идея, что такие подарки привяжут тебя к дарителю. Ангел принял еду из рук Кроули, и теперь, если Кроули сконцентрируется, он в любой момент сможет почувствовать, где находится Азирафаэль. Слабый, но безошибочно узнаваемый запах, по которому Кроули теперь в любой момент сможет определить местоположение ангела и найти его… если захочет. А если не захочет — то будет знать, от какого места держаться подальше.
Кроули удовлетворённо шипит себе под нос. В конце концов, они исконные враги; и последнее, чего хочет Кроули, — это спотыкаться о чертова посланника Небес каждый раз, когда сам он пытается соблазнить людей на грех.
— НЕТ, НИКАКИХ ОШИБОК ЗДЕСЬ НЕТ. МЫ В ЭТОМ УВЕРЕНЫ. ЭТО ТВОЯ МИССИЯ И ТВОЯ СЛАВА.
— Хм… И это слава строительства лодок?
— ДА. МНОГИХ ЛОДОК. ВСЕХ ЛОДОК. СТОЛЬКИХ ЛОДОК, СКОЛЬКО МОЖНО СДЕЛАТЬ.
— А кто-то другой не может…
— НЕТ. ВЕЛИКА НАША НУЖДА, И ВЕЛИКА НАША ЯРОСТЬ! НЕ БРОСАЙ НАМ ВЫЗОВ!
Махла вздрагивает, слегка съежившись, и Азирафаэль чувствует укол вины. Он не хочет заставлять её строить лодки точно так же, как она сама не хочет их строить, но он достаточно умён, чтобы понимать: хороших альтернатив здесь нет и приходится просто выбирать меньшее зло из оставшихся вариантов.
— ТЕБЕ БУДЕТ ОКАЗАНА ПОМОЩЬ В ВИДЕ ДЕМОНА РЯДОМ С ТОБОЙ И ЕЩЁ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА. ТЫ НЕ БУДЕШЬ ОДИНОКА.
Махла бросает скептический взгляд на Кроули, который выглядит слегка обиженным.
— А как насчет бригады профессиональных строителей лодок из Библоса? — с надеждой спрашивает Махла. — Это было бы очень кстати.
— НЕТ. ЭТО ТВОЯ МИССИЯ. ЭТО ТВОЯ СЛАВА.
Пауза.
— МЫ СКАЗАЛИ. Э-Э-Э. ОТРИНЬ СВОЙ СТРАХ. ВОИСТИНУ. МЫ ЗДЕСЬ РАДИ ТЕБЯ.
Горящая абрикосовая ветка гаснет, священный свет тускнеет, и Махла обращает обвиняющий взгляд на Кроули.
— Не смотри на меня, — говорит Кроули. — Тебе лучше всего начать строить лодки. Я скоро приду тебе на помощь.
Она бормочет что-то себе под нос, что, вероятно, не стоило бы повторять при детях, закидывает сонно протестующего козлёнка на плечи и уходит в темноту. Азирафаэль медленно считает до десяти и снова становится видимым.
— Это ты! — В голосе Кроули звучит неподдельное удивление.
— Я, — соглашается Азирафаэль и тут же теряет равновесие, споткнувшись о камень.
Он ударился бы лицом о каменистую землю, но оказавшийся рядом Кроули крепко придерживает его за плечи. На какое-то мгновение Азирафаэль ощущает лишь чистую теплоту и благодарность, прежде чем чувство реальности возвращается к нему. Это всё-таки демон, это Враг, и ангел выпрямляется, выворачиваясь из рук Кроули.
— С тобой всё в порядке? — осторожно спрашивает Кроули. — Выглядишь как-то… не очень.
— Всё хорошо, я в порядке, — отвечает Азирафаэль немного высоким голосом. — Просто небольшое наказание. За то, что каждый день нарушаю Божью волю. За то, что иду против Великого Плана. Ну и за то, что предполагаю, будто знаю, как будет лучше, лучше, чем Всемогущая!
