Киборг Bond X4-17
Дата: 14 апреля 2191 года
Плыть, вытянувшись на доске было здорово. Хотелось лежать неподвижно, чувствуя, как прохладная вода касается ладоней. Шевелиться вообще не хотелось. Харальд его намного опередил, первым добравшись до берега, соскользнул с серфа — воды оказалось по пояс, и побрел к пляжу. Ларс вздохнул — пора тоже выходить. Человек пошатнулся — датчики зафиксировали резкий скачок боли, участившееся сердцебиение. Bond метнулся к Харальду, подключив импланты, и, соскочив с доски, подхватил еще оседающего в воду парня на руки.
— Дживс, захвати доски, у нас проблема, — крикнул Ларс, оценивая показатели состояния Харальда. Опасности не было, и киборг, чуть успокоившись, укоризненно поглядел на человека: — Я же предупреждал.
Харальд промолчал. Противное головокружение, казалось, превратило внутренности в трясущееся желе, к горлу подкатывала тошнота, ноги и руки ватные.
Ларт и Мэш уже спешили на помощь. Ларт подбежал к Bond’у, а Мэш рванул помогать Дживсу с серфами.
— Я справлюсь, — мотнул головой Ларс, — лучше посмотри на что его положить.
Рэнтон, даже не удивившись приказному тону киборга, развернулся и припустил к флайеру, достал покрывало и расстелил на песке. Bond не отставал.
— Ларт, расстегни гидрокостюм, надо его снять, — бросил киборг, удерживая Харальда вертикально. — Рана открылась.
Рэнтон кивнул и потянул язычок застежки вниз. Вдвоем они быстро и осторожно раздели Харальда и уложили на покрывало. Недолеченный ожог, и правда, закровоточил, под пленкой геля набрался целый пузырь крови. Опер нырнул во флайер за аптечкой.
— Тебя надо обратно в медблок везти, — Bond коснулся воспаленной кожи вокруг раны. .
— Не надо. Обещаю, что буду слушаться и не буду больше изображать обморочную принцессу, — тихо сказал Харальд.
— Посмотрим, — буркнул Ларс.
Он побрызгал на рану антисептиком, подождал, чтобы затвердевший гель размягчился и осторожно удалил его, обработал рану кровоостанавливающим спреем и наложил новую повязку. Рэнтон молча подавал Bond’у необходимое. Мэш и Дживс стояли рядом, с видом практикантов на хирургической операции, когда вроде бы все знаешь, но вмешиваться в отлаженную работу спецов не хочется, чтобы не нарушить ритм действий. Киборг вкатил Харальду стимулятор и обезболивающее.
— Что делать будем? — Ларс закончил с перевязкой и повернулся к командиру: — Ты сам видел, что наблюдается незначительное кровотечение, но данные симптомы не представляют опасности для человеческого организма. Головокружение вызвано переутомлением и резким снижением артериального давления. Особой необходимости в стационарном лечении и посещении медблока нет. Если не будет геройствовать и перегружать ногу, то все обойдется.
— Ну, раз ничего страшного нет, то везем его ко мне, — подвел итог Ларт, хлопнул Bond’а по плечу, слегка сжал: — Ты молодец. Собирайтесь, парни.
Пожалуй, только Харальд заметил, как блеснули глаза киборга от этих слов. Похоже не так часто баловали его добрым словом и простой похвалой.
Bond помог Харальду одеться, а затем сам быстро сменил одежду на сухую. Дживс и Мэш загрузили во флайеры снаряжение и серфы, Рэнтон прошелся по пляжу, проверяя ничего ли не забыли. Киборг, невзирая на возмущение и протесты, перенес во флайер Харальда и собирался усадить на заднее сидение.
— Подожди, Ларс. Давай я поведу. Тебе же нужно скопировать мою манеру вождения, — Харальд кивком указал на пульт управления. — Мало ли с кем летать придется, а я предпочитаю сам управлять своей «Акулой». Так что пусти меня вперед, сам садись рядом и смотри.
Bond согласился, что замечание логично и помог Харальду перебраться в кресло пилота и сам плюхнулся в соседнее пассажирское. Рэнтон устроился на заднем и флайер взлетел. Дживс и Мэш остались дожидаться таксофлайера — им предстояло отправиться в участок.
Пока долетели до микрорайона Рэнтона, подействовало лекарство и до лифта Харальд шел весьма бодро, хотя заметно хромал. В кабинке он привалился к зеркальной стене, опираясь на здоровую ногу. Bond глянул вопросительно, но Харальд лишь покачал головой, мол, помощь не нужна, сам дойду.
В квартирке Ларта Харальд тяжело опустился на диван и со сдержанным интересом осмотрелся. Скромная, почти спартанская, обстановка, но все чистенько и аккуратно, даже слишком чисто, словно вылизано или тут потрудилась чересчур трудолюбивая Mary. Бытовой холостяцкий минимум — даже «скелеты» некуда прятать.
— Все отлично, инспектор… Ларт, прыгать вокруг меня с опахалом не надо. Что мне потребуется сам найду и возьму. Или спрошу. Короче, разберусь, — сказал Харальд. — И давай без церемониала, просто по именам. Для долговременного и тесного контакта, — парень заговорщицки подмигнул, — это наиболее приемлемо. Да и вообще, — сменил он тон с дурашливого на нормальный, — было бы глупо выкать другу другу, тем более что я занял твое жилище.
— Не возражаю, — Рэнтон пожал протянутую руку. — Так, теперь детали. — Ларт поскреб пальцем переносицу. — Продукты будет привозить кто-то из нас. Тебе лучше не светиться. Ну или будешь изображать моего кибера.
— Согласен, — Харальд кивнул. — В инфранет выходить можно? У меня бизнес, сам понимаешь.
Ларт не успел ничего сказать, как его опередил Bond:
— Разумеется. Я сейчас настрою маршрутизацию, чтобы нельзя было отследить выход в сеть. Звонки можно делать. Но через скрытый канал и, желательно, без визуализации изображения абонентам.
— Хорошо. Еще момент, — продолжил Харальд: — мне может звонить мой помощник по каким-нибудь делам или партнеры. Если им не отвечать, то могут возникнуть ненужные вопросы. Я тебе переброшу все файлы, изучишь на досуге, чтобы был в курсе. Но, если будут возникать вопросы, требующие знания определенных нюансов…
— Запараллелим наши средства связи, только и всего, — пожал плечами Ларс. — Ты сможешь мне суфлировать напрямую, — киборг коснулся пальцами виска, — а я озвучивать твои ответы. Так устроит?
— Конечно, — Харальд рассмеялся: — да, не получится у меня от дел отдохнуть, а уже даже размечтался. Хотя… если ты потренируешься, то я на тебя все дела свалю.
Киборг только руками развел.
Опера отзвонились, что приняли дежурство и все спокойно. Ларт сделал еще несколько звонков по работе и написал парочку сообщений с ценными указаниями. И тут как раз пришло сообщение о принятом заказе: служба доставки обещала выполнить пожелания клиента ровно через семь минут.
— Это что такое? — Ларт удивленно уставился на Ларса.
— Еда, — пояснил Bond и пошел открывать окно, чтобы впустить дрон с контейнером.
— Мы же с тобой вчера его под завязку набили, — пробормотал Рэнтон.
— Ну, насчет еды я немного приукрасил, — улыбнулся Bond и принялся выкладывать на кухонный стол пакетики с сушеными морепродуктами, рыбными чипсами, сырными шариками, луковыми кольцами, солеными орешками и жареными ребрышками. — Это даже и не еда, так, закуски. Хотя, в принципе, две упаковки пивных банок можно посчитать едой — пиво является весьма калорийным напитком.
— Это по какому поводу? — Ларт помогал выгружать доставленное под недовольное гудение дрона.
— Свободный вечер, можно расслабиться, — пояснил Bond. — Я учитывал вкусы всех присутствующих.
Харальд зааплодировал.
— Ларт, если ты против такого вечера, то давай я заплачу. Мне нравится идея. И Ларс у нас умничка.
Рэнтон скрипнул зубами и сунул карту под сканер дрона. После предыдущих попоек даже смотреть на пивные запасы было тошно.
— Не кривись, Ларт. Мы уже большие мальчики, нам можно. Харальд бросил быстрый взгляд на стол, — О, Гиннесс, годится. А светлое пиво, очевидно, тебе, Ларт. А ты что любишь, Ларс? Я про тебя самого спрашиваю, а не про твой образ.
— Любое, — лаконично ответил киборг и, достав из посудного шкафчика несколько глубоких тарелок, принялся вытряхивать в них чипсы, колечки и прочие закуски.
Ларт выложил в одну из тарелок ребрышки, посмотрел на Харальда и подумал, что вообще-то удобнее будет устроится всем троим на диване. Ну или одному кому-то в кресле.
— Ларс, пошли, поможешь, — окликнул он.
Киборг с готовностью направился за ним и они притащили из спальни низкий круглый столик, который поставили перед диваном.
— Харальд, не хочешь взглянуть на спальню, которую мы тебе приготовили? — спросил Bond.
— Хочу, — отозвался тот, встал, стараясь не показать вида, что ему тяжело, подошел к двери, оперся локтем о косяк и заглянул: — Вполне уютно. Мне нравится.
— Это Ларс тут все докрашивал, — похвастался Рэнтон.
— Молодец! — улыбнулся Харальд. — Ларт, а ты сам…
— А я на диване, — пожал тот плечами. — Если вообще дома ночевать доведется. Да ты не парься, не развалюсь. Я вообще с этим диваном за последний месяц сроднился, пока ремонт в спальне делал.
— Хорошо, — кивнул Харальд. — Меня все устраивает.
— Ну тогда давайте, садитесь, — скомандовал Bond и расставил на столике тарелки с закусками и банки с пивом.
Харальд, старательно делая вид, что у него все в порядке, рухнул на диван, подгреб под бок подушку. Ларс, предварительно лишний раз просканировав состояние бизнесмена, уселся рядом, протянул банку и пододвинул закусь поближе.
— Ларс, мотай на ус. Пиво я предпочитаю Гиннесс, это ты правильно выбрал, — наставительно сказал Харальд. — Самое любимое — Экстра Стаут. Баночное — Драфт. Тут ты тоже в яблочко попал, — он отсалютовал киборгу банкой. — К пиву люблю сушеные морепродукты и жареные ребрышки. Тут тоже бинго. — Тут он повернулся к инспектору: — Ларт, а ты чего, как неродной? Бери пиво и присоединяйся. Правда, стоит отдохнуть. Когда еще в следующий раз посидеть удастся…
Рэнтон взял протянутую Bond’ом банку светлого, плюхнулся в кресло, посмотрел на «близнецов» и скомандовал:
— Ларс, давай-ка с тобой поменяемся местами, а то я вас путать буду. А тут хоть знать буду, что слева ты, а справа Харальд.
«Близнецы» рассмеялись, но Bond послушно встал, чтобы перебраться в кресло и вдруг замер.
Теперь фыркнули оба. Белокурый лекарь представился:
— Меня зовут Принц. Его — Пепел.
Закат назвался в ответ, помедлил, но всё-таки спросил, чем может отработать лечение.
Пепел картинно приложил руку к лицу. Принц, пожав плечами, предложил:
— Давай ты выздоровеешь и тогда разберёмся? Мы бродяги, если так хочешь помочь, работа найдётся.
Закату оставалось только согласиться. Он в самом деле был очень слаб, настолько, что вряд ли смог бы сейчас встать. Странно давило в груди, он закашлялся хрипло, задыхаясь. Сглотнул поднявшийся в горле ком. Принц поморщился, подал тряпицу.
— Лучше сплевывай. Эта пакость тебе ни в лёгких, ни в желудке не нужна.
Шевельнулся полог, за ним заржали недовольно, топнули копытом. Пепел, посмеиваясь, помог коню выпутаться из ткани. Чёрная морда ткнулась Закату в щеку, Злодей шумно вздохнул, зажевал прядь волос.
Принц, поглаживая шею удивительно добродушно настроенного коня, рассказал, как тот у них оказался:
— Он сам к повозкам выскочил — в стремени чей-то сапог, на узде стражник висит. Ну, мы человека отцепили, отряхнули. Посоветовали в следующий раз в седле кататься, а не волоком, — Закат улыбнулся, представляя, как бродяга говорит это стражнику с таким же участливым, как сейчас, выражением. — Коню воды налили чуть-чуть, дальше пошли, а он за нами. Вместе из города выбрались, а потом он как рванёт куда-то в сторону! Отскочил на обочину и заржал, словно пёс по мёртвому хозяину взвыл. Мы подошли посмотреть, а там ты лежишь.
— Так что ты не нам, ты коню жизнью обязан, — вклинился в рассказ Пепел. — Верный он у тебя.
