Шеррская сторожевая Хеш
Июль 2191 года.
Упражнения Хеша в лицедействе прошли напрасно — за все время полета прочную цепь ни разу не отстегнули от тяжелого ошейника. Но человек приходил очень часто, хвалил себя, снисходительно почесывал Хеша, проковыриваясь сквозь жесткую шкуру. Кормили тоже регулярно. Сыра, правда, больше не давали, ну и ладно, не очень-то и хотелось.
После череды гиперпрыжков корабль приземлился. Входной шлюз открыли, и обитатели корабля, незнакомые Хешу, долго ходили туда-сюда. Хеш внюхивался в запахи, доносящиеся из вентиляции. Совершенно непривычные, тревожащие запахи, вызывающие желание немедленно убраться с этой планеты.
Потом пришел человек в сопровождении киборга. Приказал ему открепить цепь от стены и вывести пса. Хеш демонстративно заупирался, занервничал, притираясь ближе к человеку, вынуждая того самому взяться за стальной повод. Вроде бы и совершенно бесполезное действие, но осознание, что его держит не киборг, а заведомо намного более слабый человек, было отчего-то приятно.
На улице было раннее утро, только-только всходило солнце, и какая-то одинокая птица хрипло пробовала свой голос в неопрятных ветках скрюченного дерева. Хеша вывели из корабля, завели в грузовой отсек флайера, человек сел на заднее сиденье, и они взлетели. Ничем не примечательный перелет длился недолго. Но, когда флайер приземлился и дверь открыли, Хеша охватило почти ощутимое облако висящей в воздухе агрессии, жажды крови и убийства. Хеш подобрался, но никто не нападал. Человек провел его длинным извилистым коридором и впихнул в комнату, перегороженную пополам редкой решеткой с толстыми прутьями. По ту сторону решетки неподвижно, опустив голову, стоял незнакомый парень.
— Взять! — прозвучала короткая команда.
Хеш, оскалившись, бросился на решетку, не отказав себе в удовольствии уронить человека и протащить его по шершавому пластиковому покрытию пола. Просунув морду между прутьями, Хеш грозно рычал и сотрясал решетку мощными толчками плеч, в то же время следя, чтобы не выломать ее окончательно.
— Хватит! – человек поднялся, оттащил пса, вернее, тот, понукаемый натяжением цепи, отошел сам. Хозяин накинул последнее звено цепи на крючок возле двери и приказав:
— Это враг! Следи за ним! – вышел.
Хеш встряхнулся, мимолетно обследовал помещение — ничего интересного: пусто, пеноковрик подходящего размера, миска с сухими гранулами корма и миска с водой, вмонтированная в тумбу возле стены. Все. Парень за решеткой все это время оставался неподвижен.
Хеш внюхался и погрузился в глубокое недоумение. Мало того, что этот человек, несомненно, мужского пола, был одет в короткую юбку — Хеш впервые в жизни удостоился чести созерцать голые мужские ноги — и тряпку на плечах, так он еще и пах совершенно неправильно.
Судя по еле чувствующемуся запаху теплого металла и еще чего-то, что, будь оно чуть сильнее, то вызвало бы желание почесать нос, человеком он не был. А был киборгом. Но Хеш вспомнил киборгов, виденных ранее, от них пахло металлом и вот этим неизвестно чем, а еще спящим человеком и иногда их едой, невкусной и противной. От этого же парня, неподвижно стоящего в центре клетки со скованными за спиной руками, пахло металлом, кровью, страхом и отчаянием, и еще любопытством и нетерпением, а едой совсем не пахло — ни вкусной, ни невкусной.
Хеш почему-то тоже замер, медленно опустился на пол и лег, положив тяжелую голову на передние лапы.
Через долгие пять минут полной неподвижности странный киборг внезапно пошевелился, повернулся к Хешу и произнес:
— Ну, вот теперь можно и познакомиться.
Киборг плавно скользнул на шаг ближе к решетке.
— У них тут прекрасный многопользовательский искин, так что на пульте охраны уверены, что у нас все тихо и мирно.
Еще один плавный шаг, еще ближе. Хеш, со своей стороны, тоже шагнул — его как будто потянуло магнитом.
— Я знаю, кто ты, знаю, что ты меня понимаешь, я видел таких, как ты.
Еще пара шагов.
— Завтра нас выпустят на арену драться друг с другом. Я должен буду убить тебя. Или ты меня.
Киборг слабо улыбнулся и опустился на колени у самой решетки, его лицо пришлось на уровне морды пригнувшего голову Хеша, так что тот ощутил сухое горячее дыхание:
— Привет!
В ответ Хеш, насколько получилось аккуратно, лизнул киборга в нос.
Не киборг. И не человек. Или наоборот, и киборг, и человек. Как сложно-то! Он не хочет мне вреда. Он злой. Но не на меня. Говорит странные вещи. Зачем мне его убивать? Может быть, мы будем дружить? Дружить лучше, чем убивать.
— Давай попробуем надрать им всем задницы, пес? Когда я крикну «Прыгай!», ты прыгай, я помогу. Наверх, там будет балкончик и дверь с табличкой «Выход», зеленая такая. Дверь я постараюсь открыть, если не получится — выбьешь, тебе будет нетрудно. И беги по коридору. Туда, где зеленая табличка. А потом на улицу и подальше отсюда. Постарайся навести там шороху, ладно? Может быть, тебя поймают не слишком быстро, мне-то вообще выйти не дадут. А ты — зверь хвостатый, что с тебя взять… сплошная экзотика. Люди часто недооценивают того, кого не понимают.
Хеш, переваривая услышанное, негромко заворчал.
Сбежать — да, хорошая мысль, мне здесь не нравится. Подальше — это куда? Там есть люди? Или собаки? Что он говорит? Чип? Да, есть чип.
— Да, вот он, я его вижу. Повернись. Ближе. Сейчас будет больно.
Хеш извернулся и прижался лопаткой к решетке. Киборг потянул его зубами за шерсть, примерился и вгрызся, разрывая зубами кожу и мышцы, Хеш едва удержался, чтобы не отскочить и не цапнуть в ответ. Терпел, пока киборг выкусывал чип и отстранился только когда на пол упали крошки электронного устройства.
Киборг выплюнул перекушенный чип и облизал окровавленные губы. В его глазах Хеш успел заметить лихорадочный блеск, впрочем, парень быстро отвернулся, вытирая рот о плечо. Но Хешу уже все стало понятно — его новый друг очень, очень голоден. Хеш быстро подтащил миску с кормом к решетке и поддел носом край так, что часть гранул пересыпалась на ту сторону.
— Нет! — был остановлен шепотом, который прозвучал как строгий окрик. — Тебе нужнее — неизвестно, когда ты сумеешь поймать себе еду — это раз. И два — я пить хочу, а не жевать твои сухари. Кран-то у меня есть, а вот пить и одновременно нажимать на рычаг не получается. Понял, мудрое животное?
Хеш понял. Сам в несколько глотков умял рассыпавшиеся гранулы, выхлебал воду и принялся изучать миску. Тыкался носом, покусывал ощеренными резцами и добился того, что миска выщелкнулась из углубления и подпрыгнула, задев краем по носу.
Послышался тихий смешок:
— Ты гениален, зверь! Тащи ее сюда.
Хеш подцепил пустую миску зубами и гордо понес ее к решетке. Повернув голову набок, протолкнул между прутьями. Киборг так же зубами принял ее, отнес к своему крану, и орудуя пальцами за спиной, налил себе воды. Долго пил, жадно, впрок. Потом вернул тару:
— Поставь на место. Не нужно, чтобы кто-нибудь знал. И иди сюда, я расскажу тебе о себе. И о людях. Может быть, ты и не поймешь всего, но ты единственный, кто будет знать обо мне, и, возможно, помнить.
Киборг рассказывал. О «DEX-компани», о боях, о других планетах с пылающими солнцами и ядовитым зверьем, о последнем непройденном тесте…
Сначала стоя на коленях напротив морды стоящего Хеша, потом парень опустился на пятки, а пес лег, а в конце оба растянулись на шершавом пластике, щека к щеке, каждый со своей стороны решетки. Живая машина, которая за несколько лет своей жизни вряд ли видела от людей хоть какое-то проявление человечности и пес, впервые столкнувшийся с человеческим предательством.
Через много-много времени лязгнули замки дверей. К Хешу вошел человек, считающий себя его хозяином. К киборгу — двое его собратьев, на этот раз обычно пахнущих, нормальных. Почти одновременно их вывели в разные двери.
Человек провел Хеша по уже знакомым коридорам и остановился перед дверью с прозрачным смотровым оконцем сверху. Через стекло было видно темное небо и сполохи рекламного табло у нижнего края. Хеш приподнялся, опершись передними лапами о дверь и увидел табло полностью. В данный момент оно показывало грузную рогатую безволосую фигуру с ногами-копытами, изображение сопровождалось скачущими буквами. Хеш с трудом смог прочитать: «Скоро! На арене Lysyy Chert». Хеш облизнулся — копыта вызывали гастрономический интерес.
Кто-то громко и напористо говорил по громкой связи. Дверь глушила звуки и Хеш не мог разобрать слова, слышал только особо эмоциональные выкрики. Вскоре человек приоткрыл дверь и Хеш услышал: «Сейчас на ваших глазах состоится поединок с уже известным вам четырехкратным победителем арены Афинским Громом. Соперником его будет новая звезда, темная лошадка Лохматый Клык. Встречайте!»
Человек подтолкнул Хеша к дверям:
— Тебя встречают. Пошел! – Щелкнув, разошелся и упал ошейник.
Хеш вышел в дверь и попал на арену. Огромный стометровый овал, засыпанный белым песком, окруженный нависшими трибунами с возбужденно шевелящимися людьми. Гвалта голосов не было слышно — силовая защита трибун не пропускала звуки. Но вот кто-то настроил микрофоны и на Хеша навалился гул толпы. Призванный подбадривать, он подавлял волю, как будто множество сознаний там, на трибунах, слились в одно, и это одно сейчас давило, заставляло слушаться, толкало вперед. Хеш помотал головой, наваждение исчезло, гвалт стал тем, чем и должен быть — множеством разрозненных голосов не совсем трезвых человеческих особей.
— Убей его! — прозвучала команда человека.
Хеш огляделся — кого именно надо убить. В пределах досягаемости увидел только своего нового друга киборга.
Это его, что ли, убить? Друга? Не, надо у него выяснить, может, он знает, кого надо убить?
Хеш потрусил по направлению к киборгу. Тот, уже без наручников, двигался навстречу. Двигался рывками, временами странно замирая на середине шага. На голове металлическая шапка, в руках большая, выше его роста, трехзубая вилка.
Хеш притормозил — поведение киборга было непонятным. Если играть — то в рамки игры не вписывалась суровая сосредоточенность выражения глаз в прорезях шлема. Если не играть — то это уже вообще из лап вон плохо — нападать на друга.
Киборг сорвал с пояса и кинул в Хеша темный шар величиной с яблоко. Кинул, дернувшись во время броска, так что шар ушел мимо и в полете развернулся в тонкую сеть, не задев опешившего пса. Хеш понял — то, что происходит, вовсе не игра, отскочил, разорванное плечо укололо болью, и в этот момент он вспомнил: «Я буду должен убить тебя. Или ты меня».
Еще бросок. Промах. Еще. Хеш видел, что киборг промахивается специально, на доли секунды задерживая взмах.
Будет должен убить. Но не хочет. Ему тоже приказали, а он не слушается. Я тоже не слушаюсь. Но не нападаю, только убегаю. Убегать можно долго, места много.
Шары с сетями кончились, киборг взялся за трезубец. От него уворачиваться было проще. Зрители свистели и улюлюкали, наблюдая, как на арене киборг тыкает острыми лезвиями в сторону огромного пса, а тот скачет, отпрыгивает, но даже и не пробует хотя бы огрызнуться.
Хаотичные перемещения по песку арены привели сражающихся в один из торцов овала, туда, где наверху, выше стены защитного поля, проходила галерея, заканчивающаяся дверью с манящей зеленой табличкой «Выход».
Неожиданно киборг бросил трезубец и метнулся под стену, чуть присел, наклонившись.
— Прыгай! — прозвучала над ареной резкая команда.
Хеш, не думая, допрыгнет ли, нет ли, доверившись новому другу, разбежался. Зрители взревели, обрадовавшись, что трусливый пес решился атаковать. Хеш взлетел на подставленную спину, прыгнул, почувствовав, что киборг распрямился, буквально зашвыривая его на галерею, и в следующее мгновение уже бежал прочь, выбивая непрочные внутренние двери. Наружная дверь распахнулась перед ним, открыв темную площадь и уводящие из города улицы.
Хеш уже не видел, как окончательно сорвавшийся киборг, подхватив трезубец, бросился на силовое поле, отвлекая внимание на себя, даря псу такие необходимые минуты, не видел, как две охранные машины расстреливали его из плазмометов, он бежал подальше от предавших его людей, бежал, прячась в густых тенях, обходя одиноких прохожих, не думая, что встретит его вне города, прочь.
Перед зданием с кричащей надписью «Галазей» опустился флайер Шенка.
Истощенный человек со скованными за спиной руками сидит за столом, когда-то золотые волосы спутанной паклей свисают на лицо.
— Что же ты не ешь? — Тёмный Властелин тянется к нему, поднимает за подбородок. Встречает взгляд голубых глаз — мутный, но такой же твёрдый, как и прежде. Отстраняется недовольно, бросает в тарелку недоеденную куриную ногу. По взмаху его руки пленнику запрокидывают голову, вливают в рот вино. Тот кашляет, захлебываясь, бегут на грудь красные струйки. Когда его отпускают, он вытирает подбородок о собственное плечо. Смотрит все так же спокойно.
— Я не присоединюсь к твоему пиршеству, Тёмный, даже если ты освободишь мне руки.
Закат вздохнул сквозь сон, сглатывая слюну.
Сейчас ему казалось, что он на месте Героя не смог бы удержаться от искушения.
***
Он проснулся от теплого дыхания на лице. Отшатнулся, вскочил, ожидая, что увидит перед собой волка.
Злодей, едва успевший отдернуть морду, недовольно фыркнул, отошел немного — мало ли, что еще придет в голову взбалмошному хозяину.
Закат не мог сказать, что рад ему больше, чем волку. Огляделся поспешно — догнали? Кто? Так быстро? Потом увидел съехавшее коню под пузо седло и рассмеялся с облегчением.
Не догнали. Хотели, видимо, но Злодей не дал себя оседлать.
