– Доктор Глаголен – величайший ум Обитаемого мира, – убеждал Войта ректора школы экстатических практик. – Мои работы по магнитодинамике опираются на его научные труды.
– И что? – ректор Йерген наклонил голову на бок, будто говорил с наивным ребенком.
– Вы же ученый, а не политик. Неужели вы не понимаете, насколько недальновидно уничтожить ученого ради политических амбиций?
– Ты считаешь, что справедливое возмездие за смерть твоих соратников, тоже, между прочим, подающих надежды ученых – это удовлетворение политических амбиций?
– Вы сами верите в то, что говорите? Очевидно, привезенные Достославленом мрачуны не имеют никакого отношения к убийству чудотворов.
– Доктор Глаголен еще вчера дал признательные показания о своем участие в заговоре, – ректор удовлетворенно осклабился.
Войта растерялся на секунду, но потом сообразил, что мудростью осла Глаголен никогда не отличался, а получение от него признания было лишь вопросом времени.
– Чего стоят признания под угрозой пыток? Я могу засвидетельствовать, что ни в каком заговоре Глаголен не участвовал. Ему это не требовалось.
– Войта, я ценю тебя и понимаю, насколько ты нужен Славлене. Но есть принципы, которые стоят выше практической пользы…
– Принципы? Пока я видел только беспринципность. Глаголен может сделать магнитодинамику всеобщей наукой, несмотря на запреты мрачунов. Ему хватит на это сил и средств. Он может обесценить способности чудотворов, выдвинув альтернативой природный магнетизм. Вот поэтому Достославлен привез его сюда, а вовсе не ради справедливого возмездия и ваших сучьих принципов!
Только выпалив все это единым духом, Войта понял, как сильно только что Глаголену навредил.
– А ты не думал, что Достославлен прав? – ректор Йерген прищурился и смерил Войту взглядом.
– Значит, речь все же идет о практической пользе, а не о принципах вовсе?
– Какая разница? Я ведь пекусь не о собственном богатстве, не о пользе лично для себя. Разве ты не готов был положить жизнь за Славлену?
– Положить жизнь и совершить подлость – не одно и то же, – проворчал Войта.
– А разве мрачуны не подлость совершили, расстреляв чудотворов, прибывших к ним поделиться знаниями? Войта, я понимаю твое желание помочь своему благодетелю. Это нормальное желание честного человека с развитым чувством долга. Но разве долг перед Славленой, перед чудотворами не превыше этого? Не овладев искусством обмана, мы никогда не победим мрачунов. Против обмана можно действовать только обманом, против подлости – подлостью…
Благодетелю? Войта с трудом сдержал желание затолкать это слово ректору в глотку и вышел вон, не дослушав его тирады об овладении искусством обмана.
Благодетелю! Войта прокатил желваки по скулам. Никогда он не считал Глаголена благодетелем. И вовсе не «развитое чувство долга» им двигало. Дело даже не в совместной работе, не в уважении к научным трудам – Глаголен стал ему другом и вел себя как друг, наставник, а не благодетель или покровитель.
Разговор с начальником стражи вышел еще хуже – тот сначала спросил, почему в зале совета убили всех чудотворов, кроме Войты, а потом пригрозил, что Войта запросто составит компанию пленным мрачунам, если и дальше будет «мутить воду». И добавил, что Войта на свободе милостью ректора школы чудотворов и только из-за важности своих научных изысканий для Славлены.
Войта искренне считал, что перешагнул через себя, опустившись до унизительных уговоров – после зрелых размышлений он решил, что ради спасения жизни Глаголена готов засунуть свой гонор куда-подальше. Не помогло…
На беду, выходя из сторожевой башни, Войта лицом к лицу столкнулся со Достославленом. И, конечно, не удержался: ухватил того за воротник, приложил затылком к дверному косяку и хотел врезать раз-другой по морде, но Достославлен, как и в прошлый раз, не погнушался – ответил ударом, в упор, в горло. Не сильно ударил, иначе бы убил, но Войта отлетел на мостовую, и, еще падая, ощутил щелчок в шейном позвонке, похожий на электрический разряд – и ослепительную боль. Голова от удара о брусчатку должна была расколоться, как тыква, вдохнуть Войта не мог – сильно мешал кадык.
Подбежал один из стражников, стоявших у ворот. Удивленно посмотрел на обоих и спросил:
– Вы чего, ребята? Пьяные, что ли?
Будто электрический разряд… Войта еще ни разу толком не вдохнул, еще задыхался и кашлял, держась за горло, но в больной голове уже щелкали злые и упрямые мысли: электрический элемент, не выключенный Глаголеном, который Войта имел неосторожность замкнуть собственным телом… Сравнил электрический удар с ударом чудотвора… Магнитофорная махина, совсем немного недоработанная…
– Убью… – выговорил Войта сквозь зубы.
– Чего? – переспросил стражник.
– Убью эту тварь!
– Да ладно тебе… Ну, повздорили, ну, подрались… С кем не бывает? Чего сразу убивать-то?
– Я его убью не сразу. Я его сперва помучаю… – оскалился Войта.
И в тот момент, когда принцесса Вальта наглядно продемонстрировала, как можно открыть эту низенькую дверцу изнутри, кто-то несколько раз осторожно постучал в парадную дверь.
Девочка закусила губу и принялась вертеть головой в поисках подходящего убежища.
Темершана, смеясь в душе, глазами показала ей, что спрятаться можно за гардиной. Хихикнув в кулак, девочка тут же спряталась, да так, что даже кончиков атласных туфелек не было видно. Видимо, опыт у неё в таких делах был накоплен уже немалый.
Темери, всё ещё улыбаясь, отворила двери.
Строгая высокая женщина с прямой спиной, одетая в тёмное платье и чепец, окинула Темершану холодным внимательным взглядом, но почти в тот же момент присела в лёгком поклоне.
– Прошу простить, что прерываю ваш отдых, чеора та Сиверс. Но не беспокоила ли вас недавно юная чеора Валетри та Дирвил? Родители сбились с ног, разыскивая эту негодницу. Ах, простите. Я не представилась. Джалтари Эзальта, я служу семейству та Дирвил уже двадцать лет.
Темери склонила голову в ответном поклоне. Строгая дама ей понравилась: она явно любила девочку и беспокоилась о ней, кроме того, она и бровью не повела, увидев, что чеора та Сиверс – никакая не чеора и вообще мальканка.
– Меня побеспокоили недавно, и вправду, – сказала она с улыбкой, – но это была вовсе не Валетри та Дирвил, а капитан императорского флота принцесса Варма…
– Не Варма, а Вальта! – крикнула из-за гардины девочка. – Вальта! Запооомни! Здравствуй, нянюшка!
И она мигом оказалась возле двери, изображая скромность и послушание.
– Вот негодница, – вздохнула нянюшка Эзальта, – Итак, благородная чеора Валетри, что вы делали в комнате чеоры та Сиверс? И как туда попали?
– Мы играли! Я колдовала. По-настоящему! И у меня получалось. Пррроглоти меня морской жуф!
– Простите, – отвела взгляд Темери, поняв, что, кажется, только что нажила в лице доброй нянюшки недоброжелателя. И что впредь нужно осторожней выбирать выражения, общаясь с маленькими чеорами – уж больно быстро они всё перенимают. – Мы действительно немного поиграли.
И сразу же обещала себе выспросить у кого-нибудь поподробней, кто такие морские жуфы, которых в минуты волнения поминает чеор та Хенвил.
Великолепная Джалтари Эзальта только едва заметно улыбнулась и добавила:
– Скоро в синей зале будет подан обед. Хозяева ждут вас. Я пришлю горничную, чтобы помогла собраться.
Не дожидаясь благодарностей, нянюшка Джалтари подхватила капитана императорского флота за руку и увлекла по коридору.
И только оставшись одна, Темери вдруг осознала, что эта милая маленькая проказница – дочь чеора Дирвила. Это она должна успеть уехать из Тоненга. До того, как рэта Итвена решит отомстить своим врагам…
Темершану, как и всех детей знатных родов Побережья, конечно же, учили правилам этикета и церемоний всех дворов, с которыми у Тоненга были политические или торговые отношения. И как большинство отпрысков знатных семей, она в те счастливые времена делала всё, чтобы пропустить эти скучные занятия, где помимо того, кто где должен сидеть за столом, и кто кому первым должен оказать знаки внимания, надо было ещё зубрить на память все гербы, знаки отличий и родовые цвета правящих домов.
Но даже если бы Темери была прилежной ученицей и внимательно слушала наставников, эти знания ей сейчас никак бы не пригодились: Ифлен никогда не был частью Побережья, и Танеррет не имел с ним дипломатических отношений… до самого нашествия.
Так что она поставила себе ещё одну первоочередную задачу – до переезда в Цитадель как следует разобраться в ифленском церемониале, если он вообще есть.
Список таких неотложных дел рос чуть не каждое мгновение, грозя погрести её под собою, но этого следовало ожидать.
Да, город сохранил признаки прошлого и, наверное, если смотреть с моря, разницу никто не увидит; да, цитадель возвышается над верхним городом так же, как возвышалась десять лет назад. Но это теперь – другая страна, здесь другие законы, здесь командуют другие люди.
Да, ей не пришлось учить себя ненависти, ведь когда-то ненависть родилась сама – из ужаса и бессилия, из чужой и своей крови. Но теперь придётся, если не научить сердце молчать, то хотя бы – научить его лгать не так заметно.
А правила этикета – это удобные костыли и для новичков, и для лжецов. Они помогают чувствовать себя уверенней так же, как помогают скрывать истинные мысли за простым и понятным, ежедневно повторяющимся ритуалом.
