«У меня для вас сегодня раздаточный материал», — сказала она в начале следующего сеанса.
«Оу», — сказал он.
Было время, когда она могла бы истолковать это как саркастический ответ, но теперь она знала лучше. К настоящему времени она знала, насколько Кроули нравятся раздаточные материалы. Он их обожал. Ему нравилось, что иногда в них были опечатки, и тогда он мог поднять раздаточный материал и тыкать в эти опечатки до тех пор, пока она не начинала злиться. Ему нравилось, что иногда это были распечатки сканов фотокопий, и он мог притворяться, что не может прочитать слова на странице. Ему нравилось, что иногда изображения не совпадали с текстом. Однажды, раздаточный материал был в Comic Sans, и ему это доставило море удовольствия.
Обри Тайм не делала эти раздаточные материалы. Она никогда не выбрала бы Comic Sans. Она не делала опечаток. Хотя он все еще любил приставать к ней по этому поводу.
«Вам очень понравится», — сказала она, маня его, зная, какие карты у нее в колоде. — «Он из книги самопомощи».
«Оу», — сказал он, еще более польщенно. — «Звучит ужасно».
Она держала листочек вверх дном, он не мог его увидеть. Она так же передала его. Он мог видеть только, что это был за раздаточный материал, и когда он взял его, он перевернул его.
«О, какое дерьмо», — сказал он с тревогой, как только увидел, чем оно было. Но было уже поздно: листок был уже в его руках. Теперь он застрял с ним.
«Я знаю», — сказала она и не смогла сдержать улыбку. Она не могла удержаться от улыбки, потому что это действительно было дерьмо, и, возможно, она поманила его немного больше, чем нужно только потому, что знала, что получит такую реакцию от него. — «Мы все равно будем говорить об этом».
«Пять языков любви» были опубликованы в 1992 году. Профессиональное мнение Обри Тайм, было такое же, как и в Кроулино — дерьмо. Полное дерьмо. Полная фигня. По ее мнению, это не самое днище глупостей самопомощи, но все равно то еще днище. Однако она также знала, что иногда даже фигня может быть полезной. Иногда, когда вам приходится иметь дело с надоедливым гвоздем, вам нужен любой молоток, не обязательно хороший.
«Итак, что это?» — спросил он, не удосужившись прочитать.
«Это просто способ описать, как некоторые люди выражают свои чувства по отношению к тем, кто им дороги». — Любовь, было написано в раздаточном материале. Слово «любовь». Но она этого не сказала. — «Разные люди по-разному выражают свою заботу о других».
Лучшим элементом «Пяти языков любви», по профессиональному мнению Обри Тайм, была точность названия: вам обещали пять языков любви — получайте. Эти пять языков были:
— Слова подтверждения;
— Подарки;
— Акты обслуживания;
— Время вместе;
— Физическое прикосновение.
«Некоторые люди, — продолжала она, — очень хорошо показывают, насколько они заботятся о ком-то одним из этих способов, но не другими. И иногда кто-то может даже не осознавать, что кто-то другой пытается показать, насколько он заботится, просто потому, что они оба ожидают, что забота будет выражена по-разному. Давайте, посмотрите».
Она пристально смотрела на него, пока он не сдался и не начал читать. К сожалению, это был один из наиболее профессионально подготовленных раздаточных материалов, что означало, что он не нашел никаких опечаток. Это было не так весело, как он надеялся.
«Хорошо», — сказал он смиренно и немного откинулся на спинку стула. — «Я знаю, к чему Вы клоните».
«Да ну? И к чему же?»
«Я и Азирафель».
«Угу», — сказала она, используя все свои профессиональные навыки, чтобы удержать ясен пень, который застрял у нее в горле. — «И как Вам?»
Он пожал плечами. Это было либо вдумчивое пожимание плечами, либо скучающее. Эти два состояния могут быть удивительно похожи для него.
«Узнаете себя в любом из них?» — спросила она.
Он сдался. Он реально начал рассматривать различные описанные языки. Он издал небольшой щелкающий звук языком, глядя на них.
«Не знаю», — сказал он, все еще глядя на варианты. — «Может быть, все? Может нет? Не могу точно сказать».