Его дыхание становится слишком быстрым, сердце рвётся из груди, а мысли устремляются к границам известного пространства и рикошетом возвращаются к нему с силой метеоритов. Ему кажется, что кожа горит огнём, и он всё ещё ощущает тепло рук Кроули на своих плечах, и как это было хорошо, и, о Боже, неужели именно так ощущается секс? Был ли это секс? Неужели он каким-то инфернальным образом умудрился переспать с демоном, нарушив волю Альфы и Омеги?..
— Эй. Эй, стой спокойно. Дай мне осмотреть тебя.
Кроули обхватывает ладонями лицо Азирафаэля, удерживая его неподвижно. Его прикосновение оказывается твёрдым, но не болезненным, и в свете умирающего огня его узкие глаза светятся золотом.
«О, это так мило», — думает Азирафаэль.
— Всё в порядке, ангел, успокойся. Просто посмотри мне в глаза… Хорошо, а теперь смотри вверх, как можно выше, не двигая головой… Отлично.
Кроули отнимает руки от лица Азирафаэля, быстрым движением проводит по волосам, ощупывая линию роста, затем пальцы его спускаются чуть ниже ворота туники. Азирафаэль тихонько протестующе вскрикивает, когда Кроули приподнимает подол его одеяния, чтобы взглянуть на сандалии, но демон почти сразу же снова опускает его, удовлетворенно кивнув.
— Ну вот, что и требовалось доказать! Никаких чешуек, никаких странных глаз, никаких копыт, и ты совсем не пахнешь серой. Я бы сказал, что ты остался на стороне Добра.
— Я не… — Азирафаэль замолкает, размышляя, не будет ли невежливо говорить о таких вещах с кем-то, кто сам пережил подобное.
— …Пал? Не похоже. Больше похоже на то, что с тобой всё в порядке.
Азирафаэль облегчённо вздыхает, прижимая руку к груди, где сердце только начинает замедляться.
— Прости… — начинает он, но Кроули уже тушит огонь и собирает свои скудные пожитки.
— Нам пора двигаться, — говорит он, и Азирафаэль удивленно моргает.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, ты же сам обещал человеку, что мы ему поможем, — пожимает плечами Кроули. — Что касается меня, то я просто надеялся уговорить её сделать это самой, а потом выскочить на небольшой перерыв туда, куда вода точно не дойдёт. Я слышал, что место, которое когда-нибудь будет называться Токио, довольно милое в это время года.
— Ты что, собирался просто уйти? — спрашивает Азирафаэль, немного возмущённый, сам не зная по какой причине.
Кроули удивлённо поднимает бровь.
— А ты разве нет? Ангелы в основном просто делают объявления о чем-то подобном. Обычно они не задерживаются, чтобы испачкать руки.
— Ну, я думаю, что нет…
— Но ты же сказал ей, что я собираюсь помочь, я и ещё один человек. Я полагаю, что ты имел в виду себя, если только ты не надеешься, что этот большой фиолетовоглазый ублюдок спустится сюда ещё раз.
Азирафаэль с трудом сдерживает смешок. Конечно, это был всего лишь нервный смешок, а вовсе не доказательство того, что он лично думает, будто Архангел Гавриил — просто заносчивый говнюк.
— Нет… Я полагаю, что нет.
— И не надо, — говорит Кроули слишком невинным и радостным тоном. — Да и тебе самому тоже можно не напрягаться: я никуда не денусь. Теперь я в этом замешан. Так что тебе вовсе не обязательно делать ничего такого, чего ты не хочешь. Держу пари, та женщина даже не вспомнит, что ей обещали «ещё одного человека». Вряд ли твое присутствие или отсутствие что-то существенно изменит в Великом Плане вещей, не так ли?
Азирафаэль смотрит на Кроули долгим ровным взглядом.
— Ты что, всерьёз пытаешься соблазнить ангела помогать людям и спасать жизни?
На лице Кроули мгновенно отражаются отвращение и шок.
— Нгк… Что?! Я?! Нет, ни в коем случае! Это не то, что я… О, о Гос-с-споди… С-с-сатана! Кто-нибудь благословенный, черт возьми, серьёзно? Нет, это не так!