Слуга торжественно объявил её имя – чеора Темершана та Сиверс – и распахнул дверь в небольшую гостиную. Там у высоких окон прохаживались обитатели дома в ожидании обеда.
Их было немного – два пожилых чеора устроились на козетке у окна и что-то тихо обсуждали. Чеор та Рамвил любовался пейзажем за окном.
Как только за Темершаной закрылась дверь, ей навстречу быстро направилась невысокая стройная ифленка в строгом тёмно-сером платье, украшенном кружевом работы коанерских мастериц. Вероятней всего, это была хозяйка дома.
Темери обратила внимание на её бледность и худобу – как будто эта красивая женщина совсем недавно пережила серьёзную болезнь.
Внимательный пытливый взгляд скользнул по лицу и фигуре Темершаны.
– Нас не представили. Мой супруг, видимо, решил сделать это перед обедом, но он задерживается. Так что мне придётся представить себя самой, хоть это и против правил. Я – хозяйка этого дома, Алистери та Дирвил. А вы – гостья Ланне, которую привёз чеор та Хенвил. О вас в доме уже сплетничают…
Она не очень уверенно говорила на мальканском, но это был первый человек ифленских кровей, кроме чеора та Хенвила, который попытался говорить с Темери на её родном языке. И это вызывало уважение.
– Темершана та Сиверс, – тихо представилась она речённым именем. – Да, я… меня привёз Шеддерик та Хенвил. Думаю, он потом сам расскажет, зачем… я боюсь нарушить его планы и породить ещё больше сплетен.
– Где же Ланне… всегда он опаздывает, когда так нужен! – улыбнулась благородная чеора Алистери. – Но раз вы его гостья, то значит – и моя тоже. Если угодно, я покажу вам дом, и расскажу, что здесь и как.
– С удовольствием бы послушала!
– Но давайте сделаем это после обеда – сейчас я не могу оставить наших гостей, даже если гости – это всего лишь мой дед, наш сосед, и мой брат. А также его друг, чеор та Нонси… которого я отчего-то здесь тоже не вижу. Давайте пройдёмся.
Темери с удовольствием приняла предложение. От неё не укрылось, что чеора Алистери сильно волнуется и часто оглядывается по сторонам, видимо, высматривая мужа.
Когда отошли подальше от чеора та Рамвила, хозяйка чуть расслабилась, вздохнула:
– Они всё время ссорятся – мой брат и мой муж. Для этого им даже не нужен повод.
Темери тактично промолчала.
– А вы – загадка. Слуги о вас шепчутся. Дэггерик, стоило мне вас упомянуть, весь покрылся пятнами и теперь обижается на меня, словно я в чём-то виновата.
Она улыбнулась почти беспомощно:
– Вы наша гостья, но… я волнуюсь. Я замужем за Ланне уже шесть лет и никогда не видела его таким. Что-то происходит, что-то его тревожит… но со мной он этим делиться не желает. Он как будто даже видеть меня не хочет. Это для меня странно и неприятно. Чеора та Сиверс, это началось с того момента, как он поговорил с чеором та Хенвилом. С того самого момента он изменился. Я не знаю, как это правильно описать… но… я чувствую большую беду, и чувствую, что эта беда как-то связана с вами. Прошу, мне надо знать… что с ним? Что происходит?
Она произнесла свою речь, не глядя Темери в глаза. Застыла у декоративной арки, сцепила пальцы и вдруг замолчала, как будто даже перестав дышать – ждала ответа.
Ответа.
Что ж, Темери могла ответить… даже почти честно.
– О… вероятно, дело действительно во мне. Но я прошу вас, не стоит так волноваться. Чеор та Хенвил взял с вашего мужа обещание, что, пока я его гостья – он будет в ответе за мою жизнь и безопасность. Это сложно, я ведь мальканка. По крови и по сути – а в вашем доме даже слуги все с островов. Вы не можете знать, но пока мы ехали в Тоненг, нас несколько раз пытались убить. И вероятно, опасность никуда не делась…
– Хорошо, что вы это понимаете, чеора та Сиверс, – раздался откуда-то из-за спины голос хозяина дома.
Темери быстро обернулась и изобразила что-то вроде вежливого поклона.
– Я надеялся, вы останетесь в своей комнате, – закончил он мысль. Темери так и не смогла распознать его интонации.
Но оставлять невысказанный вопрос без ответа было нельзя. Она вновь выдохнула, сосредоточилась на том, чтобы голос звучал ровно, а ифленская речь была грамотной и чёткой.
– Благородный чеор, с вашего позволения, я сочла, что так правильно. Ведь обо мне уже знают и ваши слуги, и ваши гости. Если бы я не вышла к обеду, это вызвало бы дополнительные пересуды.
Теперь она удостоилась мрачного изучающего взгляда уже со стороны хозяина.
Неизвестно, чем бы закончился их разговор, но в этот момент двери снова распахнулись, и слуга объявил о прибытии чеора Шеддерика та Хенвила.
Темери невольно отступила на шаг и застыла – таким чеора та Хенвила она ещё не видела.
Жители ифленских островов, как и вся их холодная северная страна, не любят ярких цветов и предпочитают одежду строгую, удобную и тёмную. Костюм Шеддерика та Хенвила, выбранный для обеда в доме старого друга, был даже по меркам Ифлена почти траурным, но при этом удивительным образом шёл ему, подчёркивая прямые широкие плечи, фигуру, сохранившую почти юношескую гибкость. Вероятно, он пользовался большой популярностью среди ифленских красавиц. Этакая ожившая мрачная тайна в чёрных перчатках и с едва заметной улыбкой на тонких губах. Тёмные синяки, не иначе, с помощью опытных лекарей-сианов совсем сошли, остался лишь небольшой шрам на лбу. Но и он, вероятно скоро исчезнет.
Пожалуй, таким он не был даже когда приехал забирать её из монастыря.
На проходной его ждали.
Двое в штатском: пальто с полами до пят, лаковые, не по сезону, штиблеты, федоры с опущенными полями. Тот, что повыше, сразу спросил напрямик: такой-то и такой-то? Он потупился, горестно вздохнул. Кивнул, сознаваясь. На душе стало пусто, легко и отчего-то очень светло, словно отряхнул, наконец, совесть от застившей свет, словно угольная пыль, нечистоты. Больше можно было не притворяться, быть, пусть и недолго, тем, кто ты есть. От осознания этого сами собой расправлялись ссутуленные плечи и распрямлялась угодливо согбенная, как того требовала роль, спина. Странное, давно позабытое чувство. Не до конца, к счастью, позабытое…
Показал фальшивый аусвайс; его забрали, взглянув лишь мельком; обиднее всего было то, что сразу же отняли, без применения силы, но совершенно непреклонно, мешок со всем содержимым; внутрь даже не заглянули – просто швырнули в кусты за краем бетонированной площадки перед заводоуправлением. Мешок влажно всхлипнул напоследок и закувыркался в темноту, позванивая дюралем и медью.
Пускай, подумал он, чего теперь жалеть… Жалеть, если разобраться, было о чем. О многом можно было жалеть, но сейчас такой роскоши он не мог себе позволить, а потому прогнал прочь мысли, которые могли сделать его слабее. Это у него пока все еще получалось хорошо – прощаться, прогонять и забывать.
Его деликатно, но крепко взяли под локти и, попутно обыскав с вежливой ненавязчивостью профессионалов, повлекли к служебного вида черной машине с бесконечно длинным капотом. Под капотом рокотал мощный мотор. Усадили на задний диван, прижались плечами так, что не вскочить. Третий, тоже в шляпе, обернулся с водительского места: можно? Было можно; машина мягко тронулась с места и, буравя стену мокрого снега прожекторными клинками фар, покатила по влажно чернеющему асфальту прочь от заводской ограды.
— Будете? – спросил тот, первый.
Сейчас он сидел слева. Не дождавшись ответа, сокрушенно качнул головой. Снял шляпу, встряхнул, спрыснув талым снегом ковролин пола. Водрузил на колено. Перчатки у него были неприятные, даже страшные – пальцы обрезаны по первую фалангу, на костяшках – явственные утолщения свинчаток.
Будут бить, подумалось с тоской.
Бить не стали. Первый достал из-за пазухи неожиданно большую, долгую бутыль с лебединым горлышком, ухватил зубами и выдернул рывком плотный бумажный пыж, которым склянь была укупорена. Напахнуло ядреным духом первача; первый, запрокинув голову, припал к горлышку и торопливо задвигал кадыком. Оторвался, крякнул, занюхал тылом ладони. Глянул искоса, приглашающе качнул головой: а? Нет, помотал он головой в ответ. Во рту было горько и сухо.
— Зря, – пожал плечами первый, и он почувствовал сквозь ткань рукава, какие железные мышцы перекатились совсем рядом при этом простом движении. И понял – да, зря. Но первый уже убирал бутылку обратно за пазуху (и где она там у него помещалась?), и просить стало неловко. Тогда он сел как можно прямее и стал неотрывно смотреть в несущийся навстречу, словно метеорный поток из радианта, снег. Автомобиль двигался внутри искристого туннеля, трубы из стремительно летящих хлопьев, и отраженный метелью свет фар окутывал машину волнующимся электрическим ореолом. В такую ночь очень не хотелось умирать снова, и он надеялся, что на этот раз пронесет.