Закат кивнул, признавая достоинства Злодея, но снова поблагодарил своих спасителей. Пепел только поморщился, Принц серьёзно попросил:
— Не надо. Доброе дело от восхвалений умаляется.
Закат извинился, вызвав очередные фырканья, и замолк, не вполне понимая, как здесь принято держаться. Спросил только, куда они идут, а услышав, что к морю, успокоился. Цитадель стояла на берегу, так что он не отклонился от нужного пути.
Его спасители оказались теми самыми бродягами, которых Светлый орден велел гнать из городов. Частично за дело — воры среди них встречались, но больше доставалось за балагурство, цветастые юбки и звонкие браслеты, нарушающие не столько законы, сколько благообразность жизни на землях света. Крестьян тоже раздражала пёстрая и горластая ватага, но если их сердца ещё можно было смягчить, то городскую стражу, а тем паче рыцарей — никак.
Закат очнулся вечером, когда караван остановился на стоянку, расцветив черный ещё луг огнями костров и красочными рисунками на повозках. Однако больному не разрешили встать, только полог откинули, закрепили, чтобы видно было огонь костра. Принц принес кружку горячего отвара с плавающими крупицами трав и хлебный мякиш, велел:
— Вымачивай его, ешь и запивай.
Первый кусок Закат проглотил, почти не жуя, отхлебнул горячий настой. Принц придержал его руку, сочувственно улыбаясь и глядя в глаза. Закат коснулся языком нёба, обожженного до мгновенно сошедшей кожи, только сейчас почувствовав боль. Постарался есть медленней, дуя на отвар. Травы дали воде терпкий горьковатый привкус, подсохший хлеб крошился, пах мятой и полынью, и всё равно казался вкусней мёда. Проглотив последние крошки, Закат чувствовал себя едва ли не более голодным, чем прежде, но Принц только головой покачал:
— Больше нельзя. Сколько дней ты с воды на воздух перебивался?
— Семь до Лесовыси, — тихо ответил Закат. Пепел, давно спрыгнувший с повозки и сидевший у огня, оглянулся.
— Накинь ещё три, валяющееся тело напоить ещё можно, а вот с кормёжкой даже у Принца не вышло. У тебя в животе все кишки давно узлом завязались и напрочь забыли, что пузо создано, чтобы его едой набивать, а не чтобы к хребту липнуть.
Принц посмотрел на друга, вроде бы без всякого выражения, но тот, смущенно дёрнув плечом, вернулся к костру. Подкинул ещё дров. Погрозил пальцем двум девочкам, сунувшимся было с грибами, нанизаными на прутики:
— Рано ещё! Их над углями жарить надо, а не в пламя засовывать.
У огня собрались жители ещё двух повозок — бабка с внуками и молодая пара. Главным здесь был Пепел, указывая, что и когда делать. А Принц… Закат с интересом смотрел, как хрупкая с виду фигура мелькает то тут, то там, закрывая на миг огни, и как почтительно ведут себя с ним люди. Спрашивать ничего не пришлось — юноша, вернувшись и заметив пристальный взгляд, неловко пожал плечами:
— Ты правильно догадался. Так вышло, что я их вождь.
Как именно так вышло он уточнять не стал, а Закат не спрашивал. Видно было, что юноша старается соответствовать своему титулу, и при этом вряд ли ему рад.
Наконец костёр был признан подходящим для готовки, и грибы не только подсушили над огнём, но и сварили из них суп. Перешучивались взрослые, дети на спор тягали репу из раскалённых ещё углей. Когда вечерние сумерки сменились ночной тьмой, мужчина достал лютню, старуха — бубен, а остальные под незатейливую музыку заплясали вокруг костра. Даже Пепел, больше молчавший остаток вечера, вскочил, закружился, едва не наступая в угли. На третьем круге ухватил за руку Принца, выдернул в пляску, тот неожиданно ловко отбил частую дробь — беззвучную на влажной земле, но от того не менее зрелищную. Закат невольно начал хлопать в такт, улыбаясь.
Эти люди жили совсем иначе — и в то же время так же прекрасно, как и селяне.
Улыбка погасла. От них тоже надо было уйти как можно скорей. Не подвергать опасности, преследующей его на землях Светлого ордена.
Старуха, отложив бубен, обогнула ватагу, к которой уже подтянулись люди от соседних костров, села на борт повозки рядом с Закатом. Растрепала ему волосы, засмеялась.
— Ой-вай, серьёзный какой! Хочешь, погадаю тебе на молодицу?
— Не стоит, — тихо попросил Закат, но его уже схватили за руку.
— Не на девушку, так хоть на дорогу к ней, а? — предложила, подмигивая, старуха. — Или может всерьёз, на судьбу тебе карты разложить?
Засосало под ложечкой — судьбу узнать хотелось, но Закат с грустной улыбкой отнял у гадалки ладонь.
Он и так знал, что его ждёт.
***
— Убьёшь меня снова?
Голос Героя спокоен. Тёмный Властелин ходит вдоль стены темницы, сцепив руки за спиной, раздумывая. Оборачивается, усмехаясь.
— Нет. Мне надоело раз за разом тебя ловить. Ты будешь страдать здесь долгие годы, но твоей смерти я больше не допущу.
Он видит, как мелькает страх в глазах Героя и смеётся. Он думает, что нашел способ победить раз и навсегда.
***
На судьбу ему всё-таки погадали — неуёмная старуха разбудила с рассветом, в розовых сумерках, и прежде, чем Закат толком осознал происходящее, разложила карты прямо у него на животе поверх одеяла. Протестовать после этого стало неудобно. Толстые засаленные листы выстроились подобием меча, теперь старуха ловко переворачивала их по одному, приговаривая:
— Ох да, тяжело тебе сейчас, мальчик. Мало того, что нашлись враги там, где ты не ждал, так ты и сам хорош! Отчаялся, сделал глупость, уже не отыграть назад. Хм, посмотрим…
Две следующие карты перевернулись, под одинаковыми бордовыми рубашками обнаружились новые странные картинки. Старуха только языком цокнула.
— Давненько я такого мрачного начала не видела! Цели ты своей достигнешь, конечно, но принесёт она тебе только боль и муки. Впрочем, всё ещё может повернуться к лучшему. Ну-ка…
Со следующей карты на Заката взглянула тонко нарисованная женщина с суровым лицом.
— Ответ не там, где ты думаешь… Или в прямом смысле — твою тайну хранит женщина. Она может скорее помочь тебе, чем помешать, но ты до последнего не будешь знать, что тебя ждёт. Кто же твой враг, интересно…
Старуха потянулась к предпоследней карте, Закат накрыл её ладонь своей.
— Можно?
Она кивнула, он поднял карту. Посмотрел в перевернутое лицо золотоволосого рыцаря. Старуха поджала губы.
— Знаешь, милый, оставь-ка ты свою затею, какой бы она ни была. Твой враг сильнее тебя, он жаждет твоего унижения, если не гибели. И не уверена, что ты сможешь его пережить.
— Осталась последняя карта, — напомнил Закат. Гадалка отмахнулась.
— Совет там. Спасение. Только от такого расклада спасения не жди! У тебя на судьбу выпало сам видишь, что. Тут совет один может быть — бежать.
Закат всё-таки перевернул последнюю карту. Старуха, едва взглянув, хмыкнула:
— Опять человек… Но слуга, а не рыцарь, он младше. Такие спасать не умеют, разве что немного поможет, — пожевала губами, задумавшись. Карты в её руках то раскладывались веером, то собирались обратно, а потом вовсе исчезли, Закат не заметил, куда. Поднял голову, столкнулся с цепким взглядом. Старуха уточнила:
— Ты не свернёшь с этой дороги, так ведь? Любой бы на твоем месте сбежал, только пятки бы сверкнули, а ты упрямый… Если выживешь — выйди на дорогу, позови старую Раду. Хочу знать, что ты остался жив.
***
Бродяги вставали поздно — солнце уже светило в полную силу, когда стоянка снялась. Пепел разбросал угли костра, запрыгнул в повозку последним, кутаясь в одеяло, на котором они спали ночью. Принц занял место кучера, но как только вывел лошадь с поля на дорогу, завязал поводья на обрешетке, предоставив серой в яблоках кобыле разбираться самой. К ней тут же пристроился Злодей, затрусил сбоку, выгибая шею, явно красуясь. Они странно смотрелись рядом — рабочая лошадка с пушистыми после зимы бабками и верховой, тонконогий, едва не на полкорпуса выше. Закат следил за ними сквозь щель меж полотнищами полога, удивляясь.
— Впервые вижу Злодея таким дружелюбным.
— Еще бы, он же девицу добивается, — улыбнулся Принц, достав лютню и тихонько пощипывая струны. — Тут любой станет тихим и покорным, только бы избранница на него посмотрела.
Фыркнул Пепел, высунулся на козлы из-под полога.
— Ничего, как своего добьётся, так опять злющим станет.
Закат покачал головой, сомневаясь в словах юноши, но спорить не стал. Всё равно будущее рассудит. Принц тем временем вернулся в повозку, уступив Пеплу место на козлах. Присел возле Заката, попросив разрешения его осмотреть.
— Ты ночью почти не кашлял. Хочу убедиться, что это из-за того, что лёгкие чистые, а не я что-то с травами напутал.
Закат кивнул, Принц помог ему встать. Подождал, пока больной закрепит одеяло на бедрах, не позволяя тому сползать ниже. Закат знал, что во время лечения его раздели целиком, понимал, что это было необходимо, и все-таки чувствовал себя неловко. Бродяги подобрали совершенно чужого для них человека и потратили много сил, выхаживая его.
Комната? Это были покои из четырех помещений: спальни, кабинета-библиотеки, столовой и ванной. Два очага, восемь окон (правда, слишком узких), отхожее место с сиденьем и бездонной дырой. Чистая одежда – без изыска, но добротная, удобная и дорогая. Нижнее белье! Ночной колпак и рубаха до полу. Шерстяные чулки. Домашние туфли. Слуга! Добрый, заботливый старикан по имени Лепа; в иерархии замка он стоял неизмеримо выше пленных чудотворов, потому никогда в их сторону не смотрел – но принял распоряжение хозяина со всей серьезностью и прилежанием.
Он очень скоро объявил, что ванна готова, и Войта зашел в жаркую чистую комнату с парившей купальней в центре. Начал стаскивать с себя засаленную, вонючую одежу, забыл о повязке из рушника поверх рукава – и слуга немедленно кинулся развязывать крепкие узелки, помогая себе зубами. Ком встал поперек горла, плечи тряхнуло и слезы побежали по щекам – Войта стоял и плакал, глядя на горячую прозрачную воду, пахшую травами, и изредка неловко вытирал нос левой рукой. Лепа истолковал его слезы по-своему и принялся уговаривать его, как маленького:
– Не бойтесь, господин Воен. От горячей воды больно лишь в первую минуту, потом только хорошо – раны очистятся. Я добавил в ванну чистотела, шалфея и череды, как велел лекарь.
– Я не господин, – проворчал Войта сквозь слезы. – Называй меня просто по имени.
У него никогда не было слуг.
Ступать грязными пятками на белоснежный мрамор спуска в купальню казалось глумлением над святыней, но Лепа и тут понял замешательство Войты не так: услужливо поддержал его под локоть.
Горячая вода обожгла ссадины, впилась в рану будто острыми зубами, но слуга оказался прав – через минуту боль отпустила, блаженно закружилась голова, тепло полилось в каждую клеточку тела, опьянило, одурманило запахом трав; Войта вытирал лицо мокрой рукой и не чувствовал слез, бегущих на щеки, – вода была горяче́й. Он клялся самому себе, что через три дня повторит отказ, что Глаголен не заставит его выдать тайны чудотворов мрачунам, не принудит работать против Славлены – и не верил своим клятвам. Сутки назад он, раненый, избитый, прикованный цепью к стене, валялся в грязной луже под ледяным дождем и принимал это как данность. Если бы ему и довелось подремать сегодня, то в холодном погребке при пекарне, где Рыба никогда не появлялся, на каменном полу, по-собачьи свернувшись в клубок – и он бы счел это удачей, блаженством.
В купальне имелся мягкий, выстланный мочалом подголовник, и Войта быстро задремал, согревшись. Слышал сквозь сон, как Лепа добавляет в купальню кипяток – осторожно, по стенке. И как с этого места к телу идет волшебный, усыпляющий жар…
Он провалялся в купальне часа три, убеждая себя в том, что это в последний раз. Что он готов прямо отсюда вернуться в ледяную лужу на заднем дворе или в погребок при пекарне.
