Рассел Харт
Киборг Bond X4-17
Дата: 28 мая 2191 года
Усевшись в служебный флайер шерифа, Рассел со смешком поинтересовался:
— Что, дела настолько плохи, что вы на ночь глядя готовы везти потенциального сотрудника показывать место работы?
— Представь себе, да, — прокряхтел Паркер, устраиваясь на пилотском сидении. — Контингент у нас не сказать чтобы уж совсем гнилой, но подходящих кандидатов днем с огнем не найти. Вот и приходится ковать железо, пока горячо, — он покосился на Расса, — и пока кандидат не слинял.
Киборг расхохотался и шериф, тоже смеясь, поднял флайер в воздух.
Забрав сумку Рассела, они отправились прямиком в Пайнвилль, расположенный в шестидесяти километрах от Рэд Рокс. Bond, пока бегал за вещами, изучил краткую информацию об этом городишке, имеющуюся в местной сети.
Как и сказал шериф Паркер, население Пайнвилля составляло всего пятнадцать тысяч человек. Из промышленных объектов — небольшая фабрика по обработке древесины, такая же крошечная мебельная фабрика и завод по производству кирпича и стеновых блоков. В окрестностях Пайнвилля было разбросано два десятка крупных и мелких деревень, в которых в общей сложности проживало тринадцать тысяч человек. Тут в основном преобладали различные агрофермы. На одних разводили крупный и мелкий рогатый скот, вывезенный с Земли, Мины и Нового Бобруйска, а также одомашненных вулли — животных, напоминающих помесь козы и собаки. Эти звери были всеядными, им скармливали всевозможные пищевые отходы, получая с каждой взрослой особи до двух килограммов первоклассной шерсти, которую высоко ценили поборники всяких экологичных материалов. Все потому, что естественная окраска вулли варьировалась от серого и коричневого до зеленого и желтого, особенно ценились белые вулли-альбиносы. Кроме животноводческих ферм с огромными пастбищами, имелось еще несколько тепличных хозяйств, которые выращивали различные овощи, как привычные людям, так и окультуренные эндемики со Спаркла. В открытом грунте в суровых условиях этой планеты выращивали разве что пряные и лекарственные травы да кормовые культуры для скота. Часть мужчин ездили на заработки в соседний Диггертон на угольные шахты.
Еще когда шериф произнес название городка, киборг тут же вспомнил, что отсюда была родом несчастливая пассия Сизого — Лора Свон. Видимо, жизнь в этом захолустье была настолько скучной, что красотка постаралась сбежать отсюда при первой же возможности.
Пока летели, Паркер усиленно расписывал, какое жилье положено пайнвилльскому шерифу:
— Там прямо хоромы натуральные. Несколько кают… то есть, комнат, гостиная, кухня. Киборг, опять же, флайер есть. Да тебе понравится, вот увидишь!
За «каюты» чуткий слух Bond’а зацепился сразу же, но он решил пока не нервировать шерифа, который и так волновался так, что артериальное давление опасно ползло к отметке в 150/105, а пульс достиг уже ста десяти ударов в минуту, а уж гормоны так и скакали.
— Да не переживайте вы так, господин шериф, — он постарался успокоить Паркера. — В самом деле, ну не выпрыгну же я из флайера на лету!
Шериф рассмеялся и ему заметно полегчало — показатели стали приходить в норму.
Под днищем флайера промелькнули огни Пайнвилля — к тому времени, когда они туда долетели, уже начало темнеть. Паркер повел свою машинку вниз и приземлился на берегу большого озера возле массивной темной конструкции, подсвеченной дежурными огнями. Bond не поверил бы глазам, не будь уверен, что киборгов зрение никогда не обманывает. И выйдя из флайера, он в этом лишний раз убедился.