— Конечно нет, — успокаивающе поднимает ладонь Азирафаэль. — Ангелы не нарушают волю Божью, а демоны не соблазняют людей на добрые дела.
Кроули выглядит немного неуверенным, но всё же кивает.
— Да. Конечно. Рад, что мы это уладили.
Какое-то время они молчат, глядя, как восходит солнце. До Потопа остаётся пять дней.
— Ну что ж, — наконец прерывает молчание Кроули. — Нужно идти.
Азирафаэль вздыхает.
— Полагаю, что нам придётся.
ПРИМЕЧАНИЯ:
* примечание переводчика
Название автор хотел взять из баллады «The Water Is Wide», один стих которой подходит просто идеально:
The water is wide, I cannot get over
Neither have I wings to fly
Give me a boat that can carry two
And both shall row, my love and I
Вода широка, и я не могу её перейти,
Нет у меня и крыльев, чтобы улететь.
Дай мне лодку, которая сможет выдержать двоих,
И мы оба возьмёмся за вёсла, моя любовь и я.
Но, как автор и пишет в примечании, сюда подходит только один, первый куплет баллады, зато очень. Мелодия похожа на старую шотландскую, современный вариант текста начала XX века. Послушать можно, например, тут:
* Кроули обычно куда лучше выступает в деле соблазнения, чем в тот раз! Потому что обычно он работает с людьми, которые уже хотят соблазниться на что-то. Махла же просто хочет вернуть заблудившегося козлёнка домой и лечь спать.
Над Рутой стояла ночь. Бывший контрольный узел портовой транспортной системы тонул во мраке, пришлось идти на ощупь.
Сеть появилась двадцать минут назад, но сигнал был слабый, цеплялся только на прием, и ничем кроме головной боли порадовать не мог. Вот снаружи должно получиться лучше.
— Я думала, будет теплее, когда выберемся.
Она стоит чуть в стороне, ближе к выходу. Если вглядеться, можно различить темный контур.
— Середина ночи. Да, ночь не из теплых, но у нас так всегда. Континентальный климат. Хорошо, ветра нет. Только песка нам с тобой не хватало.
— Да уж. Я попробую еще раз связаться… орбиты нет. Транслятор порта уничтожен, а городская сеть не тянет… но тут лучше, да. Есть! Джет! Это Дана Тэн. Вы не спите? Ой…
Долгое молчание. Темно, и выражения лица девушки не разглядеть, как ни старайся. Можно, конечно, включиться в разговор. Или сразу, чтобы с этим не тянуть, вызвать Гнедина старшего.
А что ему сказать? Поприветствовать? Объяснить свое отсутствие непредвиденными обстоятельствами?
Улыбнулся невольной мысли — анализ ситуации не проведен, решение не разработано, отчет не составлен. Разговор обещает быть долгим…
Саат все-таки включился в разговор Даны и Джета. На удивление, оба заранее оставили ему канал доступа.
— …передай, что старик на самом деле переживает. По нему с первого взгляда не скажешь, но я отвечаю за свои слова.
— Привет, Джет. Я здесь. Слышал тебя. Как остальные?
— Я уже сказал Дане. Нормально. Тебя должно порадовать — Алекс Донаван жив. Вчера днем покинул городскую больницу с лангетой на левой руке, переругался с персоналом, так что ему велели не возвращаться. Остаток вечера занимался раскопками того, что осталось от вокзала. Оператором киберов. Может, и сейчас там. Стефан погиб. Уничтожил вторую «ступу», но был ранен и помощи не дождался. Другие новости — при личной встрече. Мы через пять минут подъедем, заберем вас…
До появления полицейской машины Саат успел поговорить с Тимом, который возвращался на плоскогорье с караваном Тахо-саа. По его словам, завтра к вечеру он будет у стоянки в ущелье, послезавтра утром — дома.
Дома…
Вернулось ощущение, что контроль над ситуацией утерян. Кочевье «тех, кто никуда не идет» потеряло в этой войне больше, чем кто-либо. Больше даже, чем полиция Руты. Что дальше? Возвращение к прежней жизни? Или — разлом слишком силен, и каждый, кому есть, куда идти, уйдет своей тропой? А кому из нас есть, куда идти? Тим передал, что Рэтх желает погонщику ясной ночи.
