Солнечный был там: сидел в гостиной, в кружке из просветлевших горожан, и что-то неторопливо рассказывал, дурной идиот. Ни больных, ни ослабевших видно не было, и я порадовался, что в конечном-то итоге всё было не зря. Солнечный всё ещё хранил в себе доброту и отзывчивость в достаточной степени, чтобы лечить и воодушевлять. Сам воздух приятно щекотал ноздри и неуловимо изменял всё, что мы могли тут видеть.
— Здравствуйте, — негромко и с достоинством произнес старичок – божий одуванчик, восседавший во главе небольшого, почти не траченного осенней порой стола. – Чему обязаны? – Он, как и другие, во все глаза глазел исключительно на Гучию, которая пригладила волосы и подошла к солнечному.
— Нам бы поговорить с… — Ильзар подыскал слово, но в затруднении уставился на солнечного. Тот – невысокий, чуть полноватый мужчина за сорок, с изрядной лысиной и добрейшими глазами, — поморгал, снял очки и представился, кашлянув:
— Илья. Илья Олегович. Я вас внимательно слушаю.
— Нам нужно, чтобы вы проехали с нами… — начал Лук смущенно, словно школяр, и тут же из-за стола встала тоненькая хрупкая девушка с большими, чуточку косящими глазами.
— Это никак невозможно, — замотала она головой, так что коса забилась, словно питон, обуянный падучей, — Илья наш наставник, наш вдохновитель, наш…
Лук молча поднял винтовку. Девушка криво улыбнулась и осталась стоять, напряженная и уверенная, готовая, видимо, умереть, но не отдать солнечного. Все это не нравилось мне чем дальше, тем сильнее. Совсем не нравилось.
Я посмотрел на Илью – и понял, что тот едва усидел от шока. Но поведение местных запросто угробило бы целебный эффект страха и тревоги, даже начни я стрелять, словно уже стал отъявленным вьюжным-головорезом.
И я навел пистолет на Гучию.
— Тогда я убью её, — выдавил я, опять ломая язык на грубом языке Лука и его родни, — она-то пока ещё не готова, а?
Илья растерянно оглядел квартирку, всмотрелся в напрягшиеся, сразу помрачневшие лица гостеприимных хозяев. По высокому лбу волнами прокатывались морщины сомнений и опаски.
— Сюда, — скомандовал Лук Гучии. Девочка подчинилась без единого звука, осторожно топая плотными подошвами горных ботинок, — Теперь ты, Илья.
Я уже успел загордиться обоими, с ходу понявшими простую истину: чужаки готовы умереть ради того, чтобы не лишаться солнечного в жизни. Им хотелось ещё лета, ещё уверенности в себе, куража, отваги, радости жизни… Они явно начали привыкать, как нарк приспосабливается к тяжёлому зелью.
Взять в заложники Гучию было удобно, потому что чужака пришлось бы волочь мимо осенних, а значит – терять концентрацию внимания, умирать самим, теряя и солнечного, и заложника.
Мы пятились, а следом за Ильей из комнаты вытекал свет, и таяло щедрое, сладкое дареное счастье. Пусть уж прощают, но нам нужнее самим, у нас тяжело больные…
— А ну стоять, — хладнокровно, без акцента велел Ильзар. Целился он в нас с Луком. – Зачем девочку мучите?
Лук беззвучно ругался на каждую потерянную секунду. Я вообще остолбенел, не в силах оторвать взгляд от товарища, так нас подведшего. Никаких идей с ходу не придумывалось, а Ильзар начинал яриться. Это было плохо. Я задумался, и потому не сразу распознал рожу, показавшуюся в кухонном окошке. Нос свисал ниже губ, уши повисли, как у облысевшего спаниеля, зато чёрные глаза блестели задорно и весело. Он показал нам язык… нет, он высунул язык – и тень от языка потянулась через кухню в коридорчик, где стоял Ильзар.
С тех пор я много думал о том, что случилось. Корил себя. Орал. Стучал в стену кулаком. Напрасно.
Тень языка тенегрызика коснулась тени от вооруженной руки Ильзара – и отдёрнулась назад. Ильзар с недоумением посмотрел на обрубок, оставшийся у него вместо сильной здоровой руки, на хлещущие темно-красные струи. Глаза у него закатились, и он кулем повалился на пол. За окном тенегрызик поудобнее перехватил трофей – и уполз выше, к верхним этажам.
Одновременно в большой комнате загрохотали опрокидываемые стулья: нас собирались пожурить.
Первой показалась хрупкая девочка, обеими руками поднимавшая револьвер. «Темучин» сухо кашлянул один раз… я говорил, как люблю эту пушку со встроенным шумо-пламегасителем?.. и девчушка влетела обратно в гостиную. Там завыли, Илья шумно охнул и испуганно задышал – шумно и болезненно. Как бы не пришлось волочь…
Из подъезда мы выбежали вовремя: шалтай уже повис на соединительной ткани, шлепая мощными пухлыми губами и мерзко причмокивая. Нашим преследователям предстояло иметь дело именно с ним.