В пятидесяти метрах от воды на старой потрескавшейся бетонной площадке стоял… малый военный транспортник ЛДНБ 2031 года выпуска, как Рассел определил по своей базе данных. Прямо поверх давно не обновлявшейся антикорозийки его покрасили в гражданские сине-желтые цвета. В носовой части поблескивали обзорные иллюминаторы. Вдоль передней посадочной опоры был гостеприимно спущен трап. Громоздкие мобильные двигатели грузовика отсутствовали, а вот платформу со скорострельной пушкой наверху почему-то не демонтировали. Впереди тоже торчали рогами стволы плазменных пушек. На борту красовалась надпись, которая плохо читалась в сгущающихся сумерках: «Участок №13. Пайнвилль. Округ Рэд Пикс».
Тут перед ними, словно из-под земли вырос хваленый DEX. У «тройки» оказалась абсолютно типовая внешность мордоворота, одет кибер был в серый камуфляж и берцы военного образца. Обведя прибывших горящими алыми глазами, которые просвечивались даже сквозь темные очки, которые почему-то красовались у него на носу, DEX произнес сакраментальную фразу: «Стой! Кто идет?»
— Свои, «третий»! — Шериф поспешно продемонстрировал охраннику жетон.
— Система готова к работе, — отчеканил DEX.
— Ну вот, видишь, отличная машина! — сообщил Паркер Расселу. — Не новый, конечно, но вполне исправный.
— Да уж, вижу. Настоящий Терминатор, — задумчиво протянул Bond. — Так это, значит, и есть ваш участок? И, как я понимаю, жилье шерифа тут же находится?
— Ну да. Кораблик-то крепкий, еще лет тридцать простоит как миленький, — сказал шериф, похлопывая по обшивке. — Ну, пошли, покажу, что к чему.
— Пошли, — вздохнул Расс.
Они поднялись по трапу, DEX остался патрулировать периметр. В узкий коридор первого уровня выходили шесть дверей.
— Вот тут, справа, у нас, значит, офис.
Паркер открыл первую из них, продемонстрировал будущее хозяйство нового шерифа: стол с рабочим терминалом, стеллаж с документами, сейф, кулер и диванчик для посетителей. В каюте напротив традиционно располагался медотсек, тут он тоже оказался на привычном Рассу месте. Надпись на его двери насторожила Bond’а:
— Так, стоп! Тут еще и медпункт? — он выразительно посмотрел на шерифа.
— А я не сказал? — притворно удивился тот. — Ну да, и медпункт тут, и парамедик тут же жила. На корабле. К ней рабочие с деревообрабатывающей фабрики ходили лечиться. Только уволилась. Вместе с шерифом предыдущим. Они женаты были, вот вдвоем и улетели к вам на Ферну. Эти две каюты у них пустовали обычно, если Карен не решала кого-нибудь оставить тут понаблюдаться.
— Понятно, — протянул Расс, отмечая наклон пола в два с половиной градуса.
Здесь же находились санузел и бытовой отсек со стирально-сушильной машиной.
Дальше они прошли в трюм, в котором обычно перевозились небольшие контейнеры, в то время как основные грузовые отсеки пристыковывались к задней части транспортника, и уже к ним — ходовой отсек с основными и маневровыми двигателями. Трюм разделялся на три отсека. В нижнем, на нулевом уровне, в специальных захватах хранился флайер военного образца — узкий, остроносый, также выкрашенный в синий и желтый цвета. Правый верхний отсек служил складом и кладовой с вместительным рефрижератором, а левый оказался перегорожен металлическими решетками на три клетушки с узкой койкой-полкой в каждой.
— Это камеры предварительного заключения, — пояснил шериф. — Ну, это сами сделали, когда кораблик под участок оборудовали.
В машинном отделении демонтировали все, кроме генератора, так что транспортник сохранил свою полную автономность. Оттуда шериф и киборг поднялись на второй уровень.
В первую очередь они попали в кубрик.
— Вот! Видал, какая тут гостиная?! Искин, свет!
Bond’у вполне хватало и дежурного освещения, но по команде шерифа ровный дневной свет залил кубрик — так правильнее было бы называть это помещение. Тут был и кухонный уголок с обеденным столом и зона отдыха с диваном и большой голоплатформой в центре. Мебель была простая, минималистичная, хоть и была явно гражданской, на диване даже лежало несколько пестрых подушек, а на полу перед ним — коврик.
