На второй день ей снова предъявили поднос, чашку чая и стакан, до краев наполненный льдом. Она сказала «спасибо» и снова решила не брать ни одного семени, ни одного, ничего.
Она почувствовала облегчение, когда Азирафель заявил, что оставит их сегодня, а сам пойдет в книжный магазин. Азирафель тоже почувствовал облегчение. Ей пришлось задаться вопросом, как часто ему удалось за последние недели заботиться о себе. Ей пришлось задаться вопросом, как сильно он презирает эту квартиру и сколько ему эмоционально стоило проводить так много времени в ее гулких стенах. Ей пришлось задаться вопросом, сколько времени он провел в последнее время, сидя на том же деревянном стуле или в другом неудобном месте, ухаживая за огорченным и печальным демоном.
Когда Азирафель заявил, что уходит, это было облегчением. Это было облегчением, потому что ей было бы очень некомфортно при мысли о его присутствии, учитывая то, что она планировала обсудить со своим клиентом сегодня.
Она подождала, пока он ушел, пока они оба не услышали, как за ним закрылась входная дверь. Затем она полезла в сумку, вытащила папку, вытащила неподписанный контракт и положила эту бумагу на угол кровати. Она поместила бумагу так, чтобы она была видна между ними.
«Я сделаю встречное предложение», — сказала она.
Она привлекла его внимание. Он сидел на дальней стороне кровати, поставив перед собой колени. Его глаза смотрели на нее из самодельной крепости костлявых конечностей.
«Я хочу, чтобы Вы меня выслушали», — сказала она. — «Я хочу, чтобы Вы позволили мне сказать все, что я хочу сказать, и я хочу, чтобы Вы меня выслушали. А потом сделаю встречное предложение».
Он посмотрел на нее. Затем он кивнул головой.
«Мы также будем отслеживать ваш уровень стресса», — сказала она. — «Я хочу, чтобы Вы меня выслушали, и я хочу, чтобы Вы мне сказали, если достигнете тридцати. Я не хочу говорить с Вами, когда Вам слишком больно слушать меня».
Она привлекла его внимание. Моргание глаз: он принял ее условия.
«Кроме того, я хочу, чтобы Вы сказали мне прямо сейчас. Могу ли я сказать что-нибудь, что может причинить вам вред?» — она злилась на себя, потому что не знала, как сформулировать вопрос, который собиралась задать. «Если Вы понимаете, о чем я. Что-нибудь, что…» — она замахала руками, она не знала, что делала. — «Ну, знаете.»
Он открыл рот, как будто хотел что-то сказать, но потом передумал.
«Нет», — просто сказал он.
«Ладно, хорошо.» — она кивнула головой. Она дала себе время подбодрить себя. Она сцепила зубы, переместилась в своём деревянном стуле и посмотрела на него. — «Вы готовы меня слушать?»
Его глаза смотрели на неё, как и прежде. Он взмахнул рукой, что означало вперед.
Она глубоко вдохнула и сделала все, что могла, чтобы быть открытой и честной во всем, что ей доставляло неудобство.
«Вы мне нравитесь, Энтони Дж. Кроули», — она сказала это. Сказала-таки. — «Вы мне нравитесь, и мне нравится работать с Вами. Вы умный, и мне нравится Ваше чувство юмора, и мне нравится, что Вы можете быть тем еще сукиным сыном».
Она наблюдала за ним. Она внимательно за ним наблюдала. Он знал, что она наблюдает за ним, и он не смотрел ей в глаза.
Она хотела быть в своем офисе, в своем пространстве, в своем кресле, с часами на стене и своими правилами, где она была той, кто приглашал других, где она должна была контролировать. Она не хотела быть открытой и честной.
«Уровень стресса», — сказала она.
«Десять», — сказал он.
Десять означало, что она продолжит.
«Вы стойкий, сильный, и — просто дайте мне сказать — я думаю, что Вы хороший».
Она ждала, чтобы увидеть его реакцию. Его реакция не была реакцией вообще, поначалу. Затем он перевернулся на бок. Он снова свернулся калачиком, его ноги все еще были впереди, защищая его. Его лицо было видно, но он не смотрел на нее.
«Уровень стресса».
«Двадцать.»
Двадцать означало, что она продолжит.
«Итак … Вот что я думаю». — это было самое сложное. Это был переход. Она понаблюдала за ним, а затем продолжила. — «И вот о чем я думаю, когда думаю о том, что с Вами случилось. Что Она с Вами сделала. Просто послушайте меня, пожалуйста. Вы знаете, что я чувствую, когда думаю об этом? Гнев. Гнев за Вас».