Конь прихватил зубами плащ на плече, Закат погладил его по шее. Рассеянно поправил седло, туже затянул подпругу. Наклонился к ручью напиться на будущее — набрать воду с собой было не во что. Мимолетная радость таяла, как масло на раскаленной сковороде.
Ему самому есть нечего, а коня чем кормить?
Он повернул Злодея в сторону деревни, хлопнул по крупу.
— Иди домой.
Конь недовольно взбрыкнул, развернулся обратно, уставившись на Заката. Тот, помедлив, пожал плечами, отвернулся. Пошел по дороге в сторону Светлых земель.
За спиной зацокали копыта.
Закат оглянулся. Помотал головой:
— Что за глупости! — конь заржал, будто смеясь. Закат пообещал, успокаивая себя: — Ничего, есть захочешь — сам вернешься в деревню.
И больше не останавливался.
Солнце поднялось выше, растопило тучи, будто снег. Закат только капюшон плаща натянул поглубже, ежась и уже отчаявшись согреться. Болели почерневшие ступни, от голода сводило живот, снова хотелось хотя бы пить, если не есть. Он несколько раз спотыкался, голова быстро опустела, оставив единственную мысль — надо идти. Надо успеть. Он представления не имел, сколько займет пеший путь до светлой столицы, помнил только, что дракону до неё лететь меньше дня. Бесполезное сейчас знание.
Остановился, сам не зная, что его насторожило. Обернулся, постоял мгновение, глядя как Злодей упрямо ломится в какие-то кусты. Подошел ближе. Разглядел мелкие сморщенные ягоды, которые конь объедал, продираясь сквозь колючки. Присоединился, не забывая поглядывать по сторонам. Хоть это был и не малинник, а все-таки наткнуться на медведя весной ему совсем не хотелось.
Вкуса ягод Закат не разобрал, разве что сухими они были очень, и под конец куста запершило в горле. С собой взять было уже нечего, ручей поблизости не шумел, так что они пошли дальше. Закат старой, выученной привычкой запрыгнул в седло, взял поводья и только тогда опомнился. Злодей покосился на него, вывернув шею, будто щурясь хитро — что мол, не зря я остался?
Закат только головой покачал, тронул его пятками. Конь определенно упрямством был весь в хозяина.
***
На следующий день они вышли к большому селу, в котором осенью была ярмарка. Закат думал проехать его насквозь, не останавливаясь, но у крайнего дома коня обступили ребятишки. Видя, что наездник не станет их топтать, осмелели совсем, рассматривая Злодея. Кто-то спросил восторженно:
— Надо же, совсем-совсем черный! Дяденька, а вам не боязно?
Закат покачал головой, не понимая, что особенного в масти Злодея. Вроде бы черные кони встречались нередко. Подошла женщина, разогнала детей. Спросила неприязненно:
— Вам что-то надо?
— У меня нет денег, — отозвался Закат, сразу и отказывая, и объясняя причину. На него посмотрели оценивающе, женщина вдруг улыбнулась, решив, что гость её устраивает.
— Тут забор один подновить надо. Управишься до вечера — накормлю.
Забор оказался обычным деревенским плетнем, во многом напоминавшим корзину, так что Закат управился с ним куда быстрее, чем до вечера. Хозяйка, назвавшаяся Лучезарой, видя, как споро идет работа, заранее вынесла во двор крынку молока, накрытую щедрым ломтем хлеба. Закат глотал слюну от вкусного запаха, но сначала закончил плетение, а потом уже набросился на еду. Злодея работать не заставляли, просто пустили к кормушке, из которой, похоже, здесь ела вся скотина. Лучезара, выглянув в окно и увидев, что плетень закончен, вышла. Деловито проверила его на крепость, подергав жерди и протянутые между ними лозы. Покивала:
— Славно сделано!
Однако ни ночлега, ни добавки не предложила. Закат и тому был рад. Позволил Злодею наесться вдоволь, пока их никто не гнал, и неторопливо пошел дальше, ведя в поводу коня.
На привал остановились чуть за деревней. В быстро сгущающихся сумерках Закат расседлал Злодея, наломал лапника — от сна на земле он застудил шею, и теперь поворачиваться приходилось всем корпусом. Лег, заложив руки за голову и глядя в небо.
Ему было спокойно. Представлялось, что жизнь, словно река, текла к устью, завершаясь после подаренных ему спокойных, счастливых лун, и это казалось правильным. Он шел вперёд, он знал, куда и зачем идёт. Встречным людям он был никем, так что и опасаться за них не требовалось.
Закат перевернулся на бок, свернувшись клубком, чтобы сохранить побольше тепла. Подумал вдруг со странной грустью — женщину здесь уже звали Лучезарой. А ведь он всего в двух днях пути от Залесья, пусть даже один из них и проехал верхом.
***
— Что? — Тёмный Властелин оборачивается, на лице проступает никем до сего дня не виденная растерянность.
— В Лесовыси снова видели Героя, мой господин, — повторяет разведчик. Ему наверняка хочется сказать — мы же говорили. Этого человека убивали трижды перед тем, как доставили к вам, а вы поверили только сейчас, хотя сами бессмертны.
Но он молчит. Ему слишком дорога жизнь.
— Итак, Герой в самом деле возрождается. Что ж, тем интересней, — Тёмный Властелин берет себя в руки, опускаясь на трон. Усмехается так, что даже ко всему привычного разведчика пробирает дрожь. — Следите за ним. Мы должны застать его врасплох.
***
Он проснулся от дождя, пробившегося сквозь ветки и промочившего плащ. Встал, размял ноющие плечи и шею. Свистнул Злодея — Закат не привязывал его на ночь, зная — вор, решивший свести коня, пожалеет, едва протянув руку. Вдобавок Закат надеялся, что проголодавшийся Злодей наконец решит вернуться в Залесье, и не хотел ему мешать.
Конь, однако, выбрался из ельника, чем-то сочно хрупая. Ткнулся мордой в плечо, фыркнул в ухо. Уходить он явно не собирался.
Дождь быстро кончился, но нависающие над дорогой деревья сыпали мелкими брызгами от любого порыва ветра не хуже туч. Закат уже даже не пытался отводить Злодея из-под коварных веток, только зябко ежился, когда они снова и снова делились с ним ледяной водой. Влажная одежда липла к телу, с волос капало. Замерзнув в седле, Закат спрыгнул на дорогу. По щиколотку увяз в жидкой грязи, но упрямо наклонил голову, пошел, ведя коня за собой.
Он надеялся согреться от ходьбы, и ему это удалось, хоть и ценой ноги, рассаженной о скрытый грязью камень. Закат собирался промыть царапину в каком-нибудь ручье, но тот все никак не находился. Под старым пнём прямо у дороги встретились склизкие, перезимовавшие грибы. Закат постоял над ними, с сожалением сглотнул слюну, прошел мимо. Развести костер в насквозь промокшем лесу он не мог, а есть находку сырой было слишком рискованно.
К ночи Закат совершенно замёрз и вымотался, однако показавшаяся между деревьями сараюшка придала сил. Домик был заперт, и Закат не стал в него вламываться. Под навесом нашлась поленница, следы открытого очага, даже трут и кресало, бережно спрятанные в выемку в стене. Вода в неглубоком колодце была мутной, и Закат, прежде чем пить, прокипятил её над огнем. Пожалел о несобранных грибах, но тут же отбросил эти мысли — возвращаться он все равно не собирался, да и кто знал, не были ли грибы ядовитыми. Злодей обдирал крышу сарая, покрытую старым, свалявшимся сеном, и снова выглядел весьма довольным жизнью. Даже неприятно нывшая ранка на ноге после промывания теплой водой словно смутилась такого внимания и болеть перестала.
Закат лег под навесом у затухающего, но ещё тёплого костра. Голод долго не давал заснуть, хотя в животе плескалось столько воды, что даже немного тошнило. Завтра он должен был добраться до первого города.
Он не знал, что изменилось в Лесовыси за прошедшее столетие, но надеялся пройти через город миром. Огибать его было бы слишком долго — Лесовысь пересекала река, и мостов через неё за городскими стенами было немного.
***
Здесь холодно. Снег лежит одеялом, шатер посольства на его фоне — огромный сугроб.
Тёмный Властелин плотней запахивает черный плащ, прежде чем нырнуть под расшитый морозными узорами полог. Он знает — внутри ещё холодней. Слегка кивает статной женщине, протянувшей руки к коробу со льдом, как к очагу.
— Ваша сказка скоро закончится, — вместо приветствия равнодушно сообщает она.
Тёмный Властелин вскидывает бровь, кладя ладонь на оголовье меча:
— Это угроза?
— Считайте это пророчеством, — чуть заметно приподнимаются уголки губ, бледных до синевы, — основанным на опыте. Вам ведь уже более ста лет?
— Вам, как я слышал, более пятиста, — замечает Темный Властелин.
— Моя судьба иная, — как ни странно, в её голосе нет высокомерия, — а такие, как вы, недолговечны. Много лет назад я говорила это королю, верившему, что его страна будет стоять вечно. Теперь я говорю это вам.
— Вы разрываете наш договор? — не слишком вежливо прерывает её гость. Торговля с королевством севера была выгодна, но его земля проживет и без неё, а у Тёмного Властелина много дел, и терять время только ради предупреждения, больше похожего на угрозу…
— Зачем, — Королева пожимает плечами, кажущимися неестественно широкими из-за богатой шубы. — Я всего лишь предупреждаю. Не беспокойтесь, Тёмный. Я не имею привычки ни с кем воевать, ни за добро, ни за зло. Мне довольно своих земель и своей сказки.
С пленом Войта долго не мог примириться. Его продали богатому мрачуну, который славился в том числе устроительством грандиозных световых представлений, и желтый свет солнечных камней в этих иллюминациях требовался более, чем тусклые белые лунные камни, а потому господин Глаголен держал у себя около десятка чудотворов. О том, что чудотворы могут двигать магнитные камни, он, наверное, и не подозревал…
В первый месяц никто кроме мрачунов к Войте подходить не осмеливался. Ну разве что гуртом. Конечно, господин Глаголен держал стражников-мрачунов, человек шесть наверное; всего же знатному мрачуну служили ни много ни мало около сотни человек, а хлебопашцев, которые трудились на его землях, никто не считал.
К имуществу своего господина стражники относились бережно, только поэтому Войту не забили до смерти. И, наверное, так и не сумели бы усмирить, но… однажды он, как обычно, попытался ударить подходившего к нему стражника, и не смог. Не испугался, нет – хотел и не смог. Тогда он не знал, что мрачуны давно умеют лишать пленных чудотворов их оружия, и делается это очень просто: нужно бить чудотвора побольней после каждого энергетического удара. Слабый сам откажется от сопротивления, а тот, что посильней, рано или поздно потеряет навсегда эту способность. Если бы Войта знал это заранее, он бы, наверное, раньше оставил попытки сопротивляться.
В первое время после этого он чувствовал себя сломленным, нагим, безоружным… Подчинение врагам тогда казалось ему потерей чувства собственного достоинства, но о каком достоинстве могла идти речь, если нечем ответить мрачунам и их прихвостням? Побои в наказание за удар он принимал злорадно, с некоторым торжеством, а тут расклеился, поставил на себе крест, начал вместе с остальными чудотворами зажигать солнечные камни на потеху господину Глаголену, потом не мог себе этого простить…
Выправился немного, конечно. Пробовал бежать – его ловили и возвращали в замок. Этот раз был четвертым. За полтора года в плену он успел забыть о своих магнитных камнях, отупел и стал мыслить категориями попроще: еда, питье, сон, тепло – холод, боль, жажда, голод, усталость. Иногда вспоминал жену, но тоже как-то тупо, плотски – как вкусно она его кормила, как жарко топила печь, как мягко обнимала в постели. И пытаясь бежать, Войта думал не о возвращении в Славлену, – он считал, что предал Славлену, когда в первый раз зажег солнечный камень для мрачуна, – он хотел домой, к Ладне и детям.
К утру рана разболелась еще сильней, а подняли Войту ни свет ни заря. Кормить чудотвора только за то, что он иногда зажигает солнечные камни на радость знатного мрачуна, было бы слишком расточительно, а потому каждый из невольников имел и дневные обязанности. Войта, как особо строптивый, работал в пекарне, в основном крутил тяжелый жернов, и топить печи тоже полагалось ему. Когда он будет спать, никого не интересовало, частенько после световых представлений господина Глаголена Войта отправлялся в пекарню не заходя в барак.
Понятно, раненая рука тоже была его и только его заботой… Над хлебопеками старшим стоял бедный (и очень дальний) родственник господина Глаголена по прозвищу Рыба, холуй по натуре, тварь подлая и, в отличие от лекаря, неленивая, несмотря на преклонный возраст.
– Давай, давай, Белоглазый! Шевелись быстрей! Тесто подходит, а печи холодные! Перестоит тесто – ты у меня схлопочешь!
Тетушка Сладка Рыбу не боялась – без нее бы в пекарне ничего, кроме горелых сухарей, не спекли бы. Она иногда заступалась за Войту и прикрывала его, когда он спал – Рыба нашел бы ему работу быстро.
Печи Войта растопил, но дров больше не осталось – надо было и наносить, и распилить, и расколоть. Едрена мышь, одной рукой тяжеловато… Кровь из раны сильно пошла. Провозился долго, Рыба уже орал, что нужна мука…
– Да ты ослеп, старый хрен! – тетушка Сладка выражений не выбирала. – Как он жернов будет крутить? И без того для битюга работа, не для человека! А парень без руки сегодня!
– Ты язык-то свой придержи! Мне до его руки дела нет, мне мука нужна. А будет плохо крутить – я силенок-то прибавлю, если ему вчерашнего мало было!
И Войта крутил, конечно, потому что вчерашнего ему вполне хватило. Не хорошо крутил и недолго – голова поехала сразу, если бы не держался за ворот, упал бы раньше.
Прибавить Войте силенок Рыбе не довелось – едва он собирался этим заняться, в пекарню явились два мрачуна посолидней и родством к господину Глаголену поближе: воевода замка и его брат.
– Белоглазого велено вести к хозяину, – вкрадчиво мурлыкнул воевода Рыбе, перехватывая того за руку с занесенным квасным веслом. – И тебе который раз говорить, что ты портишь имущество господина Глаголена?
– О то ж имущество! У меня этих весел…
– У тебя, может, и чудотворов много? Можешь с хозяином поделиться? – воевода заржал. – Эй, Белоглазый! Вставай давай. Разлегся тут…
Войта начал потихоньку подниматься – голова сильно кружилась и слабость накатывала дрожью по всему телу, в коленях особенно сильная.
– А какого рожна у него из рукава кровища капает, а? – спросил воевода у Рыбы. – Как я его в башню поведу, а? Быссстро тряпку давай!
