Сделав знак, я вышел в прихожую, пропустил Лука и плотно закрыл дверь. Смерил его взглядом, и парень сразу насторожился.
— Не дозволю, — сказал я твёрдо и тихо. Не хотел пугать взрослых – им тут и так несладко, у них адаптивность почти нулевая. Лук потянулся к моему воротнику – а может, сразу к шее, как угадать? – и я уткнул ему ствол под ребро, — Не по-зво-лю. Думай головой. Сейчас. Сам.
Лук думал, да только всё, похоже, о глупостях. Вроде того, как бы меня заломать да мордой в линолеум немытый и драный ткнуть. Повозить хорошенько, ровно котяру нашкодившего, ещё и пнуть пару раз.
Фиг ему.
— Он уже сделал, что мог, Лук, — сказал я терпеливо, — сделал совсем всё, что мог сделать какой угодно солнечный. Вылечил. Успокоил. Утешил. Добавил сил. Всё. Больше – ничего он не сможет.
Лук сопел и наливался дурной кровью: ему всё невдомек было, как это он так попался молокососу из солнечного края. Ни о чём другом он думать не собирался. Я поймал себя на мысли, которую ногу следует прострелить барану, чтоб унялся. Вздрогнул – неровен час, сам-то сольюсь; вот так вьюжными и становятся – в обычный день, в простецкую минуту, без грохота грому и северных сияний… хотя да. Вру. Сияния-то как раз будут. Уже потом. Уже вокруг новоявленного вьюжника.
— Пройдёт день, другой, и квит, — прошипел в ухо Луку, — И баста! Или его, коли окажется неподдатливый и шибко крепкий, отловят порідки, или сдастся и станет таким, как вот мы. Или уж, скорее, как вон предки. Дурной балласт, готовый материал для осени. Будь людиною, Лук. Будь… че-ло-ве-ком!
Лук моргнул. Тяжело дыша, отстранил меня тыльной стороной ладони. Брезгуша, пойми-ка. Впрочем, тут же и кивнул, сначала без слов. Опёрся спиной о стену.
— Тогда не будем тянуть, — припечатал веско, как обычно, — Сейчас и отвезём… — посмотрел на часы, — до ночи как раз.
— На фуникулерную, — догадался я сразу, не успев удержать гримасу.
— Не кривись, — назидательно прогнусавил Лук, — вот не кривись ты. Будет по-твоему, — и улыбнулся криво, — но так, как я скажу.
Чего ж неясного? Старший в стае устанавливает иерархические связи и соотношения; плевать. Важно – что мы не загубим ещё одного солнечного. Я вошёл в комнату и обвёл тяжёлым взглядом сидевших там взрослых. Они мило улыбались, воркуя о ничего не значивших пустячках – то ли из прошлой жизни, то ли навеянных осенью. Какая разница?
Приветливо улыбнулся Рафик, приподнял широкую низкую чашку, дымившуюся свежезаваренным чаем. Пахло вкусно, приятно, по-домашнему. Инга протянула мне плюшку – тоже свежую, тоже душистую. Я зажмурился, чувствуя, как уходит из-под ног пол.
Прижал кулак к виску.
— Пробачте, Ілля Олегович, — сказал вслух, всё ещё с закрытыми глазами, — Но если мы хотим вас безопасно вывезти – так самое время.
Тишина обвалилась на комнату, словно душный сырой матрас, воняющий прелым пером.
Тишина испортила идиллию и разрушила иллюзорный рай.
Открыв глаза, я широко улыбнулся и сказал, что всё в порядке, мы с Луком вот сейчас вернёмся, только отвезём человека, и всё, и приедем, и будем пить чай, и плюшки кушать будем тоже, и всё будет замечательно, и всё будет славно.
Черти, хотелось мне орать в голос, да не пугайте вы детей, они и так вот-вот взвоют, им ваши косые взгляды со слезой – пуще ножа! – ну, возьмите вы себя в руки, люди вы или слизни какие-то?!
Илья взглядов не замечал. То ли к счастью, то ли как ещё. Он просто вскочил, накинул пальтецо, намотал на шею шарф и засеменил к порогу, послушный, словно ребёнок. И такой же практически бесчувственный: ничего не замечал, никого не видел, занятый только собой. Тьфу!
Я посторонился, пропуская в прихожую солнечного. Посмотрел на сбившихся в плотную стайку своих. Думал покачать головой, что ли, или, может, пальцем пригрозить. Но решил, что зря стараться придётся. Не поймут.
Я и сам бы не понял на их месте. Наверное.
Гучия догнала нас у дверей. Караджурский платок, сизый, колючий, тёплый, — на голове, полушубок, валенки. Из кармана нескромно торчит рукоятка «вольта». Я взглядом велел уйти в комнату. Она вскинула нос, едва не пропахавши потолок. Вот зараза мелкая, ей-же богу.
И тут до меня дошло, почему она увязалась: считает, что мы шлёпнем его за ненадобностью.
Ну, правильно: а что ей думать-то?
Лук, кстати, тоже допёр, но позже – уже садясь в машину. Он ржал так, что лбом в крышу вписался, но и тогда не перестал смеяться, утирая слезы.
— Чтобы ты знала, — сказал он, высокомерно игнорируя солнечного, — мы не вьюжные – так с людьми обходиться. Запомни. И сама тоже никогда не делай… гадостей. Усекла?
Гучия кивнула, добросовестно совравши. Ничего. Будем стараться – и времени у неё будет достаточно, чтобы разобраться в том, как мир обустроен.
Мы вырулили на Проспект Мира и сразу же взяли приличную скорость, Илья да Гучия только успевали руками придерживаться. На Проспекте – совсем иной коленкор. Тут время от времени задувают арктические ветра. И тогда – самое веселье: осенние твари сбегаются со всей Тумазы, а из студёного ветра выходят твари зимние. Ну, плюс вьюжники, где местные, а где и пришлые, в драку тоже лезут. Потом зимних отбивают, и всё становится по-прежнему.