В словах был намек — ты погонщик. Куда поведешь, туда караван и двинется. Иначе окажется, что все зря.
Об этом — завтра. Есть еще одно дело.
— Здравствуйте, Павел Маратович.
— Да?
— Не узнали?
— Стас.
Долгая пауза.
— Рад тебя слышать. Ты где? Прислать за тобой кого-нибудь?
Голос настороженный, тихий. За этим вопросом читается другой — «Как ты? Не ранен? Тебе нужна помощь?».
Стас болезненно поморщился. Лучше было бы, ей богу, если бы адмирал высказал все это вслух.
— Не надо, за нами уже едут.
— Я в центральной гостинице. Номер пять-семь. Завтра в восемь вылетаем обратно на базу.
Вот так. Решай сам, сын, хочешь ты видеть отца или нет.
А на самом деле, никакого выбора.
Побриться бы. Или хотя бы просто умыться… и поспать.
Джет, только окинув взглядом новоявленных диггеров, решил за всех:
— Отвезу вас до больницы.
— Джет, я в больницу не поеду. — Категорично заявила Дана.
— Ну, тогда отвезем Саата, а потом отправимся ко мне. Такой вариант подойдет?
— Я вас уже почти люблю!
Стас не любил болеть. Впрочем, кто ж это дело любит, кроме школьников, которые всегда рады поводу пропустить занятия.
В детстве он ничем серьезным и не болел, и никогда не думал, что немалый кусок взрослой жизни придется растратить на госпитали и санатории.
После того боя, из которого его вынесли чуть живым, был госпиталь на Руте. Там медики попытались восстановить поврежденные газом легкие, но не преуспели — открывшаяся аллергия мало не убила пациента на месте. Врачи, тем не менее, сделали невозможное, — Стас выжил. Тогда-то его и отправили на Примулу, в один из лучших госпиталей флота. Надо ли упоминать, что исключительно из уважения к Гнедину старшему, усилиями которого не только Рута, вся зона Визиря осталась частью Солнечной Федерации.
В госпитале лечились исключительно представители командного состава. Там работали лучшие врачи, стояло самое современное оборудование.
Случай со Стасом был уникальный. Подобная реакция организма на регенерацию тканей была зафиксирована впервые за сорокалетнюю практику. Что же касается куда более сложной операции по пересадке органов, выращенных из стволовых клеток… теоретически такое было возможно. Где-нибудь на Земле, где еще живы и работают специалисты, способные сделать такую операцию. И где есть оборудование. Не на Примуле.
Выход был найден. Он не гарантировал пациенту после выписки полноценной жизни, он и саму-то выписку не гарантировал. Но врачи рискнули, и не прогадали.
Имплантаты, стимулирующие работу неповрежденной части легких сочетались с реанимационными капсулами. Плюс к тому — опыт биотехнологий, применяющихся в современной робототехнике…
Спустя годы, он сможет похвастаться Алексу — «Во мне сложных приборов больше, чем в андроиде», и отчасти это будет правдой. Но это через годы.
Было сделано четыре операции. Следующие полгода Стас просто не приходил в сознание. За это время в систему Примулы успели прорваться гведи, более того, их успели оттуда вышвырнуть. Много чего случилось.
Возвращение в мир живых ничем Стаса не порадовало. Если поначалу он еще надеялся восстановиться и вернуться к привычному образу жизни, то позже надежды развеялись, а перспективы остались. Нерадостные. В общем и целом в госпитале он провел полтора года.
Суицидальные идеи разной степени выполнимости покинули молодого инженера, когда врачи сочли, что непосредственно его жизни ничего не угрожает, и перенаправили долечиваться в один из местных пансионатов. К тому времени он уже немного мог передвигаться самостоятельно и не падал от каждого чиха. Положительная динамика!
Именно тогда Стаса навестил Павел Маратович, и с военной прямотой высказал, какой он видит дальнейшую судьбу сына. Судьба была расписана чуть ли не по дням и чуть не до самой старости. Это была неплохая, вполне приемлемая судьба. Вуз — заочно. Аспирантура. Преподавание на военной кафедре Визирианского универа. Возможно, если оправдаются неутешительные прогнозы медиков, то в виртуальном режиме.