Выехали на объездную, миновали крайние пакгаузы промзоны, пронеслись по шикарному участку магистрали в десять полос, что вела к новому международному терминалу летного поля, над которым маячили смутные громады воздушных судов, дальше по обычному четырехполосному побитому асфальтовому полотну ушли в сторону Вятки. Автомобиль шел мягко, скрадывая неровности дороги; внутри было тепло, пахло хорошо выделанной кожей (от обивки), сырым сукном (от сопровождавших), дорогими сигарами (от панелей салона) и немного – водочным свежаком от того, что сидел слева. А еще пахло оружейной смазкой и недавно сгоревшим порохом. Жизнь у железных людей в длиннополых пальто и мягких шляпах явно была непростой и очень насыщенной.
Через десяток верст нырнули в сосновый бор по ухоженной гравийке. Снегопад прекратился; за окном сплошной стеной проносились ровные золотистые стволы, тепло вспыхивающие в лучах фар, прежде, чем снова пропасть в ночи. Замелькали высокие, добротные ограды дачного поселка, из-за которых сонно таращились на ночных гостей темные окна верхних этажей приличного, партийного вида особняков; машина миновала несколько перекрестков и свернула в поперечный проезд. Глухие каменные заборы вдруг сменились неуместным, легкомысленным здесь штакетником, выкрашенным в белый цвет. По верху палисада змейкой вились, переходя одна в другую, шапки маленьких, совершенно игрушечных сугробов, которые венчали каждую из штакетин. За забором тепло светились окна большого деревянного дома, притаившегося среди сосен. Снежная змейка вдруг обвилась вокруг массивного столба и забралась на перекладину ворот, в которые свернула машина. К дому вела присыпанная снегом подъездная дорожка, на которой не было ни единого следа. Машина замедлила ход и остановилась напротив освещенного окна.
Тот из провожатых, что сидел справа, открыл дверцу и вышел. Снаружи напахнуло морозным запахом снега – так пахнет шерсть вернувшегося после зимней прогулки кота, вспомнил он вдруг, некстати. Защемило то место, где когда-то было сердце. Он шагнул было следом за конвоиром, но его крепко придержали за плечо, и, затравленно полуобернувшись, он краем глаза увидел, как тот, с первачом, отрицательно качнул головой: не стоит.
И правда – не стоило.
Потому что из теплого квадрата освещенного окна, за которым по ошкуренным бревнам стен тянулись щедро уставленные сафьяном книжных корешков полки, где на широком письменном столе зеленела абажуром особенная, управленческая лампа, а рядом, на кружевной салфетке, исходил паром зажатый в подстаканнике с государственной символикой граненый стакан с наверняка сладким чаем, к которому прилагалась вазочка с наверняка вишневым вареньем и мелкое, словно игрушечное, печеньице – из всего этого тепла и уюта смотрел на него, не мигая, человек, которого он надеялся в этой жизни больше никогда не встретить.
Ан нет. Не выгорело.
Через час обжорства и неумеренных восторгов со стороны семейства Седейра Роне наконец-то проводили к карете. С королевскими почестями и фейерверками эмоций.
Старшая дочь графа искрилась радостью пополам с недоверием. Услышав, что красавец граф Сильво, фаворит принцессы и мечта всех придворных дам, тайно влюблен в нее и попросил шера Бастерхази высватать ему невесту, она сначала чуть не расплакалась, думая, что шер Бастерхази над ней издевается. Она была недалека от истины, но издевался Роне не над ней, а над Шампуром. Конечно же, не потому что ревновал Ристану к бездарному недошеру, еще чего. А потому что любой, кто посмеет перейти Роне дорогу, должен быть наказан. Хотя бы так, в шутку, но чтобы все об этом знали.
Графиня Седейра разрывалась между острой потребностью похвастаться новостью всему свету, страхом перед недовольством Ристаны и предсвадебной лихорадкой. Шер Бастерхази обещал сам объявить о помолвке на Весеннем балу и просил как можно скорее обвенчать молодых, ведь граф Сильво так влюблен, так влюблен! Ах, как это мило!
Младшая дочь графа не могла понять, завидует она старшей сестре или радуется за нее. Она мысленно примеряла платье, как у Ристаны на последнем балу, и представляла себя у алтаря с графом Сильво.
Один лишь глава семьи, улыбаясь и кланяясь, сходил с ума от страха. Вдруг султан узнает, что Седейра посмели отдать его подарок не лично в руки Дюбрайну? Вдруг сам Дюбрайн рассердится? Вдруг шер Бастерхази готовит подвох? И почему шер Бастерхази так подозрительно добр и щедр?
Роне от таких мыслей графа Седейра не знал, что ли смеяться, то ли… смеяться. Без вариантов. Этим людям не угодишь! Злой – плохо, добрый – тоже плохо. А какой хорошо?
Ну и Мертвый с ними. Пусть сами разбираются, а Роне следует поспешить домой и заняться переводом тетрадей. Наверняка Дюбрайн опять проторчит у короля до позднего вечера и потратится до дна. Интересно, он-то сделал правильные выводы? Или списал утренний прилив сил на погоду и положение звезд?
А еще крайне интересно, зачем Дюбрайну дневники Андереса. То есть до Роне долетали слухи о том, что Дюбрайн интересуется старинными документами, но как-то он не похож ни на коллекционера, ни на ученого-экспериментатора. Так зачем?
Терпения Роне хватило ровно до момента, как карета тронулась. Тетради буквально требовали скорее вытащить на свет все свои секреты. Если они там есть. Пока Роне видел по большей части сопли и слезы влюбленного светлого, Мертвый его дери. И, кроме слез и соплей, недвусмысленное указание на то, что Ману совершил не одну, а целых две серьезные ошибки. И вторая такова, что избежать ее темному шеру почти невозможно.
«Путь тьмы не усыпан розами, – вспомнились слова Паука, сказанные более полувека назад, когда Магда Бастерхази только отдала пятнадцатилетнего «дубину» в обучение. – Сумеешь выжить, твое счастье. Не сумеешь, горевать не буду. Первый совет: забудь все то, чему тебя учила бабка, и вспомни, как смотрит на мир ребенок. Тогда твои шансы не попасть в Бездну слегка вырастут».
За дневником Роне просидел позднего вечера. Он прочитал все четыре тетради, а заодно сделал перевод для Дюбрайна, предусмотрительно вымарав в оригинале несколько слов – не стоит даже через сотни лет связывать имя Бастерхази с маньяком и еретиком. Больше половины строк так и остались непрочтенными, даже погружение в ментальное пространство Андераса не дало ничего, кроме больной головы, отвратительного настроения и путаницы в мыслях.
Конечно, если бы у Роне было достаточно времени, он бы вытащил из дневников все, что там есть, и еще немного сверх. Но не за несколько же часов! Ему и так пришлось использовать одно условно-запрещенное заклинание, ускоряющее восприятие. Условно – потому что без толку запрещать то, что не под силу шерам ниже второй категории, а запрещать что-то шерам второй категории и выше – тем более толку ноль. Однако это заклинание имело массу побочных эффектов, и прежде всего сжирало прорву энергии.
«Стихийный диссонанс, неконгруэнтность понятий и эмоциональных образов, магическое истощение, – поставил сам себе диагноз Роне. – Какой надо быть идиоткой, чтобы влюбиться в Ману!»
Он с отвращением отбросил последнюю тетрадь, зажмурился и потер виски.
– Эйты, крепкого шамьета, меду и ве… тьфу! – Мысль о ветчине отозвалась приступом тошноты. – Только шамьета и меду!
Слуга аккуратно положил поднятую с пола тетрадь на стол и быстрой рысью отправился на кухню, а Ронеснова поморщился: казалось, умертвие топает прямо по голове.
Через четверть часа и три чашки шамьета головная боль утихла, но дурное расположение духа никуда не делось. Мысли крутились вокруг шести Глаз Ургаша, как светлые победители назвали найденные во дворце ирсидских королей результаты последнего опыта Ману. Историю штурма дворца как раз преподавали и в гимнасиях, и в Магадемии: великая победа сил света над силами тьмы, шис их багдыр! А что ради этой великой победы воины света превратили большую часть Ирсиды в пустыню – право, несущественные мелочи. И вообще виноват во всех бедах исключительно Ману.
Кусочки головоломки никак не хотели вставать на место. Почему после серии неудач с сохранением души и личности в артефактах Ману решился снова? И что же на самом деле такое эти Глаза Ургаша? Как они связаны с загадочными кристаллами из храма Мертвого? И что стало с теми тремя учениками Ману, чьи артефакты светлые фанатики успели разбить прямо там, на алтаре среди семи иссохших трупов? Куда делся седьмой Глаз? И к чему пришел бы Ману, если бы не бросил все силы на трансформацию, а отбил нападение объединенных сил империи и продолжил изыскания? Сотни вопросов без ответов.
Лет двадцать назад Роне попытался уговорить Паука добиться разрешения на исследование единственного имеющегося в распоряжении Конвента артефакта. Но Паук даже разговаривать не стал, обозвал дурнем, велел забыть о Ману Одноглазом во имя Равновесия и выгнал. И на всякий случай навесил на хранилище еще полдюжины охранных заклинаний. Добраться до Глаза, который сразу после победы забрал себе хмирский Дракон, не стоило и мечтать. А следы последнего артефакта затерялись на мерзлых просторах Ледяных Баронств еще век назад, и поиски не дали ни малейших результатов.
Что ж, дневники Андераса не помогут найти Глаз Ургаша, но они уже помогли лучше понять Ману. А кроме того, они принесут пользу прямо здесь и сейчас. Дюбрайн должен увидеть, что Роне мог бы забрать дневники себя, но не сделал этого. Потому что он – не чудовище.
По крайней мере, для Дюбрайна.