Ночная рубаха с мягоньким легким ворсом и три перины на кровати поколебали его решимость, равно как и богатый ужин, поданный в постель. Приходил лекарь и вместо хлебного вина и уксуса использовал жирную, дурно пахшую мазь, которая быстро успокоила боль в потревоженной ране.
Войта спал долго, до следующего утра (не раннего вовсе), и, проснувшись, долго не мог понять, где находится. Потом думал о побеге (понимая, какую выдумывает ерунду: из башни не убежишь), потом хотел встать, но Лепа (будто дежуривший под дверью) принес завтрак. Пушистый белый хлеб из пекарни был еще теплым…
Он бы пролежал весь день – мечтал, что когда окажется на свободе, вернется домой, тогда обязательно пролежит в постели целый день. Может быть, даже не один. Но снова пришел лекарь, потом Лепа предложил одеться, и Войта понял, что лежать ему вовсе не хочется, а хочется посмотреть, что за книги стоят на полках в кабинете.
Три книги лежали на столе. Лепа развел огонь в очаге у Войты за спиной и услужливо зажег три свечи в лампе под абажуром – через узкое окошко пробивался серенький свет тусклого осеннего дня, и лампа пришлась кстати.
Книги, хоть и в кожаных переплетах, оказались рукописными. И автором всех трех значился господин Глаголен: доктор оккультной натурфилософии, герметичной антропософии и естествоведения, учредитель кафедры предельного исчисления и движения материальных тел, создатель теории электрических сил.
Первая из книг посвящалась предельному исчислению, от метода исчерпывания восходившая к описанию материального движения. Войта думал, что не вспомнит и десятой доли того, что знал когда-то, и даже отложил книгу с мыслью, что пока это слишком сложно для мозгов, заржавевших на дожде и накрученных на мукомольный жернов. Заглянул в две другие книги: теорию электричества счел ненужной чудотворам, а книгу по общей теории энергетического поля нашел для себя слишком простой. Его манила самая сложная книга – по математике – как брошенный вызов.
Да, сначала мозги скрипели и поворачивались с усилием, подобно жернову в пекарне. А потом Войта забыл, что может чего-то не помнить. Язык символов всегда давался ему лучше языка слов, в формальной записи он видел больше образов и смыслов, чем в пространных пояснениях: логические цепочки стройны тогда, когда коротки и однозначны. И… вообще-то Войта рядом не стоял с Глаголеном по уровню знаний… Во всяком случае, в математике.
Лепа сообщил, что накрыл обед в столовой (и вроде бы даже заранее об этом предупреждал), но Войта так и не вышел к столу – каждую минуту собирался закончить и встать, но минута бежала за минутой до тех пор, пока Лепа не принес первое блюдо в кабинет (да-да, обед подразумевал перемену блюд!).
Примерно то же произошло и с ужином.
Удивительный механизм управлял лампой, Войта не сразу его заметил: по мере того, как свечи сгорали и становились легче, груз на шарнире постепенно (!) поднимал их под абажур… Лепа менял свечи, будто подглядывал за ними в замочную скважину. Впрочем, Войта не удивился бы, если бы узнал, что слугу оповещает звонок, механически связанный с высотой противовеса.
Он исчиркал стопку бумаги (плотной и белой, сделанной на заказ, с филигранным вензелем Глаголена); изломал с десяток перьев (руки отвыкли, огрубели); заляпал чернилами стол – и все потому, что некоторые выкладки старого мрачуна были ему непонятны. Оставить все как есть, принять доказательство на веру или спросить Глаголена он считал ниже своего достоинства – пришлось разбираться.
Лепа, заходя менять свечи, зевал, жмурился и ежился, но как Войта иногда не замечал жену, так теперь не обращал внимания на слугу. Наверное, если бы лампа погасла, он бы задумался о том, почему это произошло, но она не гасла… Тусклый день давно сменился черной ночью, а потом в узком окне забрезжил следующий тусклый день – спать не хотелось, просто немного ело глаза.
Появление лекаря стало для Войты досадной помехой: чтение книг такого рода требует предельной сосредоточенности, отвлечешься на минуту, потеряешь мысль – и нужно возвращаться назад на несколько страниц. За лекарем последовал завтрак, и по-хорошему надо было поспать, но, облачившись в ночную рубаху, Войта так и не лег – заглянул в книгу, чтобы уточнить не дававшее ему покоя утверждение, и снова принялся переводить именную бумагу Глаголена. Лепа принес ему теплый халат.
Едрена мышь, это был прорыв. И в математике, и в механике. Простота и изящность описания материального движения потрясала. У Войты захватило дух от раскрывшихся перед ним возможностей: обладая таким инструментом, можно свернуть горы – в прямом смысле, горы магнитных камней. К обеду его охватило лихорадочное возбуждение: изысканная еда вызвала вдруг отвращение, кусок не пошел в горло; Войту бил озноб, несмотря на пылавший за спиной очаг – но он не ощущал озноба. Бдительный Лепа позвал лекаря, но Войта наорал на него и выгнал вон. Лекарь оказался настырным, вернулся через четверть часа, подсунул под руку крепкого успокоительного настоя – и вскоре Войту водворили в постель с грелками под пуховыми одеялами. Лекарь больше не называл его Белоглазым, а обращался учтиво: «Господин Воен». Засыпая, Войта пробормотал:
– Я не господин. Можешь называть меня просто магистром.
Во сне он решал уравнения из области предельного исчисления и никак не мог решить.
Кроули отводит Азирафаэля за руку в спальню, предварительно убедившись, что они закрыли за собой дверь и заперли ее на ключ. Несколько месяцев назад на двери даже замка не было, но теперь подобные предосторожности стали необходимы. Кроули не питает иллюзий, что запертая дверь сможет остановить вторжение, которого они пытаются избежать, но все же посылает сообщение о его нежелательности и, возможно, тем самым выигрывает им некоторое время. На данный момент немного времени — это все, что им нужно.
— Пойдем, — мягко говорит он.
Они оба перестали носить обувь в квартире с тех пор, как приобрели мягкий плюшевый ковер. Кроули пересекает комнату и останавливается у края кровати.
Азирафаэль задерживается у запертой двери, нервно сплетая и расплетая пальцы. стиснутые перед животом.
— Кроули, а что если я… что если я не смогу?
Кроули оглядывается на него, а затем садится на кровать, упираясь в нее руками. Поначалу он собирался отмахнуться от столь нелепого вопроса, но, взглянув на нервничающего ангела, все-таки решает ответить со всей возможной мягкостью:
— Но ведь ты никогда и не узнаешь, если сейчас не попробуешь, не так ли? Так и будешь продолжать беспокоиться об этом… как беспокоишься все последнее время, да?
— Я знаю, просто… это очень важно. — Азирафаэль сглатывает, но все же отрывается от дверного проема и делает несколько шагов вперед. — Я хочу попробовать, но что если я сделаю что-то неправильно? Что если я не смогу вернуться?
— Мы разберемся с этим, ангел, — говорит Кроули, похлопывая по кровати рядом с собой. — Садись сюда. По крайней мере подожди, пока не попробуешь, прежде чем скручивать себя в узлы. И потом… Насчет скручивания в узлы… это ведь будет легче делать, когда ты станешь… ну… верно?
— Не смешно, — говорит Азирафаэль насупленно, но делает последние несколько шагов и присаживается на край кровати, рядом с Кроули.
Кроули улыбается и наклоняется ближе, нежно поглаживая руку Азирафаэля, прежде чем потянуться и поцеловать его в висок.
— Все будет хорошо, я обещаю. Я позабочусь об этом. А теперь вылезай из своих шмоток, ты же не хочешь их испортить.
Взгляд Азирафаэля остается тревожным, но он начинает расстегивать свой сюртук, после чего стряхивает его с плеч и аккуратно складывает на край кровати. Кроули дал ему достаточно места, чтобы снять с себя еще несколько предметов одежды, и в последнюю очередь носки, когда он подтягивает ноги на кровать. Кроули с теплой улыбкой обводит его взглядом, прежде чем присоединиться, выскользнув из собственной одежды, и они оба усаживаются на кровати, скрестив ноги, в своем свободном нижнем белье.
— И что теперь? — спрашивает Азирафаэль, тревожно переплетая и распутывая пальцы.
— Закрой глаза, — говорит ему Кроули, не двигаясь с места.
Азирафаэль глубоко вздыхает и закрывает глаза.
Хотя Азирафаэль не может этого видеть, Кроули кивает.
— Ладно, а теперь… ты знаешь, это похоже на то, что бывает, когда ты возвращаешься с небес. Когда ты возвращаешься на землю, ты же должен реатомизироваться? Вот и сейчас нужно сделать так же, за исключением того, что теперь ты должен собрать все обратно в другом порядке.
Азирафаэль снова открывает глаза.
— Но, Кроули, откуда же мне знать, в каком порядке все должно быть собрано?
— Я покажу тебе, ангел, если ты окажешь мне честь и удостоишь своего доверия, — говорит Кроули с легким смешком. — Ну же, ангел! А теперь закрой глаза.
Азирафаэль так и делает, хотя и с некоторым раздражением, лишь немного вздрогнув, когда Кроули касается его рук.
— Кроули, но ведь это же не больно, правда?
— Нет, любовь моя, — говорит Кроули, и в следующий миг они оказываются везде и внигде, внутри и снаружи сразу, свет, цвет, звук и время — все это происходит одновременно внутри них, пока Кроули ведет Азирафаэля к переходу к их истинным формам.
Азирафаэль открывает несколько из своих многочисленных глаз, глядя на гладкую, сияющую фигуру Кроули. Несмотря на Падение, тот ангельски прекрасен, его черные перья поглощают свет и одновременно сияют так же, как могла бы сиять черная дыра, искривляя и переплетаясь с сущностью Азирафаэля, искажая их обоих там, где они соприкасаются. Кроули пристально смотрит на него в ответ, щуря золотистые глаза, которые так ярко выделяются на фоне постоянных искажений и извивов. Азирафаэль не может проследить ни одной линии своего тела, все они извиваются и сжимаются, скручиваются сами в себя, в каждый последующий момент образуя что-то новое. Он был текучей, извивающейся массой, состоящей из чешуи, глаз, крыльев и мириадов сверкающих желаний.
Не говоря ни слова, Кроули снова начинает сливаться в материю, и Азирафаэль наблюдает за ним с напряженным вниманием, скрупулезно отмечая и фиксируя про себя каждую часть происходящих изменений. Он наблюдает, как Кроули сворачивается вокруг собственной сути, его тени сливаются в ленту, огонь под ним вытягивается в жгучую красную полосу, а глаза собираются в золотое озеро, которое застывает в единую пару. И вот он уже лежит на кровати и его раздвоенный фиолетовый язык выскальзывает изо рта в нетерпеливом ожидании.
В этой форме Азирафаэль не смог бы ни вздрогнуть, ни содрогнуться, но его свет колеблется. Он может это сделать. Он закрывает глаза и сосредотачивается. Обычно он конденсировался в конечности, волосы, бедра и плечи. Он создавал себе ноги, руки и почти плоское лицо с едва выступающей челюстью. Он делал себе кожу, мягкую и чувствительную, покрытую тонкими волосками.
На этот раз почти ничего из этого не применимо. На этот раз ему нужно вытянуться в одну длинную линию, от кончика носа до хвоста. Его челюсть вытягивается в длину, а золотые крылья складываются, обернувшись вокруг него, превращаясь в золотые щитки и чешуйки и оставляя на его теле узорчатую вязь более бледных крапинок, словно тончайшее украшение из драгоценных цепочек. Он изгибается и свивается способами, которые были ему неизвестны в человеческом или истинном обличье, превращаясь в свободную спираль петель, нагроможденных одна на другую на кровати.
Как только изменения завершаются, Азирафаэлю становится холодно.
— О, я… я не уверен, что мне это нравится, — говорит он, вернее, пытается сказать. Но обнаруживает, что его рот не работает как раньше. Его длинный язык высовывается наружу, а когда возвращается, ощущение запаха оказывается просто ошеломляющим. — О боже…
— Тебе больно? — спрашивает Кроули с тревогой, его клиновидная голова поднимается, чтобы придвинуться ближе. — Может быть, тебе стоит вернуться?
— Нет, ничего такого страшного, — быстро отвечает Азирафаэль. — А как ты переносишь холод?
Кроули раздраженно фыркает.
— Обогреватели, — говорит он. — Электрическое одеяло. В ванной комнате пол с подогревом.
— Декаданс, — сухо произносит Азирафаэль, поеживаясь и снова замирая. — Ой. — Он снова пошевелился, выскальзывая из-под обрывков одежды. — Странное ощущение. Чувствовать все и всем телом, и повсюду.
Кроули наблюдает за ним, не двигаясь, и хотя змеи не могут улыбаться, Азирафаэль практически чувствует его восторг.