Ты, блядь, издеваешься, — подумала она. «Иногда это может быть незаметно», — сказала она.
«Слова подтверждения вылетают». — Хоть тут он не ошибся.
«Вы можете пройти одну викторину». — Это была не оценка, не маскировка, не проверка. Это была викторина, ради всего святого. Но она могла подсластить пилюлю: — «Опра прошла её в прямом эфире по телевизору».
«Оу.» — Его вкусы, хотя и не простые, были, по крайней мере, удивительно предсказуемы.
Викторина уже была готова, лежала на краю её стола. Она передала её ему вместе с планшетом и ручкой. Она наблюдала, как он её проходил, как он подсчитывал, как он смотрел на результаты.
«Ха», сказал он.
«Акты обслуживания», — сказала она. Он не показал ей свой счет, но серьёзно, банально же.
«Я полагаю…»
«Угу».
«И было тот один раз…»
«Угу».
«А я…» — Он остановился, поднял голову. — «Вы не удивлены».
«Кроули», — сказала она, и она не могла удержаться от смеха. — «Я не знаю, как можно быть таким очевидным».
Казалось, он принял это. — «Как вы думаете, какой язык у Азирафеля?»
«Вы знаете его лучше, чем я, сами как думаете?»
В конце концов он снова прошел викторину, на этот раз с тем, что, как он себе представлял, скажет Азирафель.
«У него ничья», — сказал Кроули, когда закончил, звуча обиженным на результат. — «И акты обслуживания и время вместе».
«Это иногда случается». — Действительно. Викторина была чушь собачья. — «И как, правильно?»
Он не ответил, потому что он думал. Он думал, и его лицо было обращено вниз, как будто он был в недоумении, как будто он не знал, что думать. Он думал, а она начинала беспокоиться, что его мышление не будет таким, как она хотела.
Она решила направить: «Можете ли вы привести какие-либо примеры, когда он показал вам, как он заботится о вас, одним из таких способов?»
Теперь его лоб нахмурился, теперь его губы сжались. Он не смотрел на нее. Он смотрел в сторону.
Ну что ж, подумала она. Она попробовала по-другому: «Может быть, Вы можете поделиться со мной, какими способами Вы показали ему, как Вы заботитесь за эти годы?»
«Где моя книга?» спросил он, внезапно с намерением, и, нет, это было не хорошо.
«Я хотела отложить работу над ней до моего возвращения».
«Хорошо, но дайте мне её посмотреть.»
Она не хотела, чтобы он смотрел её.
«Могу ли я спросить, почему?» — спросила она, пытаясь звучать непринужденно.
«Я просто хочу увидеть её».
«Да, но почему?»
«Это моя книга, дайте мне её посмотреть». — Теперь он начал волноваться. Он начал ерзать, и выражение его лица ожесточилось. Она не хотела, чтобы он видел книгу, но и не хотела, чтобы он расстроился.
«Ничего, если я достану книгу, но подержу ее в руках?»
«Хорошо, конечно.»
Она встала, подошла к шкафу, где она её хранила, и достала. Она принесла её, села. Она держала её на коленях, стараясь ограничить её видимость.
«Хорошо», — сказал он, наклонившись вперед, желая получить доступ к полузаконченному изложении о травме. — «Прочтите мне, что мы делали в прошлый раз».
«Я не думаю, что это хорошая идея».
«Нет, всё хорошо», — сказал он, слишком быстро, чтобы все было действительно хорошо. — «Мне просто любопытно — просто прочтите мне».
Она нахмурилась.
После последней сессии ее больше всего волновало то, как Эстрада повлияла на него. То, что он рассказал, должно быть, причиняло боль — должно было, — но он отрицал это. Он отрицал какое-либо страдание, и он также не выразил никакого страдания. Это было то, что заставило ее больше всего беспокоиться. Если бы он плакал, если бы он кричал, если бы он дал какое-либо указание на то, что у него есть доступ к глубокой боли, которая должна быть связана с Эстрадой, она бы меньше волновалась. Она могла бы проконтролировать его боль, если бы он испытал ее во время сеанса с ней. Она не смогла бы её проконтролировать, если бы она вышла где-то за пределами ее офиса. Она особенно не смогла бы проконтролировать её, если бы она вышла, пока её не было целый гребаный месяц.