Рыба с готовностью протянул воеводе тряпку, которой обычно прихватывали противни – засаленную и в саже.
– А че не половую-то? – воевода поморщился. – Рушник давай.
Теперь поморщился Рыба и проворчал, что он рушники не рожает, но отдал, никуда не делся. Брат воеводы перетянул рану на плече у Войты прямо поверх рубахи, узелок завязал по-хорошему, за уголки – опытного вояку сразу видно, отец Войты так же перевязывал раны.
Войта никогда не был внутри замка, не говоря о покоях господина Глаголена, а повели его прямо в святая святых – в башню, где хозяин предавался мрачению и творил свои страшные оккультные опыты. Опытами Войту напугать было трудно, и если поначалу, с год еще назад, он испытывал что-то вроде любопытства, то теперь ему было без разницы, чем господин Глаголен занят в своей башне.
Воевода Войту не подгонял, даже поддержал раз-другой под локоть, когда тот спотыкался босыми ногами о высокие каменные ступеньки. Ходить босиком Войта так и не привык – с детства носил обувь, отец мог себе позволить обуть всю семью, – особенно по камням, по брусчатке дворов и, конечно, по ступенькам. Лестница шла внутри стены по кругу, крутая и узкая, освещенная бледным светом лунных камней – Войта не сразу понял, что воевода зажигает их впереди и гасит, едва они скрываются за поворотом. Под конец Войта запыхался и совсем ослаб –из-за раны, из-за того что крови много вылилось, – а потому запнулся о порог двери, которую перед ним распахнул брат воеводы, шедший впереди. Не упал, но, в общем, ввалился на верхний ярус башни совсем не так, как собирался, а собирался он это сделать гордо и с достоинством, которого и без того не много оставалось.
Ничего особенного он не заметил: лаборатория как лаборатория, чем-то похожая на его собственную, только побогаче, – никаких младенческих тел, человеческих сердец и заспиртованных уродцев, о которых шептались в замке. Господина Глаголена он видел и раньше, правда только издали: не старый еще был человек, сохранил и прямую осанку, и горделивый разворот плеч, брюха не отрастил, разве что седые волосы основательно поредели.
Глаголен стоял перед высоким лабораторным столом, коротко взглянул на Войту и тут же снова опустил глаза на рукопись, которую читал. Воевода кашлянул раз-другой, и хозяин, не глядя, махнул ему рукой в знак того, что можно идти. Дверь захлопнулась у Войты за спиной, и он подумал еще, что это они погорячились – старого мрачуна можно задушить голыми руками, несмотря на усталость, рану, потерю крови… Если бы не широкий лабораторный стол…
– Магистр славленской школы экстатических практик Войта Воен по прозвищу Белоглазый… – пробормотал Глаголен и снова поднял глаза. Именно потому, что в ответ очень хотелось опустить взгляд, Войта этого не сделал. – Подойди ближе.
Войта сделал несколько шагов к столу.
– Еще ближе.
Глаголен говорил так, будто каждое слово дается ему с трудом – или ему приходится преодолевать себя, обращаясь к невольнику.
Войта подошел к столу вплотную – стол был слишком широк, дотянуться до мрачуна возможности не было.
– Это твой труд? – Глаголен через стол подтолкнул к нему рукопись.
Войта, увидев чужой почерк, хотел ответить, что ничего подобного он не писал, но, прочитав несколько слов, немедленно узнал собственный опус о движении магнитных камней. Вот как… Мрачуны добрались до Славленской библиотеки? Школы экстатических практик больше нет? Или сработали шпионы?
На этот раз Глаголен смотрел на Войту пристально, не мигая и не отводя глаз. И под этим взглядом хотелось поежиться.
– Откуда вы его взяли? – ответ на вопрос вопросом в положении Войты сам по себе был вызывающим, а он еще постарался не опустить глаза.
– Он дошел ко мне в списках. Я не смог отследить его путь от Славленской библиотеки до моего замка. Это писал ты?
Наверное, отрицать столь очевидную вещь было бы глупо – на титульной странице стояло имя Войты. Без прозвища, правда.
– Да, это писал я, – Войта чуть приподнял подбородок, вспоминая, что кроме телесных ощущений есть в мире вещи поважней.
– Я не знал, что имею в собственности столь блестящего ученого, – мрачун сказал это вполне серьезно, без улыбки, но и без презрения. Констатировал факт. – Насколько я понимаю, этот труд не освещает и десятой доли твоих знаний в области движения магнитных камней.
Войта промолчал.
– Что ж, думаю, моя лаборатория более подходящее для тебя место, нежели пекарня.
В глубине души шевельнулось что-то: Войта старался не вспоминать Славлену, свои опыты, лабораторию – жар, который охватывал его во время работы, азарт, которому он привык отдаваться полностью, одержимость и упрямство в достижении результата.
Впрочем, он не думал над ответом.
– Нет.
– Что «нет»? – равнодушно спросил мрачун и придвинул рукопись обратно к себе.
– Я не буду работать в вашей лаборатории.
– А, то есть крутить жернов в пекарне ты находишь более интересным занятием? – и тени улыбки не мелькнуло на лице хозяина.
Войта пожал плечами. Можно принудить человека крутить жернов, но принудить его думать и делать открытия нельзя.
– Ты, наверное, считаешь, что я собираюсь выведывать у тебя тайны чудотворов… – на этот раз Глаголен покивал с иронией, но снова без улыбки. – Я не интересуюсь тайнами чудотворов. Во-первых, я не так мало знаю об опытах с магнитными камнями, а во-вторых, если понадобится, мне сделают списки со всех трудов Славленкой библиотеки.
– Я знаю гораздо больше, чем записываю, – усмехнулся Войта.
– Ну да, конечно, – в словах мрачуна опять проскользнула ирония. – Я не умаляю ценности твоих знаний. Ценности для чудотворов, разумеется. Но меня более волнует умение думать и делать выводы, нежели те выводы, которые ты уже сделал. И замечу, что я не спрашивал тебя, будешь ты работать или нет, хочешь ты этого или не хочешь. Тебе отведут комнату в средних ярусах башни, и через три дня, подлечившись и набравшись сил, ты приступишь к своим новым обязанностям.
Отведут комнату? Набравшись сил? На глаза едва не навернулись слезы – так чисто было в лаборатории, так тепло и сухо, так хотелось этой комнаты – отдельной комнаты…
– Я не буду работать на мрачунов, – Войта снова приподнял подбородок – на этот раз чтобы придать себе уверенности.
– Ты уже давно работаешь на мрачунов. И если ты надеешься, что я буду тебя бить, морить голодом, сажать на цепь, то твои надежды напрасны. Я расспросил своих людей и понял, что принуждать тебя бессмысленно. Но пока ты в моей собственности, я решаю, где тебе ночевать – на цепи под дождем, в вонючем бараке или в отдельной комнате. Сбежать в барак из комнаты в башне – это, согласись, выставить себя на посмешище.
Глаголен трижды повернул рычаг, заделанный в столешницу (откуда-то снизу раздался тихий мелодичный звон) и опустил взгляд на рукопись, давая понять, что разговор окончен.
Кроули подскочил, словно его ударили, краем сознания порадовался, что Джуниор крепко держится за его большой палец и нет опасности швырнуть его ненароком через всю комнату, и повернулся лицом к ангелу. В руках тот держал две чашки чая, одну из которых протягивал Кроули, на его лице застыло смутное беспокойство. Кроули судорожно глотал воздух, пытаясь найти нужные слова, но получилось еще хуже, чем раньше.
— Ты в порядке, дорогой? Я думаю, люди сказали бы, что ты выглядишь так, словно увидел привидение. — Азирафаэль сделал еще один шаг вперед, и Кроули споткнулся, отступая назад. В голове у него шумело и кружилось, и при этом было совершенно пусто.
Он знал, конечно… нет, не знал, не верил, но надеялся, и… но… Но Азирафаэлю стоило сказать это ему. Если ангел вообще был готов рассказать об этом какой-нибудь змее, то этой змеей должен был быть он, Кроули! Не то чтобы он был слишком утонченным или нежным в своих чувствах. Да он и близко не подошел к тому, чтобы быть таким! Он, конечно, знал эти слова и мог их произнести, но это была пустая формальность, потому что на самом деле от всего утонченного и нежного его отделяла целая вселенная, они существовали в чужом для него мире. Он никогда даже не думал…
— Ты любишь меня? — спросил Кроули. И тут же пожалел об этом. Он хотел быть гораздо более красноречивым. Он хотел вообще не спрашивать. Он не собирался спрашивать!
Азирафаэль замер.
— Я… — Он широко раскрыл глаза и замолчал. Чашки в его руках задребезжали, когда ангел слегка встряхнулся и подвинулся, чтобы поставить их на стол. Он сделал это очень осторожно и не стал поворачиваться к Кроули лицом. — Я не думал, что они запомнят. Или поймут. Я не знал, что ты поймешь их, даже если они… Я надеюсь, что это не… то есть я не ожидаю, что ты… ничего не должно измениться, знаешь ли. Я…
— Оно… м-могло бы.
Азирафаэль немного выпрямился и наконец все-таки посмотрел на Кроули, вся его напряженная поза говорила об осторожной надежде.
— Могло бы…что?
— Измениться, — сказал Кроули, затаив дыхание и чувствуя себя намного более уязвимым, чем ему хотелось бы. — Если бы ты захотел.
Азирафаэль долго-долго просто смотрел на него, пока Кроули не задался вопросом, слышал ли он вообще, и даже уже собирался повторить свои слова, когда Азирафаэль наконец спросил:
— А ты хочешь?
Кроули выдохнул, только тут поняв, что все это время не дышал. Не то чтобы ему это было так уж нужно, но… привычка. В ответ он приподнял Джуниора, чтобы ангелу было лучше его видно.
— Мы уже много чего изменили.
— Кроули, — сказал Азирафаэль тоном, который предупреждал, что одному конкретному демону определенно следует более серьезно отнестись к ситуации, хотя Кроули очень хотелось истерически рассмеяться. Он потратил шесть тысяч лет, принимая происходящее между ними слишком всерьез, — и только для того, чтобы все распутала единственная и не очень удачная шутка.
— Конечно, ангел, — ответил Кроули, все равно приближаясь к этой критической точке. — Неужели ты думаешь, что я могу предложить первому встречному убежать со мной к звездам? Предотвратить апокалипсис? Свергнуть планы Ада? Мы изменили всё ради этого. Конечно, я этого хочу.
Он шагнул вперед, забрав расстояние, которое уступил ранее, а затем еще немного, пока не встал достаточно близко, чтобы можно было дотронуться, если кто-то из них осмелится. Джуниор крепко обхватил его большой палец, а Азирафаэль стоял очень-очень неподвижно, ища в глазах Кроули что-то такое, о чем тот не мог догадаться, но что, вероятно, было очень важным. Кроули судорожно вздохнул.
— Конечно, я люблю тебя, — сказал он достаточно громко, чтобы расстояние между ними перестало их разделять.
— Мы тоже! — откликнулся Джуниор, требовательно сжимая его палец. — Скажи ему!
Кроули издал негромкий болезненный звук и посмотрел вниз на нитку черно-красной лапши на большом пальце.
— И, очевидно, дети тоже тебя любят. Не могу их винить, ты ведь вроде как сам их придумал.
— И кто же в этом виноват? — сказал Азирафаэль, немного расслабившись, когда напряжение спало.
На сердце у Кроули немного полегчало. Возможно, перемены не означают отказа от того, что было раньше. Они все еще могут быть самими собой.
— Откуда мне было знать, что ты не проверишь! — возмутился Кроули в ответ, с облегчением и уже почти на полном серьезе. — Ты действительно думал, что я просто принесу тебе яйца? А я, между прочим, тебе говорил, что они не мои, так почему же они похожи на меня?
Румянец коснулся щек Азирафаэля, когда он поднял подбородок, стараясь выглядеть более достойно, чем то подразумевалось его ответом.
— Ну… Они не все похожи на тебя.
— А? — только и мог сказать Кроули, поворачиваясь, чтобы взглянуть на обитателей вольера. — Выбрал несколько разных видов, да?
Затем он отодвинулся, чтобы заглянуть внутрь. До него донесся приглушенный шепот, и он услышал свое имя — или, по крайней мере, свой новый титул, к которому не так уж трудно было привыкнуть, — среди этого шума. Ему потребовалось всего мгновение, чтобы обнаружить четыре маленьких мордочки, торчащие из мха. Три черных, одна белая, и Кроули не смог сдержать широкой улыбки, когда увидел две пары глаз столь знакомого голубого оттенка.
— О, я не думаю, что ты можешь винить Джуниора за то, что он рассказал мне, — сказал Кроули, обернувшись и обнаружив, что Азирафаэль последовал за ним. — По крайней мере не сейчас, когда они все такие милые… и выглядят так.
Азирафаэль не казался раскаявшимся, хотя румянец все еще играл на его щеках.
— Не то чтобы я планировал это таким образом, но… теперь, когда все сделано, я думаю, что получилось хорошо. Я ведь еще не дал им имена. Кроме Энтони.
— А почему нет? — спросил Кроули, с любопытством приподняв бровь.
— Ну… — протянул Азирафаэль, не глядя на него. — Они только что вылупились, и я подумал… Раз уж они все-таки твои дети, то и давать им имена следует именно тебе.
Дети.
Кроули опустил взгляд на свои руки, на крошечный черный завиток, обвивавший его большой палец, и на широко раскрытые желтые глаза, доверчиво глядящие на него. Если бы кто-нибудь спросил его мнение по этому поводу неделю назад, он мог бы сказать, что это никогда не приходило ему в голову. У демонов не бывает детей, а жизнь людей слишком коротка, чтобы усыновить кого-то из них. Однако Кроули чувствовал крошечный оттенок божественности в Искре жизни Джуниора и знал, что каждый из пяти маленьких детенышей будет здесь очень долго. Может быть, стоит немного полюбить их?
— Может быть, — медленно произнес он, — мы могли бы назвать их вместе? Ты ведь, знаешь ли, приложил руку к их созданию,.
Ответная улыбка Азирафаэля была яркой и теплой.
— Думаю, мне бы это понравилось. Думаю, мне бы это очень понравилось.
Старшая воспитательница и Глина медленно пошли в корпус. Они спугнули попугая, который с недовольным щёлканьем вспорхнул и скрылся в ветвях. Глина размышляла, была ли в словах Марианны Геннадьевны хоть какая-то толика правды? За полгода жизни в «Божьей пчеле» Глина перестала верить и взрослым, и детям. Чем больше Глина находилась в этой странной секте, тем больше убеждалась в том, что Переверзевы ничем не отличались от той цыганки, что продала своих дочерей. Ведь за все эти полгода ни мать, ни отец ни разу не написали ей, не позвонили и не приехали навестить. Кроме «Божьей пчелы» о Глине и Маринке действительно никто не мог позаботиться.