Роне оставил недопитой третью чашку шамьета, откинулся на спинку кресла и потянулся. Стрекот ночных сверчков за окном уже не казался карой небесной, а промелькнувший перед глазами образ запеченных рябчиков – изобретением хмирских палачей. Улыбнувшись, Роне мысленно протянул руку к ближайшей тарелке с рябчиками, вдохнул вкусный запах…
Через пару минут после того, как один из пятнадцати постоянно готовых для придворного мага подносов исчез с кухни, главный повар вздохнул с облегчением: его темность не гневается. Уловив радость кухонной челяди, Роне усмехнулся. Как полезна репутация чудовища! Стоило разок подменить нерадивого повара бараном в поварском колпаке, и вот уже кушанья для него готовит лучший королевский повар, причем старается больше, чем для монарха.
Ограничившись лишь одним рябчиком в апельсиновом суфле, Роне глянул в зеркало – Дюбрайн как раз покидал королевские покои. Разумеется, усталый и вымотанный донельзя. Ох уж эти идейные альтруисты! Вот что бы он сейчас делал, не будь поблизости Роне? Свалился бы с магическим истощением дней так на десять? Светлый идиот, Мертвый его дери.
– Эйты! Отдай это Дюбрайну и пригласи ко мне отужинать, – велел Роне, кладя дневники вместе с переводом в шкатулку. – Сейчас же.
Жене снился голос Бьянки. Голос был теплым и таким… таким, будто бы в нем наперегонки носились смешинки и солнечные зайчики. Голос ласково и настойчиво повторял: «Проснись, Семенов, проснись, маньяк-любитель». Женя хотел было возразить, что он и так давно проснулся и уже в душ направился, но тут же вспомнил, что если голос Бьянки ему снится, то, значит, он все-таки спит. Но при этом уже почему-то стоит под душем. Треклятый шоаррский камуфляж не только не отваливался с волос, но и от кожи не отдирался. Пришлось мыться вместе с ним, и секретное снаряжение сразу же самым подлым образом стало растворяться в воде. Женя лихорадочно пытался удержать ошметки крупноячеистой ткани-сетки, ассистенты вокруг прыгали от восторга и визжали, что призрак киборг утоп, да и Лисец с ним. Внезапно шоаррцы бросились врассыпную, потому что явился Шень в блистающих доспехах и стал грозиться обратить здесь все во прах, если Женька не займется, наконец, делом. Затем, отбросив в сторону бьющую разрядами секиру, инспектор схватил напарника за грудки…
Это было уже слишком, и Женя резко проснулся, некоторое время приходя в себя и тихо радуясь реальности наступившего дня, что бы этот день ни собирался ему принести.
— Семенов, — Бьянка была уже «на работе», — Эрику пришел запрос о состоянии, а это означает, что тебя надо срочно доставить на место.
И в школе, и в академии, и в управлении Женя славился своим умением выполнять порученное ему срочно, а потому уже через каких-то пятнадцать минут после пробуждения сидел в аэрофургоне технической службы Собачьего рынка чистый, стильно экипированный и сытый.
Изрядно побитый жизнью фургончик тем не менее производил приятное впечатление, благодаря своей свежевымытости, а также позитивным текстам на обоих бортах. На левом борту красовалось настойчивое «Отдери покрас сияй новь», а на правом — утешительное «Мультицвет с перламутр ++ в 50% упадок». Молчаливый пилот-шоаррец вскорости посадил свой аэрофургон на задворках парка и вместе с Женей стал ждать дальнейших указаний.
— Семенов, «кукловод» сетует на то, что полиция сегодня активизировалась, и говорит, что к тайнику тебе сейчас идти нельзя, — Бьянка вещала теперь безэмоционально, словно тоже сделалась элементом какого-то многоуровневого искина.
То, что не надо идти к какому-то там тайнику, было хорошей новостью…
— Поэтому сегодня будешь бить камнем в висок, — продолжала Бьянка.
И в этом тоже была своя мрачная логика — во всем, что касается устройства человеческого тела, Irien будет действовать безошибочно.
— Отправляйся в сектор беговых тропинок. Маршруты 2 и 2-а для занимающихся с умеренными нагрузками.
Женя выбрался из аэрофургона и стал продираться через где-то редкую, а где-то частую растительность, размышляя на бегу, какова вероятность извлечь из последующих инструкций «кукловода» действительно ценную для них информацию…
— Тебя ведут наши под видом дексистов. Они красиво вырубят тебя при попытке нападения на жертву.
«Инструкции, — мысль билась, как птичка в клетке, — дай зацепку, хоть что-нибудь… зачем все это делается?»
— Для экономии времени выбраны жертвы, находящиеся недалеко друг от друга. Локация постоянно корректируется по видеофонам. Строго первым номером — Амалия Рейнгольд, затем — Егор Стасов.
Отгадка молнией сверкнула в мозгу. Теперь оставалось только надеяться, что все это было не напрасно…
— Приближаюсь к первой жертве. Метров за двадцать до нее можете отключать меня красиво.
Сегодня Амалия вышла на пробежку всего третий раз, наконец-то найдя хорошую няню, с которой можно было оставить своего десятимесячного малыша. Женщина неспешно бежала по ухоженной, засыпанной мелким гравием тропинке, с наслаждением прислушиваясь к пению птиц, шелесту листвы и… Она остановилась и обернулась. Чуть поодаль, на той же дорожке, трое мужчин в комбинезонах «DEX-Company» волокли обмякшее тело высокого стройного шатена.
В тоже самое время по соседней петле того же самого маршрута 2-а ровной трусцой несся вперед Егор Иванович Стасов, председатель Совета ветеранов и почетный физкультурник. Он успешно убегал от инфаркта и, конечно же, совершенно не догадывался о том, какую роль только что сыграл во всей этой истории, а точнее сказать, в ее первом акте.
Двадцать второго сентября в деревнях начали отмечать дни осеннего равноденствия. За три дня обычно праздновались обряды уборки урожая и заготовки кормов для животных (Пожинаха), поминание предков (Осенние Деды), встреча бога осеннего солнца Хорса.
Утром Велимысл собрал всех оставшихся в модуле киборгов — кроме улетевших за клюквой бригад – в гостиной и сначала объяснил теорию, чтобы знали о том, что им предстоит. Пришла послушать и Нина с Платоном и с обоими киборгами охраны.
— В этот день мы показываем богам и друг другу, сколько мы заготовили на зиму хлеба и кормов для животных… — говорил старый учитель. — Мы благодарим Мать-Сырую-Землю за дарованную нам возможность выращивать хлеб и овощи и оставляем последний сноп в требу богам. Его склюют птицы и расскажут другим птицам и зверям, что живущие здесь люди и киборги не причинят им вреда…
Теорию Нина знала — но это не совсем то, что участвовать в обряде в действительности. По обычаю Пожинахой выбирают женщину, у которой больше всего детей. Она и должна срезать последние оставленные для этого колоски на поле и ставить последний сноп. А в некоторых деревнях Севера России этнографами был записан обряд, названный благодарностью Матери-Земле: одна из женщин, срезав последние колосья и поставив сноп, каталась по пожне, делясь с Землёй женской силой. Участвовать в подобных обрядах Нине не приходилось, и особого желания не было — но… среди всех жителей архипелага она одна была рожавшей женщиной. И… в прошлом году последние колосья срезала Фрида, а она рожать не способна просто по определению… так как она – киборг. Но каталась ли она по пожне? – вот этого Нина не могла вспомнить, как ни пыталась. Вряд ли волхв разрешил бы ей это…
— …в прошлом году Пожинахой была Фрида как воспитатель и нянька… — спокойно говорил волхв, словно отвечая на мысли Нины, — так как Нина жила в городе, и мы не имели возможности провести обряд полностью. Приглашать из деревни сам не стал, так как женщина должна быть местной. Но колоски срезали, варили кашу и пироги пекли. И ели эти пироги. Но в этом году Нина с нами…
После таких речей у Нины просто не осталось выбора – и пришлось надевать поверх платья обрядовую покосную рубаху, плотную и длинную, с рукавами и вышивкой по подолу. Так как в прошлом году обряд проводила Фрида, то именно её Нина и выбрала в напарницы. Конечно, Фрида не рожала — но не та мать, что родила, а та, что воспитала. А воспитанников у Фриды было достаточно – психологический возраст большинства киборгов был около пяти-семи лет.
На кухнях обеих столовых — в модуле и в доме — пекли пироги и варили каши из пяти и из семи круп. Не все злаки выращивали на острове — гречку, рис и пшено приходилось покупать, но ячмень, овёс, полба и рожь были свои.
В полдень Нина и Фрида, одетые в покосные рубахи, стояли вместе с волхвом на капище, принося в качестве требы испечённый хлеб и пироги с пареной репой и с грибами. После благодарения богам хлеб и пироги стали подарком богов людям и киборгам, но перед возвращением в модуль к накрытым столам все зашли на поле, где обе женщины — человек и киборг — вместе срезали последние колоски и поставили сноп. После этого Фрида подала оба серпа волхву и легла на землю. Нина после минутного замешательства сделала то же самое. И обе начала кататься по земле, повторяя вслух: «Как я рожала, так и ты роди. Как я выростила, так и ты вырасти…» — и Мать-Сыра-Земля их слышала. Через пару минут волхв сказал: «Достаточно!», обе встали и вместе с киборгами пошли в модуль.
Как и в прошлом году, стол в гостиной был накрыт длинной вышитой скатертью, и на нём были положены пироги высокой стопкой и поставлены горшки с кашей, и волхв, как старшина рода, снова прятался за пирогами и спрашивал:
— Зрите ли меня, детушки?
И «детушки» дружно отвечали:
— Не зрим, батюшка!