«Это же моя книга, Травинка, ну же», — настаивал он.
Она рассмотрела свои варианты. Если она откажется, то на это уйдет весь остаток сеанса: он будет сердит, она будет сердита, и у нее не будет шансов вернуть его внимание туда, где она его хочет. С другой стороны, если она уступит, то есть большая вероятность, что этот сеанс не будет легким и беззаботным, как она хотела. Возможно, однако, он почувствует сильные эмоции, которые он отрицал в прошлый раз, и тогда она немного успокоится. Кроме того, она подумала, что если она будет очень осторожна и немного удачлива, она действительно сможет вернуть разговор туда, куда она хотела. Попробовать стоило.
«Хорошо, Ваша взяла», — вздохнула она. Она пролистала страницы, пока не нашла работу, которую они проделали для Эстрады.
Она в последний раз предупредила его, и он жестом предложил ей поторопиться.
И она начала читать.
«Мы с Азирафелем встретились на эстраде, — прочитала она вслух. — «Я хотел, чтобы он отправился со мной на Альфа Центавра. Он тоже хотел пойти. Я сказал ему, что позабочусь, чтобы он был в безопасности. Я сказал ему, что мы оба будем в безопасности. Я сказал ему, что, если он не может доверять мне после всего этого времени, тогда какой смысл? Мир кончался, и я просто хотел, чтобы он был в безопасности. Я сказал ему, что мы на нашей стороне, а не на двух других».
Она остановилась там. Она посмотрела на него. Он выглядел так, будто концентрируется.
Кроули ненавидел свою книгу. Она знала, что он ненавидел её. Он ненавидел то, что она не позволяла ему включать настоящие чертовы сонеты, но и не позволяла ему превращать её в шутку. Он ненавидел то, что она не позволяла ему разорвать её на куски, когда он расстраивался. Он ненавидел всё это, и она это знала. В настоящее время он выглядел так, словно слишком отвлекся, чтобы обращать внимание на то, как сильно он её ненавидел. Это было тревожно.
«Знаете», — предположила она, тихо и спокойно, пытаясь привлечь его внимание туда, куда она хотела. — «Особенно после того, о чем мы говорили сегодня, я слышу в этих словах, насколько он Вам дорог».
Он не слушал. «Продолжайте, — сказал он. — «Думаю, дальше будет оно».
Да, дальше будет оно. Конечно, дальше будет оно. То, что она не хотела читать. Он снова сделал жест, чтобы поторопить ее.
Она снова нахмурилась, но вернулась к чтению вслух: «Он сказал, что я ему не нравлюсь. Он сказал, что никогда не ценил ничего из того, что я для него делал. И он сказал, что предпочел бы провести вечность с Михаилом и Габриэлем и даже с этим садистским паршивцем, Сандальфоном, чем признать, что я ему нравлюсь. Он сказал мне, что между нами всё кончено, что он не на моей стороне, и он больше никогда никуда не пойдет со мной».
Она остановилась. Глава продолжалась, но она подозревала, что его волновало это. Он не заставлял ее продолжать. Он сидел очень неподвижно, его брови нахмурились, а рот работал.
«Поговорите со мной, Кроули».
Он только покачал головой.
«Ну же», — сказала она профессиональным голосом, спокойным и поддерживающим. — «Глубоко дышите. Оставайтесь со мной.»
Она смотрела на него, пока он глубоко вдыхал. Она наблюдала за ним, когда он отвел лицо в сторону. Его глаза были закрыты, но она могла представить, как они обыскивают комнату, ища что-то, за что можно ухватиться.
«Расскажите мне, что Вы думаете», — сказала она.
«Может быть…» — начал он. Он снова покачал головой. Его рот поработал еще немного, прежде чем другие слова вышли. — «Может быть, он на самом деле ничего из этого не сказал».