Гнев — это маска стыда, страха и горя. Но это еще не все. Может быть важно чувствовать гнев. Необходимо быть способным на гнев. Это потому, что гнев сообщает нам о том, что нам нужно, о том, что правильно и справедливо. Гнев позволяет нам быть сильными и встать на защиту обездоленных. Гнев позволяет нам бунтовать, драться и кричать, когда все остальные капитулируют перед жестоким обращением. Гнев имеет значение. Для пережившего травму он может иметь значение, и может быть жизненно важно, чтобы он смог получить доступ к своему гневу, почувствовать его, распознать в нем то, что он означает.
Теперь его глаза были прикованы к ней. Теперь он наблюдал за ней.
«Вот что я Вам говорю, Кроули. Я злюсь. Я злюсь на Неё. Я злюсь на то, что Она сделала, на то, что Она сделала с Вами. Ей следовало бы вымолить у Вас прощение. И Вы должны решить, прощать Вам её или нет. Я так думаю. Уровень стресса».
Он смотрел на нее, его глаза смотрели прямо на нее. Это не были его сердитые глаза, не глаза со всем гневом, которые так часто смотрели на неё сверху вниз. Это были мягкие глаза, не остекленевшие и не безучастные, а почти пустые. Он не дышал, она была совершенно уверена, что не дышал.
«Кроули, уровень стресса».
«Продолжайте», — сказал он.
Хорошо. Она продолжит.
«Вот почему я не боюсь быть проклятой. Она не может проклясть меня, Кроули. Она не может так поступить со мной, потому что я Ей не позволю. Мой выбор. Я сделала свой выбор. Я отвергаю Ее. Я отвергаю то, что Она предлагает. Просто отвергаю. Я не думаю, что Она заслуживает моей любви».
Она наблюдала за ним. Он наблюдал за ней. Она была уверена, и ей было так приятно произносить слова, что они были услышаны, что они повисли в воздухе между ними. Приятно было быть открытой и честной. Это было ужасно и приятно.
Но дело было не в ней. Не в её месяце с буддийскими монахами. Не в ее готовности принять загробную жизнь, полную страданий. Дело было в нем. Она была открыта и честна, потому что была его терапевтом, потому что думала, что это могло быть то, что ему нужно.
Она наблюдала за ним. Она смотрела, как он сунул руку за спину. Она наблюдала, как эта рука вернулась к его груди, таща за собой одеяло, которого, как она была уверена, раньше там не было. Она наблюдала, как он натянул одеяло вокруг себя, вокруг своих конечностей и туловища, вокруг всей его головы. Он сделал себе кокон и свернулся там, под одеялом, в еще меньшую форму. Он полностью спрятался, но все еще был там. Он все еще был там, просто под поверхностью.
Теперь она не могла остановиться. Она знала, что нужно Кроули. По крайней мере, она думала, что знала, она надеялась, что знала. Она думала, что ему нужно, чтобы она была открытой и честной.
«И», — сказала она.
И. Она сказала и. Именно это слово она сказала, она сказала: и.
Профессиональные психотерапевты, такие как Обри Тайм, обучены использовать различные микронавыки. Эти микронавыки включают в себя рефлексивные высказывания, резюмирующие высказывания, открытые вопросы, невербальные эмоциональные размышления и многое другое. Эти микронавыки — именно то, что позволяет терапевту реагировать на своего клиента и реагировать на него именно так, как он хочет, именно так, как он считает, что должен, ради его блага. Эти микронавыки делают терапевта терапевтом в гораздо большей степени, чем любая теория, любые техники или что-либо еще.
Один из самых сложных микронавыков для многих психотерапевтов — это использовать слово и. Нам не часто нравится это слово, не слово и. Во многих отношениях нам гораздо удобнее его зеркальное отражение, слово но. Мы используем это слово, слово но, чтобы исключить переживания, подорвать всю совокупность того, что мы чувствуем и в чем нуждаемся. Мы говорим: мне страшно, но я сильный. Или мы говорим: я сильный, но мне страшно. Оно ставит эти два утверждения в противоречие, заставляет нас выбирать между ними, представляет их как конкурентов для нашего внимания. Оно ограждает нас от необходимости признать правду, всю правду обоих утверждений, обоих вместе: мне страшно и я сильный.
Такова сила слова и. Оно не исключает, не минимизирует и не усиливает конкуренцию между разрозненными чувствами или потребностями. Слово и является выражением принятия, приверженности всей истине. Слово и может дать человеку силу быть одновременно открытым и честным.
«И, — снова сказала она, — это абсолютно нормально, если Вы так не думаете».