— А какое же наказание бывает лжецам? Вы так и не сказали, — робко спросила Глина старшую воспитательницу. Та остановилась уже на пороге корпуса и одарила девочку медленным тягучим взглядом.
— Мы просто не даем им мёда, продлевающего жизнь, и возвращаем в приют на Комсомольскую. А по окончании школы, они уходят … в никуда. Ведь семьи как таковой у них нет.
***
Маринка и Глина сидели на скамейке в Зале Света. Маринка расправила пышную юбку оранжевого сарафана. Она любовалась бликами, играющими на синтетической ткани. В зале было душно от благовоний и срезанных оранжерейных цветов, но ради минуты славы Маринка терпела.
— Глина, — ласково провела шершавой ладонью Маринка по щеке сестры.
Увы, она не могла выговорить её имени, и Глина привыкла, что Переверзевы вслед за Маринкой стали звать её именно Глиной. Здесь же, в «Божьей пчеле» никакие прозвища не поощрялись, как не позволялось иметь ничего личного. Поэтому все носили одинаковые одежды и одинаковые улыбки. Игрушки и книги были общими. Все спали в большой палате, принимали по ложке целебного мёда в процедурной, ходили строем в душевую, читали в библиотеке рекомендованные книги. Только Старшие Пчёлы имели привилегии жить в личных комнатах, выезжать на прогулки за территорию «Божьей пчелы», и Маринке предстояло стать одной из привилегированных.
Каждое утро дети пели: «Мы резвые пчёлы, мы делаем мёд. С улыбкой весёлой мы смотрим вперёд. Служение людям наш подвиг простой. Мы улей свой любим и дружный свой рой». Глине не нравилась эта дурацкая песня, дурацкие правила и запреты, которые регламентировали каждый её шаг, но Глина понимала, что, если не соблюдать правила, то последует неминуемое наказание. Поэтому она бессмысленно таращила глаза, пела, вежливо общалась с воспитателями и Старшими Пчёлами. Только один раз она запустила пустую коробку в голову Валентина Петровича, как и мечтала в самом начале, но наказали за выходку не её, а Маринку. Маринку заперли в тёмной комнате и два дня держали там, после чего она ещё неделю приходила в себя, а Глина искусала свои кулаки, твердя мысленно обещание больше не делать глупостей. В клинике четко знали слабости каждой пчёлки.
Глина обняла сестру и положила голову на её тёплое плечо. Маринке нравилось в улье, её дар здесь ценили. Только она могла скатать яркие искристые белые или розоватые бусины. Крупные, как виноградинки. Остальные пчёлки были способны только изготовить бисер, причём не каждый день. Маринка трудилась неутомимо, даже ночью она могла скатать ценную бусину. Как она это делала, Глина так и не увидела. Глина видела, как пчёлки отдают мутные розоватые бисеринки воспитателям, те радостно гладят детей и подростков по голове и дают день отдыха. Но откуда появлялись эти бисеринки — Глина рассмотреть не могла. Один раз она вспорола тряпичную куклу и грязного плюшевого медведя, порылась в старых опилках, которыми были набиты эти уродливые игрушки, но никаких бусин не нашла. За свою проделку Глина была наказана уборкой в кладовке, где долго чихала от пыли и паутины.
Сегодня все ждали праздника, ритуал посвящение в Старших Пчёлок. У Марины будет отдельная комната с игрушками, картинами на стенах. Ей разрешат в любое время смотреть телевизор и слушать музыку. Она будет наблюдать за остальными пчёлками на построениях, занятиях гимнастикой и в других общих делах. Разве с таким почетом к ней, слабоумной девочке из бедной семьи относились раньше?
Глина с горечью осознавала своё отчуждение от сестры. Маринке здесь нравилось, а Глине больше всего хотелось вернуться с ней домой, в их прежнюю жизнь. И пусть там кричит отец и бьёт по столу кулаком, и пусть мама вздыхает, перебирая неоплаченные квитанции. Но там будут одноклассники, пробежки с лыжами в старом парке, шоколадка пополам с сестрой, ёлка во Дворце Шинников, караси в притоке на Песчановке.
Недавно Глина провалила очередной тест «ищейке». «Ищейками» шёпотом называли взрослых, обладавшими особыми способностями «видеть» венец, окружавший голову потенциальной пчёлки. После того, как Софья рекомендовала директору отчислить бездарную Глину, в клинику приехал старик в бархатном пиджаке с заплатками на локтях. Его блестящая оправа дорогих очков и холёные руки в перстнях запомнились Глине, потому что они не гармонировали с поношенной одеждой старика. Представившись Аркадием Аркадьевичем, он долго и безуспешно пытался разговорить Глину. Потом прогулялся с ней по зимнему саду, где украдкой шепнул девочке, что у неё огромный талант, но он пока не раскрылся, и потому он, как эксперт, сделает по её случаю отрицательное заключение, чтобы она быстрее вернулась домой. Привыкшая не доверять взрослым Глина сделала глупое лицо и промолчала.
«Венца нет, — развел руками Аркадий Аркадиевич, поблёскивая залысиной мощного старческого лба, — перспективы развития у девушки способности проникновения в Тонкий Мир нулевые. Есть потенциал телекинеза, но не более того». Пасечник хмуро посмотрел на эксперта и Глину, стоявшую рядом с самым тупым видом, на который была способна. Аркадий Аркадьевич уехал ещё до церемонии, а Глину отвели к Маринке, ждавшей начала церемонии в Зале Света.
Вслед за сёстрами туда вошли воспитанники. Они встали с охапками оранжерейных цветов, образовав полукруг. Волосы девочек были украшены голубыми бантами. Глина увидела за их спинами улыбающихся воспитателей и директора «Божьей пчелы». Марианна Геннадьевна посадила Маринку в центре комнаты на высокий стул, а Глина встала в ряд с другими детьми. Виктор Иванович подошел к Маринке и погладил её по голове.
— Настал праздничный день, — начал бодрым голосом Пасечник, — когда все мы высоко поднимем наши руки и помашем ярким лучам солнца. Мы все благодарны солнцу за то, что оно дарует нам тепло, свет и свою благодать. Поэтому лучшие из наших воспитанников носят оранжевые одежды.
После этих слов из полукруга вышли четверо в оранжевых одеждах. Три мальчика, почти взрослых, и одна маленькая девочка. Они взялись за руки и стали рядом с Пасечником.
— В отряд Старших Пчёлок сегодня мы принимаем Марину.
Все захлопали в ладоши, а Марина беспокойно стала оглядываться. Пасечник заметил ее волнение и успокаивающе положил руку на её плечо.
— Мы все должны стремиться быть, как наши Старшие Пчёлки. Старшие Пчёлки чаще всех получают волшебный мёд, дарующий отменное здоровье и отличное настроение. Кто хочет жить сто лет без бед?
— Мы! — хором ответили подготовленные дети.
— Но быть Старшей Пчёлкой не только почётно, но и трудно. Старшие Пчёлки много работают, но и больше всех отдыхают. Как это возможно?
— Пчёлка работает – улей отдыхает, улей работает – пчёлка отдыхает, — снова хором затянули свою бессмыслицу дети, стоявшие полукругом. В комнате сгустилась духота. Глина тревожно смотрела на Маринку, лицо сестры покраснело, а глаза беспокойно бегали.
Под торжественную музыку дети стали подходить по очереди к Маринке и складывать у её ног букеты. Эти символические движения образовывали странный танец. Ничего не делалось просто так, все ритуалы «Божьей пчелы» были заучены и отточены. За их правильным исполнением следили Старшие Пчёлки. После того, как у ног Маринки оказалась бесформенная куча цветов, Глина стала задыхаться, а ноги подкосились. Она бросила взгляд на усталую и измученную Марину прежде, чем её саму подхватили под руки и незаметно для других вынесли в коридор. Там Глину усадили на диванчик, а под нос сунули ватку с нашатырным спиртом. Глина подняла тяжёлые веки и увидела «ищейку» Софью.
— Галя, тебе придётся вернуться к родителям, — сказала она, — Виктор Иванович разрешил тебе побыть на церемонии, но теперь в твоём пребывании в «Божьей пчеле» никто не нуждается.
— А как же Маринка? — слабо запротестовала Глина.
Софья перекинула толстую черную косу на спину и наклонилась к лицу Глины.
— Маринка останется здесь, она — наша лучшая воспитанница. Чрезвычайно талантлива.
— Мы же не можем друг без друга…
— Можете, — спокойно ответила Софья. Её темные глаза сверкнули.
— Я всё расскажу родителям! — мстительно сказала Глина, сжав кулаки, — мой отец повыдергает твои крашеные лохмы, ведьма!
Софья засмеялась, но Глина плюнула ей в лицо. Плевок попал на белый халат. Софья отвесила Глине пощечину, от которой та свалилась со стула. Из соседней комнаты вышли две толстые санитарки, они втащили Глину в процедурную комнату, где обычно пчёлкам давали порцию мёда. У Глины не было сил сопротивляться, но она всё равно норовила лягнуть ногой хотя бы одну из этих жирных тёток. Стоявший у входа Валентин Прокофьевич качал головой и вытирал платком вспотевший лоб. Глину повалили на кушетку лицом вниз, обе руки больно вывернули за спину.
— Если бы ты не сопротивлялась, Галя, было бы лучше, — сказал Валентин Прокофьевич с сожалением. Глина почувствовала укол и провалилась в тяжёлый сон.
***
Таиса Перевезева забрала Глину не из «Божьей пчелы», а из приюта на Комсомольской. Светлана Сергеевна сказала обеспокоенной матери, что Глина сбежала из клиники, и её еле нашли на одном из московских вокзалов. При таких нарушениях воспитанницу не могли принять обратно в лицей, потому и поместили в ближайший приют. Напуганная строгостью Светланы Сергеевны Таиса мельком пробежала табель оценок Глины — сплошные двойки с редкими тройками по рисованию и русскому языку, характеристика была и того хуже.
Этот сон не был кошмаром. Обычный сон, крепкий. И все же легкое прикосновение к плечу заставило вскинуться, оглядеться в поиске возможных врагов. Вместо них у ячейки в кубрике обнаружилась Сашка. Черт, обругал он себя, надо что-то делать с нервами, Седых. Или завязывать с полетами в космос вообще и навсегда.
Сашка сообщила, что торопиться некуда, можно еще поваляться. Или же пойти перекусить. Настроение у нее было отличное, хотя и понятно, что не выспалась. Ничего, вот вернемся на «Корунд», отоспимся за все прошедшие и предстоящие века…
Тем временем она взяла с верхней ячейки пирожок и начала его разламывать. Возможно, удастся поесть и не сползая с места. Игорь улыбнулся. Просто оттого, что незапланированная экскурсия на планету чужаков заканчивается, оттого, что все живы, и даже относительно здоровы. И на планете этой, если убраться подальше от гор, вполне можно жить, и мы сюда еще вернемся…
Пирожок выпал из Сашкиной руки и улетел на пол. Эх ты, неловкая…
Девушка крупно вздрогнула, вцепившись побелевшими пальцами в край верхней ячейки. Улыбка исчезла, губы задвигались, словно она силилась что-то сказать, а не могла. И начала падать.
Игорь успел подхватить ее в полете, растеряно прижал к себе. Что с ней? Живая?
Как внезапно…
Пульс… есть. Учащенный, но в рамках нормы. Дышит нормально. Зрачки… сужены… нет, расширены. Надо понять, будут ли реагировать на свет… Что с ней?
Она выкрикнула что-то непонятное. Игорь наклонился, чтобы лучше слышать. Что? Ну, повтори же…
Не повторила. Только шепнула одними губами: «Помоги!».
Местную заразу подхватила? Смешно. Воздух на борту стерилен, поля биозащиты работают в авральном режиме…
— Алекс! Алекс, проснись!
— А?
— Включи диагностик… он здесь встроен в АЭП…
— Что-то случилось? — спросил тот вскакивая.
— Сашка…
Объяснять биологу ничего не пришлось. Он мгновенно оказался возле искомых приборов, активировал нужный. Откинул куполообразную крышку АЭПа.
Игорь покачал головой. Вряд ли аппарат экстренной помощи чем-то сейчас поможет. Нужен только диагностик. Главное, понять, что с ней происходит. И не навредить…
Что же с тобой, девочка…
Глаза закрыты. Это хорошо. Радужка под веками мечется, словно ты что-то видишь… но ты сама говорила — видения приходят только в горах. Здесь такого быть не может.
Все-таки, наверное, может. Уж лучше видения — их пусть и нельзя объяснить, но все, кто побывал на этой планете, пусть с трудом, но пережили их влияние.
Диагностик сыпал ожидаемыми цифрами. Они ничего не проясняли, только запутывали. По всему выходило, что девушка вовсе не спит. Нервная система усиленно работает, сердце колотится, как у бегуньи.
Одной рукой Игорь придерживал сидящую, в другой держал планшетку, соединенную с диагностиком. Экран отображал текущие изменения. Изменений было мало. Так что же? Действительно загрузить Сашку в АЭП? В сознание это ее не приведет, уж точно.
Временами она вздрагивала. Иногда морщила лоб, и тогда подрагивали губы.
Ладно, АЭП, значит, АЭП. Прибор не пропустит, если начнутся какие-то серьезные изменения в ее состоянии. Очень бережно он уложил девушку в капсулу. Крышку ведь закрывать не обязательно, правда же? Крышку закрывают, если у человека открытые раны, кровопотеря.
Он уговаривал себя, что так же, наверное, сам выглядел, когда внезапно сморил его сон на горной тропе. Когда впервые встретился с Сашкой у стеклянной стены. Но уговоры не возвращали утерянного спокойствия.
Игорь не следил за временем. Он занят был только цифрами на экранчике контактной планшетки.
Все же он услышал, как из кормовой части «Фотона» вернулся Алекс.
Ученый просверлил взглядом дырку в спине доктора, и хотел было уже уйти в сторону пилотской кабины, даже почти ушел, но в последний момент все же спросил:
— Как она?
— Без изменений.
— Стэн говорит, тестовые программы завершили работу. Мы готовы взлететь. Я спрашивал, он считает, что справится с управлением катером. Может, имеет смысл увезти ее с планеты?
Повисла недолгая пауза. Может, действительно, в космосе ей станет легче?