И как в прошлом году, все ели пироги и кашу, пили чай… не совсем, как тогда — теперь пироги и чай были в двух столовых, чтобы всем хватило. И в этом году были площадки для игр, и большие качели, и старая корова, которую торжественно отвели на Славный остров и поставили на зиму на конюшню, пока там есть свободные денники.
***
На следующий день волхв собрал на капище парней и провел обряд поминовения предков. Прямых родителей не было ни у кого, но у многих в памяти был хоть один человек, который с ними хорошо обращался и которого хотелось вспомнить по-хорошему. И потешить удалью молодецкой.
Кулачные бои — как это принято в деревнях — волхв проводить не стал, так как большинство киборгов не были боевыми, но все желающие могли выйти и показать духам предков бой с тенью или танец, и это не было по приказу. Женщинам присутствовать при этом было запрещено, только матери могли смотреть на бои сыновей. Нине, как приёмной матери, волхв присутствовать разрешил.
Сначала в круг перед алтарём вышел Дамир, босой и в одних штанах. Он двигался настолько быстро, что Нина не смогла уловить ни одного движения. И потому вышедшему после него Фролу волхв сказал двигаться в половину его обычной киборгской скорости. И всё равно это было слишком быстро, чтобы рассмотреть каждое движение. Следующие двое DEX’ов показывали бесконтактный бой на скорости в четверть обычной для боевого киборга. Когда пришла очередь Хельги, уже Нина сказала ему двигаться ещё медленнее. «Семёрка» с видимым удивлением согласился, и Нина смогла наблюдать боевой танец боевого киборга. Irien’ы не имели боевых программ, а показывать танцы с раздеванием волхв не разрешил, и потому танцевал только специально приглашённый Ворон. Это был его танец в образе Белого Ангела.
Вечером в столовой модуля опять были пироги и каша из разных круп – и теперь помянуть погибших и умерших друзей могли и кибер-девушки.
А в девять вечера позвонила Ира:
— Представь себе, меня приняли! В группу архитекторов и дизайнеров по Звёздному городу! Я не писала этого в анкете… или писала?
— Это Платон добавил. Его идея, — призналась Нина, — ведь если бы не Зирка, тебя бы не уволили, и ты бы не написала на сайт… Зирка значит «звезда»… и потому город будет Звёздный.
— Послезавтра первая встреча команды и знакомство. И первый полёт в посёлок… пока вахтовики не улетели. Спасибо тебе! Наконец-то у меня настоящее дело, а не перекладывание бумажек с места на место… я возьму с собой Зирку, программы по архитектуре я ей уже дала. Очень толковая девочка… но очень голодная. Ест всё время. Но ей надо, не ограничиваю. Пока. Потом перезвоню.
— Пока! – и Нина вместе с Платоном порадовалась, что у сестры всё хорошо.
***
Змей хотел помянуть Горыню тихо, на своём капище и вдвоём с Владом, но ещё с вечера Доброхот пригласил его на общее празднование в деревню вместе с киборгами его бригады, и Змей не решился отказать ему. Узнав от Лютого, что в деревне планировались настоящие бои, до возможной смерти одного из бойцов, рано утром DEX позвонил матери и рассказал об этом:
— …а как отказаться? А если я случайно кого-нибудь убью? Я не хочу этого!
— Настоящего боя, такого, как на войне, не будет. Крестьяне не входят в сословие воинов, хотя боевые искусства изучают и в армии служат. Возможно, они не до конца понимают возможности боевых киборгов. Насильно тебя заставлять никто не станет, но и совсем отказываться ты не должен. А если хочешь жениться, то и не имеешь права отказываться. Соизмеряй свою силу и скорость с силой и скоростью соперника и постарайся и его не травмировать, и самому не повредиться.
— Уже легче… я могу перед боем обговорить ограничения?
— У тебя есть это право. Но только если ты вызываешь на поединок. Ты можешь сказать, например, Некрасу: «Бой до первой крови, в голову не бить», и, если он это условие примет, начать поединок. Если ты всё же убьёшь соперника, его похоронят со всеми почестями, а тебя никто не осудит, но ты должен будешь занять его место в его семье. И обеспечивать всем необходимым его вдову и его детей до их совершеннолетия. Таково правило: убил – усынови. Так что… будь осторожен и постарайся не убить и не убиться сам. И… сделай для меня запись. Если тебе разрешат.
— Благодарю. Перезвоню вечером. Пока.
***
На деревенское капище мужчины и мальчики старше шести лет прибыли за час до полудня и первым делом принесли требы богине судеб Макоши. После этого все прошли на небольшое кладбище, где стояли погребальные столбы и под ними были видны осколки глиняной посуды. Перед столбами была плотно утрамбованная площадка, предназначенная для поминовения предков.
Сначала на бой вышли мальчики от восьми до двенадцати лет и их поединки были сильно ограничены и по времени, и по выбору оружия. Каждая схватка продолжалась не более полуминуты и каждому мальчику говорили, как предки гордятся таким ловким и смелым правнуком.
Потом в пары встали подростки от двенадцати до шестнадцати лет — некоторые без оружия, некоторые с палками. И ограничений по времени, зонам поражения и времени было чуть меньше — но всё действие было под присмотром взрослых мужчин и старейшины рода.
После них стали сражаться подростки от шестнадцати до восемнадцати лет — допризывники. Они должны были показывать предкам готовность к службе в армии, готовность защищать свою землю и свои семьи. Ограничений по выбору оружия почти не было, так как мужчина должен уметь пользоваться в качестве оружия любым предметом, но были запрещены камни.
Змей смотрел на поединки, ожидая своей очереди, и думал: «А что будет, если действительно получится так, что кто-то в схватке будет убит? Если один из братьев случайно убьёт своего брата, он обязан будет обеспечивать всем необходимым жену и детей убитого до совершеннолетия младшего ребёнка. Это правильно… сирот не должно быть. А если убит будет киборг, у которого ничего и никого нет? А если киборг станет причиной смерти женатого человека? Жениться на его вдове? И воспитывать его детей? Надо позже спросить у матери… а теперь постараться никого не травмировать даже… иначе жениться на Мире будет невозможно».
Когда закончились поединки неженатых парней, на капище пришли Ратмир и Декабрь. Змей этому внутренне обрадовался, но постарался не подать вида. И когда начались поединки уже отслуживших в армии, но ещё не женатых парней, он вызвал Ратмира. С другом можно показать удаль молодецкую и в бесконтактном бою. Это тоже зачтётся.
Ратмир одними губами сказал Змею: «Бесконтакт, но в темпе», Змей чуть заметно кивнул — и бойцы сошлись. Сложность была в том, чтобы не проиграть самому и не повредить друга — и хорошо, что отслуживший в спецназе Ратмир понимал это. Через минуту боевого танца глава деревни их остановил:
— Достаточно. Вижу, что бойцы сильные и семьи защитить в состоянии. Теперь пара на пару. Змей и Ратмир против Лютого и Некраса. Оружие у людей. Палки. Киборги и так оружие.
Бойцы сошлись и встали человек напротив киборга. И тут надо было не только сражаться со своим соперником, но и прикрывать напарника. И при этом помнить, что это только испытание и соперник по бою — друг по жизни.
Поединок был остановлен, когда палки в руках людей были сломаны и отброшены киборгами и бой превратился в очень быструю пляску.
Следующим и последним был бой двух стенок — Ратмир, Змей, Некрас и Декабрь с одной стороны и Доброхот, Лютый, Лучезар и Данко. Без оружия сшиблись два ряда бойцов, и DEX’ам надо было не столько прикрывать своих, сколько не повредить соперников. Успокаивало то, что вышедшие на бои люди были в хорошей физической форме, так как кроме почти ежедневных тренировок постоянно занимались тяжёлым трудом. Бойцы остановились через почти три минуты, когда Лучезар упал. Змей протянул ему руку и помог подняться. Старику это явно понравилось — и он не стал требовать продолжения боёв:
— Вижу я и видят предки, что в нашей семье выросли славные бойцы. И будущий зять боец отменный. Наши деды и прадеды, ушедшие в Навь, будут спокойны за нас. А сейчас можно и по чарке выпить.
Пили сурью — настоенный на травах медовый напиток. Но пили не все, а только те мужчины, у кого уже есть дети, способные держать в руках оружие. Сурья содержала до пяти процентов спирта и потому её пили только один или два раза в год по большим праздникам, и только уже имеющие детей мужчины. В Орлово право пить сурью имели только старик-отец и старший сын, остальные пили молоко. Потом ели поминальную кашу, а когда всё было съедено, вся посуда была разбита и оставлена у погребальных столбов.
К ночи все вернулись в деревню, Змей улетел на скутере в зимовку — нерест рыбы заканчивался, и пора было готовить снасти к осенней и зимней рыбалке. Ратмир поговорил с отцом и братьями и уговорил отпустить с ним одного из неразумных DEX’ов, заработанных бригадой Доброхота на строительстве дома на Славном острове, для создания в Кедрове такой же рыболовецкой артели. Брат его выслушал, мысль одобрил — и отпустил даже двоих киборгов с запасом одежды и обуви. К ночи Ратмир улетел на новое место жительства на большом отцовском флайере, пообещав оправить обратно на автопилоте. На флайере Ратмира летел Декабрь.
Глина завернула во двор сталинской высотки. Она не могла вдохнуть, словно в грудь воткнули раскалённый прут, а в ключицу отдавало пульсирующей болью. Глина слышала тонкий и не отчетливый зов, и упорно шла к парадной в углу. Во дворе было сыровато и пасмурно. На бетонной чаше для цветов сидел бомж с сигаретой в грязных пальцах. Он исподлобья посмотрел на Глину и судорожно затянулся.