Слово и может быть особенно важно для тех, кто перенес детскую травму от руки родителя. Слово и может быть особенно важно для тех, кто подвергаются или подвергались жестокому обращению, будучи детьми, детьми жестоких родителей. Слово и имеет значение, потому что это слово может причинить столько боли. Детей жестоких родителей постоянно преследуют словом но. Полмира говорит им: Конечно, она твоя мать, но она была так ужасна с тобой! Другая половина им говорит: Конечно, она была так ужасна с тобой, но она все еще твоя мать! Их ставят посередине между двумя истинами и заставляют выбирать между ними. Их заставляют выбирать: признать, что она была их матерью, или признать, что она причинила им боль, но не обе, не обе сразу, нужно выбрать сторону в этой войне между заботой и насилием, нужно выбрать то или иное, нужно выбирать.
То, что нужно такому количеству детей жестоких родителей, то, что им действительно нужно, — это просто слово и. Им нужно позволить почувствовать и то, и другое, признать истину обоих. Им нужно сказать ничего страшного, если ты все еще любишь женщину, которая причинила тебе боль. Им нужно сказать ничего страшного, если ты злишься на женщину, которая тебя кормила и баюкала. Им нужно сказать это нормально — чувствовать и гнев, и любовь. То, что нужно многим детям жестоких родителей, что очень многим из них действительно нужно, — это свобода и сострадание, которые исходят от этого слова, которые исходят от слова и.
Она любила тебя, и она была сломлена и полна ненависти. Она кричала тебе в лицо и пела тебе колыбельные. Она пугала тебя и заставляла чувствовать себя особенной. Она была единственной, кто заботился о тебе, и еще она ударила тебя за то, что ты попросила ужин. Ты напала на нее, и ты была ребенком, ты не хотела навредить ей, ты просто пыталась защититься. Ты была всего лишь ребенком, маленьким ребенком, ребенком, который был напуган и обижен, и ты будешь чувствовать себя виноватой всю оставшуюся жизнь за то, что ты сделала. Она собрала все свои вещи посреди ночи, и ты любила ее, любила, ты не могла не любить ее. Она бросила тебя, она оставила тебя, она сделала непростительное, и ты кричала в пустоту, ты плакала до крови, ты плакала и просила прощения за то, что ты сделала, ты плакала, что сделаешь что угодно, ты будешь послушной, ты будешь изо всех сил стараться, только вернись, вернись, пожалуйста, вернись ко мне, не оставляй меня одну, обещаю, я буду слушаться.
Ты — взрослая, ты — профессионал, всё в твоих руках, и ты никогда не перестанешь быть сломленным и напуганным маленьким ребенком.
В этом была сила и. И такова была работа Обри Тайм — ее ответственность, ее честь, ее единственный шанс на что-то вроде благодати — предоставить пространство слова и ее клиентам, ее клиентам, таким как Кроули.
«Это нормально, Кроули, — сказала она. Она сказала это мягко. Она была открыта и честна, она наконец-то стала открытой и честной. Она позволяла ему видеть себя такой, какая она есть, и она была достаточно открыта и честна, чтобы увидеть его таким, какой он есть, поскольку он скрывался в безопасности под своим одеялом-коконом.
«Это абсолютно нормально, что, несмотря на всё, что Она сделала с Вами… Абсолютно нормально, что Вы всё еще Её любите».
Она позволила этим словам повиснуть в воздухе между ними. Она позволила этим словам заполнить всю комнату. Она позволила им заполнить комнату, потому что знала, думала, надеялась, что это была чистая правда, которую ему нужно было услышать.
Они с Кроули не были на одной волне. И они не будут на одной волне, не в этом. Он хотел Её прощения и любви, и, возможно, он никогда их не получит. Она могла бы получить Её прощение и любовь, и, возможно, она никогда их не захочет. Они не были на одной волне и, возможно, никогда не будут. Но они могли сидеть вместе и искренне сострадать. Они могли видеть друг друга такими, какие они есть на самом деле.
Одеяло дрожало и корчилось. Одеяло всхлипнуло. Одеяло свернулось, свернулось так плотно, как только могло, и всхлипнуло.
Обри Тайм вытерла глаза.
Она будет сидеть здесь с Кроули. Она с сострадательной искренностью сидела вместе с ним. Она будет сидеть с ним столько, сколько ему нужно, столько времени, сколько потребуется, чтобы он почувствовал себя в достаточной безопасности, чтобы вылезти из своего кокона.
***
«Вы в теологии — полный ноль», — сказал он позже.
Азирафель всё еще не вернулся, поэтому она вытащила колоду карт. Кроули запретил Go Fish, что не было для нее такой уж большой потерей. Они остановились на джин рамми.
«Мне не нужно ничего знать о теологии», — сказала она в свою очередь. — «Я знаю Вас.»