6. Гимназист
То, что можно исправить, надо просто исправить и не тревожиться больше об этом.
Екатеринослав, 1905
— Миха, а шо вин показать-то хочет? Взял да прям здесь бы и показал, мы ж чего, не понимаем, что ли… Вон когда картинки с неодетыми мамзелями приносил, и то ничего, а тут… Приходите к старой стодоле, только там… А, Миха, чего он так щемится, а?
Братья шли посередине улицы, которая, как и все окраинные дороги Екатеринослава, стояла горбом. Накануне ночью прошёл сильный дождь — рановато для конца сентября, но факт — и обочины у заборов стали топкими, местами склизкими, а середина была сухой и утоптанной, твёрдой и уже начала растрескиваться. Михаил дернул плечами:
— Та нэ знаю. Шороху навёл — улыбнись Маруся. Должно, шось гарное. Придем, заценим.
Навстречу проехала арба, груженная полосатыми арбузами. Михаил на ходу похлопал ладонью по арбузу — звук был звонкий, басовитый.
— Вернемся, напомни бате сказать, надо и нам арбу-две кавунов купуваты, им самый срок зараз. В горницах пид койки раскатим — до снега пролежат…
Братья, Михаил и Григорий, были погодками. Старшему было почти четырнадцать, а Григорию на год меньше. Их отец, Савва Гродненский, в центре города держал магазин с приличным скобяным товаром, несколько прилавков и склад на торжище, а ещё, отдельно, лавку с особо хитрыми замками и различными запорными приспособами. Сам, несмотря на занятость и положение — Савва Саввич в городе был человеком уважаемым — любил посидеть в лавке, и, вдев увеличительную лупу, монокуляр то бишь, под правую бровь, покопаться в каком-нибудь сильно мудрёном замочном устройстве. Сыновья же его, Михаил и Григорий, учились в Екатеринославской городской гимназии, где вот-вот должны были начаться — после летних каникул — занятия. Науки легко давались и перешедшему в пятый класс Михаилу, и, в особенности легко и просто, младшему, Григорию, перешедшему, соответственно, в класс четвёртый. Савва Саввич очень гордился успехами сыновей, это грело его душу и сердце, но, кроме того, ещё и подкрепляло тщательно скрываемые амбиции. Дело в том, что ещё пять лет назад, при поступлении в подготовительный класс — а именно этого, обучения в нулевом классе, требовали правила от будущего гимназиста — и Михаил, и, через год после него, Григорий, получил «пять с плюсом» — высший балл, что было редкостью. Савва Саввич знал, что его знакомец Бенцион Фишман давал за своего сына взятку в триста карбованцев, и только благодаря деньгам папаши толстый глуповатый Давидка, не интересовавшийся ничем, кроме вкусно покушать, возымел право надеть на голову форменную гимназическую фуражку. Савва Саввич очень гордился сыновьями, но, в воспитательных целях этого им не показывал, и, если когда и хвалил своих отпрысков, то делал это весьма редко и скупо.
У стодолы братьев поджидал Наташка. Он прогуливался вдоль покосившихся бревенчатых стен старого строения и покуривал спрятанную в жмене папироску. Улица заканчивалась саженях в тридцати от стодолы, колеи к ней давно заросли бурьяном за ненадобностью, люди редко когда ходили мимо, но Наташка всё же прятал папиросу в ладони и, выпуская в сторону дым, всякий раз оглядывался — упаси, увидит кто из взрослых — позору будет, десятому закажешь.
— Ну вас только за смертью посылать! Я здесь уже тропку вытоптал, вас дожидаючись. Вот след раз, точняк, уйду, жрите потом локти…
Наташка, или, если по-взрослому, Натан Исаевич, был хорошим приятелем, можно сказать, другом, братьев Гродненских. Знались они давно, потому как отцы их, Савва Саввич и Исайя Фарб, были друзьями и по некоторым делам коммерции состояли в компаньонстве. Наташка был одногодком Михаила, но рядом с ним казался младше своего друга года на два, а то и на три. Кажущаяся разница в возрасте зиждилась на полной несхожести характеров, по крайней мере, на их проявлении, да и на внешности тоже. Наташка был живой, подвижный, как ртуть, всем увлекающийся и так же быстро остывающий, полноватый говорливый живчик. Михаил, напротив, был спокоен, молчалив, выслушивал собеседника не перебивая, а выслушав, имел обыкновение пристально и внимательно смотреть ему в глаза. Кроме этого, он был на полголовы выше брата, и на голову выше Наташки, и по всему поэтому выглядел старшим. Наташка, зная это, хотел если не верховодить — понимал, что это не получится — то, по крайней мере, быть с Михаилом на равных. Поэтому он постоянно приносил что-нибудь необычное: то неизвестно как попавшие к нему редкие и страшно дорогие сигары с Кубы, что рядом с Америкой, то колоду карт, где вместо рубашки были изображены донельзя привлекательные девицы в неглиже, а как-то, пыхтя, потея и отдуваясь, втащил в стодолу разрисованный картонный ящик с перегородками, где — каждая в отдельной ячейке — стояла дюжина бутылок французского шампанского. Полгода назад апофеозом Наташкиной деятельности стало его появление в сопровождении девицы лет шестнадцати, которая была готова с каждым из них «полежать на соломе». Но всё получилось по отношению к Наташкиным планам с точностью до наоборот. Он, приведя девчонку, только подмаргивал Михаилу обоими глазами, точно с ним приключился нервный тик, и совершенно не знал, что делать дальше. Тем самым все лавры, на которые он рассчитывал, походя подобрал Михаил, молча взяв девчонку за руку и удалившись с ней за щелястую дощатую перегородку. Тогда не было сказано ни слова, но как-то само собой стало понятно, кто раз и навсегда есть и будет старшим.