— Вы меня убьёте, — сказал Илья тускло. Он смотрел в окно, ничуть не интересуясь осенним городом, а машина неслась по улицам, высокомерно презирая всяческих опешивших отродий.
— Не говорите ерунды, — быстро и уверенно сказала Гучия, приятно меня удивив. – Вы нам нужны ради жизни, а не для смерти.
— Не понял, — вздохнул Илья.
— У Гучии, — сказал Лук, азартно уворачиваясь от первых ледяных струек дождя, — нет родных: отца и деда сожрали отродья, мать… мать ушла в осень слишком глубоко, потерялась, растворилась и стала отродьем сама. А старший брат, Казиль, окаменел душой и сделался слишком злобен и свиреп.
Он превратился во вьюжного, и его пришлось убить нам, подумал я. И промолчал. Здесь у каждого второго за плечами – истории не слаще.
— Не по… — заикнулся солнечный.
— Ты – солнечный, и вокруг тебя остается лето, — сказала Гучия, — А сейчас осень потихоньку убивает двух наших знакомых. Это хорошие женщины, но они слишком устали противиться ненастью и слякоти. Лето могло бы их спасти.
— Думаю, там ты рятував уже, — вставил я, пристально глядя на Илью, — Спробуєш у нас.
— Но я не могу их бросить! – крикнул он вдруг, не веря моему знанию июльской речи.
— Там уже никого нет, — сухо бросил Лук. – Ты солнечный, а значит, привлекаешь много осенних отродий – зверей и просто нелюдей. Когда ты ушел, тем людям ещё некоторое время трудно будет вернуть прежние мысли. А нападут на них сразу. Если вернёшься – то и тебя могут одолеть.
Мы въехали в маленький дворик, подкатились к самому крылечку, быстро выметнулись наружу, повели Илью. Вопреки ожиданиям, трава в подъезде расти не стала, цветов и ветвей и подавно видно не было.
Я подумал, не слишком ли мы напугали солнечного. Не потерял ли он своих света и тепла.
Но мы привели его в дом, пустили к больным и сторожили столько, сколько понадобилось, чтобы обе соседки поднялись и смогли говорить.
Потом мы с Луком вышли: ещё чуть-чуть, и я бы первый бросил оружие, всем существом окунувшись в прекрасное и заманчивое лето. Отдышавшись, мы переглянулись.
— Не веди его в зал, — попросил я, — веди на кухню. Подальше от наших. Чтоб не успели… как те… чтоб не привыкали.
Лук кивнул – неуверенно, с сомнением. И пошел за солнечным.
Я вышел на лестничную площадку, проветриться. И сразу же заметил несмелые ростки, проклевывающиеся сквозь плитку. Сильный был гад. Сильный.
Вернувшись, я услышал гомон из гостиной, и бегом заскочил туда, уже догадываясь, что увижу.
Они все – даже обе бывшие больные – были там. Готовились гонять чаи. Илья снова оказался во главе стола. Ну, ещё бы.
Кучка идиотов.
Гучия протиснулась поближе к солнечному и почти по-кошачьи ластилась, искала головой ладонь. Я зажмурился: надо быть железным, чтобы не поддаваться зову счастья и удачи. Надо быть стальным, чтобы не уступать лету.
— Ви хочете зостатись тут? – спросил я быстро, чтобы не успеть раздумать, и продолжил петь дальше, стараясь не поддаться волшебству теплого мелодичного наречия: — Потому что в случае чего мы можем даже отыскать транспорт до вашего дома… Так как?
Видели вы глаза людей, которым свои же ткнули ножом в спину? Такими же на меня посмотрели все.
— Да, если уж дело за мной… — затянул Илья, растерянно глядя на наших, — так, я думаю, мне бы домой. Если возможно.
— Это трудно, — тут же вмешался Лук, хлопнув ладонью по столу, — да и не сразу получится. Но попробуем непременно! Тут, бывает, ходят поезда, как погода позволит. Мы тогда через недельки… через недельки полторы съездим с Бисом, покумекаем…
Я не помню, как на ногах оказался. Погано мне было – не расскажешь. Словно я опять дома, словно отец с родными смотрят на меня, будто я смертельно болен, и вешают сладенькую лапшицу про то, что связи, мол, нет, транспорта нет, и вообще. Как же им не хотелось меня отпускать! Будто мне туда – сюда – хотелось. Можно подумать.
Просто каждому своя судьба писана. Своя. И не миновал я Тумазы всё равно, хотя и позже, чем мог бы угодить. Во многом, именно благодаря родителям я здесь так хорошо обжился – они учили меня стрелять из разного оружия, фехтовать, драться, охотиться. Словно не в соседнюю страну, а в каменный век снаряжали. Многое им за это я извинил. Почти всё.
Но вранья слащавого простить так и не смог.
0
0