– Витька Цой в башне жил, под самым шпилем, – прохрипел он и закашлялся.
Глина не поверила, но переспрашивать не стала, лишь задрала голову вверх.
– За пятихатку могу внутрь провести, – предложил бомж, и девушка с интересом посмотрела на него. Разумеется, со стенами сталинки говорить ей не стоило, она просто могла не выдержать такой перегрузки, но внутри дома была вещь, которая хотела отдать ей свою память.
Она вытащила купюру и протянула её бомжу, а тот, кряхтя, поднялся с бетонной чаши, набрал код на двери и впустил Глину в тёмное нутро высотки.
***
Очнулась Глина, лёжа на широком подоконнике в парадной.
Незнакомое лицо участливо склонилось над ней, бомжа рядом не было.
– Приход словила? – спросила девчонка с розовыми дредами.
– Сама не поняла, – Глина села и помотала головой. В руках у неё был розовый шарик неправильной формы, величиной с крупную сливу. Шарик такого размера она не скатывала никогда.
– Чем затарилась? – снова спросила незнакомка.
– Да ничем вроде, – Глина помотала головой.
– Это чо у тебя? – девчонка ткнула пальцем в шарик.
– Ты его видишь? – удивилась Глина.
– Этот пластилин? – уточнила незнакомка, – вижу. На фиг ты его сюда приволокла? Это курят или нюхают?
– Я его не приволокла, я его отсюда взяла, – честно сказала Глина.
– Не было такой фигни тут, точно, – уверенно помотала дредами девчонка, – может, Саныч тебе дал?
Глина тупо уставилась на розовую сливу, восстанавливая в памяти события. Вот она поднялась на последний этаж, стараясь не касаться руками перил, вот она стоит перед дверью в квартиру. Ещё за тысячонку её впускают внутрь. Квартира отремонтирована, в ней живут чужие, временные… Кажется, что здесь нет ни одной вещи, которая могла бы её позвать.
Девушка с розовыми дредами загундосила, что здесь, дескать, жила легенда русского рока, шустренько изложила Цоевскую биографию, основные вехи жизни. Глина её не слушала. Она почувствовала зов, очень сильный и отчётливый, откуда-то со стороны окна. Оттолкнув девушку, она наклонилась и стала на колени у подоконника. Не обращая внимания на удивлённые возгласы стоявших сзади, Глина зацепила ногтем краешек обоев, оторвала полоску. Девушка взвизгнула и попыталась её оттащить, но Глина сильно пнула её, и та отлетела к дивану. Бомж хрипло закричал что-то, но Глина драла и драла одну полоску за другой. Под белыми однотонными обоями показались жёлтые птички, а за ними — зелёные полоски, а под ними — неожиданно тайник.
Глина сунула туда руку и вытащила две странные фигурки. Это были старинные оловянные солдатики, раскрашенные неумелой рукой вручную. На одной подставке было нацарапано «Папа», а на другой – «Витя». От них шло неимоверное тепло, но они ничего не сказали Глине, кроме фразы «Наконец-то!», а потом её вырубило.
– Где солдатики? – спросила Глина.
– А! Не парься, – девушка махнула рукой, – Сашке отдам. Это явно вещи его отца, не понятно, как ты только их нашла. Ты ясновидящая Рейни? Из программы «Битва магов»?
– Битва дебилов, – не нашла ничего умнее для ответа Глина и вяло поплелась прочь из подъезда. Розовую сливу она положила в карман, и затвердевшая память чужого детства ласково грела её ладонь.
Эта слива помогла ей пережить трудные дни. Глина растянула её на неделю, унимая боль за грудиной, которая не давала ей дышать. Оказывается, что сердце может болеть, и это совсем не романтично. Глина прекратила всяческое общение с Тимом и не реагировала на звонки в дверь. Телефон она отключила, а дверь на балкон держала закрытой. Глинтвейн и ночные посиделки закончились, как и всё, что к ним прилагалось.
Ко всему прочему у неё истаял денежный запас, и Глина позвонила Евгению, который пообещал подогнать клиентов, ничего не говоря Верёвкиной. Вскоре ручеек людей протянулся к ней, и Глина стала выходить из квартиры и подолгу пропадать, продавая мёд, в который она вмешивала прозрачную субстанцию. Вместе с деньгами к ней пришла информация о Софье Максимовой. Глине не составило труда понять, о ком говорил Тим в их последнюю встречу. У Глины появился повод убить Максимову, гораздо более серьёзный, чем раньше. Но теперь она не собиралась делать этого сама. Глина поумнела.
Тим встретил однажды Глину в подъезде и подошёл к ней.
– И долго ты будешь дуться? – спросил он примирительно.
– Всегда, – безапелляционно ответила Глина.
– О как, – Тим почесал за ухом привычным кошачьим жестом, словно у него за ухом жил целый рассадник блох, – тебе не приходило в голову, что у тридцатипятилетнего мужика были и другие бабы?
– Не приходило, – ответила Глина и закрыла дверь перед носом Тима.
Она не хотела ничего объяснять Тиму, и слушать его объяснения она тоже не собиралась. Она обижалась на свою недалёкость, ведь зарекалась же не влюбляться после смерти Береста?
Когда Тим узнал, что Глина продает бусины, он подкараулил её в подъезде и предупредил:
– Это плохо кончится, поверь. Я не хочу, чтобы ты сдохла на свалке чужой памяти.
– Собаки дохнут, Тим, – сказала бесстрашно Глина, – я пока человек, причем живой.
– Ты будешь хуже собаки, ты станешь пчелой в чужом улье. Поверь мне, я через это прошел. Ты оставляешь следы, тебя поймают.
– А, может, я этого и жду? — Глина, криво усмехаясь, отстранила его.
***
Софья Максимова не любила принимать пациентов с утра, она была типичной «совой» и просыпалась окончательно только часам к десяти, выпив пару чашек кофе, пролистав ленты социальных сетей. Но Санкт–Петербург, как и Москва, никогда не спит. Для кого-то восемь утра — всё ещё продолжение глубокой ночи, и бессонного бодрствования, а для кого-то энергичное начало рабочего дня. За окнами серело, фонари давно погасли, открылись фастфуды, а значит… Пора работать.
С Виталием они работали по очереди — день через день, так как не могли договориться, как делить крохотный офис. Отколовшись от конторы Пасечника, Софья словно обрела себя: ей всегда нравилось работать не с сопливыми, неорганизованными и шумными школьниками, а с прилично одетыми, обеспеченными и взрослыми людьми. Виталий на первых порах делился клиентурой с Софьей, но теперь у неё уже был свой круг пациентов. Лучше рекламы, чем «сарафанное радио», пока не придумали. Принимая пациентов, Софья выполняла одновременно функцию «Ищейки». Как справедливо заметил Пасечник, одарённые люди часто страдают, не понимая, что же их так гнетёт. «Слышишь голоса – шизофреник, предчувствуешь беду — параноик. Дело «Божьей пчелы» — помочь не только детям, но и взрослым», — говаривал Пасечник, и Софья была с ним вполне согласна. Софья находила таких людей, и они работали на неё.
Посетительница Софьи была записана заранее, по звонку знакомого знакомых, так к Софье стекались ручейки ее клиентов, и сейчас перед ней в кресле сидела худая, одетая в кожаный жилет и длинное в пол чёрное платье молодая женщина. Её длинные волосы были гладко прилизаны на висках и закручены в тугой узел на затылке. Бледное с резкими скулами лицо было наполовину закрыто тёмными очками. По тону помады угадывался агрессивный макияж.
Софью трудно было удивить, даже вечерним макияжем в восемь утра, но вот руки посетительницы в чёрных перчатках из тонкой непрозрачной материи выглядели необычно. Зачем посетительница носила их? Прятала экзему или это была часть её образа?
Софья напомнила себе, что честно заработанные деньги не пахнут, открыла блокнот и сделала пометку. Быстро задав ряд обязательных вопросов, она узнала, что посетительницу зовут Галиной, ей двадцать лет, она не замужем и вообще не имеет семьи, как и постоянного места жительства, учёбы и работы.
– Вы можете сформулировать свою проблему? – спросила Софья, черкая в блокноте и подавляя зевок.
– Да, я очень часто хочу кого-то убить и мне трудно себя сдерживать, – спокойно сказала посетительница.
Софья подняла на неё глаза, скрывая удивление. Склонная к эпатажу пациентка могла быть психически не здоровой.
– Вы видите основную вашу проблему в том, что вы хотите убивать? – уточнила психолог.
– Нет. Я думаю, что каждый человек рано или поздно приходит к мысли, что лучшим решением проблемы было бы устранение человека, который её породил, – медленно, кивая в такт своим словам, сказала пациентка.
– Следовательно, мысли об убийстве вы считаете вполне нормальными, и в этом вы видите проблему?
– Нет, проблему я вижу в другом, – пациентка чуть подалась вперёд, – дело в том, что я способна на убийство, и меня вряд ли поймают. Но я часто размышляю над тем, что убийство непоправимо… И это меня беспокоит.
Софья Максимова постучала карандашом по столу.
– Такой случай у меня впервые, – мне кажется, что вы несколько преувеличиваете…
– Что именно я преувеличиваю? – спросила с неожиданным смехом пациентка, – свои способности?
Она резко встала и прошлась по кабинету. Взгляд её упал на низенький столик у окна, на котором стоял расцветший не ко времени «декабрист».
– Хотите, чтобы этот цветок погиб? На это уйдёт, скажем, двадцать минут.