Алекс потоптался у входа, потом подошел к капсуле. Не то, чтобы ему не терпелось отсюда сбежать. Планета с ее загадками, с реликтовой природой — мечта ученого. Алексу хотелось улететь — чтобы вернуться. Чтобы оборудовать станцию, хотя бы на берегу этого самого озера. Чтобы начать работать. По привычной, давно отработанной схеме. Как делалось на его памяти уже более десятка раз. Даже этой маленькой отсрочкой он распорядился с умом: запустил тест-зонд в атмосферу, взял пробы почвы и воды. Снимков сделано уже много — Сандра, пока вела поиски, ни на минуту не прекращала съемку. Взгляд остановился на лице девушки. Жалко ее. И доктора жалко…
— Знаешь, на что похоже? — спросил он отвлеченно. Только чтобы как-то растормошить закаменевшего в одной позе Игоря.
— На что?
— Когда человек полностью погружается в виртуальность. Да, так редко делают, но иногда бывает. Полностью перестает получать информацию с собственных рецепторов, видит, ощущает, только то, что непосредственно транслируется в мозг…
— Знаю.
Игорь обеспокоено провел пальцами за левым ухом у Сашки. Но имплантанта там не было. Конечно, она же пен-рит. Чужеродные пластиковые объекты, зашитые под кожу, не умеют заменяться аналогами. Интересно, что бы с ней было, если бы имплантант оказался на месте? А если бы она была и впрямь подключена к сети? Да чушь! Какая инфосеть? На этой хорошо экранированной планете чужаков…
Но что-то в словах биолога, несомненно, есть.
— Откуда бы? — заинтересовался любопытный ученый. Игры с виртуальностью никогда не поощрялись. Полное подключение используется только в самых редких случаях, которые по пальцам можно пересчитать.
Игорь повернул к нему хмурое лицо:
— Однажды пришлось одного такого реанимировать. Это еще во время войны.
Алекс прикинул: тогда доктору должно было быть лет семнадцать-восемнадцать.
— Интересно…
— Ничего интересного. Это был один из гведи. Наши его сбили, корабль получил серьезные повреждения, но в результате какой-то ошибки программы парень остался в состоянии полного погружения. Чувствовал он себя вполне здоровым и способным дальше вести бой. А вот ноги у него были уже раздавлены. И крови много потерял. В сущности, был в бреду, но не осознавал этого. И что в плен попал — тоже не понял: мы боялись разъединить контакт с ИскИном катера. Не знаю, что с ним потом стало…
Игорь покривил душой — судьбу своего первого «крестника» он знал. Судьба была незавидной.
— Да я о другом. Интересно, если это действительно что-то похожее на полное погружение, не повредит ли ей, если мы взлетим сейчас?
Игорь был вынужден признать:
— Не знаю. Но пока непосредственной угрозы жизни нет… я бы немного подождал.
Сашка вновь нахмурилась, зашевелила губами.
Да. Похоже на виртуальность. Вот только с чем она здесь соединилась? При отсутствии инфосети? И даже при отсутствии соответствующего имплантанта? Скорей уж, галлюцинации…
Велчи была близко — и далеко. В ее глазах плескалась боль. Я не ошиблась. Что-то случилось с моей подругой. Что-то пошло не так. Я вновь попыталась заговорить с ней. Позвать-то она меня позвала, а вот слышать упорно не хотела.
— Велчи! Посмотри на меня! Ты меня видишь?
Хлопает глазами, но вглядывается, вглядывается…
— Кто? — спрашивает растерянно.
— Я, Саша. Ты же меня звала!
— Саши нет… она улетела…
Космос! Сколько горечи… выходит, я ее бросила там, одну! Я ее оставила на беду, на боль в голубых глазах. Почему я о ней даже не вспомнила за все это время? Игорь, это он меня увез… да нет, если бы я не хотела, меня бы и Вак с планеты не сдернул. Я ее оставила там. Я думала, под приглядом Бюро космических исследований с ней ничего не случится. Я понадеялась на того врача, ее куратора. Как его звали? Что же он недоглядел? Как получилось, что Велчи теперь зовет меня — сквозь время и пространство. Наплевав на мое нечаянное предательство.
— Велчи, Велчи, это я, я здесь. Рядом. Слышишь меня?
— Как…
Теперь в ее голосе неподдельный испуг. Но боится она не за себя. За меня.
Пауза. Она отворачивается, ссутулившись.
— Как они тебя поймали?
— Кто?
Она снова смотрит на меня тускло и странно.
— Те, кто убил доктора Гарсари. Те, кто похитил меня и других.
— Велчи. Расскажи подробно!
Она стоит, закусив губу,- призрак на холодном ветру у самой границы воды. Как же трудно было сюда добрести, доплыть!
— Я не помню. Я забываю, как ты забывала. Но… это самое начало пока. Я теряю, но пока что-то сохранилось…
— Расскажи!
— Днем. Несколько дней назад. Может, неделю… Меня забрали из больницы. Я бы ни о чем не заподозрила, если бы не увидела Адачи. Они его в подсобку запихнули, ударили чем-то тяжелым. А он пришел в себя и выбрался. Прямо перед нами… и его убили, запихнули обратно. Я… не могла с ними спорить. Даже знак подать не могла.
Верю. Если нож у горла. Или если бинк под ребро. Мало у кого хватит духу спорить. Почему-то вспомнился мой последний день на Флоре. Как меня пришли убивать.
— Я понимаю, Велчи. Скажи, ты все еще на планете?
Если она передаст приметы, где ее искать, то я, как только окажемся на орбите, сообщу их Курту или Ваку. Они найдут способ выручить мою незадачливую подругу.
— Нет, — развеяла она мои надежды, — в космосе. Я не знаю, что за корабль. Саша, все дни сливаются… этот свет… как пытка. Каждый день одно и то же!
— Что за свет, Велчи?
Как она оказалась в космосе? Второй отдел, да и споки, что, вообще мышей не ловят? Почему не отследили телепортатор? И как ее искать?
И кому мы еще нужны, пен-рит? Зачем столько усилий? И почему меня собирались убить, а ее похитили? Неужели только из-за того, что она не завершила трансформацию? Кому я помешала?
Над этим вопросом думали не только мы с Игорем. И Вак, и что важно, Майкл. И что надумали? Кажется, самым рациональным выводом было то, что меня убирали как ненужного свидетеля. Но это не объясняет, почему тогда похитили Велчи, да еще так рискуя. Чем она отличается от меня? Кроме стадии трансформации?
— Свет в глаза. Приходят. Сажают в кресло. Потом этот синий свет… больно, Саша! Так больно…
— Кто приходит? Велчи, я не смогу тебе помочь, если не буду знать! Кто приходит?
— Они, как врачи. В белом… Я не знаю кто они!
— Что говорят? Что делают?
— Они, наверное, ученые. Тут полно приборов. Я не могу разглядеть, не успеваю. Свет начинается сразу, как они сажают меня в кресло. Закрепляют чем-то руки и… это каждый день! Я не помню, чтобы было по-другому.
— Что говорят?
— Ничего. Научные термины, цифры. Иногда шутят. Но редко.
— Велчи, скажи еще что-нибудь… хоть что-то. Мне нужно знать!
Она вдруг шагнула вперед и вцепилась мне в руки, зажмурившись. Поначалу я удивилась и даже немного испугалась. Потом…
Синий свет бил в глаза. Невыносимо режущий синий свет. Голоса… действительно, цифры и термины, ничего кроме.
Боль появилась с небольшим запаздыванием, словно ее сначала забыли включить, а потом одумались. К моим давним ощущениям она не имела отношения. Другая боль. С той, с которой я жила последний год перед окончательной трансформацией, вполне можно как-то существовать. Эта…
Как бы в подтверждение один из палачей добродушно сказал:
— Что-то сегодня тихо!
— Умаялась в прошлый раз…
— Дайте ей обезболивающего, ведь умрет же!
— Пока терпит! Видишь же, терпит!
— Хватит болтать! За дело! Проверьте каналы воздействия…
Боль мешает думать. Велчи, как ты это терпишь?
Снова что-то меняется. Чье-то неловкое плечо на миг закрывает свет, и я вижу эмблему на стене — лаконичное изображение орла, атакующего добычу. Знакомый символ. Это не ФСМ, это наши. Армия. Почему?
Это не гведи. Тогда почему, за что?
И поднялась во мне такая ярость, что боль как-то потерялась за ее черными крыльями. Курт, Вак, вы не можете не знать об этом. Кто-то вывез Велчи с Флоры, кто-то из вас смотрел сквозь пальцы, когда ее увозили.
Ненависть, накопившись, рвалась наружу…
— Что-то не ладно с приборами! Такая нагрузка, откуда?
— У ФСМ тоже не дураки этим занимались. Они добились результата! — этот голос я начинаю выделять среди прочих. Он резкий, командный.
— У них было десять лет!
— У нас год. И если мы не справимся, то противопоставить в новой войне мы им ничего не сможем. Если смерть — невидима, неслышима. Если она тихонько живет прямо у нас под носом — до того момента, пока не получит приказ убивать.
— Так в чем же дело? На этой планете пен-рит — что собак не резаных!
— Гведи интересовала только эта. Для нее было организовано похищение.
Я слушаю, но ярость душит меня. Она живет отдельно, она готова ударить в любой момент. И все же я слушаю. Слушаю. Слушаю.
— Это не повод… девушка может умереть. Она очень слаба и не выдерживает нагрузок. А других у нас нет.
— Девушка — ничего не понимает. Мы сто раз говорили. На планете их называют пен-рит. Если местное поверье перевести на старые земные аналоги, это означает «зомби».
Что ты понимаешь, урод. Велчи куда больше человек, чем ты!
— Ей больно! — это голос я слышу второй раз. Именно его обладатель предлагал дать Велчи, нет, мне, обезболивающее.
— Да. Придумай другой способ заставить ее действовать! Защищаться! Она это может! Тот парень, которого мы забрали у них на станции, мог защищаться. В ФСМ их натаскивают именно так!
Она не готова, придурки! Она просто не готова защищаться! Велчи — на стадии трансформации. Она умрет тут у вас под пытками, и все.
Ярость выплеснулась. Иначе назвать это я не могу. Ярость вылилась через край, обрызгав всех, кто был в комнате.
Что-то упало. Кто-то закричал. Синий свет перестал слепить глаза, но боль не исчезла. И я по-прежнему оставалась привязанной. Зажмурилась. Почему Велчи смотрела на свет? Почему не закрывала глаза? Стало немного легче.
И я ухватила свою ярость, словно живое существо, ухватила, загнала в самый дальний угол души. Пусть огрызается — оттуда.
Глаза с трудом привыкли к свету обычных осветительных панелей. Я не ошиблась, действительно, на дальней стене красовалась эмблема Вооруженных сил солнечной. На полу у моих ног лежал без сознания человек. Другой, пожилой, белее мела сидел в кресле у стола, заставленного какими-то черно-глянцевыми приборами. Он смотрел на меня — на Велчи. В упор.
Третий тоже был. Сидел на полу, спиной к моему креслу.
Пожилой сказал:
— Это она ударила! Вы поняли, коллеги?!
Я узнала его, это тот, который командовал…
Сидевший на полу поднялся, отряхиваясь.
— Я понял. — Это тот, кто пожалел нас с Велчи.
И тут меня тряхнуло с новой силой. Новой болью… я закричала…
Первый раз, когда Кроули действительно перестаёт воспринимать этого конкретного ангела просто как «ангела» и начинает называть его по имени хотя бы мысленно, случается в Риме, когда Азирафаэль подходит к нему сам, пройдя через всю таверну — таберна винария, как их тогда называли (Кроули предпочел бы просто возникнуть у локтя Азирафаэля, но тут другое). Если говорить начистоту, Азирафаэлю требуется сделать всего лишь несколько шагов, однако значение их огромно, и Кроули с удовлетворением наблюдает, как ангел нервно смеётся и подтягивает скамейку ближе.
А затем Азирафаэль делает нечто ещё более неожиданное и удивительное — он приглашает Кроули на ужин. И вот тут уже ему действительно удается целиком и полностью завладеть всем вниманием ошеломленного Кроули.
— Х-хорошо, — говорит он, глядя на полное надежды лицо Азирафаэля.
***
Устрицы напоминают солёные комочки и пахнут рыбой, их подают прямо в раковинах с различными приправами из лимона, уксуса или лука-шалота. Они несущественны — один укус, и они исчезают, оставив лишь послевкусие моря, — но странно приятны, и Кроули тянется ко второй, а затем третьей и четвёртой.
— Вот видишь! — Азирафаэль берет себе пятую. Ангел с полным ртом более чем соответствует демоническим вкусам, и Кроули ухмыляется в свою чашу вина, а Азирафаэль облизывает пальцы и говорит: — Они довольно хороши.
— Да. — Кроули отрывает кусок хлеба, чтобы вытереть солёные соки, и выгибает бровь за дымчатыми стёклами очков. — Я имею в виду, что, очевидно, ты слышал об их особенных свойствах.
— Особенных свойствах?
Азирафаэль выглядит слегка смущённым.
— Да. Ну, ты же знаешь. Я имею в виду, что о них говорят люди.
— А? — Лицо Азирафаэля светится доброжелательным интересом, чистосердечным и наивным; он наклоняется к Кроули. — А что они говорят?
Кроули ухмыляется в нечестивом восторге и говорит ему — что.
— Ох! — Азирафаэль с грохотом роняет свою устрицу на тарелку, на кучу пустых раковин.
Улыбка Кроули — живое воплощение демонического коварства.
— Доволен?
— О, это… то есть я не знал. У меня и в мыслях не было… ну…
— …Предложить демону поесть афродизиаков? — услужливо завершает его мысль Кроули.
— Прекрати!
Лицо Азирафаэля краснеет, и Кроули ухмыляется, пощелкивая языком между зубами, и берёт отвергнутую устрицу с тарелки ангела.
— А ты уверен, что тебе можно… — Азирафаэль не смотрит на него.
— Я же демон. — Кроули глотает мякоть из раковины и облизывает губы. — Они не оказывают на меня никакого влияния. Но тебе лучше не рисковать, ангел мой.
Он тянется за другой устрицей с общей тарелки, предпоследней, и рука Азирафаэля дёргается наперехват.
— Но ведь мы с тобой одного происхождения, — медленно произносит Азирафаэль, словно споря с кем-то. — Да и остальные посетители не выглядят так, как будто они…ну…
— Вот-вот посрывают с себя одежды и начнут оргию, — услужливо подсказывает Кроули.
Азирафаэль снова краснеет.
— Правда, Кроули.
— Ну, я бы знал, не так ли? Я же демон. Разжигание похоти. Это входит в мои непосредственные обязанности.
