Памятный разговор с дядей Петей не остался незамеченным – по крайней мере, один из членов научной команды подслушал его, вольно или невольно. Анечка склонялась к теории заговора – потому что только по большому капризу теории вероятности мог бы случайно услышать сказанное в тем вечером именно тот человек, который услышал.
Славик Кобец, из техник-лаборантов океанографической партии, был, в общем-то, неплохим парнишкой. Беды у него было две: в Анечку он был влюблён по самые свои лопоухие уши, а для самой Анечки был молод настолько, что она его красноречивые взгляды, знаки внимания, ахи и вздохи всерьез попросту не принимала.
Анечка только-только вернулась на борт после долгой, на целый день, «охоты» за стадом горбачей. Волнение на море было довольно сильным, что затрудняло сбор образцов. Теперь Анечке казалось, что вся она благоухает основательно переваренным в китовом кишечнике планктоном; так оно, скорее всего, и было, и никакое купание в холодной морской воде помочь не могло. Страстно хотелось в душ, в ванну, в сауну, в конце концов, и всех мыслей в анечкиной белокурой головушке только и было: бросить в обменную станцию полупустой баллон акваланга, выбраться из гидрокостюма, облиться пенной водой в ионизаторе и завалиться спать до завтрашнего утра…
И тут дорогу ей заступил Славик.
— Здравствуй, Анечка, – явственно нервничая, начал он. Покусывал губу, зыркал исподлобья глазами, вертел что-то несуществующее в пальцах. Видно было, что разговор задумал серьезный.
Анечке же было ну вот совсем не до разговора.
— Славочка, я сейчас совсем-совсем очень-очень устала, я плохо пахну и засну сейчас прямо здесь, на ходу. Не надо меня разговаривать разговорами, пожалуйста.
Славик обиженно насупился.
— Только два слова, – попросил он.
Анечка сдалась. Села верхом на баллон, положила подбородок на подставленные ладони, уставилась на Славика глаза в глаза.
«Только бы не моргнуть, – подумала. — Усну. Ей-богу, усну.»
— Давай, – сказала вслух.
И Славик дал.
В два слова он не уложился, конечно. И в сто два – тоже. Ох, сколько же всего было ему сказать!..
Анечка слушала, чувствуя, как с каждым выплюнутым в её адрес словом всё сильнее тяжелеют руки, всё больше слабость в коленях – зато всё яснее работает голова, всё четче мысли, всё понятнее желания.
Наконец, устав окончательно, сказала только:
— Прости.
И снова намотала на руку шершавые лямки балонной упряжи. Стало как-то скучно и серо на душе.
— Ты не понимаешь! – плаксиво кривя долгоносое лицо и багровея сквозь веснушки румянцем, кричал ей Славик. – Он же не человек! Зверь он, зверь!..
«Это-то я как раз и понимаю», – хотела ответить и не ответила Анечка. Стояла молча, кусала губу, в бессилии сжимала и разжимала маленькие костлявые кулачки.
— …Это сейчас он с тобой добрый и ласковый, нежный да понимающий! А стоит ему гон почуять, течку медвежью хоть самым краешком носа ощутить – и всё, кранты, приехали! И не вспомнит кто ты такая есть, ладно, если сразу голову не оторвёт!…
«Не верю!» – снова промолчала Анечка, но в душе тоскливой волной поднималось мерзкое знание того, насколько прав этот лопоухий поклонник, выплёвывающий сейчас в лицо отвергнувшей его женщины эти обидные, но такие верные слова.
— …вспомнищь ещё мои слова, когда слёзы лить будешь! А я… Я тебя ждать буду, дура!..
«Я с ума сошла», – думала Анечка, поворачиваясь к Славику спиной, чтобы не видеть его предательски увлажнившихся глаз за толстыми стёклами очков, его распахнутого в крике рта, его сжатых в кулак слабых человеческих ручонок…
Чем дальше она отходила, чем слабее доносился крик сквозь рокот бьющего в железный борт моря, тем явственнее она чувствовала облегчение от завершения этого неприятного разговора. А и пусть, подумала вдруг она, пускай хоть захлебнутся своей желчью и завистью, пусть! Всё равно — мой, ничей больше, и вместе мы будем столько, сколько судьба отведет!..
При входе в надстройку остановилась на пороге, развернулась всем телом. Звонко крикнула Славику:
— Спасибо!..
Радостно прогремела каблуками по расширенному трапу, скатилась на нижнюю палубу, в звериный кубрик, переделанный из грузового трюма в жилое помещение. На нее вопросительно уставились шесть пар нечеловеческих глаз. Морж Густав, старый, морщинистый, словно лишаями, покрытый ракушками в глубоких складках шкуры, работавший на подхвате у двигателистов и на пару с афалиной Константином (который по понятным соображениям обитал снаружи, за бортом; хотя большими друзьями они с Анечкой и не стали, досадных инцидентов между ними тоже больше не возникало) отвечавший за состояние винтов, руля и корпуса «Академика Хоффмана» ниже ватерлинии. Троица суетливых выдр из бригады ихтиологов – проворные ловцы Гуо, Нуо и Уо, чирикавших что-то на совершенно невообразимом русско-вьетнамско-зверином суржике. Степенная пара морских ягуаров с ослепительно красивой крапчатой шкурой, обманчиво-плавными манерами и смертоносными клыками в широких пастях; специалисты по приполярной фауне, их имена Анечка никак не могла запомнить.
И Умкыр.
Он поднялся ей навстречу с широченного топчана, отбросил в сторону крупный мосол, который секунду назад самозабвенно обгладывал, и в один широченный шаг оказался совсем рядом. Нагнулся, опускаясь на четыре – по-звериному – лапы. Заглянул в самое сердце. От него пахло зверем и кровью.