— А ты не хочешь вернуться обратно?
Азирафаэль задумывается об этом на мгновение, скользя в большом прямоугольнике кровати по кругу, одна из его сторон задевает Кроули, когда он проползает мимо. Это восхитительное ощущение, все это движение вверх и вниз по всему его позвоночнику и животу, скольжение его чешуи по мягким простыням. К тому же он немного устал: реатомизация была нелегкой работой, даже когда он был хорошо знаком с формой, которую хотел принять. Превращение в змею в первый раз определенно оказалось серьезным испытанием его выносливости.
— Нет, пока еще точно нет, — говорит он. — А ты можешь? Боюсь, что в таком виде я не смогу открыть дверь.
Кроули стекает с края кровати, его фигура меняется, когда он снова переходит в человеческую форму. Азирафаэль наблюдает, как он одевается, надевая все, кроме носков, а затем тоже скользит к краю кровати, намереваясь последовать за Кроули. Вместо этого Кроули осторожно просовывает руки под Азирафаэля и приподнимает его, чтобы свободно накинуть на плечи. Азирафаэль мгновенно расслабляется, прижавшись к теплому телу Кроули.
Теплая рука гладит его по боку, и они направляются к двери. Азирафаэль не слышит, чтобы щелкнул замок, и понимает, что его уши, похоже, не приспособлены к восприятию нормальных звуков. Несмотря на то, что он мог слышать Кроули, голос того, казалось, проявляется прямо в его голове без посредства ушей. Однако он скопировал Кроули настолько точно, насколько это было возможно, поэтому пришел к выводу, что это, скорее всего, было просто неотъемлемой частью существования в форме змеи.
Но это уже не имеет значения. Потому что теперь он мог слышать то, что значение имеет.
Дверь во вторую спальню открылась, и Азирафаэль поднимает голову, чтобы посмотреть на стеклянную перегородку, которая вошла в их жизнь несколько месяцев назад. Он высовывает язык и ловит тяжелый запах рептилии в комнате, и его сердце начинает биться быстрее.
— Подожди, — говорит он едва слышно. Кроули останавливается всего в двух шагах от двери. — А что если… что если им это не понравится?
— Азирафаэль, в тебе нет ничего такого, что могло бы не понравиться, — отвечает ему Кроули мягко и снова устремляется вперед, прежде чем ангел успевает возразить.
Азирафаэль напряженно ждет, пока Кроули отпирает клетку, и позволяет ему снять себя с плеч. Смутно он слышит шевеление маленьких тел в мягком мху, скрип чешуи по растительности, когда пять маленьких душ пробуждаются ото сна. Крошечная головка проклевывается сквозь торф и пристально смотрит на него, когда Кроули помещает его в резервуар поблизости.
— У твоего отца есть для тебя сюрприз, — тихо промурлыкал Кроули.
— Азирафатер?
Азирафаэль открыл было рот, чтобы отчитать Кроули за это заявление, но замер. Он может их слышать. Он смотрит вниз, уставившись на Джуниора.
— О, — еле слышно произносит он. — Я слышу тебя, малыш.
— Ты меня слышишь? — эхом отзывается Джуниор, а затем, словно осознав, что он только что сказал, выскакивает из-под своей моховой лежанки, сильно дернувшись. Азирафаэль отшатывается назад от столь резкого движения, но это не спасает его от внезапного нападения пятерых оживленных маленьких макаронин, которые набрасываются на него со всех сторон и начинают шустро ползать по его телу громко выкрикивая его имя.
— Да, я вас слышу, — повторяет он снова и снова, не успевая прикоснуться мордой ни к одному из них, прежде чем они снова исчезнут. Радостные восклицания перекрываются вопросами, ответить своевременно на которые Азирафаэль не имеет ни малейшего шанса. — Я хотел услышать вас, и ваш отец научил меня, как это сделать!
— Ты останешься змеей? — спрашивает Джуниор, и все они медленно останавливаются.
— Ты можешь научить нас быть людьми? — спрашивает другой — Азирафаэль не уверен, кто именно, так как никогда раньше не слышал их голосов.
— Я не… я не знаю, — мягко отвечает Азирафаэль. — Я не могу оставаться здесь вечно, но я могу остаться здесь на сегодняшний вечер. Вам бы это понравилось?
Хор восторженных согласий служит ему ответом, и Азирафаэль переводит вопросительный взгляд через край ограды, туда, откуда за ними с широкой улыбкой на лице наблюдает Кроули.
— О, меня это вполне устраивает, ангел. В любом случае тебе будет проще поменять форму утром, после небольшого отдыха. К тому же там, наверное, теплее.
Как только он это сказал, Азирафаэль осознал, что на самом деле ему очень приятно в этом вольере, теплом и мягком, где воздух не настолько сух, как снаружи, и от него не зудит чувствительная змеиная кожа. Азирафаэль легко может остаться здесь на ночь, свернувшись вокруг пяти маленьких жизней, которые случайно принес в этот мир. Он может говорить с ними всю ночь, если захочет. Наконец-то общение будет не односторонним и он сможет узнать их немного лучше.
— Я думаю, мне это понравится, — тихо говорит он, опуская голову вниз, чтобы детям было проще до него дотянуться. В считаные секунды он оказывается лицом к лицу со всеми ними, и если бы змеи могли улыбаться, то его улыбка растянулась бы от уха до уха. — Да, я думаю, что мне это очень понравится. Спасибо тебе, Кроули.
— Для тебя все что угодно, ангел, — улыбается Кроули, берясь за дверную ручку. — Спокойной ночи.
Пять маленьких добрых ночей присоединяются к ответному пожеланию Азирафаэля, а затем он устраивается среди детей, именно так и там, как и где хочет быть.
Винчестер, 920 г.
Первый раз Кроули приносит Азирафаэлю апельсин в 920-м году.
Последние несколько десятилетий выдались спокойными, и у него появилось сильное желание увидеть этот мир, который колонизировали люди. Поэтому он возвращается к горячему солнцу Средиземноморья, позволяя ему глубоко впитаться в его кости, а затем поворачивается лицом к рассвету и начинает путешествие на восток. Он пересекает горные хребты и реки, густые леса и выжженные пустыни, которые доставляют ему удовольствие, опьяняя жарой. Он видит чудеса и ест всё странное, произрастающее под солнцем, а когда находит плод, который выглядит как это самое солнце и по вкусу напоминает летний день, он ехидно улыбается, собирает охапку и использует свою силу, чтобы отправить себя через полмира к двери Азирафаэля.
Азирафаэль открывает на стук и моргает, увидев Кроули.
— Заходи, заходи. — Азирафаэль широко распахивает дверь, и Кроули входит и садится так близко к огню, как только может, не подпаливая одежду. — А что это такое?
В ответ Кроули протягивает ему апельсин. Самый лучший из всех, его кожа пухлая и безупречная, а сам он тяжёлый от сока. Кроули вонзает острый ноготь в кожуру, выпуская из шкурки вспышку мелких остро пахнущих брызг, и Азирафаэль вдыхает их, приоткрыв рот.
— А что это такое?
— Они называют его апельсином. — Кроули смакует новое слово.
Азирафаэль с изумлением вертит плод в руках.
— А откуда он взялся?
— Из страны далеко на востоке. — Кроули наблюдает, как Азирафаэль разглядывает новый плод, подобного которому ещё никогда не видели в Европе. — Дальше, чем ты когда-либо путешествовал.
— Апельсин, — эхом отзывается Азирафаэль. — Как ты думаешь, люди привезут их сюда?
— Конечно, привезут, — отвечает Кроули, не задумываясь ни на секунду.
Азирафаэль живёт в маленьком загородном поместье с толстыми гобеленами на стенах, чистыми белыми свечами из пчелиного воска в настенных канделябрах и с богато украшенными книгами в кожаных переплётах на полке. На столе между ними стоят бокалы с вином и тарелка пирожных, залитых мёдом и посыпанных орехами, ароматный огонь яблоневых поленьев наполняет воздух, и Кроули широко раскидывает руки, словно пытаясь обнять все это.
— Ты только посмотри, чего они добились. — Он смотрит на Азирафаэля. — Несколько тысяч лет назад они всего лишь пасли коз и пытались научиться делать хлеб.
— Верно, — бормочет Азирафаэль. Он подносит апельсин к лицу и глубоко вдыхает, закрыв глаза.
— А ты разве не собираешься его съесть? — спрашивает Кроули, терпение его на исходе. Оно никогда не было его добродетелью, отсроченное удовлетворение — прерогатива других людей.
Азирафаэль смотрит на него и нерешительно подносит апельсин ко рту, а Кроули выхватывает плод у него из рук.
— Нет, нужно снять кожуру.
Говоря это, он уже разрывает шкурку, отрывает кусок и поднимает вверх.
Азирафаэль давно уже не выказывает подозрений; после стольких лет он теперь с восторгом встречает подарки Кроули. Но даже сейчас Кроули едва может поверить в свою удачу, когда Азирафаэль наклоняется, чтобы съесть плод прямо из его пальцев.
— О! — Азирафаэль подносит руку ко рту и жуёт, глядя на Кроули, а тот слизывает с большого пальца капельку сока и снова дивится его вкусу: жизнь, солнечный свет и сладость.
— О, это замечательно, — бормочет Азирафаэль.
В ответ Кроули отрывает ещё одну дольку, и когда Азирафаэль берет её у него, их пальцы соприкасаются.
На мгновение Кроули почти срывается. Азирафаэль в этот момент особенно беззащитен, он весь тает от удовольствия, наслаждаясь чудесным новым даром, который принёс ему Кроули, и тот почти наклоняется, чтобы попробовать сладкий сок с губ Азирафаэля, но что-то останавливает его.
Ангел ещё не совсем готов к своему Падению. Он уже почти созрел, но что-то тут не так, есть в нем какая-то глубоко запрятанная настороженность, о которой даже сам Азирафаэль, возможно, не подозревает, и шестое чувство заставляет Кроули откинуться на спинку стула и отхлебнуть вина. Он очень долго путешествовал, замёрз и устал, и сейчас ему очень нравится удобное кресло и внимательный слушатель его рассказов о странных землях. А потом, поскольку у него больше нет жилья в Англии, возможно, он займёт кровать, которой никогда не пользовался ангел, и будет спать долго и крепко.
Поэтому он начинает чистить ещё один апельсин для Азирафаэля и закидывает ноги на спинку кресла. Он может позволить себе подождать ещё немного, у него есть время.
— Расскажи мне о своих путешествиях. — Азирафаэль смотрит на Кроули, ежащегося от зимнего холода, а затем наклоняется вперед, чтобы развести огонь и подбросить ещё одно полено. — Я хочу услышать всё.
Пламя танцует восхитительно жарко и ярко, когда Кроули протягивает ноги к огню, смотрит в сияющие глаза ангела и начинает говорить.
В царстве острых граней и прямых линий проплавленная дорожка с текучим разноцветным узором смотрелась чужеродно, но от этого не менее завораживающе. Словно непокорный стебель цветка, не желающий подчиняться законам симметрии – кажется, в одном из прошлых миров были такие. И венчалась она тоже своеобразным цветком с неровными лепестками – проплавленной дырой в ледяной стене дворца.
Силовую защиту с наиболее ценных участков сада уже сняли, и Керелинг свернул направо, не доходя до дворцовой стены – он шёл не сюда, просто сделал крюк, чтобы оценить нанесённый ущерб. Оценил и остался доволен. Зря предусмотрители беспокоились, ущерб не слишком велик, да и дорожка красивая получилась. Позже можно будет поставить вопрос и об эксперименте с четырьмя карманами. Но об этом мы подумаем позже…
Стоило отойти от оплавленного участка на несколько шагов, и первая же задетая ветка осыпала серебристой пыльцой – льдынки цвели, и все самые важные эльфийские проблемы им были до пестика.
А вот на деревьях у пострадавшей дорожки пыльца спеклась, покрыв уцелевшие веточки тонким панцирем, глянцевым и прозрачным, с весёлыми искорками. Тоже красиво, но как-то печально. Оставлять, скорее всего, не стоит. Единичное дерево будет смотреться жалко, а если сохранить всю дорожку целиком, вместе с деревьями вдоль неё… красиво, кто спорит, только вот не много ли чести обычной девочке с горячей кровью и плазмобоем наперевес? Впрочем, плазмобой себя оправдал, достойное оружие. Аккуратное. Пожалуй, стоит именно его подсунуть и следующей, а то мало ли что она с собою притащить догадается?