Предполагалось, что жить он будет, пока, тут, на Примуле. Подальше от войны, политики и глобальных катастроф.
Сын у Павла Гнедина был все-таки один. И как раньше он старательно делал из него офицера, так теперь он придумал для Стаса полноценное будущее, которое не свело бы того после Рутанских приключений в могилу.
Стас со всей военной прямотой послал родителя в ту самую аспирантуру. Не потому, что перспективы ему не понравились. Это были чьи-то чужие перспективы и к его персоне они имели самое маленькое отношение.
Павел Маратович очень вежливо ответил, что другого приемлемого будущего у Стаса не может быть, потому что без помощи примулянских врачей он загнется меньше чем за год. В ответ он услышал, что сын имеет полное право загнуться там и тогда, где и когда сочтет нужным.
Павел Маратович заявил, что сын переволновался и не в себе, и дал Стасу время подумать. Год.
Стас думал полгода, прикладывая все старания, чтобы перестать зависеть от постоянной опеки врачей. Потом пошел к главврачу пансионата и имел с ним продолжительный разговор. Четко представляя собственные возможности, Стас не смог бы однозначно сформулировать, почему будущее, обрисованное отцом, ему так не нравится. Но то, что не нравится, это было неоспоримо.
Говорят, где родился, там и пригодился. Поразмышляв на досуге, Стас решил, что Рута — единственное место, куда у него есть не только возможность, но и желание вернуться. Что он там будет делать — это вопрос, который можно решить на месте. Оставалось выяснить, насколько он останется зависимым от услуг медиков.
Главврач неожиданно пошел ему навстречу.
Стас переехал в один из горных поселков, и полгода жил там, раз в неделю проходя обязательное обследование.
Если какие-то изменения в его состоянии за этот период и произошли, то не в худшую сторону. Стас получил от медиков официальное разрешение лететь на Руту. Разумеется, при условии регулярных обследований в тамошнем госпитале.
Главврач даже сам связался с рутанским НИИ медтехники, и договорился о прямой продаже пациенту ингаляторов, способных облегчить приступы астмы…
Гнедин-старший об этом не знал. А когда узнал, не стал вмешиваться.
Хотя чувство досады в последствии посещало его не раз и не два…
Солнечный был там: сидел в гостиной, в кружке из просветлевших горожан, и что-то неторопливо рассказывал, дурной идиот. Ни больных, ни ослабевших видно не было, и я порадовался, что в конечном-то итоге всё было не зря. Солнечный всё ещё хранил в себе доброту и отзывчивость в достаточной степени, чтобы лечить и воодушевлять. Сам воздух приятно щекотал ноздри и неуловимо изменял всё, что мы могли тут видеть.
— Здравствуйте, — негромко и с достоинством произнес старичок – божий одуванчик, восседавший во главе небольшого, почти не траченного осенней порой стола. – Чему обязаны? – Он, как и другие, во все глаза глазел исключительно на Гучию, которая пригладила волосы и подошла к солнечному.
— Нам бы поговорить с… — Ильзар подыскал слово, но в затруднении уставился на солнечного. Тот – невысокий, чуть полноватый мужчина за сорок, с изрядной лысиной и добрейшими глазами, — поморгал, снял очки и представился, кашлянув:
— Илья. Илья Олегович. Я вас внимательно слушаю.
— Нам нужно, чтобы вы проехали с нами… — начал Лук смущенно, словно школяр, и тут же из-за стола встала тоненькая хрупкая девушка с большими, чуточку косящими глазами.
— Это никак невозможно, — замотала она головой, так что коса забилась, словно питон, обуянный падучей, — Илья наш наставник, наш вдохновитель, наш…
Лук молча поднял винтовку. Девушка криво улыбнулась и осталась стоять, напряженная и уверенная, готовая, видимо, умереть, но не отдать солнечного. Все это не нравилось мне чем дальше, тем сильнее. Совсем не нравилось.