Анечка крепко-накрепко обняла его за шею, прижалась всем телом и расплакалась совсем по-детски – облегченно и радостно.
На её слезы внимательно смотрели пять пар нечеловеческих глаз.
Анечке было всё равно.
У неё был он – её медведь.
Её Умкыр.
Её.
Ничей больше.
***
Там она впервые ему и отдалась – прямо на широком, жестком, как сам хозяин, топчане, ничуть не стесняясь устремленных на нее звериных глаз. Было в этом бесстыдстве что-то атавистичное, что-то очень человеческое, архаичное, господское даже – как не стесняемся мы предаваться любовным утехам на глазах домашних любимцев и даже грудных детей: дескать, по невеликости своего ума не поймут, чем заняты их хозяева или родители. В тот момент Анечка не утруждала себя поисками первооснов своего поведения; ей просто было плевать – так велика была сила её желания, которое захлестнуло её всю, накрыло с головой, опрокинуло, сбило с ног, завертело и утащило за собой на совершенно невообразимую бездумную глубину, в которой слова – лишни, а мысли исключительно запретны.
Анечка не думала ни о чём.
Даже когда – вполне ожидаемо – выяснилось, что разница в габаритах превосходит самые смелые её ожидания и представления о несовместимости человеческой и нечеловеческой анатомии, – даже тогда она не остановилась. Бездумно бормоча что-то успокаивающее и бессмысленное – о том, что не расстраивайся, родненький, подожди, я потом пластику себе сделаю, чтоб входил куда только пожелаешь, а пока вот смотри, вот сюда, во-от, видишь, как здорово, а-ах… а-ах.. давай, давай давайдавайдава оооо ещё ещё ещё скорее даааа… – она сделала всё для того, чтобы им обоим в тот вечер, и не только вечер, и не только тот, – было хорошо.
Потом весь мир пах каштановым цветом, и её руки, её лоно, её губы, и его шерсть – всё пахло каштаном, и липло тягучей патокой не то от пота, не то бог знает от чего ещё; разбираться ей было лень; томясь в безумно сладкой неге, она так и заснула в объятиях огромных лап, раскинувшись бесстыдно и откровенно, чисто и невинно на необъятном медвежьем животе.
По-над ее доверчиво ткнувшейся в заросшую белой шерстью подмышку головкой, всю в совершенно кукольных кудряшках, смотрел на своих соседей по кубрику из-под полуопущенных век Умкыр; те один за другим опускали глаза, признавая его силу запретить им не только обсуждать происшедшее, но и даже задавать ему любые вопросы.
Впрочем, слух об Анечкином падении во грех облетел все палубы и кубрики «Академика Хоффмана» ещё до того, как на её бедрах высохло густое медвежье семя. Что ж, слухи – явление нематериальное; проскользнут в любой зазор, а хоть и в логике, и удивляться здесь решительно нечему.
Скрывать правду она и не пыталась. Вопросов ей не задавали, а Умкыру – и подавно.
Разумеется, после всего этого её прозвали Медведицей. Возможно, прозвали бы и раньше – но раньше это было бы прозвище, обусловленное одной ишь фамилией, а теперь… Теперь в этом прозвище была она вся, и вся жизнь её, и привычки, и предпочтения, включая и те, которые додуманы были уже за нее недоброжелателями и завистниками.
Анечке было плевать. Она любила и была любима – а это уже не так уж мало на этом свете. Во всяком случае, этого вполне достаточно для того, чтобы ощутить, что такое абсолютное счастье – пусть даже и ненадолго.
Потянулись… Нет – замелькали-замельтешили, да, так будет вернее – полные смысла и друг друга дни. И ночи, в которых было место и звериной страсти, и человеческой нежности.
Было всё.
Анечка летала, словно на крыльях. Работа спорилась; данных ежедневно добывали столько, что того и гляди, захлебнётся этими самыми… данными весь институтский аналитический отдел; всё равно было, чем заниматься, лишь бы – с ним… Лишь бы – рядом. Лишь бы – вместе, навсегда…
Но жестокие слова, в запале сказанные Славиком (он при встрече с Анечкой слегка бледнел, в остальном же был вежлив, излишне, быть моет, подчёркнуто, ну да и бог с ним, бог простит, не самой же его судить, право) не шли у Анечки из головы.
Поделилась она сомнениями со своим престарелым наставником, «ангелом-хранителем без пяти минут как на пенсии», – так сам дядя Петя, посмеиваясь в усы, изволил себя величать.
Двигателист задумчиво смотрел на близкий, подернутый уже пленкой свежей зелени, негостеприимный берег. Стояли на рейде во фьорде напротив Уманака. Фаунисты-наземники днями раньше доложили, что на подходе к бухте видели крупную медведицу, которая целенаправленно двигалась в сторону людских поселений. Вот это, последнее, обстоятельство, и беспокоило Анечку сильнее всего. Что ж это за зверь такой, что людей не боится?
Старик тем временем крепко задумался. Анечка, с трепетом ждавшая вердикта, даже вздрогнула, когда он заговорил.
— Там, на берегу, дед один есть. Рассказывают, он с медведицей жил. И не из этих, переделанных, а с самой что ни на есть настоящей. Вот у него совета и проси. А я тебе в этих делах, сама понимаешь – не советчик. Я и жену-то схоронил без малого двадцать лет назад – что я могу смыслить в делах сердечных, а тем паче в межвидовых?..
В глазах его озорные искры соседствовали с озабоченностью.
0
0