«Это реальная возможность». — По ее мнению, это было более чем возможно. На самом деле она поставила небольшую звездочку рядом с «садистским паршивцем» в качестве напоминания, чтобы когда-нибудь вернуться и спросить его, действительно ли Азирафель сказал бы что-то подобное. Однако она сомневалась, что именно эти слова волновали Кроули. — «Травма влияет на наши системы памяти».
Обычно для нее было плохой идеей говорить что-то вроде наши системы памяти во время сеанса с ним. Как теперь знала Обри Тайм, у нее с Кроули были существенные разногласия по поводу неврологии. Он настоял, что у него их не было. Со своей стороны, она настаивала на том, чтобы он демонстрировал непротиворечивые и предсказуемые модели поведения, которые полностью соответствовали предположению о том, что он имел, по крайней мере, центральную, симпатическую и парасимпатическую нервные системы, соответствующие человеческим. Они согласились не соглашаться. И сегодня, несмотря на то, насколько он был озабочен, она подумала, что, возможно, она сможет рассчитывать на их хилое перемирие.
«Я не думаю, что он на самом деле сказал бы что-нибудь из этого», — сказал он. Он звучал отдаленно и испуганно. Он звучал так, будто хотел убедить себя. — «Я знаю, что он сказал… кое-что. Я знаю. Но я не могу вспомнить, сказал ли он эти конкретные вещи».
Она сменила позу в своём сидении, чтобы наклониться немного ближе к нему. Они оба теперь наклонялись друг к другу; ему нужно была связь.
«Он что-то сказал, и Вам было больно, и именно так ваша память записала это», — предположила она.
«И я знаю, что пропустил некоторые вещи», — продолжил он, и она не была уверена, слышал ли он ее вообще. Он снял солнцезащитные очки, чтобы он мог зажмурить глаза и потереть их рукой. — «Я помню, я сказал ему, что я непростителен. Я помню ясно как день, что сказал ему: «Непростительный — вот какой я». Я не упомянул это в прошлый раз, не так ли?»
«Да.»
«Но зачем я это сказал?» — теперь он открыл глаза и посмотрел на нее, и он так сильно хотел, чтобы она смогла дать ему ответ. — «Я не могу вспомнить, почему я так сказал. Я не могу… Что такого он мог сказать мне, чтобы я так ответил?»
Она не могла ответить. Ее там не было. Единственные существа, которые там были, были одновременно сердиты и расстроены, ранены и напуганы, страдая от травмы.
«Он знает, что я непростителен, конечно, знает. Я действительно непростителен. Так что же заставило меня сказать такое?»
Он начал повторяться. Она восприняла это как сигнал. Она попросила его глубоко подышать, а потом заговорила.
«Знаете, Кроули…» — Так как его очки были сняты, она могла разглядеть его зрительный контакт. Это помогло бы ему сосредоточиться на ней, а не погрузиться в свои зацикленные мысли. — «Нам нравится думать, что память похожа на камеру, как будто она просто записывает отснятый материал, и мы можем вернуться и пересмотреть его, когда захотим, как именно всё произошло…»
Он не видел связи с его ситуацией. Она видела замешательство, пронизывающее его мучительное выражение лица.
«Хотя это не так. То, что мы помним, — это большое сочетание того, что действительно произошло, а также того, что мы чувствовали, как всё происходило, и того, что мы думаем об этом после факта».
Он кивнул. Он начал понимать. Его рот открылся, и он отвернулся от нее.
«Мы не можем знать, что он на самом деле сказал. Мы не…» — Она почти сказала, мы не всезнающие, но она не хотела знать, что случится, если она начнет варить эту кашу. — «Мы не будем знать. Однако мы знаем, что это то, что Вы помните. Независимо от того, что на самом деле произошло, я думаю, это говорит нам о том, как вы себя чувствовали, когда это произошло».
Она дала ему время подумать об этом. Двадцать секунд он думал об этом.
«Позвольте мне спросить вас вот о чем», — сказала она, зная, что прерывает его мысли. Это стоило того, потому что она все еще работала над достижением своей цели. — «Вы написали, что он сказал, что не ценит то, что Вы для него делали. Мы можем допросить. Сказал он это или нет, мы можем допросить, правда ли это. Как Вам такое?»