Софья Максимова, откинувшись в кресле, с улыбкой наблюдала за девушкой. Та достала из жилетного кармана небольшую металлическую коробочку, элегантным жестом открыла её. Посетительница достала что–то, и пошевелила пальцами в черных перчатках над цветочной плошкой, словно солила цветок. В памяти Софьи что-то неприятно шевельнулось. Закончив диковинную процедуру, Глина захлопнула коробочку, аккуратно положила её обратно в карман и вернулась в свое кресло.
– Хотите чаю или кофе? – спросила Софья, но пациентка провела перед своим лицом рукой в перчатке. Даже этот картинный жест был ею продуман и предложен психологу как часть образа.
Кроули кружил по спальне, нервно потирая руки:
— Ангел, повтори ещё раз!
— Она попросила Дамблдора помочь нам отсюда выбраться.
— И что это означает? — он ещё раз обошёл кровать. — Должно же это что-то означать?!
Азирафель покрутил шеей. От наблюдения за перемещениями Кроули рябило в глазах, и слегка кружилась голова.
— Очевидно, что да. Должно.
— И что?
— Может быть, то, что Она передумала про Апокалипсис? Или наоборот?
— А наоборот-то зачем?
— Решила нам доказать его нужность. Чтобы сами во всём убедились, — Азирафель тоскливо вздохнул. — Может, уже не осталось времени, чтобы что-то изменить.
— Не нравится мне всё это, — Кроули наконец уселся на край кровати. — И что нам тогда делать, ангел?
— Конечно же, выбираться.
— А потом?
— А потом найти в Тадфилде сына Артура Янга.
— А после?
— По обстоятельствам.
— Ты тоже думал о том, что ребёнок — ключ к Апокалипсису, и если его не будет…
— Мы будем действовать по обстоятельствам, — перебил Азирафель. — Сначала надо будет с ним познакомиться.
— Ну да… познакомиться, понять, что у нас много общего… зачем, ангел? Зачем нам с ним знакомиться?
— Чтобы понять.
— Его? Себя? Или, может быть, Её?
— Кроули, мы не можем ничего решать, не видя ребёнка.
— Зачем на него смотреть? — Кроули развёл руками. — Разве он памятник? Или интересный фильм? Я видел его папашу, уверяю тебя…
— Мы должны понять, чего от него ждать, — перебил его Азирафель.
— Армагеддона, ангел! Когда — бах! — и всё. Кипящие моря, уха из дельфинов…
— Помню, помню! Море кипит, дельфины варятся, а всем наплевать. И про горилл тоже помню, как они думают про небо… все красное, звезды сыплются, что это за траву нынче добавляют в бананы?
— Ты был пьян, ангел, — осторожно заметил Кроули.
— Когда мне это мешало? — Азирафель вытянулся на кровати, подложив руки под голову. — Мы не можем принять радикальное решение, не поговорив с мальчиком.
— А ты уверен, что на этот раз мальчик будет тем самым?
— Достаточно того, что в этом уверена Агнесса.
— Ну, допустим, с этой частью плана мы разобрались, — Кроули улёгся рядом. — Теперь нам осталось понять, как добраться до Тадфилда.
— На «Бентли», — улыбнулся Азирафель.
— С этим-то как раз понятно. Как нам добраться до нужного Тадфилда? Того, где точно будет этот ребёнок?
— А вот этим мы как раз и займёмся. И главное — найти рядом с Тадфилдом заброшенный аэродром, скорее всего, оставшийся с войны. Всё начнётся там.
— Найдём, — Кроули потянул Азирафеля за руку, чтобы стиснуть ладонь привычным уже жестом. — Но я всё ещё не знаю, как мы переместимся в своё время.
— Она знала, что делает, поручая это Дамблдору.
— Но ты сказал, он ничего не знает про хроновороты!
— Не знает, — подтвердил Азирафель. — Как не знает и про эксперименты Отдела Тайн.
— И как он нам поможет?
— Совершенно непостижимым образом, — улыбнулся Азирафель. — Она ничего не делает просто так.
Уж в этом можно было не сомневаться. Правда, вера в Неё никак не сочеталась с мрачными мыслями, одолевавшими Азирафеля, но сообщать о них Кроули он не собирался — дурные предчувствия не подкреплялись ничем.
Дамблдор всегда умел держать паузу, а сейчас просто взял время на раздумья. То, что он узнал про другую реальность, никак не повлияло на повседневную рутину и не избавило от необходимости посещать педсоветы. Впрочем, Азирафель уже научился находить в них свои прелести.
— Коллеги! — Флитвик размахивал руками, привлекая к себе внимание. — У нас скоро Третий тур, а мы катастрофически не готовы!
— Говорите за себя, Филиус, — оборвала его Спраут. — Или сходите посмотреть, как разросся наш лабиринт. Кстати, Кроули, вы говорили о камерах наблюдения. Не пора ли их установить?
— Не пора. Камеры, как и в прошлый раз, будут у участников и помогут вести протокол.
— А вдруг что-то пойдёт не так? — Макгонагалл старательно делала вид, что семейства Спраут-Филчей не существует. — Я слышала, у нас будет Сфинкс.
— И мои соплохвосты! — обрадовался Хагрид. — Я уже отобрал самых крепеньких и подвижных.
— Не переусердствуйте, Рубеус, — фыркнула Макгонагалл. — Это они спалили вольер?
— Да что там спалили?! Так… пошалили немного…
— Они спалили сарай для мётел, — наябедничала Хуч. — Дотла!
— И правильно! — Спраут поправила шляпу, завязав под подбородком кокетливый бант. — Это было гнездо разврата. Даже мои первокурсники знают, что за непотребства там творятся… как и в душевых раздевалок для квиддича.
— Пф! Следите за своими теплицами, дорогая, — парировала Хуч, — а лучше за списком для чтения своего дражайшего супруга.
— А что с ним не так?
— С ним всё так! — елейным голосом отозвалась Хуч. — Он ведь у вас любит литературу с картинками?
Спраут начала было подниматься, чтобы вступиться за Филча, но Дамблдор ударил в гонг:
— Достаточно, милые леди. Давайте вернёмся к организации турнира.
— Иногда мне кажется, — прошептал Кроули на ухо Азирафелю, — что он просто ведёт счёт. Сейчас, например, по очкам лидирует Хуч.
В этом вполне мог быть смысл. Азирафель погладил Кроули по запястью:
— Это потому что основные игроки не вышли на поле.
Похоже, так думал не он один.
— Хорошо, — приосанилась Хуч. — Тогда я бы хотела услышать мнение нашего дорогого Северуса. Что-то он в последнее время предпочитает помалкивать. Да и вообще вяловат.
— Вовсе нет! — мгновенно отозвался Блэк.
— Сириус, я не об этом, — ехидно улыбнулась Хуч. — Но в общественной жизни он может себя проявить чуть поактивнее. Я не жду от него чудес времён знаменитого гавота, но…
Азирафелю пришлось схватить Кроули за руку и хорошенько сжать, чтобы остановить от участия в дискурсе. Всё же было немного странно, как сильно одно только упоминание безобидного танца влияло на его настроение и желание высказаться.
— И чем же мне вас порадовать, дорогая Роланда? — кисло улыбнулся Снейп. — Рассказами о ночных дежурствах?
— Вот оно! — Хуч победно вскинула кулак. — Вы напоролись ровно на тот подводный камень, о котором я предупреждала ещё осенью! Как говорится, не рой яму другому…
— Не понимаю, о чём вы, Роланда.
— Всё вы прекрасно понимаете, Северус! — Хуч махнула рукой на Снейпа и повернулась к Трелони: — А вы, милая Сибилла, уже пополнили запасы хереса?
— Не понимаю, о чём вы, — Трелони поплотнее закуталась в свои шали и бессмысленным взглядом уставилась на Хуч сквозь толстые стёкла очков. — Ваша ретроградная Венера в Тельце заставляет вас делать странные вещи.
— Не более странные, чем выпивать в компании хрустального шара!
— Вы наговариваете…
— Могу доказать, но не стану, — Хуч отвернулась от зашипевшей Трелони к заскучавшему было Хагриду. — Рубеус, вы… хотя нет, лучше вы, Сириус, скажите-ка мне, сколько стоит гоночная метла? Пожар, вызванный разгулявшимися питомцами нашего лесничего, лишил меня моей «Молнии», поэтому я требую компенсацию.
— От соплохвостов? — искренне изумился Хагрид. — Но они эта… не могут… ёпта… у них денег нет…
— Зато у вас есть, — отрезала Хуч. — Мне нужна метла!
— Тебе не кажется, что с ней что-то не то? — дыханье Кроули щекотало ухо.
— Она чем-то расстроена? — предположил Азирафель. — Из-за метлы?
— Не в метле дело, — едва слышно пробормотал Кроули.
— Милочка, — Макгонагалл никогда не отличалась долготерпением. — Если у вас всё, то, может, позволите продолжить наше информативное собрание?
— Не позволю! — Хуч нахмурилась и упрямо сжала губы. — Мне нужна моя метла!
— Роланда, как джентльмен я готов предложить вам свою метлу, — Блэк галантно поклонился и подмигнул Снейпу. — Я пока могу без неё обойтись.
— Ну, конечно, — в голосе Хуч зазвенели слёзы. — Вам-то есть что полировать… а я… а я…
— Успокойтесь, дорогая, — Дамблдор обнял её за плечи и попытался усадить, протягивая стакан воды.
— Я совершенно спокойна! Совершенно!
Вопреки своим словам, Хуч всхлипнула, а потом вдруг уткнулась в плечо Дамблдора и расплакалась. Макгонагалл и Спраут многозначительно переглянулись, а Трелони снова заговорила про ретроградную Венеру.