Я посмотрел на Илью – и понял, что тот едва усидел от шока. Но поведение местных запросто угробило бы целебный эффект страха и тревоги, даже начни я стрелять, словно уже стал отъявленным вьюжным-головорезом.
И я навел пистолет на Гучию.
— Тогда я убью её, — выдавил я, опять ломая язык на грубом языке Лука и его родни, — она-то пока ещё не готова, а?
Илья растерянно оглядел квартирку, всмотрелся в напрягшиеся, сразу помрачневшие лица гостеприимных хозяев. По высокому лбу волнами прокатывались морщины сомнений и опаски.
— Сюда, — скомандовал Лук Гучии. Девочка подчинилась без единого звука, осторожно топая плотными подошвами горных ботинок, — Теперь ты, Илья.
Я уже успел загордиться обоими, с ходу понявшими простую истину: чужаки готовы умереть ради того, чтобы не лишаться солнечного в жизни. Им хотелось ещё лета, ещё уверенности в себе, куража, отваги, радости жизни… Они явно начали привыкать, как нарк приспосабливается к тяжёлому зелью.
Взять в заложники Гучию было удобно, потому что чужака пришлось бы волочь мимо осенних, а значит – терять концентрацию внимания, умирать самим, теряя и солнечного, и заложника.
Мы пятились, а следом за Ильей из комнаты вытекал свет, и таяло щедрое, сладкое дареное счастье. Пусть уж прощают, но нам нужнее самим, у нас тяжело больные…
— А ну стоять, — хладнокровно, без акцента велел Ильзар. Целился он в нас с Луком. – Зачем девочку мучите?
Лук беззвучно ругался на каждую потерянную секунду. Я вообще остолбенел, не в силах оторвать взгляд от товарища, так нас подведшего. Никаких идей с ходу не придумывалось, а Ильзар начинал яриться. Это было плохо. Я задумался, и потому не сразу распознал рожу, показавшуюся в кухонном окошке. Нос свисал ниже губ, уши повисли, как у облысевшего спаниеля, зато чёрные глаза блестели задорно и весело. Он показал нам язык… нет, он высунул язык – и тень от языка потянулась через кухню в коридорчик, где стоял Ильзар.
С тех пор я много думал о том, что случилось. Корил себя. Орал. Стучал в стену кулаком. Напрасно.
Тень языка тенегрызика коснулась тени от вооруженной руки Ильзара – и отдёрнулась назад. Ильзар с недоумением посмотрел на обрубок, оставшийся у него вместо сильной здоровой руки, на хлещущие темно-красные струи. Глаза у него закатились, и он кулем повалился на пол. За окном тенегрызик поудобнее перехватил трофей – и уполз выше, к верхним этажам.
Одновременно в большой комнате загрохотали опрокидываемые стулья: нас собирались пожурить.
Первой показалась хрупкая девочка, обеими руками поднимавшая револьвер. «Темучин» сухо кашлянул один раз… я говорил, как люблю эту пушку со встроенным шумо-пламегасителем?.. и девчушка влетела обратно в гостиную. Там завыли, Илья шумно охнул и испуганно задышал – шумно и болезненно. Как бы не пришлось волочь…
Из подъезда мы выбежали вовремя: шалтай уже повис на соединительной ткани, шлепая мощными пухлыми губами и мерзко причмокивая. Нашим преследователям предстояло иметь дело именно с ним.
— Вы меня убьёте, — сказал Илья тускло. Он смотрел в окно, ничуть не интересуясь осенним городом, а машина неслась по улицам, высокомерно презирая всяческих опешивших отродий.
— Не говорите ерунды, — быстро и уверенно сказала Гучия, приятно меня удивив. – Вы нам нужны ради жизни, а не для смерти.
— Не понял, — вздохнул Илья.
— У Гучии, — сказал Лук, азартно уворачиваясь от первых ледяных струек дождя, — нет родных: отца и деда сожрали отродья, мать… мать ушла в осень слишком глубоко, потерялась, растворилась и стала отродьем сама. А старший брат, Казиль, окаменел душой и сделался слишком злобен и свиреп.