И сейчас, молча выслушав болтовню Наташки, Михаил первым прошёл в стодолу, огляделся и сказал:
— Ну, показывай, почто звал. Если думаешь, мне заняться более ничем и никак, так ты думаешь не о том.
Натан разгреб мусор в углу, откинул гнилую доску, встал на четвереньки и, пошарив там, вытащил сверток брезентины. Он сел на солому и принялся его разворачивать. Под брезентом оказалась цветастая тряпка, в которую была замотана плоская деревяшка примерно в локоть длиной. Наташка встал и с торжествующим видом снял крышку с торца деревяшки. В руках он держал отливающий голубизной холодной стали тяжёлый длинноствольный маузер.
Больше всех, конечно, был доволен Григорий. Мало того, что ему посчастливилось взять в руки боевой двадцатипятизарядный красавец маузер, так ему ещё и разрешили из него выстрелить. Правда, всего один раз… И теперь, идя к дому рядом с Наташкой, он казался себе совсем взрослым. И даже то, что брат, как всегда, ничего не объяснив, отправил его домой, поручив Натану, не могло умалить испытанного счастья.
Михаил, пройдя вместе с ними пару кварталов, на очередном перекрестке свернул. В общем-то, они вполне могли идти вместе, но Михаил ни в коем случае не мог открыть, куда он шёл. Целью его путешествия в этот вечер был дом Маргулиса. Вот уже больше месяца Михаил почти каждый вечер перелезал через забор дома Вольфа Маргулиса и хоронился в кустах напротив окна комнаты Ребекки, младшей дочери старого Вольфа. Три старшие дочери Маргулиса, давно выданные им замуж, жили со своими семьями, и Ребекка, любимица отца, оставаясь в отчем доме, пользовалась немыслимой для богатой еврейской девушки свободой.
Ребекка была старше Михаила на два года и заслуженно считалась если не первой красавицей города, то уж второй, вне всякого сомнения. На девушку заглядывались все, кто носил штаны и шляпы, начиная от юнцов с пухом под носом и до отцов семейств, солидно прогуливающихся в обществе внуков. Но красавица Ребекка не замечала или не желала замечать почтительного восторга, сопровождавшего её как шлейф. Михаил, в отличие от всех остальных, а тем более сверстников, не оказывал дочери Вольфа Маргулиса никаких знаков внимания. У него была не по возрасту холодная голова и склонность к аналитике, и в силу этого, взвесив все «за» и «против», он пришел к выводу, что шансов не то что получить благосклонность девушки, а даже обратить на себя её внимание, у него нет. И ошибся. Чем он смог привлечь и заинтересовать великолепную юную красотку, тогда для него осталось тайной, но однажды Ребекка сама подошла к нему… С того дня каждый свободный вечер, перемахнув через забор, Михаил ждал девушку под одним из окон второго этажа дома Маргулиса — её окном. И она выходила к нему, и шла к воротам, а он, перелезал обратно и встречал её на улице. Они садились на стоящую рядом скамейку, и время для Михаила замирало, а иногда они уходили за город…
Михаил сидел на земле, привалившись спиной к забору. Он достал из кармана часы, осторожно, чтобы не щелкнула, открыл крышку. С той минуты, как он бросил в стекло маленький камешек — условный знак, что он здесь — прошло почти полтора часа. Ребекка не выходила — дорожку было хорошо видно — и не показывалась в окне. Михаил решил подождать ещё. Он сел поудобнее и обнял руками поднятые колени. Люди за забором проходили все реже. Михаил невольно зевнул. С той стороны забора, на улице, послышались приглушенные голоса. Двое, мужчины, тихо разговаривали в сажени от Михаила. Голоса не удалялись, слышны были там же.
«Сели на скамейку. На нашу. Вот, принесла нелегкая! Скорее бы ушли, что ли…»
Михаил не терял надежды, что Ребекка ещё выйдет. Он прислушался к голосам.
— …завтра, на старом торжище. Из Москвы курьер был, привез тезисы. Завтра я их обнародую. Сегодня приходил Сутулый, доложил, что ячейка отработала, народ будет, сотен пять, може боле.
— Откудова столько-то? Не брешет Сутулый? Здесь не Питер, жидки, вон их сколько, гля…
— Говорю тебе, ячейка! Товарищи с сезонниками и гультяями поработали. Увидишь…
— Сомнительно, однако…
— Я тебе сказал! Завтра буду говорить, а послезавтра, прям с утра, вдарим.
— Слышь, тут полицая головного дочка, такая краля, помнём, а?
— О деле думай! Я завтра, посля митинга, вечером, ещё с товарищем увижусь… Только смотри, чтоб ни одна живая душа!..
0
0