Азирафаэль смотрит на свою тарелку, на стол, на стену — куда угодно, только не на Кроули, хотя это не мешает ему выкрасть последнюю устрицу из-под его уже протянутых пальцев. Кроули наполняет обе чаши вином и, опершись локтем о стол, наблюдает за Азирафаэлем.
— Значит, больше ты ничего не пробовал?
— Конечно, пробовал! — Азирафаэль намерен правильно приготовить свою последнюю устрицу. — Оливки, инжир, финики, а на рынке есть продавец, который готовит самую изысканную жареную баранину…
— Нет, я имею в виду все остальные человеческие удовольствия, — перебивает его Кроули.
— Какие?
— Ну, например, спать.
— Нет. Это кажется мне… ну, расточительным. Ты знаешь. Леность и все такое… — Азирафаэль наконец переводит взгляд на Кроули. — А это… приятно?
Кажется, мысленно отмечает Кроули. Кажется, а не является. Ангел уже не так твёрд и уверен в себе, как был раньше.
— О, это просто замечательно. — Кроули наблюдает, как Азирафаэль чистит свою тарелку корочкой хлеба, и слегка потягивается, вспоминая мягкую новую кровать, которую он заказал для своей виллы только в прошлом месяце. — Мне это нравится.
Азирафаэль суёт хлеб в рот и нервничает, как будто можно заразиться леностью, только говоря о ней.
— Их жизнь так быстротечна. — Азирафаэль оглядывает таберну, его лицо смягчается, взгляд теплеет. — У них такой короткий век, так мало времени. И все же они так расточительно тратят его на сон. Или еду.
Кроули хмыкает в знак согласия, тянется к кувшину с вином и обнаруживает, что тот пуст.
— Или на поиски любовных утех.
Азирафаэль чуть не роняет свою чашу.
— Кроули!
— Не смотри на меня так, ты же знаешь, что это правда. — Азирафаэль вообще не смотрит на него, он играет с тарелкой оливок, и Кроули нажимает: — А откуда ещё, по-твоему, я могу знать об оргиях? И даже не начинай мне рассказывать, что задумал Калигула…
— Если ты будешь продолжать в том же духе, я уйду, — предупреждает Азирафаэль, обращаясь к оливкам.
Дразнить ангела забавно, но Кроули несколько столетий не наслаждался хорошей беседой; не опускаться же до диалогов с людьми, в самом деле, с их перспективой на несколько коротких десятилетий! Он ещё не готов отказаться от компании Азирафаэля. Приходится отступать.
— А ты знаешь, что у них есть такая штука под названием театр? — вместо этого говорит Кроули. Он машет рукой, пытаясь передать эту мысль. — Они встают там и… и начинают рассказывать истории, разыгрывать их.
— В самом деле? — удивляется Азирафаэль, а потом лицо его расцветает довольной улыбкой. — Интересно, что они придумают дальше?
Он выбирает оливку, и Кроули говорит в ответ что-то бессмысленное, большая часть его внимания сосредоточена на Азирафаэле, который в настоящее время полностью поглощён получением земного наслаждения от еды. В голову Кроули медленно заползает мысль, что соблазнение ангела с ярко выраженными склонностями к гедонизму может стать достойным развлечением, чтобы скоротать следующую тысячу лет. Внизу, конечно, такое понравится: Падение одного из святых посланников Бога будет настоящим дьявольским пером в его крыле, и после этого он сможет сам выбирать себе задания. К тому же, ангел в определённом смысле весьма привлекателен, по-своему; вряд ли Кроули будет так уж скучно пошарить под этой девственно-белой тогой.
Невидимый Азирафаэлю Кроули улыбается тонкой змеиной улыбкой. Он берет кувшин, осторожно наполняет его снова и заботливо наклоняется через стол:
— Ещё вина, ангел мой?
Пять дней до Потопа, и тростник вдоль безымянных болот к западу от горы Арарат вырос пышным и зелёным, выше взрослого человека, гуще, чем шерсть на спине кошки.
Конечно, это было чудо — последний проблеск несезонной зелени для тех, кто обречён на гибель. Тростник, который рос вдоль болот, обычно был тонким и чахлым, но только не в этом году. В этом году он рос как безумный. Вся природа цвела и плодоносила, словно желая напоследок порадовать тех, кому суждено было погибнуть в грядущем Потопе.
Однако чудо это было скорее сродни проклятию. Высокие тростники — идеальное место для блуда людей вне поля зрения их законных супругов и идеальная возможность для крокодилов украсть зазевавшегося ребёнка-другого.
— Кроули, я не верю, что крокодилы являются коренными жителями этого региона, — говорит Азирафаэль. Они стоят на возвышении и смотрят, как Махла, окружённая большой группой смиренных людей, выразительно указывает им на тростник.
— Ад об этом не знает, — пожимает плечами Кроули. — Большинство из наших не очень хорошо разбираются в фауне. Вот что получается, когда ты так долго торчишь внизу.
Внизу, на краю болота, один из мужчин пытается перекричать Махлу. Судя по его чуть более замысловатой шляпе, он явно имеет веские основания считать себя отвечающим за всё и вся, и намерен напомнить об этом окружающим. Однако Махла обладает всей полнотой власти, проистекающей из её умения вытаскивать застрявших козлят из коз и отыскивать заблудившихся, и она кричит на него в ответ. В конце концов ей удается перекричать оппонента, и вся группа неохотно устремляется к камышам.
— Я не знаю, можем ли мы ещё что-нибудь сделать, — озабоченно говорит Азирафаэль. — У нас не получится начудесить лодки для них: это было бы слишком очевидно, на Небесах сразу заметят. Но я просто не могу смириться с мыслью, что больше ничего не сделаю.
— Ну, есть ещё одна вещь, которую мы могли бы сделать, — усмехается Кроули, заправляя подол своего одеяния за пояс. — Ну же, ангел, или ты никогда в жизни не работал?
Азирафаэль моргнул. Вероятно, слишком долго разглядывать голые ноги демона неприлично, но… Нет, и копыт там тоже нет. В общем, очень правильный набор ног. Совершенно ничего особенного, и нет никаких причин пялиться.
— Я… Что?
— Пошли, — Кроули слегка толкает его в плечо и устремляется к камышам. — Для тебя это будет в новинку.
***
Это действительно что-то новенькое, и Азирафаэль уже ненавидит это.
Ангел твердо убеждён, что он был создан для нескольких очень специфических задач. Он охраняет вещи, он служит вещам, он поражает Зло, когда это уместно, и он заранее взволнован тем, как письменное слово должно взлететь на местном уровне через некоторое время.
А теперь он к тому же понимает, что не был создан для того, чтобы брести по колено в грязи, нагибаться, резать тростник ножом, который сразу же делается тупым, стоит на этот нож посмотреть, и тащить огромные кучи мокрых зелёных побегов тростника на берег. Жаркая, мокрая, ужасная работа, и, несмотря на приближающийся конец света, он предпочел бы отказаться от неё, если бы не Кроули.
Кроули всегда оказывается где-то поблизости и работает с такой мрачной решимостью, что Азирафаэлю каждый раз становится стыдно. Он ангел, ради всего святого, и это всего лишь один день из той огромной вечности, которую ему ещё предстоит прожить. Он едва ли может сказать, что не в состоянии провести некоторое время в грязи (даже если в данный момент и испытывает тошнотворную уверенность, что наступил на лягушку), тем более если это может что-то изменить.
Поэтому он продолжает идти вперёд, полностью отдаваясь завораживающему ритму, учась принимать тот факт, что его кожа навсегда останется сморщенной от воды, и игнорировать тот, что всё его тело пытается дать ему понять, что он не создан для этого.
«Когда всё это закончится, я найду тёмное, прохладное и совершенно сухое место, где мне не придется ничего поднимать и носить, и останусь там на добрых несколько столетий», — говорит он себе. И неважно, что такого места ещё не существует. Если придется, он его сотворит сам.
По крайней мере, боль и страдания физического тела удерживают его ум от более опасных мыслей. Например, что он нарушает волю Божью. Или от столь же ужасной — что он не сможет этого сделать. А ведь он на стороне Добра, не так ли? Что будет, если они с Кроули преуспеют в своём маленьком плане? Значит ли это, что воля Божья может быть так легко нарушена? Или же это значит, что они на самом деле действовали согласно Её Великому Плану? Если да, то что это значит? Было ли это испытанием? Проверяет ли Она их, и если да, то почему…
Размышления Азирафаэля прерывает мощный поток воды, ударивший его прямо в лицо. Он не может намокнуть ещё больше, но возмущенно вскрикивает, роняя тростник, который нёс. Подняв глаза и пытаясь понять, что еще пошло не так, он видит Кроули, который держит ведро с весёлой небрежностью и улыбается почти ангельской улыбкой.
И Азирафаэль невольно думает о том, что именно так Кроули и выглядел тогда, когда еще не был Падшим. Затем он чувствует смутный стыд за себя, сам не зная почему.
— Извини, — говорит Кроули с обезоруживающей улыбкой. — Мне нужно было причинить кому-нибудь немножко неприятностей. Ты же знаешь, что это тоже часть сущности демона.
— Да?
— Демоны должны регулярно исторгать наружу определенную порцию зла. Иначе оно накапливается и всё равно прорывается, только будет хуже. Убийства и разруха. Я стараюсь избавиться от этого прежде, чем оно станет причиной каких-либо действительно серьёзных неприятностей.
Азирафаэль уже собирается сказать ему, что это ни в коей мере не правда, но тут ему приходит в голову мысль, что, возможно, демоны подобны ангелам, но в другую сторону. Ангелы могут чувствовать любовь, а демоны — другие вещи. Они должны уметь это делать, понимает он, иначе их искушения не сработают.
— А, понятно, — говорит он вместо того, что собирался сказать. — Можно мне взглянуть на это ведро?
Кроули протягивает ему ведро. Азирафаэль зачерпывает большое количество воды, и Кроули шипит, шокированный, когда вся эта вода выливается ему на голову.
— Ангел! Что ты творишь, во имя Светоносного?!
— Крещение, — невозмутимо отвечает Азирафаэль. — Ну, ты же знаешь, это же часть ангельской сущности. Мы должны крестить и благословлять разные вещи, иначе наша доброта будет полностью подавлена. А потом начнутся все эти горящие кусты и сровненные с землей города.
На лице у Кроули появляется очень странное выражение, в котором восторг смешивается с замешательством и чем-то ещё, и Азирафаэль, возможно, ещё долго мог бы просто стоять там, пытаясь понять, с чем именно, если бы не поднялся крик, что кто-то увидел крокодила.
— В Анатолии нет крокодилов! — нетерпеливо восклицает он, обернувшись к источнику шума (крокодила там действительно не наблюдается, только исключительно хищный вид бревна), и к тому времени, когда он поворачивается обратно, Кроули уже нет поблизости, а значит, и у ангела более нет причин не вернуться к работе.
День тянется бесконечно. К наступлению сиреневых сумерек огромные связки тростника расставлены на краю болота для сушки, и Махла уводит своих людей обратно к домам, где им всё ещё нужно заниматься хозяйством и ухаживать за козами. Они измучены, и Азирафаэль знает, что, если им повезёт, то в конце концов они окажутся измученными ещё более.
Как мало им отпущено времени, и как много его им приходится тратить на борьбу.
Он даже не понимает, что сказал это вслух, пока Кроули не пожимает плечами.
— Именно этого и хотели ваши, не так ли? — спрашивает он. — Больше никакой халявы? Женщина получает кусочек яблока, и упс! Теперь каждый обязан расплатиться за это вечным страданием.
— Всё было не так, — сухо отвечает Азирафаэль.
Кроули полуоборачивается к нему, приподняв бровь.
— Прошу прощения, но я там был. Да и ты тоже.
Азирафаэлю становится немного жарко под его влажным одеянием, и он отворачивается от Кроули. Конечно же всё произошло не так. Честно говоря, он довольно долго учился не думать об этом, и со стороны Кроули почти невежливо снова поднимать скользкую тему.
Кроули, казалось, не замечает дискомфорта Азирафаэля, вместо этого с интересом принюхиваясь.
— О, это очень мило, они жарят козу. Ты должен подойти и попробовать, если ещё не пробовал. Они делают что-то забавное, растирая сухие листья. Я не знаю, что это даёт, но они очень увлечены.
— Мне нельзя, — коротко отвечает Азирафаэль, хотя какая-то часть его души считает, что предложение звучит довольно заманчиво. — Я должен вернуться в ковчег. Наблюдать за происходящим… Чтобы всё было хорошо. Контролировать.
— Как тебе будет угодно, — говорит Кроули, — но не забудь вернуться утром, и лучше затемно. Нам нужно будет высушить всю эту кучу, прежде чем они проснутся, чтобы они смогли сразу начать увязывать тростник в лодки. А потом снова резать… ещё больше тростника.
Конечно, они будут это делать, и Азирафаэль снова слышит реплику Кроули о женщине и яблоке в своей голове, прежде чем отмахнуться от неё.
— Да. Я вернусь завтра, увидимся.
— Конечно. Увидимся, ангел.
Азирафаэль расправляет крылья, опираясь ими на воздух, в считаные секунды взмывая вверх и удаляясь от Кроули. Когда он бросает взгляд вниз, то замечает, что демон всё ещё стоит там, где ангел его оставил, и смотрит вверх со странным выражением на лице.
ПРИМЕЧАНИЯ
* Кроули на самом деле искренне удивляется. Так или иначе, он никогда не видел ничего подобного. Ему ещё предстоит уйти и как следует подумать (пусть и за кадром), осознать и прочувствовать всё значение того обстоятельства, что он был крещён, пусть даже и задолго до рождения Иоанна Крестителя.
* Если вы хотите посмотреть классное видео о том, как люди на самом деле делают такие лодки, вам сюда: https://www.youtube.com/watch?v=dXSAetXXVVY
* Я смотрю на них обоих и думаю: «Ну что, ребята, у вас впереди ещё несколько долгих тысяч лет».
Сделав знак, я вышел в прихожую, пропустил Лука и плотно закрыл дверь. Смерил его взглядом, и парень сразу насторожился.
— Не дозволю, — сказал я твёрдо и тихо. Не хотел пугать взрослых – им тут и так несладко, у них адаптивность почти нулевая. Лук потянулся к моему воротнику – а может, сразу к шее, как угадать? – и я уткнул ему ствол под ребро, — Не по-зво-лю. Думай головой. Сейчас. Сам.
Лук думал, да только всё, похоже, о глупостях. Вроде того, как бы меня заломать да мордой в линолеум немытый и драный ткнуть. Повозить хорошенько, ровно котяру нашкодившего, ещё и пнуть пару раз.