Он превратился во вьюжного, и его пришлось убить нам, подумал я. И промолчал. Здесь у каждого второго за плечами – истории не слаще.
— Не по… — заикнулся солнечный.
— Ты – солнечный, и вокруг тебя остается лето, — сказала Гучия, — А сейчас осень потихоньку убивает двух наших знакомых. Это хорошие женщины, но они слишком устали противиться ненастью и слякоти. Лето могло бы их спасти.
— Думаю, там ты рятував уже, — вставил я, пристально глядя на Илью, — Спробуєш у нас.
— Но я не могу их бросить! – крикнул он вдруг, не веря моему знанию июльской речи.
— Там уже никого нет, — сухо бросил Лук. – Ты солнечный, а значит, привлекаешь много осенних отродий – зверей и просто нелюдей. Когда ты ушел, тем людям ещё некоторое время трудно будет вернуть прежние мысли. А нападут на них сразу. Если вернёшься – то и тебя могут одолеть.
Мы въехали в маленький дворик, подкатились к самому крылечку, быстро выметнулись наружу, повели Илью. Вопреки ожиданиям, трава в подъезде расти не стала, цветов и ветвей и подавно видно не было.
Я подумал, не слишком ли мы напугали солнечного. Не потерял ли он своих света и тепла.
Но мы привели его в дом, пустили к больным и сторожили столько, сколько понадобилось, чтобы обе соседки поднялись и смогли говорить.
Потом мы с Луком вышли: ещё чуть-чуть, и я бы первый бросил оружие, всем существом окунувшись в прекрасное и заманчивое лето. Отдышавшись, мы переглянулись.
— Не веди его в зал, — попросил я, — веди на кухню. Подальше от наших. Чтоб не успели… как те… чтоб не привыкали.
Лук кивнул – неуверенно, с сомнением. И пошел за солнечным.
Я вышел на лестничную площадку, проветриться. И сразу же заметил несмелые ростки, проклевывающиеся сквозь плитку. Сильный был гад. Сильный.
Вернувшись, я услышал гомон из гостиной, и бегом заскочил туда, уже догадываясь, что увижу.
Они все – даже обе бывшие больные – были там. Готовились гонять чаи. Илья снова оказался во главе стола. Ну, ещё бы.
Кучка идиотов.
Гучия протиснулась поближе к солнечному и почти по-кошачьи ластилась, искала головой ладонь. Я зажмурился: надо быть железным, чтобы не поддаваться зову счастья и удачи. Надо быть стальным, чтобы не уступать лету.
— Ви хочете зостатись тут? – спросил я быстро, чтобы не успеть раздумать, и продолжил петь дальше, стараясь не поддаться волшебству теплого мелодичного наречия: — Потому что в случае чего мы можем даже отыскать транспорт до вашего дома… Так как?
Видели вы глаза людей, которым свои же ткнули ножом в спину? Такими же на меня посмотрели все.
— Да, если уж дело за мной… — затянул Илья, растерянно глядя на наших, — так, я думаю, мне бы домой. Если возможно.
— Это трудно, — тут же вмешался Лук, хлопнув ладонью по столу, — да и не сразу получится. Но попробуем непременно! Тут, бывает, ходят поезда, как погода позволит. Мы тогда через недельки… через недельки полторы съездим с Бисом, покумекаем…
Я не помню, как на ногах оказался. Погано мне было – не расскажешь. Словно я опять дома, словно отец с родными смотрят на меня, будто я смертельно болен, и вешают сладенькую лапшицу про то, что связи, мол, нет, транспорта нет, и вообще. Как же им не хотелось меня отпускать! Будто мне туда – сюда – хотелось. Можно подумать.
Просто каждому своя судьба писана. Своя. И не миновал я Тумазы всё равно, хотя и позже, чем мог бы угодить. Во многом, именно благодаря родителям я здесь так хорошо обжился – они учили меня стрелять из разного оружия, фехтовать, драться, охотиться. Словно не в соседнюю страну, а в каменный век снаряжали. Многое им за это я извинил. Почти всё.
Но вранья слащавого простить так и не смог.