Его глаза снова повернулись к ней. Он слушал.
«Азирафель ценит то, что Вы для него делаете?
Она наблюдала, как его челюсть сжалась. Вопрос не вызвал гнева, разочарования или боли. Вместо этого это было похоже на чистую уверенность. Он кивнул головой.
«Как Вы думаете, он всегда ценит?»
«Всегда», — сказал он. Она видела, как у него на глаза наворачиваются слезы.
«Это замечательно», — сказала она и позволила своему голосу выразить, что она именно это и имела в виду. Она улыбнулась. Она улыбнулась ему. — «И позвольте мне спросить Вас, он приглашает вас проводить с ним время?»
«Всегда», — снова сказал он, кивнул головой и поднял руку, чтобы вытереть слезы с глаз.
«Приведите мне несколько примеров», — сказала она, потому что хотела, чтобы он перечислил их. Она хотела, чтобы они были свежи в его разуме.
«Он…» — Он остановился на мгновение, чтобы собраться с мыслями и снова вытереть глаза. Кроули, она знала, почти никогда не хотел брать салфетку. — «Он всегда приглашает меня к себе. Со времен Рима. Он приглашал меня на обед. Мне всегда рады в книжном магазине. Он … Он любит пикники».
Она услышала эту паузу и почувствовала, что понимает, что это значит. Она чувствовала, что понимает, что это значит, потому что она много знает о привычках Кроули и Азирафеля. Она знала, что Азирафель предложил ему, не больше и не меньше, выпить вина, напиться, а потом выпить еще больше. И она была бы раздражена, глубоко раздражена, думая, что Кроули думал подвергнуть себя цензуре в такой момент. Она была бы раздражена, но у нее по плану работа.
«Итак, Вы видите?» — она предположила, и она убедилась, что ее голос был мягким и сильным. Она убедилась, что её голос принял тон надежды. — «Как Вы думаете, что всё это значит?»
Он не ответил сразу. Он был занят. Он был занят непростой задачей почувствовать, что имело значение, пережить, сколько он должен был почувствовать.
«Это значит, — сказал он, когда мог, потому что он не забыл ее вопрос, — что он весь мой мир».
«Да», — согласилась она. Она кивнула в знак согласия. Она слегка усмехнулась, и это был сочувствующий, счастливый звук. — «Именно. И позвольте мне спросить… а Вы — весь его мир?
Она могла видеть, в тот самый момент, когда он обработал слова. Она могла это видеть, потому что это было для него как удар. Слова всосались в его тело, в его плечи, живот и легкие. Они регистрировались как боль, как печаль, как ужас. Для него они так и зарегистрировались, потому что ответ был очевиден. Ответ был очевиден, и он не мог этого отрицать, и ему было больно признавать, что это правда.
«Да», — сказал он, и он дрожал, и он был сломленным маленьким ребенком, которого она так часто в нем видела. — «Да, я.»
Быть субъектом безусловной любви не должно быть больно. Это не должно причинять боль, но часто причиняет тем, кто перенес травму, особенно тем, кто пережил раннюю травму от руки родителя. Это больно, потому что травма находится в мозге, и она остается там, и это заставляет страх, ужас и боль казаться нормальными, и это заставляет любовь, принятие и защиту казаться угрозой. Ранняя травма переворачивает мир, переворачивает инстинкты, заставляет чувствовать себя в безопасности при столкновении с опасностью, и при подвержении опасности при столкновении с безопасностью. Ранние травмы, особенно от родителей, могут лишить чувства любви. Человек может, и будет ценить, понимать и хотеть быть любимым, но не будет способен по-настоящему чувствовать любовь, впускать её, получать радость и воспевать ей похвалы.
Обри Тайм понимала, что испытывал Кроули. Она понимала это как профессионал. Она понимала это.
В течение всей оставшейся части сеанса он не делал штуку. Впервые, со времен дерева она не столкнулась со штукой. И когда он ушел, Обри Тайм стала чувствовать себя немного более расслабленной, немного более в безопасности, немного менее подверженной риску.
Осталась еще одна сессия.