— Да уймитесь вы уже со своей Венерой! — Хуч выпила воду и вытерла лицо платком Дамблдора. — А то этим можно, — она зыркнула на Спраут, — этим тоже, — махнула рукой в сторону Блэка со Снейпом. — И даже этим! — Кроули одарил Хуч фальшивой улыбкой, когда она кивнула на него. — А я чем хуже?!
— Вы ничем не хуже, милая Роланда, — заверил Дамблдор.
— Да, — Хуч кивнула и с вызовом оглядела коллег: — Ничем не хуже! Поэтому у меня будет ребёнок! От маггла. Он полковник. И работает на авиабазе.
Азирафелю показалось, что он лишь на мгновение прикрыл глаза, но, видимо, это было не так. Кроули лежал рядом на животе, подперев голову ладонью, и откровенно любовался Азирафелем. Когда стало понятно, что он проснулся, взгляд Кроули мгновенно стал сосредоточенно серьёзным:
— Ангел, я всё понял!
— Что именно?
— Всё! — Кроули подполз ближе. — Она сказала, что ты можешь делать, что хочешь.
— В смысле?
— Она признала, что у тебя есть собственная воля.
— Кроули, — Азирафель досадливо вздохнул. — Я же уже тебе это объяснял. Мне непонятно, почему Она об этом заговорила, а теперь непонятно, почему ты думаешь, что Она такое одобрила.
— Она не стала тебя наказывать!
— И поручила найти меч… интересно, где?
— Ну, с мечом как раз всё просто — ты легко достаёшь его из палочки, когда рядом какая-нибудь тварь.
Всё-таки Кроули был оптимистом. Азирафель погладил его по руке и улыбнулся:
— Боюсь, это неосуществимо.
— Но почему, ангел?
— Рядом с ней не может быть тварей.
И всё-таки мысли о собственной воле никуда не делись. Азирафель пытался анализировать, сколько раз делал то, что действительно хотел, и как часто при принятии решения руководствовался долгом. И результат каждый раз выходил разным в зависимости от настроения. Кроули, похоже, терзали те же самые раздумья, потому что он, словно специально, задавал крайне неудобные вопросы. Например, что будет делать Азирафель, если поступит приказ от Гавриила уничтожить Землю. Или сражаться против демонов… На получении ответов Кроули не настаивал, но Азирафель всё равно их не знал.
И если приказ об уничтожении Земли выглядел совершенно нереальным, то Армагеддон предполагал как раз то самое сражение против демонов, и здесь сразу становилось не до шуток. Поднять меч на безымянного демона Азирафель, скорее всего, смог бы, но вот стоило представить, как во вражеских рядах промелькнут знакомые рыжие волосы — и воображаемым мечом хотелось перерезать горло… самому себе. Считать ли такое проявлением воли?
Сейчас Азирафель мог сколько угодно ругать себя, но факт оставался фактом — он не спросил у Неё самого главного. И теперь оставалось лишь гадать, включал ли Непостижимый план в себя Последнюю Битву. Знать бы наверняка…
А в замке полным ходом шла подготовка к финальному состязанию турнира. На стадионе под руководством Спраут высаживали живые изгороди, которые совсем скоро должны были образовать лабиринт. Конечно же, Кроули не мог оставаться в стороне и каждую свободную минуту старался проводить там. Правда, у Азирафеля изредка возникали подозрения, что это всего лишь попытка быть деликатным — таким нехитрым способом Кроули давал ему возможность всё хорошенько обдумать. Подтверждений этим гипотезам не находилось, что вовсе не мешало отдавать дань достоинствам Кроули.
Обычно Азирафель предавался размышлениям в тишине библиотеки, где ему никто не мешал — весна действовала на учеников одинаково во всех мирах, и даже самые завзятые любители книг предпочитали проводить время на свежем воздухе. Тем удивительнее было услышать осторожный стук в дверь.
— Входите! — крикнул Азирафель. — Если вам нужно меня увидеть, скажите, и я спущусь.
На самом деле он, конечно же, не собирался спускаться с удобной лесенки, где расположился с чашкой какао и гримуаром по истории магии. Обычно у посетителей хватало здравого смысла, чтобы сообщить о том, что они зайдут в другой раз.
— Нет-нет-нет! Если вам там удобнее, то сидите…
Посетителем оказался Дамблдор, и Азирафель не мог допустить нарушения правил этикета. Одной из многочисленных редакций.
— Я как раз собирался перейти в кабинет. Не составите мне компанию, Альбус?
— С огромным удовольствием.
Пока Азирафель неторопливо спускался, он уже успел придумать не меньше дюжины поводов для визита Дамблдора, и все они не предвещали ничего хорошего.
— Чай, какао, или хотите чего покрепче? — улыбнулся Азирафель.
— Лучше чай и, если не затруднит, с молоком.
Разговор, очевидно, предстоял непростой. В сладостях вкус у Дамблдора был самый непритязательный — никаких сложных десертов он не любил, предпочитая конфеты и разнообразные леденцы. Себе же Азирафель заказал булочку с марципаном, после чего завёл разговор:
— Что-то случилось?
— В школе всегда что-то случается, — хитро улыбнулся Дамблдор. — К примеру, утром наш Аргус хотел запустить с прогулки миссис Норрис, но спросонья, а может, и сослепу не разобрал и поймал Минерву. Разумеется, в кошачьем обличье. Она была очень недовольна, когда он попытался посадить её в корзинку, чтобы не мешала досыпать… только тс-с! Не говорите ему, что вы знаете, он смущается.
— А Минерва?
— Её смутить гораздо сложнее. Сдаётся мне, она изнывала от любопытства… а её в корзинку…
Дамблдор не спешил переходить к сути, и Азирафель решил ему немного помочь:
— Всё это, конечно, в высшей степени забавно, но мне показалось, что у вас есть какое-то дело. Ко мне. Я прав?
— Вы очень наблюдательны, мистер Азирафель, и у меня действительно есть дело. К вам, — Дамблдор снял очки и, подышав на стёкла, принялся протирать их полой мантии. — Даже не знаю, с чего начать.
— Вы меня пугаете.
— Сочту это лёгким кокетством, — улыбнулся Дамблдор. — Так вот, во время недавнего ритуала кое-что произошло.
Азирафель похолодел:
— Что-то пошло не так?
— Не знаю, поймёте ли вы… Помните, мадам Лейстрандж говорила о Магии?
— Да, она об этом говорила, и Сириус над ней посмеялся.
— Пожалуй, Сириусу стоило посмеяться и надо мной тоже.
Из всех смертных, с которыми Азирафелю приходилось иметь дело, интриговать лучше Дамблдора не умел никто. И мало кто обладал настолько острым умом и способностью делать правильные выводы.
— С вами случилось что-то необычное? — предположил Азирафель.
— Можно и так сказать. Очень необычное. У меня состоялся любопытнейший разговор, который, по моим подсчётам, занял не меньше часа, но так как никто не заметил ничего странного, у меня есть лишь два предположения, — улыбка Дамблдора стала безмятежной ровно настолько, насколько был серьёзен его взгляд. — Либо я на какое-то время переносился в другую реальность, либо была остановка времени. И то, и другое, как вы понимаете, крайне непростая задача.
— Вы хотите, чтобы я помог вам с нею разобраться?
— Что вы, мистер Азирафель! Что вы… некоторые вещи лучше просто принять так, как они есть, потому что наших знаний о мире катастрофически не хватает, — несколько мгновений Дамблдор поглаживал губы пальцем, будто удерживая слова, рвущиеся на свободу. — Во время этого разговора речь зашла о вас.
— Обо мне?
— Да. И о вашем друге мистере Кроули.
Такого поворота событий Азирафель точно не ожидал. Что Она могла сказать? Почему именно Дамблдору? И главное — зачем?!
— И что же вы обсуждали, Альбус? Наши отношения?
— Нет, что вы… хотя это вопрос и не менее деликатный. Я давно догадывался о чём-то подобном, поэтому не могу сказать, что сильно удивлён. Может быть, слегка…
— Было бы неплохо, если бы вы всё-таки сказали, что вас так фраппировало.
— Да, это именно то слово, — обрадовался Дамблдор. — Хотя я долгие годы и изучал возможность существования параллельных реальностей, буду честен, я в этом не преуспел. Скорее, даже убедил себя, что это лишь красивый вымысел, объясняющий многое так, как мне бы хотелось. Но потом появились вы. И ваша магия… она совершенно точно не принадлежит нашему миру… она особенная. Впрочем, и вы с мистером Кроули тоже особенные. То, что вам удалось сделать, оно настолько грандиозно, что об этом впору написать несколько сказок.
— Как, например, о белом единороге? — улыбнулся Азирафель.
— Что-то в этом роде. Да, — Дамблдор огладил бороду и взглянул на Азирафеля поверх стёклышек очков. — Я спросил об этом Её, и Она подтвердила.
Азирафель прекрасно знал, что Она и не такое могла, но всё ещё не понимал, зачем Ей это понадобилось.
— И всё же, с кем вы разговаривали?
— С Магией, разумеется, — Дамблдор несколько раз кивнул, подтверждая свои слова. — Беллатрикс не лгала.
— Допустим, — Азирафель потёр ладонью лицо, чувствуя, что зашёл в тупик. — Но что нам это даёт?
— Она сказала мне, что, возможно, вы захотите вернуться к себе… неотложные дела, и всё такое…
По спине побежал холодок, но Азирафель справился с внезапным волнением и невозмутимо подтвердил:
— У нас есть там одно дело. Крайне важное.
Дамблдор выдохнул с видимым облегчением:
— Тогда я, пожалуй, смогу исполнить Её волю.
— И в чём же она заключается?
— Помочь вам в этом непростом деле.