В глубине сада за дворцом мозаика была в полном порядке. И деревья с полупрозрачными стволами и пушистым кружевом веток. И ледяные скульптуры под ними. Галерея трофеев – это место всегда защищали особо. Вряд ли ещё у какой Королевы наберётся столько, и Керелинг по праву мог гордиться – больше половины скульптур стоят здесь только благодаря его усилиям и расторопности. Это ведь именно он сумел правильно и вовремя организовать их эвакуацию, когда Королева бросала клич: «Мы улетаем». Уже четыре раза, между прочим.
Королева была умна и всегда точно знала, когда пора улетать. Вот только больше её ничего не заботило. Будет новый мир, будет новая жизнь, а, значит, и новые трофеи, остальное всё мелочи и не стоит внимания. Но на то и есть у каждой Королевы личный Керелинг, чтобы подумать о мелочах. И он не намерен был ничего оставлять наглым захватчицам. Не их это трофеи. Сами пусть добывают.
Открывала галерею массивная фигура в меховом плаще, в переохлаждённый лёд были искусно вплавлены соцветия льдынок, и от этого плащ казался на самом деле пушистым и даже слегка шевелящимся на ветру. Заросшее до глаз густым волосом лицо слегка смазано – то ли следы времени, то ли так он и выглядел, теперь уже не узнать. Это было задолго до Керелинга, он ведь не первый Керелинг у своей Королевы. Не первый и, скорее всего, не последний, но об этом не стоит думать. Мысли – они не всегда просто мысли, они иногда притягивают из других миров разную ненужную пакость, уж кому это и знать, как не Керелингу? Куда безопаснее рассматривать трофеи и думать только о них.
Почти все ледяные фигуры стояли в ряд, как бойцы на параде. Дань уважения и тонкая насмешка в одном кристалле – из ряда выбивались лишь те, с которыми пришлось повозиться. Вот, например, как с этим…
Керелинг усмехнулся и удовлетворенно дёрнул кисточками на ушах, рассматривая скульптуру своего отца – распластавшегося по ледяной глыбе, напряженного, застывшего в вечной готовности к броску. Отцом Керелинг гордился – тот прочно вошёл в легенды клана, доставив прежнему Керелингу немало головной боли. Четыре раза его уводили, и четыре раза он возвращался – замёрзший, израненный, полудохлый, ведь для каев никаких промежуточных станций поддержки и карманов не предусмотрено, а пятьдесят градусов ниже точки замерзания воды – это многовато даже для эльфа. Если, конечно, эльф не из Ледяного Клана.
Отец Керелинга был эльфом, но эльфом городским. Кажется, тёмным. И почему-то считал, что это даёт ему преимущество. Поначалу так и выходило, целых четыре раза. А на пятый предшественник нынешнего Керелинга догадался использовать девочку.
Керелинг зацепился взглядом за маленькую фигурку, сидевшую на большом ледяном кубе спиной к дорожке, и содрогнулся. Это был один из самых ужасных каев, им до сих пор пугают молодёжь тёмными послезакатными часами. И этого кая Керелинг помнил очень хорошо, поскольку это был его первый кай.
Капризный, эгоистичный и глупый. Всё, ему предоставленное, принимал как должное, даже ни разу не поблагодарил и, разумеется, ничего не хотел давать взамен. Самовлюблённый и эгоистичный маленький уродец. Конечно же, он не хотел покидать дворца Королевы – а кто из каев захочет, пока сок шипоцвета течёт вместо крови по венам, оберегая, дурманя и завораживая? Для того и нужны девочки с горячей кровью, потому и отбирают сейчас при финальном контроле в каи лишь тех, у кого такие девочки есть. Лишний повод для нынешнего Керелинга гордиться отцом – поправку об обязательном наличии девочки внесли в правила как раз благодаря ему.
Но девочка этого кая оказалась под стать своему дружку. «Кай умер и больше не вернётся!» – сказала она себе и всем, кто хотел слушать, и продолжала жить, словно ничего не случилось. Пришлось серьёзно, хотя и очень локально, вмешиваться в биологию её мира, задействовав сначала геномодифицированные цветы, а потом и птиц, поскольку цветам эта ленивая дура верить не захотела. Станции поддержки – они тоже как раз для неё изначально организованы были, её всю дорогу приходилось буквально тащить за шиворот, сдавая с рук на руки и пресекая ежеминутные попытки повернуть обратно с полдороги, потому что, мол, путь слишком сложный и всё равно ничего не получится. А времени на поиск другой девочки уже не оставалось, слишком они тогда затянули, и росток шипоцвета в сердце кая не просто прижился – он побеги пустил. Ещё чуть – и было бы поздно, никакими слезами и никакой кровью не вытравишь, даже горячей.
Позже, когда всё обошлось и паника отступила, Керелинг гадал, была ли та девочка так уж глупа и нерешительна на самом деле – или просто знала истинную цену своему каю, потому и не спешила забирать обратно такое сокровище?
Как бы то ни было, случившееся послужило хорошим уроком. Больше Керелинг никогда не тянул до последнего. А станции поддержки сделал постоянными, позже добавив к ним и наполненные полезными штучками карманы-захоронки, расположив их по наиболее вероятным маршрутам…
Керелинг шёл по дорожке всё медленнее и медленнее. Когда до арки в небольшой павильон оставалось не более трёх шагов, он и вовсе остановился.
Павильончик выглядел ажурным ледяным фонариком или резной шкатулкой со светлячками внутри. Маленький и изящный, он ничем не напоминал монументальную величавость дворца. Дворец – он для кая и праздников, а здесь Королева жила. И восхитительный запах её кружил голову, легко проникая сквозь ажурные стены.
– Всё ли в порядке, моя Королева? – спросил Керелинг негромко. – Сыта ли ты?
– Да, мой Керелинг. Я сыта. Входи безбоязненно.
Ритуальный вопрос – и не менее ритуальный ответ. Голос спокойный и удовлетворённый. И – да, кажется, – сытый голос.
Керелинг осторожно поклонился и не менее осторожно вошёл, гадая – сумеет ли он вовремя понять и отпрыгнуть, если вдруг когда-нибудь сказанная Королевой ритуальная фраза окажется ложью.
Королева сидела за столом-фонариком – прозрачная столешница из горного хрусталя толщиной в полтора-два локтя была пустотелой, и внутри неё роились мелкие световые бабочки. Очень удобно, когда собираешь витраж, а Королева занималась именно этим. Двигались только пальцы – метались над столом, длинные острые ногти выбивали стремительную дробь, сдвигая разноцветные льдинки, узор на глазах рос и ширился. Белое лицо прекрасно, как всегда, и, как всегда, неподвижно, улыбка безупречна, в прозрачных глазах мелькают разноцветные отблески, волосы подняты вверх и заморожены над безукоризненностью белоснежного лба причёской-короной так, что даже ушей не видно. Она вся была такой – застывшей и стремительной одновременно. Керелинг всегда восхищался своей Королевой. Но иногда предпочитал восхищаться ею издалека.
Королева была огромна – даже сейчас, когда она сидела, Керелингу приходилось смотреть на неё снизу вверх.
– Как результаты, моя Королева?
– Прекрасно. – Острый серебристый язычок быстро облизнул белые губы, улыбка стала чуть более довольной.
– Слепок для галереи трофеев готов?
– Конечно. Можешь забрать.
Слепок так себе. Рядовой. Ну так ведь и в кае нынешнем нет ничего особенного. Его корабль – другое дело, изящный такой был кораблик, жаль, что сильно разбит и в украшения сада никак не годится. И название красивое – «Синяя чайка». А в самом же кае – ничего примечательного. Обычный мужчина, три ноги, шесть рук, капитанские нашивки на кителе. Рядовой трофей, ничуть не хуже, но и не лучше прочих.
Вживую Керелинг его не видел – как и всех прочих каев. Это слишком опасно, общаться с каями безнаказанно может лишь Королева, да и то только через одну из Принцесс, ещё не обретших разум. А с ними так легко ошибиться, с Принцессами. Подготовишь слишком много – и сам не заметишь, как одна из них успеет обрести ненужное, захочет власти и жизни, вступит за них в бой и обязательно победит – молодые всегда побеждают. И не успеешь ты оглянуться, как окажешься под властью новой Королевы. Ведь далеко не все старые Королевы умеют вовремя осознать опасность и кинуть клич: «Мы улетаем!», они и летать-то в большинстве своём давно разучились. Молодые же Королевы прожорливы и агрессивны, Керелинги при них долго не живут. Нет, это очень опасно – когда Принцесс слишком много. Только ведь если и наоборот, тоже ничего хорошего. Принцесс слишком мало или кай попадётся активный, ритуальная фраза окажется ложью – и вот уже у прежней Королевы новый Керелинг…
Но сейчас всё нормально – в стену вмуровано только двенадцать уже начавших закукливаться фигур, а подготовлено было шестнадцать Принцесс. Королева действительно сыта. Можно расслабиться.
Феромоны кружили голову.
Двенадцать куколок. Даже если из каждой вылупится всего по три малька – всё равно очень неплохое прибавление клану. Но три – это минимум, Принцессы были хорошие, упитанные, можно смело рассчитывать на четырёх от каждой. А то и на пять.
– Спасибо, моя Королева. Я пришлю за трофеем.
Завтра откроют окно между мирами. И сотни юношей выстрелят иглами шипоцвета – в небо, в молоко, в непрозрачный туман междумирья. Никому неизвестно, сколько они будут лететь, эти зеркальные и тонкие до невидимости иглы-семена, зачарованные на живое. Никому неизвестно, куда они попадут, если попадут вообще. Большинство поразит неразумную цель – и не прорастёт. Но какой-то части должно повезти. Так всегда было. Так всегда будет.
И проклюнется росток, и сок шипоцвета проникнет в кровь, и человеку захочется странного – или не человеку, но какая разница, всё равно ведь захочется. И будет мерещиться ему даже наяву серебристая паутина ветвей на фоне чёрного неба, прозрачные острые шпили и льдистые купола. И глаза цвета весеннего льда, обманчивого и коварного.
И будет новый брачный полёт Королевы в поисках нового кая. И будут новые дети, прибавление и гордость клана Ледяных Эльфов.
Так было.
Так будет.
Ксапа здорово набралась коньяка. До вертолета идет, держась за меня, а в вертолете сразу достает из рюкзака надувной матрас вроде того, что был у нее в первые дни, и велит мне надуть. Кладет у стенки, ложится, накрывается одеялом и сразу засыпает. Даже вой двигателя ей не мешает.
Поверх одеяла я укрываю ее своей курткой.
— Мы сегодня очень рано поднялись, — поясняю Михаилу. — А вчера поздно легли… Миша, у меня к тебе серьезные слова есть. Не хотел при Ксапе говорить.
— Да что за день сегодня такой? — вздыхает Медведев. — Ну, говори. Постараюсь ответить.
— Ты позвал нас искать кругляши. Мы думали, у тебя охотников мало. Собрались и прилетели. Долго летели. Но здесь и вертолетов много, и людей много. Мы помогли твоим людям искать кругляши. Это совсем простая работа — сидишь, в окно смотришь. Любой так может. Я спрашиваю тебя, зачем нас издалека звал, если у тебя здесь людей много?
Крякнув, Михаил трет ладонью загривок.
— Помнишь, Толик сказал, что если местных встретим, он без тебя не полетит.
— Где сейчас Толик? Ему в машине места не нашлось. Евражке нашлось, а ему — нет. А местные — один лось из местных встретился.
— Ну хорошо. Клык, ты в этом мире родился?
— Вроде, в этом. Пока вас не было, мы не знали что можно по мирам ходить.
— Так, раз ты в этом мире родился и живешь, ты должен знать, что в твоем мире происходит?
— Вроде, должен. Но мир большой, мне весь мир не обойти.
— А весь и не надо. Важные вещи редко случаются. Я хочу, чтоб ты знал, что происходит в твоем мире. Поэтому пригласил тебя и твоих друзей посмотреть, что мы делаем. Интересно же было?
— Интересно, — соглашаюсь я. — А если я расскажу всему обществу, что видел?
— Рассказывай! Всем рассказывай, пусть все знают. Больше скажу, если кто-то захочет среди моих людей жить, я только рад буду. И едой, и одеждой обеспечу. Пусть только учится нашему языку, нашим знаниям.
— Не знаю, захочет ли кто. У вас голые скалы. Ни леса, ни зверя нет. Разве что Жук… Но Жук без Евражки не захочет. Фархай может согласиться, ей мужчина нужен.
— Клык, ты гениальную идею подал! Озеленим территорию! Навезем земли, посадим кусты, деревья. Как свободная площадь появится, парк организуем. Я своим за рабочие идеи премию в объеме месячного оклада выписываю. А ты спрашивал, зачем я привлек тебя к поискам! Свежий глаз
нужен, вот чего нам не хватает!