Фиг ему.
— Он уже сделал, что мог, Лук, — сказал я терпеливо, — сделал совсем всё, что мог сделать какой угодно солнечный. Вылечил. Успокоил. Утешил. Добавил сил. Всё. Больше – ничего он не сможет.
Лук сопел и наливался дурной кровью: ему всё невдомек было, как это он так попался молокососу из солнечного края. Ни о чём другом он думать не собирался. Я поймал себя на мысли, которую ногу следует прострелить барану, чтоб унялся. Вздрогнул – неровен час, сам-то сольюсь; вот так вьюжными и становятся – в обычный день, в простецкую минуту, без грохота грому и северных сияний… хотя да. Вру. Сияния-то как раз будут. Уже потом. Уже вокруг новоявленного вьюжника.
— Пройдёт день, другой, и квит, — прошипел в ухо Луку, — И баста! Или его, коли окажется неподдатливый и шибко крепкий, отловят порідки, или сдастся и станет таким, как вот мы. Или уж, скорее, как вон предки. Дурной балласт, готовый материал для осени. Будь людиною, Лук. Будь… че-ло-ве-ком!
Лук моргнул. Тяжело дыша, отстранил меня тыльной стороной ладони. Брезгуша, пойми-ка. Впрочем, тут же и кивнул, сначала без слов. Опёрся спиной о стену.
— Тогда не будем тянуть, — припечатал веско, как обычно, — Сейчас и отвезём… — посмотрел на часы, — до ночи как раз.
— На фуникулерную, — догадался я сразу, не успев удержать гримасу.
— Не кривись, — назидательно прогнусавил Лук, — вот не кривись ты. Будет по-твоему, — и улыбнулся криво, — но так, как я скажу.
Чего ж неясного? Старший в стае устанавливает иерархические связи и соотношения; плевать. Важно – что мы не загубим ещё одного солнечного. Я вошёл в комнату и обвёл тяжёлым взглядом сидевших там взрослых. Они мило улыбались, воркуя о ничего не значивших пустячках – то ли из прошлой жизни, то ли навеянных осенью. Какая разница?
Приветливо улыбнулся Рафик, приподнял широкую низкую чашку, дымившуюся свежезаваренным чаем. Пахло вкусно, приятно, по-домашнему. Инга протянула мне плюшку – тоже свежую, тоже душистую. Я зажмурился, чувствуя, как уходит из-под ног пол.
Прижал кулак к виску.
— Пробачте, Ілля Олегович, — сказал вслух, всё ещё с закрытыми глазами, — Но если мы хотим вас безопасно вывезти – так самое время.
Тишина обвалилась на комнату, словно душный сырой матрас, воняющий прелым пером.
Тишина испортила идиллию и разрушила иллюзорный рай.
Открыв глаза, я широко улыбнулся и сказал, что всё в порядке, мы с Луком вот сейчас вернёмся, только отвезём человека, и всё, и приедем, и будем пить чай, и плюшки кушать будем тоже, и всё будет замечательно, и всё будет славно.
Черти, хотелось мне орать в голос, да не пугайте вы детей, они и так вот-вот взвоют, им ваши косые взгляды со слезой – пуще ножа! – ну, возьмите вы себя в руки, люди вы или слизни какие-то?!
Илья взглядов не замечал. То ли к счастью, то ли как ещё. Он просто вскочил, накинул пальтецо, намотал на шею шарф и засеменил к порогу, послушный, словно ребёнок. И такой же практически бесчувственный: ничего не замечал, никого не видел, занятый только собой. Тьфу!
Я посторонился, пропуская в прихожую солнечного. Посмотрел на сбившихся в плотную стайку своих. Думал покачать головой, что ли, или, может, пальцем пригрозить. Но решил, что зря стараться придётся. Не поймут.
Я и сам бы не понял на их месте. Наверное.
Гучия догнала нас у дверей. Караджурский платок, сизый, колючий, тёплый, — на голове, полушубок, валенки. Из кармана нескромно торчит рукоятка «вольта». Я взглядом велел уйти в комнату. Она вскинула нос, едва не пропахавши потолок. Вот зараза мелкая, ей-же богу.
И тут до меня дошло, почему она увязалась: считает, что мы шлёпнем его за ненадобностью.
Ну, правильно: а что ей думать-то?
Лук, кстати, тоже допёр, но позже – уже садясь в машину. Он ржал так, что лбом в крышу вписался, но и тогда не перестал смеяться, утирая слезы.
— Чтобы ты знала, — сказал он, высокомерно игнорируя солнечного, — мы не вьюжные – так с людьми обходиться. Запомни. И сама тоже никогда не делай… гадостей. Усекла?
Гучия кивнула, добросовестно совравши. Ничего. Будем стараться – и времени у неё будет достаточно, чтобы разобраться в том, как мир обустроен.
Мы вырулили на Проспект Мира и сразу же взяли приличную скорость, Илья да Гучия только успевали руками придерживаться. На Проспекте – совсем иной коленкор. Тут время от времени задувают арктические ветра. И тогда – самое веселье: осенние твари сбегаются со всей Тумазы, а из студёного ветра выходят твари зимние. Ну, плюс вьюжники, где местные, а где и пришлые, в драку тоже лезут. Потом зимних отбивают, и всё становится по-прежнему.
Но пока, как сейчас, идёт снег, а на снегу льётся кровь, отродья и твари заняты слишком сильно, чтобы реагировать на такую мелочь, как мы. Главное – не задерживаться надолго и не приближаться на расстояние удара.
И мы неслись по Проспекту. Пару раз вблизи стреляли – не в нас, в каких-то огромных зверюг, вроде архоз, только топающих по земле и покрытых свалявшимся желтовато-белёсым мехом. Один раз мы таки увидели двух архоз, разрывающих в клочья ещё одного зимнего – длинноногого, с огромными лопатообразными рогами, щелкающего в агонии длинной гавиальей пастью. Но – и только.
Фуникулерная станция, хорошо видимая издали, стояла на трёх опорах посреди просторного перекрёстка. Мы загнали машину меж опор, вылезли и быстро взбежали по лестнице. Вагончик стоял там – с затемнёнными стеклами, красивый, чистенький и ухоженный кусочек лета.
— Ну, что, — сказал Лук, показав Илье на вагончик, — полезайте. Да и будьте здоровы.
Илья молча смотрел на нас. Десятки сбивчивых и сумбурных «спасибо» он успел выложить по дороге, а теперь просто не знал, что сказать. Я посмотрел ему в глаза и вздрогнул. Ах, погань!.. Вот оно в чём дело… Молись, чтобы не хватило тебе дури!
— Девочка, — сказал, наконец, Илья, не утерпев. Я вскинул бровь, хотя, поверите ли, хотелось разорвать его на клочки голыми руками. Мало ему наших проблем – ещё и в добренького поиграться захотел? Как девчонке жить потом – не спрашивал. Сам всё решил – кому где жить, кому с кем ходить, тварь такая, глупая чужая скотина…
Гучия подняла глаза, всё ещё вздрагивая худенькими плечиками. За её спиной я бесшумно поднял пистолет и прицелился. Он замер, с трудом глотая подлый вопрос: не хочешь ли со мной, мол, тебе здесь не место, пойдём в лето… к чёрту! Я взвёл курок, показывая солнечному, что именно делаю. Он запнулся, густо покраснел, но так и не рискнул, хотя желваками играл – будь здоров.
Ничего. Не будет кичиться своей правильностью, сволота. Это даже полезно.
— Счастливо тебе, малышка, — сказал он хрипло, слегка заикаясь. Гучия помедлила и кивнула, а за её спиной я показал ему большой палец левой руки и дал знак стволом пистолета: проваливай уже, бегом!..
Солнечный развернулся и пошёл. Спина – что струна гитарная, только не стонала и не звенела: ждал, ждал пули мужик. Так ничего и не понял, дурачина, хоть возьми и пожалей бедолагу. Никому не пожелаешь идти вот так: думая, что тебя вот-вот грохнут, и понимая, что спасаешь себя ценой девчушки, остающейся в страшном и опасном месте. Чувствуя себя не то предателем, не то и вовсе убийцей. И вдвойне страшно такое для солнечных, у которых совесть – голенькая, нежная.
Но он шёл, пока не добрался до вагона и не взошёл по трапу. Мягко шелестнули дверцы – и вагончик стал быстро набирать высоту, чтобы метрах в двадцати над землей лечь на южный курс. И всё это время на душе звенела радость, и мир светился, красивый, тихий и прозрачный. Не сломался всё же.
Солнечные редко ломаются, какими бы чуткими они ни были, но всегда способны прогнуться и смириться. Найти компромисс. Взглянуть исподлобья, а не прямо и честно.
Чертовы ханжи!
Ненавижу.
Мы сели в машину, чувствуя, как туда, на юг, вслед за вагончиком, уходит ощущение тепла, света и уюта. Сделалось холодно и пусто. Захотелось не то закурить, не то кого-нибудь ударить.
Вместо этого я достал из багажника плед и молча положил Гучии на колени. Она благодарно потрогала меня за руку и быстренько завернулась, что твой младенчик. Слава богу, плакать, вроде, не собралась. Только отсыпаться.
Растёт.
Справляется. Как и все мы тут.
Лук пощёлкал зажигалкой и задымил, держа цигарку в немного дрожащих пальцах.
— Бис, — спросил Лук, неожиданно перегнувшись через спинку кресла и затягиваясь цигаркой, — вот всё никак не получалось у меня спросить: ты-то зачем сюда нагрянул? Ты же вроде из солнечной страны? Там вечное лето, ну, остался бы… горя бы не знал. А?
Я посмотрел на него, потом на Гучию, свернувшуюся клубочком рядышком. Погладил её тоненькие нежные локоны.
— Я осенний, Лук, — сказал я на осеннем, чисто, чтобы сразу было понятно до конца, — Понял, нет? Вокруг было лето, люди… солнечные люди, кто ж спорит? А я… я, наверное, отроду был таким вот… октябрьским. Ты даже не представляешь себе, как лето реагирует на осенних. Даже не представляешь.
Лук долго думал. Ничего не говорил, не хмыкал по своему обыкновению, не ворчал сквозь зубы. Просто сидел и смотрел в туман, пестрящий беспокойными на ночь глядя отродьями. Потом протянул руку и завёл машину.
Мы ехали обратно, сквозь осень, сквозь начинающийся дождь, сквозь стылую сырую погоду, населенную осенними тварями наравне с человеческими существами. Мы ехали сквозь страну, отделявшую солнечный край от мира беспредельной вьюги наподобие границы.
Мы ехали к собственному, уж каков бы он ни был, дому.
Мы были – осенние.
На самом деле это был не совсем бассейн. То есть оно было странной загогулистой формы, выложенное камнем, с водорослями, кораллами и мидиями на обломках скал, с идеально чистой и прозрачной морской водой – но при этом выше уровня моря, с бортиками и подсветкой на дне. И еще в нем плавали разноцветные рыбки, которые тоже светились в темной воде и казались ожившими солнечными бликами.
– Безумно красиво! Кто это придумал?
– Один русский художник, Ильяс Блок. Мы иногда работаем вместе. Здесь здорово плавать ночью. Хочешь?
Конечно же, я хотела. И плавать, и целоваться в воде, и ловить мидий, и жарить их на берегу океана, а потом уснуть прямо там, на расстеленных пледах под финиковыми пальмами, в объятиях пахнущего дымом и счастьем Бонни. Моей последней мыслью было: когда-нибудь я напишу об этом. А первой, когда я еще толком не проснулась – кто тянет меня за волосы?!
– Больно же! – возмутилась я, открыла глаза – и уперлась взглядом в черную рогатую морду с желтыми наглыми глазищами. Морда пыталась жевать одновременно подушку и прядь моих волос.
– Мерзавка! – тут же раздалось позади меня, – рагу сделаю!
Морда обиженно взмемекнула, отпустив мои волосы, попятилась – и я разглядела здоровенную черную козу. Коза одним глазом опасливо косилась на Бонни, а другим – заинтересованно, на мое шелковое платье, брошенное тут же, под пальмами.
– Только тронь, рога оторву! – грозно сказала я и показала Мерзавке кулак.
Коза еще попятилась, покосилась на платье и злобно опустила голову, пугая меня рогами. Мне тут же вспомнилось бессмертное: «по сусалам его, по сусалам!» – но искать у бодливой козы сусала в полевых условиях мне как-то не хотелось. Ну ее, Мерзавку. Так что я на всякий случай спряталась за Бонни. Это его коза, пусть сам с ней и разбирается.
А он засмеялся и похлопал ладонью по земле:
– Ладно, не сегодня рагу. Иди сюда, животное. – Коза тяжело вздохнула и подошла, подставляя голову под его руку. – Что, бросила тебя сегодня Джулия? Бросила, бедную… ладно, ладно, пошли доиться, Мерзавочка, хорошая девочка.
Взяв козу за рог, Бонни поднялся, даже не подумав хоть что-то на себя надеть, и они вместе с козой пошли по дорожке к дому. Через несколько шагов Бонни обернулся и жизнерадостно улыбнулся:
– Я быстро. Приходи на террасу, ага? Джулии нет, так что на завтрак будет… что-нибудь.
И ушел, все так же держа Мерзавку за рог. Коза-поводырь и Бонни с завязанными глазами. Сюр. Сон. Счастье.
Я не стала рисковать и смотреть, как Бонни доит козу, вряд ли он делает это вслепую. А я все еще хотела сегодняшний день – как есть, прекрасной незнакомкой. Это же не преступление, правда? Поэтому я надела измятое платье прямо на голое тело (белье опять потерялось, с Бонни я скоро стану любимой клиенткой дамских магазинов!) и отправилась искать санузел и исследовать дом.
Вчера я его толком не рассмотрела, темно было, да и мы с Бонни сразу пошли на берег. Зато сейчас меня поджидал сюрприз. После невероятного бассейна я ожидала чего-то супернавороченного, футуристического, непременно с белыми стенами и белой мебелью. Чего-то в духе ресторана «Крыша». Действительность оказалась совершенно иной.
Дом Бонни был чем-то вроде небольшой итальянской виллы. В два этажа, с оштукатуренными и художественно облезлыми кирпичными стенами, весь заплетенный виноградом и вьющимися цветами, с открытой террасой на втором этаже и каменной наружной лестницей. Большие, до пола, окна на втором этаже были раскрыты настежь, а сквозь двойную дверь, к которой вела дорожка от моря, виднелась светлая гостиная… Внутри дом оказался просторным, уютным и немножко неприбранным – словно тут живет не звезда Бродвея, а парочка безалаберных студентов. Чьи-то кроссовки торчат из-под дивана, на полу валяется подушка с пожеванным углом, на кресле валяется скомканный плед, а на подоконнике стопкой лежат книги и журналы. Из гостиной я пошла дальше – искать заветную дверцу, но вместо туалета попала в кухню. Настоящую итальянскую кухню с медными сковородками, пучками трав, расписными глиняными мисками и кувшинами. Вот только дровяной плиты не хватало, зато была огромная навороченная духовка – в ней можно было испечь пирог на семью в дюжину человек.