Но пока, как сейчас, идёт снег, а на снегу льётся кровь, отродья и твари заняты слишком сильно, чтобы реагировать на такую мелочь, как мы. Главное – не задерживаться надолго и не приближаться на расстояние удара.
И мы неслись по Проспекту. Пару раз вблизи стреляли – не в нас, в каких-то огромных зверюг, вроде архоз, только топающих по земле и покрытых свалявшимся желтовато-белёсым мехом. Один раз мы таки увидели двух архоз, разрывающих в клочья ещё одного зимнего – длинноногого, с огромными лопатообразными рогами, щелкающего в агонии длинной гавиальей пастью. Но – и только.
Фуникулерная станция, хорошо видимая издали, стояла на трёх опорах посреди просторного перекрёстка. Мы загнали машину меж опор, вылезли и быстро взбежали по лестнице. Вагончик стоял там – с затемнёнными стеклами, красивый, чистенький и ухоженный кусочек лета.
— Ну, что, — сказал Лук, показав Илье на вагончик, — полезайте. Да и будьте здоровы.
Илья молча смотрел на нас. Десятки сбивчивых и сумбурных «спасибо» он успел выложить по дороге, а теперь просто не знал, что сказать. Я посмотрел ему в глаза и вздрогнул. Ах, погань!.. Вот оно в чём дело… Молись, чтобы не хватило тебе дури!
— Девочка, — сказал, наконец, Илья, не утерпев. Я вскинул бровь, хотя, поверите ли, хотелось разорвать его на клочки голыми руками. Мало ему наших проблем – ещё и в добренького поиграться захотел? Как девчонке жить потом – не спрашивал. Сам всё решил – кому где жить, кому с кем ходить, тварь такая, глупая чужая скотина…
Гучия подняла глаза, всё ещё вздрагивая худенькими плечиками. За её спиной я бесшумно поднял пистолет и прицелился. Он замер, с трудом глотая подлый вопрос: не хочешь ли со мной, мол, тебе здесь не место, пойдём в лето… к чёрту! Я взвёл курок, показывая солнечному, что именно делаю. Он запнулся, густо покраснел, но так и не рискнул, хотя желваками играл – будь здоров.
Ничего. Не будет кичиться своей правильностью, сволота. Это даже полезно.
— Счастливо тебе, малышка, — сказал он хрипло, слегка заикаясь. Гучия помедлила и кивнула, а за её спиной я показал ему большой палец левой руки и дал знак стволом пистолета: проваливай уже, бегом!..
Солнечный развернулся и пошёл. Спина – что струна гитарная, только не стонала и не звенела: ждал, ждал пули мужик. Так ничего и не понял, дурачина, хоть возьми и пожалей бедолагу. Никому не пожелаешь идти вот так: думая, что тебя вот-вот грохнут, и понимая, что спасаешь себя ценой девчушки, остающейся в страшном и опасном месте. Чувствуя себя не то предателем, не то и вовсе убийцей. И вдвойне страшно такое для солнечных, у которых совесть – голенькая, нежная.
Но он шёл, пока не добрался до вагона и не взошёл по трапу. Мягко шелестнули дверцы – и вагончик стал быстро набирать высоту, чтобы метрах в двадцати над землей лечь на южный курс. И всё это время на душе звенела радость, и мир светился, красивый, тихий и прозрачный. Не сломался всё же.
Солнечные редко ломаются, какими бы чуткими они ни были, но всегда способны прогнуться и смириться. Найти компромисс. Взглянуть исподлобья, а не прямо и честно.
Чертовы ханжи!
Ненавижу.
Мы сели в машину, чувствуя, как туда, на юг, вслед за вагончиком, уходит ощущение тепла, света и уюта. Сделалось холодно и пусто. Захотелось не то закурить, не то кого-нибудь ударить.
Вместо этого я достал из багажника плед и молча положил Гучии на колени. Она благодарно потрогала меня за руку и быстренько завернулась, что твой младенчик. Слава богу, плакать, вроде, не собралась. Только отсыпаться.
Растёт.
Справляется. Как и все мы тут.
Лук пощёлкал зажигалкой и задымил, держа цигарку в немного дрожащих пальцах.
— Бис, — спросил Лук, неожиданно перегнувшись через спинку кресла и затягиваясь цигаркой, — вот всё никак не получалось у меня спросить: ты-то зачем сюда нагрянул? Ты же вроде из солнечной страны? Там вечное лето, ну, остался бы… горя бы не знал. А?
Я посмотрел на него, потом на Гучию, свернувшуюся клубочком рядышком. Погладил её тоненькие нежные локоны.
— Я осенний, Лук, — сказал я на осеннем, чисто, чтобы сразу было понятно до конца, — Понял, нет? Вокруг было лето, люди… солнечные люди, кто ж спорит? А я… я, наверное, отроду был таким вот… октябрьским. Ты даже не представляешь себе, как лето реагирует на осенних. Даже не представляешь.
Лук долго думал. Ничего не говорил, не хмыкал по своему обыкновению, не ворчал сквозь зубы. Просто сидел и смотрел в туман, пестрящий беспокойными на ночь глядя отродьями. Потом протянул руку и завёл машину.
Мы ехали обратно, сквозь осень, сквозь начинающийся дождь, сквозь стылую сырую погоду, населенную осенними тварями наравне с человеческими существами. Мы ехали сквозь страну, отделявшую солнечный край от мира беспредельной вьюги наподобие границы.
Мы ехали к собственному, уж каков бы он ни был, дому.
Мы были – осенние.
0
0