Садимся. Бужу Ксапу. Она выглядывает в окно, вручает мне свой рюкзак, матрас и первой выскакивает из вертолета. Думаете, домой спешит? Как же! К Мудру торопится, новостями поделиться хочет.
Выхожу из машины — а на нашей посадочной площадке стоят три вертолета и две авиетки.
— Людно тут у вас, — удивляется Михаил. — Вроде, я лично разрешения на вылет подписываю.
— Михал Николаич, так мы же на возвратном курсе. На минутку сели, баки пополнить, — рядом с Медведевым возник чудик, который привозил мясо на Ярмарку невест.
— Позже поговорим.
Михаил помогает донести вещи Ксапы до вама, и мы идем смотреть мамонта. Мамонт оказался совсем маленьким детенышем, мне по пояс. Ирочка кормит его молоком из двухлитровой бутылки. Два незнакомых чудика в белых халатах не подпускают любопытных ближе, чем на десять шагов.
— Михаил Николаич! — обрадовалась Ирочка. — С вас центнер
«Кавказских».
— Это что такое?
— Конфеты такие. Шоколадные. Без бумажек. Их Миша любит.
— Миша — это кто?
— Мишенька, мальчик мой. Посмотри на своего тезку, — Ирочка гладит мамонтенка по голове.
— А может, тебе центнер «Мишки на севере»?
— Можно. Но бумажки будете сами разворачивать. Мишенька не умеет.
— Хорошо. Еще что?
— Сгущенка. С сахаром и без сахара. Много-много. А что еще мамонты едят, я не знаю. Что сами едим, тем и кормить будем.
Михаил еще с ветеринарами говорит, и мы идем к Мудру. А у Мудра все уважаемые люди обсуждают прокладку пути в соседнюю долину. Все согласны, что путь через скалы не помешает. И все хотят слетать посмотреть. Потому что, пока своими глазами не увидишь, трудно говорить.
Медведев остается ночевать у нас. Предлагаю ему место в ваме, но он смеется, что Ксапа с Олежкой точно выспаться не дадут. Он лучше у врачей, вместе с ветеринарами.
Устроив на ночь Михаила, иду к шабашникам. Хочу с Платоном поговорить. А Платон, оказывается, не прилетел. Какие-то дела у него. У геологов остался. Вадим говорит, ненадолго, дня на два-три.
У вечернего костра все получается очень СУМБУРНО. Слишком много новостей для одного дня, и слишком много человек их хотят рассказать. А еще чудиков незнакомых много, им объяснять и переводить надо. Так и не успел с уважаемыми людьми поговорить о проходе во вторую долину. О том, что вторая долина в первую очередь нам нужна, а не Заречным или Степнякам. В нашей долине из кабанов хорошо, если один из двух остался. Свинок мы стараемся не трогать, они приплод дают. Но зимой будет не до ПОЛИТЕСОВ.Стада оленей тоже уменьшились. Только зайцы расплодились. Малышня их из
луков бьет, а меньше не становится. Надо со старыми охотниками поговорить.
Утром все только и говорят, что о полете во вторую долину. Даже о мамонтенке меньше говорят. А ведь он учудил. Ирочке пришлось вместе с ним в загоне спать. Ну да, грудничок, хоть и с хоботом. Без мамы остался, теперь Ирочку мамой считает.
Кремень вечером рассказывал, звероловы мамонтиху спать уложили, так, пока они спящего мамонтенка в вертолет грузили, гиены набежали. Хотели мамонтиху съесть. Пришлось им впятером мамонтиху оборонять. Потом еще крупный мамонт, наверно, вожак стада подоспел, мамонтиху охранял.
Звероловы говорят, у нас гиены тоже реликтовые, крупные, чуть ли не со льва размером. Охотников не особенно боятся, но светошумовые гранаты в паре с газовой гранатой с «ЧЕРЕМУХОЙ» на них очень хорошо действуют. Гиены же с подветренной стороны зайти пытаются, так что весь едкий дым
на них несет.
Так охотники и отгоняли гиен, пока мамонтиха не проснулась. А проснулась, на ноги поднялась, вожак ее к стаду увел.
Спросил у звероловов, что такое ЧЕРЕМУХА, сказали СЛЕЗОГОНКА такая. Очень понятно… Хотел у Ксапы спросить, но забыл. Сегодня вечером спрошу.
— Клык! Ты летишь? — кричит Ксапа из двери вертолета. — Давай быстрее!
Хватаю куртку, копье, охотничий рюкзак, спешу к вертолету. Здесь уже самые уважаемые люди собрались. Мудр, Головач, Кремень, Мудреныш, Седой, Старая, Ворчун и мы с Ксапой. Баламута тоже взяли. Он прошлым летом с Головачем в разведку ходил, места знает. Взяли бы еще охотников, да
в машине больше мест нет. А Вадим, Юра, Эдик и незнакомый чудик за нами на авиетке полетят.
Летим над рекой низко и медленно, над самой водой. Пролетаем ущелье. Авиетка нас обгоняет, поднимается выше и садится на утес, что по правому берегу. Она не может долго медленно лететь. Баламут ругается, он здесь ногу сломал, Головач только головой качает. Они по этим скалам пол дня лазали, а на вертолете раз — и уже там.
Ксапа прогоняет Бэмби из кабины, садится в ее кресло, снимает на ВИДЕО. Заставляет Сергея несколько раз над скалами пройти. Сначала над самой водой, потом повыше, потом еще выше. Я так понимаю, выбирает, где тропу проложить. По правому берегу совсем НЕРЕАЛЬНО, крутой склон вдоль всего ущелья. А по левому — можно попробовать. Хорошо, что мы на левом берегу живем.
Пролетаем долину из конца в конец. Сразу видно, она больше и шире нашей. Намного больше! Головач об этом год назад говорил, но тогда нам не интересно было. Какой в этом смысл, если пройти нельзя? Зато теперь всем очень интересно!
Первый раз долину над рекой пролетаем. Потом — над левым берегом, затем — над правым. И, под конец, зигзагом. Садимся на каменистой отмели в середине долины, выходим из машины. В двадцати шагах от нас авиетка садится, из нее веселые, довольные чудики вылезают.
— Мы с воздуха медведя видели, — кричит Вадим. — Вам он очень нужен?
— Да ну его на фиг, — заявляет Ксапа, озабоченно оглядывая кусты.
— Надо бы его прогнать или в зоопарк отправить, пока не задрал никого.
— Зачем вам медведь? — спрашивает Мудр.
— Парни хотят установить в управлении чучело медведя с рейкой в лапе и теодолитом на плече.
На Ксапу хохотунчик нападает. Что такое чучело, Фред-надзорщик два дня назад объяснял. Думаю, недолго мишке жить осталось. С другой стороны, если в долине медведь живет, вряд ли мы здесь волков встретим. Не любят
они друг друга. Но можем встретить медведицу с медвежатами. О чем я Мудренышу и говорю. Охотники со мной соглашаются. Возвращаемся в машину за копьями. Привыкли, что в нашей долине мы самые сильные, с одним ножом ходить можно. Разбиваемся на три группы по три охотника. В нашей группе — еще Ксапа. И идем обследовать левый берег долины. Мудр, Седой, Сергей и чудик с авиетки остаются охранять машины. Старая и Бэмби — с ними, чтоб не скучно было. Разводят дымный костер, вешают котел над огнем.
— Какая же ты охотница, если копье дома оставила? — подкалывает Ксапу Кремень.
— А на что мне копье, если я его бросить не могу? У меня правая рука еще плохо работает, — отвечает Ксапа. — Меня Клык защитит.
— Волков встретим, за мою спину становись, вперед не лезь, — говорит Кремень. — Мы тебя в обиду не дадим.
Я только усмехаюсь про себя. Копья у Ксапы с собой нет, но зато под мышкой амулет спрятан. Она утром его разбирала, протирала и смазывала. Говорит, не такой убойный, как карабин Фреда-надзорщика, но волка или гиену уложит.
В ста шагах от берега первого зверя встречаем. Зверек непуганый, любопытный, но осторожный. Из-за дерева выглядывает, интересно ему. Ксапа его на ВИДЕО снимает. Говорит, по-русски лисой называется. Есть в нем нечего, но шкурка ценится.
Долго идем, подъем все круче становится. Много непуганого зверя встречаем. Лосей не видим, но они здесь есть. Следы свежие. Олени есть, козы есть. Следы медвежьих когтей на деревьях есть. Большие кошки есть. Не разобрались еще, какие, следы старые, но кошачьи. Едят, видимо, норников. Ксапа их серыми сурками обозвала. Ну, и мы их есть будем!
Надо будет десяток норников отловить, в нашей долине поселить. Чтоб не так далеко за ними бегать.
Волков точно нет!
Выходим к горному склону. Вроде бы, и пещеры есть, но мы в этих пещерах жить не будем. Летом здесь камнепады сходят, а зимой — снежные лавины. Рано или поздно кого-нибудь точно убьет. Да и пещеры маленькие, только от дождя укрыться. Но мы теперь умеем из деревьев хызы строить, с жильем проблем не будет.
Усталые, но довольные возвращаемся к машинам. Наш МАРШРУТ самый короткий, первыми приходим. Бэмби угощает нас чаем с бутербродами.
Выходит из леса вторая группа охотников. Тоже довольные. Много зверя видели. Но удобного места для жилья не нашли.
Неожиданно обнаруживаем, что мобилки не работают. До Чубаров больше четырех дневных переходов, у них работают. А здесь всего один переход — не работают. Сергей говорит, гора соту заслоняет. Нужно вторую соту ставить.
Возвращается последняя группа, которую Мудреныш водил. Усталые, но довольные! И пещеру нашли, и ровное поле, где можно вамы ставить. С собой трех коз принесли. Но мы решили здесь их не готовить, до дома потерпеть. Тут лететь совсем недалеко. Перекусываем бутербродами с чаем, обсуждаем планы на завтра. Договариваемся изучить правый берег и осмотреть сверху следующую долину. Вадим предлагает пронумеровать их. Та, в которой живем, Первая. Эта — Вторая. А в которую завтра полетим — Третья.
— А давайте долины на древнем языке назовем! — внезапно предлагает Ксапа. То же самое, Первая, Вторая, Третья, только по латыни. Прима, Секунда, Терция. Слышите, как звучит? Как музыка!
Почему бы и нет? Мы согласились. Теперь живем в Приме. Уже ясно, что из Секунды в Терцию проход свободный хоть по правому берегу, хоть по левому. Нужно только не по ущелью, промытому рекой идти, а повыше по склонам подняться.
***
***
На взлетном поле было ясно и ветрено. Солнце уже припекало. Сверкала белая пыль. А небо было густым и почти фиолетовым.
Неожиданно провожать Дану отправилась вся компания. Даже Джет, которого ночью зачем-то вызвал инспектор Гус и отпустил только на рассвете.
Пилоты «Квантов» протестировали свои машины, но до старта еще оставалось время, и далеко не все решили провести его в кабинах.
Они стояли темной стаей в тени, кто-то курил, кто-то что-то весело рассказывал, размахивая руками.
Джет остановил кар на почтительном расстоянии от темных громадин «Квантов». Издалека их размеры не так впечатляли…
— Может, мы зря… — нерешительно спросила Дана.
Но в этот момент от группы пилотов отделились двое, и совершенно явно направились к ним.
— Вот видишь, — подбодрил Джет. — Нас ждали.
— Я передумала. Я прилечу сюда на гастроли в следующем сезоне. Вы придете на мое шоу?
— Конечно. — Джет кивнул. Мелисса тоже.
— А ты, Саат-саа? Ради такого случая выйдешь из пустыни?
— А разве я дал повод сомневаться?
— Кто вас, пустынников, знает… и вы, Алекс?
— Обожаю цирк.
— А я в детстве его ненавидела. Вот просто терпеть не могла.
Подошли пилоты. Один из них, как можно было догадаться, оказался адмиралом Гнединым. Второй — молодым человеком лет двадцати. Симпатичный шатен с неопределенно-скучающим выражением лица. Так скучает опытный вояка, получивший смехотворное задание, и желающий подчеркнуть, что задачка — не по рангу. На столь молодом лице выражение смотрелось комично. Дана не удержалась и скопировала его.
Мелисса сжала губы, чтобы не рассмеяться.
Стас быстро представил своих спутников. Адмирал пожал протянутые руки. Повернулся к Дане:
— Познакомьтесь. Это лейтенант Романцев. Полетите с ним.
— И где? — спросил лейтенант лениво.
— Что?
— Ваш багаж. Сувениры там, шляпки, сумочки…
— А! Вы об этом… что-то грузовичок опаздывает. — Дана с любопытством рассматривала аккуратно подстриженные ноготки на правой руке. — Должен был быть пять минут назад, а его все нет и нет…
— Должен вас предупредить, что если грузовичок задержится, вы рискуете оставить свое барах… имущество на Руте.