Зачем столько? Ведь Бонни живет один… или не один? Я опять совсем-совсем ничего о нем не знаю. Кто такая тетушка Джулия? Где она? Есть ли у Бонни в Америке еще родня, или все остались на Сицилии? Черт. Я же книгу о нем пишу – а таких элементарных вещей до сих пор не выяснила!
Но вместо того, чтобы срочно собирать материал для нетленки, я полезла в холодильник. Двустворчатый. С магнитиками из разных стран и разрисованный по низу травой, цветами и… козой? Точно. Какой-то художник лет пяти, а может семи, изобразил на холодильнике Мерзавку с довольной улыбкой и бантиком на шее. Голубеньким. Прелесть!
Так все же детишки? Бонни – и детишки? Но наверняка не его. Он бы мне сказал, если бы у него были дети, правда же?
Ополовинив кувшин апельсинового сока, я нашла в холодильнике накрытый льняной салфеткой пирог. К салфетке была пришпилена зубочисткой бумажка: «Завтрак! Слопаете вечером – утром останетесь голодными!» Под предупреждением красовалась размашистая подпись «Джу». Строгая у Бонни тетушка, однако. И заботливая.
Пирог я вынула на стол, но больше ничего с ним делать не стала. Как-то неуютно хозяйничать на чужой кухне. Да и неплохо бы продолжить исследовательскую экспедицию!
Искомое нашлось с другой стороны гостиной, тоже вполне в староитальянском духе. Даже странно, что без джакузи размером с половину бассейна, Бонни ж любит… Я едва успела умыться и расчесаться здесь же найденной расческой (моя сумочка, кажется, осталась в «Бугатти», и я очень надеялась, что Мерзавка до нее не добралась), как дверь распахнулась – а я машинально обернулась и чуть не уронила расческу.
– Ты кто?
На меня с любопытством уставился парнишка лет шестнадцати, до ужаса похожий на Бонни, только чуть выше и с красными перышками в волосах. Даже одет был по той же «форме восемь, что сперли – то носим». То есть дырявые джинсы, оборванные ниже колен, растянутая красная майка с желтым факом, цепи-браслеты из отходов автопроизводства и в завершение картины маслом – три колечка в левой брови и английская булавка в ухе.
– Я – Роза, а ты кто?
– Васко. Так это ты подружка Бонни, что ли? – в его английском слышался сильный итальянский акцент, а сам он продолжал меня разглядывать, как инопланетянку какую, разве что пальцем не потыкал.
– Не-а. Я с Марса свалилась. Так и будешь загораживать дверь?
Васко усмехнулся до боли знакомой усмешечкой и посторонился.
– Роза, значит. Ты красивая.
– Ты тоже ничего. Помоги-ка отнести завтрак на террасу, Васька, – велела я, топая на кухню. Разумеется, я не обернулась, чтобы проверить выполнение команды: тут главное уверенность. Чуть усомнишься, васьки любой видовой принадлежности тут же сядут на шею. – Что вы обычно пьете на завтрак?
– Молоко.
– Здоровый образ жизни?
Позади меня тяжело вздохнули, но на подначку не ответили. Зато спросили:
– Почему Бонни тебя прячет?
Я остановилась, обернулась и уставила палец в грудь чуть не сбившему меня с ног Ваське.
– Значит так, Васко. У нас с Бонни пари. Серьезное пари. Поэтому не вздумай ему говорить, как я выгляжу, понял? Ни ему, ни тете Джулии, вообще никому. Расскажешь – Бонни проиграет.
У парнишки загорелись глаза, а я про себя засмеялась: до чего ж похожи! Если б не возраст, подумала бы, что сын. Но сейчас Бонни тридцать два, Васко – примерно шестнадцать, значит сделать детеныша Бонни должен был в пятнадцать… хм… а ведь мог. Легко. И что Васко называет его по имени, а не папой, вполне нормально, воспитывался-то он явно на Сицилии… Вот же! Спросить, что ли…
– А что мне за это будет?
Я подняла бровь:
– Целые уши. Твои. И не прищемленный нос.
– Не-а. Поцелуешь – не расскажу.
Вместо ответа я нежно ему улыбнулась и показала фак.
– Нехорошо приставать к девушке папы.
Васька жизнерадостно хрюкнул и покачал головой:
– Брата. Так что – можно и нужно. Может, у нас тоже пари!
Я только махнула рукой на этого обормота и пошла-таки на кухню. Я сварила кофе, Васька разогрел апельсиновый пирог в микроволновке, разложил по тарелкам и понес добычу на террасу. Мне достался только кофейник и чашки.
Перед дверью на террасу Васька затормозил и воровато оглянулся. Но бежать было поздно, у Бонни отличный слух – а мы с Васькой по дороге обсуждали особенности рациона Мерзавки и качество молока после съеденных ею джинсов.
Но ожидаемого итальянского мата я не услышала.
– Утра! – Бонни кривовато улыбнулся. – Кое-кто обещался не появляться до завтра.
Идиллическая семейная картина: затененная виноградом веранда с видом на океан, на столе кувшин парного молока и букет лаванды (той, что растет перед домом), Бонни в обрезанных джинсах развалился в плетенном кресле… Не вписывается только черная лента на его глазах.
А Васька чуть не споткнулся. Видимо, не узнал брата: чтобы Бонни вместо мата поздоровался? Мне показалось, он сейчас бросится проверять температуру, а может быть сразу вызывать докторов. Но он просто обернулся на меня с немым вопросом в глазах: давно ли Бонни сошел с ума? Я только пожала плечами. Мол, он всегда был ненормальным, это просто новая стадия. Не волнуйся, мата ты еще наслушаешься. Завтра.
Завтрак тоже можно было снимать в рекламном ролике о семейных ценностях. Отличный получился бы ролик! Честное слово, если бы я не знала лично козла по имени Джерри – поверила бы этой наглой итальянской морде. А так… так я местами смеялась, а местами грустила. Зачем мне рекламный ролик? Чтобы потом с удивлением обнаружить вместо душечки Бонни привычное доминантное хамло с репетиций? Не верю я ни на грош, что Бонни будет таким милым и воспитанным дольше двух дней. Это не он, это образ с витрины «Зара Хоум». Приманка для девочек-дурочек, падких на сладкое. Неужели он именно такой меня и считает? Или это инстинктивное поведение, как распускание хвоста у павлина?
Под конец завтрака Васька жестами показал, что Бонни сошел с ума и следует быть осторожнее с этим опасным психом, потому что Васька мне ничем не поможет – он сматывается от греха подальше, но обещает, если что, принести на мою могилу цветочки.
– Над чем ты так заразительно смеешься? – спросил Бонни, когда Васька прикончил свою порцию пирога и сбежал, на ходу вытирая молочные усы и клятвенно обещая вернуть байк в целости и сохранности. Завтра.
– Васко у тебя тот еще актерище.
– Ленивый оболтус, – с легкой улыбкой пожал плечами Бонни. – Несчастный тот режиссер, который рискнет его взять.
– А я сегодня познакомилась с еще одним Бонни Джеральдом. Знаешь, я представляла твой дом совсем другим. И уж точно без козы и цветочков на холодильнике. Твои племянники?
– Они самые. Кстати, детей и бывших жен у меня нет, а если ты не захочешь, чтобы Васко жил с нами – он свалит в кампус. Но мне кажется, он тебе понравился.
Вздохнув, я погладила Бонни по руке.
Рекламный ролик, вот что не дает мне поверить в идиллию. Слишком все киношно, слишком сладко. Воплощенная мечта девочки школьного возраста. Богатый, красивый, безумно влюбленный, готовый исполнять все мои желания, кладущий к моим ногам свой дом и свои миллионы, согласный умиляться моим капризам и выкрутасам детишек… Бонни Джеральд? Ха-ха три раза. Может быть, он сам верит в то, что показывает мне, но я-то понимаю, что он совсем другой. Поиграв в семейные ценности с неделю, он вернется в привычное амплуа безумного гения, вокруг которого вертится мир. Сейчас, глядя на него, девочка-дурочка могла бы поверить, что ради ее комфорта Бонни уйдет с репетиции или отложит очередную постановку, или не станет гонять на байке ради пари, или не напьется в «Зажигалке» до положения риз… И ангельские крылышки у него вырастут. Разумеется. Черные и кожистые, под стать козлиным рожкам.
– Бонни Джеральд и парное молоко. Кому расскажешь – не поверят.
Он мягко улыбнулся и позвал:
– Иди ко мне.
Разумеется, я пошла. Села к нему на колени, позволила его рукам забраться ко мне под платье, и даже почти не удивилась, когда раздались шаги и прозвучало:
– Привет. Я Джу, тетя этого обормота, – глубоким контральто, по-итальянски.
Вот так и попадаются лисы. Не одному охотнику, так другому. Коза, бассейн с мидиями, завтрак с видом на океан, тетушка Джулия… Почему я не удивлена ощущению кольца на пальце и штампа в паспорте?
– Привет, Джу, – я улыбнулась типичной итальянке: пышной, смуглой, улыбчивой, с черными косами и в пестром фартуке с кружевами. В руках у нее был поднос с пирожками, даже на вид невероятно вкусными.
Джу укоризненно покачала головой:
– Бенито!
– Моя невеста, Роза, – этот поганец самодовольно ухмылялся, я затылком видела.
– Ну наконец-то. Он столько о тебе рассказывал! Будешь? – не дожидаясь ответа, она принялась выгружать на стол тарелки, поставила еще два прибора… а мне все сильнее казалось, что меня окружили, поймали и сейчас начнут снимать шкурку. – Это для Кея, – пояснила Джу на мой вопросительный взгляд. – Вон он, сейчас придет.
Она показала на катер у берега и спрыгивающую с него прямо в воду мужскую фигуру.
– Он будет нашим шафером, – пояснил Бонни. – Вы обязательно подружитесь.
Когда, обернувшись к Бонни, я не увидела на нем ленты – я снова совсем не удивилась. Чего-то подобного и стоило ожидать. Он видел меня, называл по имени, собирался на мне жениться, но… почему я не рада? Почему не визжу от счастья? Почему мне кажется, что меня обманули?!
– Нет, мы не подружимся, – сказала я, но меня не услышали.
И усадили обратно, когда я попыталась встать. А на «Бонни, мне пора домой» ответили…
Я не поняла, что ответили, потому что прямо под ухом заверещал будильник, и я вылетела из сна, внезапно ставшего кошмаром, словно из ледяной воды – задыхаясь и тараща глаза.
Уф. Ну и приснится же такое! Вроде все прекрасно, мечты сбываются, а страшно, словно меня сейчас съедят!
Контрастный душ помог мне успокоить взбесившийся пульс, даже голову слегка прояснил. Но вот на вопрос «почему я чувствую себя в ловушке» ответ найти не помог. Я категорически не понимала, что со мной творится, но очень сильно хотела разобраться. Да так задумалась, что едва не опоздала на репетицию, пришлось плюнуть на экономию и брать такси, в конце концов, с теперешних гонораров могу себе позволить.
В отличие от визита к Бонни домой.
Прошлой ночью мы все же остались в «Тихой гавани». Спать хотелось до безумия, и мне, и Бонни. Утром он снова предложил поехать к нему, но я мягко отказалась. Рано мне встречаться с его родней.
И мы опять пошли бродить по ЛА, купаться в прохладном океане и разговаривать, разговаривать… Было безумно интересно послушать истории с репетиций «Нотр Не-Дам» – с точки зрения Бонни все это выглядело сильно иначе, чем с точки зрения бедненьких замученных артистов. А еще он показал мне свой дом, козу, Джулию и младшего брата Васко – на фотках в смартфоне (смотреть из-за его спины и верить, что он не обернется, было тем еще квестом). Вдогонку он рассказал еще несколько уютных домашних баек, в том числе про Мерзавку, новые джинсы и неудавшееся свидание – оказывается, этот дом Бонни купил еще до романа с Сиреной, и тогда же чуть было не женился на милой девушке-модельере, но она не выдержала конкуренции со Звезденью. А Сирена несколько преувеличивала степень своей помощи «никому не известному мальчишке» – мальчишка к моменту их встречи уже выиграл конкурс «Новые таланты», снялся в дюжине клипов, подписал контракт на рекламу с «Дольче и Габбана» и приобрел домик ценой чуть меньше миллиона. Всем бы быть такими бедными и никому не известными, да?
Про Сирену Бонни тоже рассказывал. И про то, как с горя подсел на наркоту и сбежал в Европу с одним старым байком и парой тысяч в кармане, подальше от друзей, коллег и всего мира. Цель бегства, – «сдохнуть, чтобы ей стыдно стало» – не озвучивалась, но Бонни морщился и краснел, вспоминая «дебила». На самом деле я им восхищалась: я бы не решилась рассказать о себе такое. Да я бы, наверное, и с наркоты слезть не смогла, это слишком трудно и больно. Даже если тебе помогают.
Про то, как ему удалось завязать, Бонни почти ничего не рассказал. Только одно:
– Я должен Кею чуть больше, чем жизнь.
Снова этот загадочный Кей. Европеец (вроде), чуть старше Бонни, двинутый байкер и лучший на свете друг. Встреча на большой дороге в духе Д`Артаньяна с мушкетерами – сначала Бонни с Кеем чуть не поубивали друг друга в какой-то богом забытой румынской забегаловке, но тут явились местные бородатые дядьки с целью побить пришлых. Пришлые дрались спина к спине и каким-то чудом отмахались от местных, после чего поняли, что это начало настоящей мужской дружбы. Хоть фильм снимай.
Ну, не фильм – но несколько глав в роман о Бонни я непременно допишу. Бонни и Кей, почти Бонни и Клайд. И чует мое сердце, если я останусь с Бонни – то знакомство с Кеем мне тоже предстоит. Интересно, какой он?
В мыслях о Бонни и романе (сказочный сон, превратившийся в кошмар, позабылся за неважностью) я добралась до студии и оккупировала кофемашину. После чашечки капучино работается намного веселее! Я честно собиралась напоить гениев кофе и подкараулить Тошку, был у меня к нему один важный практический вопрос, но когда с нашими гениями что-то шло по плану? Правильно. Никогда.