— Я этого просто не переживу. Учтите, я упаду в обморок, и вам придется меня откачивать!
— Не обещаю, что буду церемониться…
— Они нашли друг друга, — хмыкнул Стас. — Ровного полета!
Дана повернулась к провожающим. Она улыбалась, в глазах отражался космос. Сделала нерешительный шаг вперед, словно хотела еще что-то сказать или сделать. Но Романцев уже торопил, она лишь махнула рукой.
Мгновение прощанья было коротким. И вот Дана уже спешит по взлетному полю вслед за офицерами космофлота. Страничка жизни под названием «Рута» неудержимо опускалась, закрывая недавно еще отчетливо видимый текст…
— Пристегнитесь. — Буркнул лейтенант.
— Уже.
Пилотская кабина «Кванта» была просторной. Огоньки контрольных систем сами наводили на мысль о космосе — таинственно мерцали с приборных панелей, как звезды с ночного неба. На Руте говорят — наэса. Одно из немногих слов, которые она выучила.
И это притом, что управление, скорей всего, происходит в виртуальном режиме. Невольно зауважаешь лейтенанта Романцева, который понимает значение каждого огонечка и видит смысл в каждой шкале.
Кресло показалось ей великоватым, но ведь оно и рассчитано на взрослого мужчину, а не на такое недоразумение, как она. Целых сто пятьдесят два сантиметра роста — шутка ли. Зато ремни легли удобно и, пристегнувшись, она чувствовала себя вполне комфортно.
— Три минуты до старта. Полет до швартовочной станции продлится около сорока минут…
— …температура за бортом двадцать восемь градусов по Цельсию. Уважаемые пассажиры, вас обслуживает опытный экипаж во главе с капитаном Романцевым…
Она понимала, что пилота дразнить не стоит, но почему-то не могла остановиться.
— Во время полета будьте любезны молчать, девушка. Вы на борту военного корабля.
— Уже можно начинать?
— Что?
— Молчать.
— Да. Меня по вашей милости и так уже извозчиком зовут…
Наверное, это обидно. Нет, это однозначно должно быть обидно для офицера, который только вчера принял участие в планетарной операции. Возить какую-то дамочку… которая еще и ехидничает. И ничего нельзя сделать, чтобы ее заткнуть — дамочка тебе не подчиняется…
Дана замолчала, рассматривая сквозь лобовое стекло взлетное поле и мутный силуэт города у горизонта. Она твердо решила не мешать Романцеву во время полета.
Машина мягко стронулась, выруливая на полосу. Интересно, почему место второго пилота свободно? И почему нет стрелка, это же боевая операция…
Пока поднимались сюда, лейтенант скупо делился информацией о других помещениях катера. Кабина стрелка там точно была.
Спросить? Или уже считается, что мы в полете?
Дана все-таки промолчала. Вопрос был продиктован голым любопытством, а такие вопросы, заданные под руку, неизменно нервируют специалистов, кем бы специалисты ни были. Офицерами ли космофлота или артистами цирка.
Между тем, катер почти беззвучно оторвался от поверхности, и полого пошел вверх. Рядом виднелся силуэт еще одного «Кванта», впереди по курсу маячил треугольник третьей машины.
Дана подумала — наверное, это здорово, управлять такой громадиной. Отдавать ей беззвучные приказы и чувствовать, как она тебя слушается.
Солнечные лучи проникли в кабину, осветили сосредоточенное лицо пилота. Сейчас он уже не выглядел таким уж юнцом. И не кривлялся, изображая ветерана. Вполне симпатичный парень. Наверное, сверстник Даны.
Вид менялся стремительно — небо почернело, расширилось, горизонт ухнул вниз. Отчетливо стали видны звезды.
Красиво.
Через половинку часа показалась яркая искра космической станции. Надвинулась, выявились детали. Сложная конструкция швартовочного узла казалась непривычно пустой и, если так можно выразиться, скелетоподобной — большую часть судов отсюда убрали, как только прояснились планы гведи. Дане даже показалось, что она узнаёт свою яхту среди тех четырех кораблей, что все же остались.
Самым внушительным судном, зашвартованным у станции, был большой военный крейсер. Современный, хищных очертаний колосс был лишь чуть меньше, чем весь швартовочный узел.
Вскоре стало понятно, что Романцев ведет «Квант» именно к нему.
Стыковка произошла мягко и незаметно. Катер в какой-то момент вошел в зев ангара, произошел легкий толчок, и все. Дана сообразила, что можно расстегнуть ремни, только когда увидела, как это делает Романцев.
— Разговаривать-то уже можно? — спросила она.
— Осторожно. Гравитация здесь низкая.
— Спасибо. Я не в первый раз в космосе.
Дана не стала рисковать, и выбираясь из кресла, придерживалась за поручни. Лейтенант убедился, что его пассажирка ведет себя предусмотрительно, и немного смягчился:
— Я провожу вас до выхода на станцию.
— Извините, если я вас обидела. Это от волнения.
— Идемте.
В коротком коридоре было светло, а когда вошли в шлюз, гравитация стала почти привычной. Рута отодвигалась все дальше и дальше.
— Если не секрет, зачем вам так срочно понадобилось на орбиту? Все равно ведь система сейчас закрыта для полетов.
— У меня здесь на яхте животные… Я хозяйка шапито. Была на Руте с гастролями, когда все завертелось.
— Понятно.
Наверное, ему действительно все понятно. Все просто… ты же сама так объяснила. Чтобы не дайте, боги, кто не заподозрил, что твои проблемы только начали выстраиваться в очередь. А конца и краю очереди не видно.
Зверски захотелось попросить этого лейтенанта, чтобы он проводил ее до яхты. Чтобы кто-то был рядом, когда она войдет туда и увидит…
Искин «Которосли» три дня назад сообщил, что с животными все в порядке. Но прошло еще три дня…
Дана невольно замедлила шаги. Тамбур, ведущий к шлюзу, соседствовал с ангарами, в которых размещались во время полета «Кванты». Совсем недалеко идти.
— Что-то не так? — спросил Романцев.
— Все так. Просто немного страшно.
— Это я вас так напугал?
— Нет… лейтенант Романцев. Не вы. Кстати, как вас зовут? Я Дана. Дана Тэн. Шапито «Дана и Бродяга».
— Виктор. А кто такой Бродяга?
— Бродяга погиб на Руте.
— Соболезную.
— Он был андроидом. По совместительству — моим пилотом…
— Выходит, вы здесь застряли?
— Не знаю. Нет. Свяжусь с дядей, он пришлет кого-нибудь. Или сама найду пилота. Мы пришли, да?
— Пришли.
Белая, безупречно чистая панель откатилась в сторону. Короткий шлюз, смычка гибким, заполненным воздухом соединителем. Еще шлюз, теперь уже — собственно станции.
Романцев вошел в него следом. Дана спросила:
— Не боитесь, что ваш крейсер уйдет без вас?
— Не уйдет. Адмирал просил проводить вас до яхты. Время есть…
Длинный тесный коридор вывел их на обзорную площадку и к лифту.
— Нам нужен четвертый узел. Вон, видите тот кораблик… это и есть яхта «Которосль». Далековато.
Дальше шли молча. Им так никто и не встретился, и от этого казалось, что на станции они одни.
Остановились у четвертого стыковочного узла. Узел рассчитан на самые маленькие суда, и может обслуживать их до десятка, но сейчас здесь пришвартована была только «Которосль».
Дана своим ключом открыла люк. Предложила:
— Виктор, зайдете? Пожалуйста…
Тому ничего не осталось, как кивнуть.
Запах. Легкий запах пряностей, влажной зелени, и совсем чуть-чуть — теплого пластика. Здесь всегда так пахло. Запах был неразрывно связан с жизнью до Руты, такой обычной, сложной, единственно правильной. Корабль еще не знал, что его хозяйка изменилась. Не знал, что больше нет Бродяги. Корабль встречал ее так, как привык встречать последний стандартный год. Искин вежливо поздоровался и, не дожидаясь вопроса, сообщил, что яхта в отличном состоянии, животные чувствуют себя удовлетворительно.
Дана обернулась, чтобы посмотреть, какое впечатление произвел ее космический дом на незнакомого человека.
Тот, немного обалдев, рассматривал голографические плакаты, которыми был украшен тамбур у шлюза. С плакатов улыбались артисты и артистки. Кроме них здесь в одиночестве висел аварийный скафандр и стоял какой-то большой, плотно закрытый ящик.
Короткий коридор, четыре овальные двери.
Одна — в ходовую часть, одна в секцию управления. Одна, очевидно, в жилой отсек…
Дана подтвердила:
— Направо моя каюта. А слева живут звери и там же мастерская. Вотчина Бродяги… я сейчас.
Она набрала побольше воздуха в легкие, зажмурилась. Постояла так несколько секунд. Потом решительно толкнула левую дверь.
Первое, что пришло в голову лейтенанту Романцеву — это джунгли. Но потом оказалось, что растений не так и много. Запах пряностей и зелени стал еще отчетливей. К ним действительно добавились звериные запахи, но лишь чуть. Он вгляделся в просвет между стеблями каких-то буйно разросшихся лиан, и увидел животное. Животное было крупной бурой кошкой, чем-то похожей на леопарда.
Кошка дремала на развилке древесного ствола, свесив вниз большую лапу. За ее спиной джунгли продолжались.
— Таха. Она с Мабура, — пояснила Дана. — Пол внизу подвижный. А лианы искусственные, искин их иногда меняет местами, изменяет форму. Таху, конечно не обмануть, она прекрасно понимает, что все время находится в одной комнате, но это дает возможность ей активно двигаться даже на борту корабля.
Она позвала:
— Таха! Иди сюда, девочка! Я вернулась!
Кошка спрыгнула с лианы и изящно подбежала к хозяйке. Ее мурлыканье оказалось оглушающим. Кошка жаждала тереться о хозяйку, она всячески выказывала радость от встречи.
— Как котенок… — вырвалось у Виктора.
— Она и есть котенок. Тахе полтора года. Но это не отменяет, что она хищник, и один из самых сильных в своем ареале. Только их совсем мало осталось.
Дана почесала подставленный темный лоб.
— Что, скучала, да, маленькая? Все, все, никуда больше без тебя не улечу… Пойдем! Еще у меня есть птица и пилион с Примулы. Птицу зовут Птицей, а пилиона Туком. Он стучать любит. Мы даже с ним музыкальный номер придумали… идем.
Виктор снова удивился тому, что зверинец Даны зверинцем почти не пах. Во всяком случае, запах растений был куда ощутимей. Он сказал об этом, Дана улыбнулась:
— Эту яхту специально оборудовали для перевозки животных. Все учтено!
Романцев представил, сколько стоила такая переделка, но промолчал.
Пилион его не впечатлил: это был какой-то девчачий зверь. Большие печальные глаза, голубоватая шерстка, кожистые крылышки. Умильное выражение морды.
А вот птица…
Птица была Ловцом Ветра с Корриды. Их очень редко можно встретить в неволе — в неволе они не размножаются и не живут. На Корриде он был единожды, еще до армии, с отцом. Эти птицы поразили его неброской красотой, легкостью полета. И размерами. Данин экземпляр был маленьким, но это еще ничего не значит…
Все это ошарашенный лейтенант и высказал Дане.
— Я не знала… — Дана качнула головой. — Я купила яйцо у контрабандиста. Он ничего про птицу не рассказал, может, не знал. Сказал только рыбой не кормить. А потом Бродяга соорудил инкубатор, и вывелся птенец. Очень красивый. Птица очень умная…
Звери были в порядке. Соскучились, извелись от одиночества, но это единственное, что с ними случилось…
«Чего не скажешь обо мне».
Дана неожиданно почувствовала сильную усталость. Такую, что хоть прямо сейчас падай в постель. Но падать было нельзя — что скажет лейтенант Романцев?
Она спросила:
— Виктор, хотите, я вас чаем угощу?
— Я пожалуй, пойду. Чай, конечно, хорошо… но не стоит доводить ситуацию до того, что кто-то будет вынужден вызывать меня на борт. Приятно было познакомиться, Дана.
Она проводила молодого офицера до выхода, вернулась в свою каюту, и упала в постель.
Таха тут же приткнулась рядом. Пилион забрался в ноги. Птица устроилась в изголовье.
Дана вдруг поняла, что плачет. И возможно, уже давно.
Слезы сами текли из глаз: дома.
Все-таки дома…
Его разбудил грохот ударившей в борт волны.
Шторм. Последний в этом сезоне.
Какая удача!
Под гром волн, дребезжание посуды в рундуке, топот ног по палубе и свист ветра выбираться из сна было куда проще. Совсем просто. Даже почти не тянуло снова закрыть глаза и хоть на миг окунуться в теплое, сладкое наваждение…
Лазурное море от горизонта до горизонта, белый песок под босыми ногами, резные тени пальм на песке, а в его руке — ее рука, и они вместе идут по кромке прохладной воды, смеются, целуются… Они совсем одни на этом крохотном островке, только лодка застряла в песке, а под баньяном накрытый к завтраку стол, и на полпути к горизонту замер корабль со спущенными парусами.
Маленький безумный рай. Беспамятный рай. Так просто снова нырнуть в него, нырнуть в восторженные глаза Марины — как в дьявольский водоворот…
Нет. Он не поддастся проклятому наваждению. Не в этот раз.
Быстро надев сапоги и накинув поверх сорочки кожаный колет, Тоньо поднялся на мостик. Приходилось держаться за переборки и леера — бригантину нещадно бросало на волнах. На мостике уже распоряжался дон Карлос: убрать последние паруса, чтоб не сорвало ветром, держать судно носом к волне. Разобраться, где север и какое сейчас время суток, было совершенно невозможно: небо заволокло темными тучами, неподалеку гремел гром. В редких вспышках молний мечущиеся по палубе матросы казались созданиями ада.
— Дон Антонио! — старший помощник с трудом перекричал усиливающийся грохот волн. — Мы потеряли из виду «Росарио»!
— Прекрасно, дон Карлос! Прекрасно!
Тоньо поймал губами пахнущую грозой крупную каплю дождя и засмеялся: ветер, молнии — что может быть прекраснее? Это же огонь, чистый небесный огонь, его можно поймать руками, лететь вместе с ним под тучами!
Глупец Морган! Думает, шторм скроет его от небесного огня?
Это же так просто, раствориться в родной стихии, почувствовать, увидеть — все, что видит грозовой небесный свет! Вот же он, «Росарио», всего лишь на три румба к югу, его несет прямиком к рифовой гряде вдоль северо-восточного берега Кубы. Самое то место для пиратской засады.
И вот они, морские дьяволы. Котики. Hada. Донья Элейн сказала самое главное: Морган — морской hada, а они всегда держатся вместе.
Дон Карлос начал что-то говорить, но замолк. Ждал, пока капитан закончит разговор с Господом. Для него и для команды это было именно так: дон Альварес слушает, что подсказывает Господь, и ведет «Ласточку» прямо к цели. А что для разговора с Господом нужны гроза и молнии, так почему бы и нет? Пути Господни неисповедимы, и если глас Его слышен в грозе, то и слава Ему!
— Держим курс на Сантьяго-де-Куба, дон Карлос, — Тоньо не пришлось даже повышать голос, его и так было отлично слышно не только на мостике, но и на всей «Ласточке». — Возьмем проклятых пиратов!
Одарив старшего помощника сияющей улыбкой, Тоньо сам встал к штурвалу — это было проще, чем объяснять направление. К тому же «Ласточка» охотнее всего слушалась своего капитана, а капитану совершенно не хотелось бестолково торчать на мостике, подобно крылатой деве на носу бригантины, и думать, думать… О чем тут думать? И так понятно, что «Роза Кардиффа» поджидает «Росарио» на половине пути к Сантьяго-де-Куба, близ островной гряды. И понятно, что как только шторм донесет свою добычу к островам, ветер переменится и позволит пиратам спокойно ограбить судно, не рискуя налететь вместе с ним на скалы. И понятно, что спасти «Росарио» он не успеет, шторм несет его куда быстрее, чем может сейчас идти «Ласточка», не рискуя потерять мачты. Да и черт с ним, с «Росарио»! Для блага Испании можно пожертвовать одним кораблем, зато пустить ко дну Генри Моргана с его бандой.
Тоньо держал штурвал почти весь день, ведя «Ласточку» сквозь шторм и дождь. Команда молилась, дон Карлос иногда приносил ему еды или питья, сам сменяя его у штурвала. Гроза сопровождала их, то приближаясь, то отдаляясь на несколько миль. Это было неважно. Тоньо точно знал, где морские дьяволы и «Росарио», и точно знал, что расстояние между ними почти не растет. «Ласточка» летела над волнами, словно ее нес в ладони сам Господь, а огни святого Эльма на верхушках мачт освещали ее путь и служили маяками заблудшим душам.
Две сотни таких душ встретились им по пути. «Сеньора де Аточа», сопровождавшая «Росарио» от самого Веракруса. Грот-мачта обломана посередине, паруса содраны, полуют разгромлен в щепки. Плачевное зрелище. И помочь им Тоньо не мог никак, только молиться, чтобы «Сеньора де Аточа» пережила эту бурю и смогла добраться до порта.
Наверное, команда фрегата приняла «Ласточку» за призрак, мелькнувший среди волн и молний: только когда фрегат остался далеко за кормой, Тоньо осознал, насколько быстро летит его бригантина.
Но как бы быстро ни летела «Ласточка», из шторма вышли только на закате — как и предполагал Тоньо, поблизости от атоллов. И практически сразу наткнулись на разграбленный тонущий «Росарио», а дальше, милях в шести к юго-востоку, виднелись паруса удирающих «Розы Кардиффа» и той испанской шхуны, что Тоньо видел в порту Малаги.
— Берем команду «Росарио» на борт? — не слишком уверенно спросил дон Карлос, не отрывая взгляда от пиратских парусов.
Тоньо понадобилось несколько мгновений, чтобы решиться сказать «нет». Остановиться — значит потерять Моргана. Взять на борт сотню человек — перегрузить «Ласточку» и распрощаться с надеждой догнать пиратов.
— Вперед, дон Карлос! Вернемся за шлюпками потом.
Только когда оставили за кормой десяток шлюпок с матросами «Росарио» и оглушительный треск, с которым корпус галеона переломился пополам, прежде чем затонуть, Тоньо подумал, что гнаться за Морганом дальше совсем необязательно. Можно просто его утопить. Вот она, крюйт-камера «Розы Кардиффа», только руку протяни. Всего одна искра… нет, две искры, — шхуна тоже заслуживает огненного погребения, — и его клятва будет исполнена.
Исполнена, но не совсем. Он поклялся сам себе, что умирая, Морган точно будет знать, за что и от чьих рук. Пусть посмотрит в глаза своей смерти, проклятый трус!
Он отдал штурвал вахтенному, когда понял, что догнать «Розу Кардиффа» его «Ласточка» не сможет. Ну и ладно. Сам остановишься, Морган. Слышишь?
Чтобы Морган услышал лучше, Тоньо дотянулся до его парусов и поджег. Аккуратно, не выпуская пламени из ладоней, сжег их все, подчистую, но так, чтобы на палубу не упало ни единой искры. «Розе Кардиффа» рано на дно, сначала сэр Генри Морган должен попробовать испанского гостеприимства.
Паруса пиратской шхуны Тоньо сжег следом, чтобы второй капитан не почувствовал себя обделенным и не возмечтал сбежать или прийти на помощь Моргану. Без парусов и весел посреди моря какие-то четверть мили — непреодолимое расстояние.
На обоих пиратских судах забегали, засуетились, готовясь к абордажу. Быть может, кто-то там даже вспомнил молитву и обратил взор к Господу.
Пусть. Им это все равно не поможет.
— Дон Карлос! — вполголоса позвал помощника Тоньо. — Сначала на абордаж «Розу Кардиффа». Напомните команде, что Моргана брать только живьем.
Дон Карлос коротко поклонился и принялся отдавать распоряжения. О пушках они оба словно забыли — Тоньо не желал рисковать и убить Моргана ядром прежде, чем повесит его на рее, а дон Карлос просто доверял своему капитану, и если капитан не велел стрелять из пушек, значит так надо.
Золото, а не помощник!
Закончим рейд, надо будет выхлопотать ему титул и подарить… да хоть пару деревенек близ Малаги. Верность вассалов должна быть вознаграждена.
Маневр сближения прошел как по маслу. Начало абордажа — тоже.
Морган не полез в первых рядах, не капитанское это дело. Он стоял на мостике в окружении дюжины самых верных людей и ждал. Недолго, правда, ждал. Почти половина его команды полегла еще до того, как забросили абордажные крючья: кто-то от залпа с борта «Ласточки», кто-то от взрыва своих же пистолей.
Тоньо мимолетно удивился: Моргану хватило осторожности не стрелять из пушек, но не хватило ума запретить своим людям совать за пояс пистоли.
Но удивляться дольше мгновения ему не пришлось. Кошки скрепили оба судна в страстных объятиях, и солдаты «Ласточки» бросились в бой, тут же потеснив поредевших пиратов.
— Моргана оставить мне! — крикнул Тоньо, выхватывая шпагу и в три прыжка преодолевая расстояние от своего мостика до вражеской палубы. — Морган! Я здесь, Морган!
Он толком не видел, кого отталкивает с дороги, чье брюхо вспарывает и в чью рожу разряжает пистоль. Перед его взглядом был только лазурный дублет, растрепанная белая коса и бешеные росчерки турецкой сабли.
— Морган! Трус! Иди сюда!
— Я здесь, капитан Альварес! — послышалось сверху, с полубака. И почти тут же, вдогонку, отчаянный вскрик: — Тоньо, нет!
Он вскинул голову на голос… голоса — почти одинаковые, но совершенно разные. Увидел их. Двоих. Сэра Генри Моргана и Марину. Генри Морган держал Марину поперек живота и прижимал клинок к горлу. Неосторожно прижимал, по белой коже текла струйка крови. А сама Марина смотрела на Тоньо испуганно и отчаянно.
Неужели их все же двое? Как такое возможно?!
Или это колдовство hada?!
Неважно, неважно! Пусть только Морган даст ему всего минуту! Марина, я уже почти…
— Отпусти ее, это только наше дело! — потребовал Тоньо, ища взглядом лестницу наверх.
Морган рассмеялся. Облизнул губы, провел кинжалом по шее Марины. Кровь потекла сильнее.
— Поздно, феникс! Ты убил все, что было дорого мне — а я убью ее. Кровь за кровь!
Лестница нашлась, и Тоньо взлетел по ней, остановился напротив пирата.
— Отдай мне ее и можешь убираться ко всем чертям. Отпущу, слово Альба!
— Забирай!
Пират толкнул ее вперед и снова засмеялся — отрывисто, безумно.
А Тоньо понял, что опоздал. Всего на миг, или на четыре месяца, или на целую жизнь, неважно. Морган вспыхнул — весь, от сапог до проклятого лазурного дублета, но не перестал смеяться. А Марина упала, разбрызгивая кровь из перерезанного горла.
На несколько мгновений даже бойня на палубе затихла. Все, и пираты, и испанцы, смотрели на живой факел, крестились и шептали молитвы.
Тоньо резко обернулся к ним, оставив смеющегося Моргана осыпаться пеплом. Он сам сейчас горел, каждой жилкой ощущая жадное пламя — оно гудело, рвало мышцы в клочья, ослепляло и гнало дальше, дальше, дать ему еще больше топлива — весь этот корабль, и соседний, и ближайший остров, и весь мир! Пусть всем будет так же больно, как Тоньо — весь мир заслуживает тех же мук!..
— Бросайте оружие, — вполголоса сказал Тоньо, и оставшиеся в живых пираты послушались, как один. — Груз «Росарио» в трюмы «Ласточки», пленных туда же. Шхуну в ад.
Повинуясь его слову, дрейфующая неподалеку шхуна вспыхнула, как сухая солома.
Кто-то снова крестился и шептал молитвы, Тоньо было все равно. Здесь, на этом корабле, осталось лишь одно, достойное его внимания.
Марина.
Его душа. Его крылья.
Она умерла, но разве он не самый могущественный колдун? Разве он не феникс?
Опустившись на колени, Тоньо поднял ее на руки.
Она была теплая, и льнула к нему. А кровь… что кровь? Он отнесет ее в море, позовет морских духов, и вместе они вернут Марину. Его Марину. Вот только спуститься по этой проклятой лестнице… дождь мешает, льет в глаза, и кажется, что она плачет…
— Не плачь, моя Марина, я с тобой, — шепнул он, нащупывая ногой ступеньку: дождь лил потоками, он был солон и горяч, этот дождь. — Я с тобой, теперь все будет…
Он не успел договорить, предательская деревяшка подломилась под ним, и Тоньо полетел вниз, ударяясь о ступени. В глазах потемнело, мир завертелся, словно взбесившаяся лошадь…
И Тоньо открыл глаза на полу собственной каюты, в одной нижней рубахе, запутавшийся в одеяле.
Палуба под ним накренилась, переборки отчаянно скрипели, где-то орали матросы и грохотали волны.
«Ласточку» накрыл последний в этом сезоне шторм.