Одна из дверей вела в носовую часть корабля — в ходовую рубку. Пульт оказался в рабочем состоянии — искин по прежнему контролировал жизнеобеспечение списанного транспортника. Вторая дверь вела в узкий коридор, в который, как и на первом уровне, выходили четыре двери, справа — большая капитанская каюта с самой что ни на есть обыкновенной двуспальной кроватью, платяным шкафом, парой кресел, комодом и небольшим столом со стулом. За ней — санузел. На левой стороне располагались еще две каюты со стандартными армейскими узкими койками, шкафами, столами и стульями.
— Ну, парень, что скажешь? Подойдет тебе такая работа? — выжидательно уставился на Рассела шериф, когда они вернулись в кубрик.
Bond обвел помещение взглядом и подумал, что, в принципе, те два-три месяца он мог бы поболтаться и здесь. Помочь шерифу. Жалко, не надолго.
Паркер по-своему истолковал молчание Расса и снова взял его в оборот:
— Сомневаешься? Зря. И зарплата хорошая, и жилье нормальное. Ты ж военный бывший, тебе такое привычно.
Рассел рассмеялся:
— Вот именно потому, что я бывший военный, мне такой интерьер не то, что привычен, а уже и осточертел.
— Ну так кто тебе мешает его изменить? — всплеснул руками шериф. — Да хоть шторки с рюшечками понавешай. Тебе и слова никто не скажет. А когда тебя здешние ба… дамы разглядят, они тебе сами тут такого уюта навертят! Будь уверен! Такого видного парня они точно не пропустят! А я тебе еще единиц двадцать к зарплате накину.
Bond скептически выгнул левую бровь и решил быть честным — расстраивать так радеющего за свое дело человека не хотелось.
— Откровенно говоря, я на Спаркл ненадолго прилетел. Месяца на три, вряд ли на дольше. Нужен тебе временный помощник, который потом свалит отсюда?
Шериф заметно поник, затем встрепенулся:
— А фрисс с тобой! Оставайся столько, сколько тебе надо. Хоть на время дыру заткну, а там и подыщу кого-нибудь. А то, сам понимаешь, лето, пора горячая, беспокойная. Это зимой тут холодрыга, все по домам, как медведи в берлоге, сидят, на подвиги никого особо не тянет. А летом у всех кровь играет, — Паркер перевел дух. — А там, может, и тебе самому понравится. У нас же тут природа какая! Горы, водопады! Красотища! А воздух какой! Охота, рыбалка!
— Там видно будет, — уклончиво ответил Рассел.
Шериф вытянул из своего планшета вирт-окошко с договором найма. Bond быстро просмотрел его, заверил биометрией и донельзя довольный Паркер от души пожал ему руку:
— Поздравляю с новым назначением, дорогой коллега!
Сцена первая
Планета Новая Москва. Квартира Корделии Трастамара
На прилегающей к квартире парковке Мартин разгружает беспилотник. На беспилотнике логотип крупной торговой сети, специализирующейся на продуктах питания. Мартин методично сверяет доставленные продукты со списком в планшете.
Из дверей гостиной появляется Кеша, одетый альтернативно своему обычному стилю — в потертых брендовых джинсах, кроссовках, в футболке с горящей надписью «Последний самец Апокалипсиса», кожаной куртке и бандане. Мартин, в отличие от него, имеет вид нарочито домашний: старые обрезанные у колена джинсы и одна из его геральдийских футболок.
Кеша наблюдает за его деятельностью с пренебрежительным превосходством. Углядев в аккуратной башенке доставленных продуктов прямоугольники шоколадок, подкрадывается и пытается одну выкрасть. Мартин, не отвлекаясь и не поворачивая головы, молниеносно пресекает попытку грабежа. Кеша отскакивает в сторону и оскорбленно дует на ушибленную конечность, трясет ею в воздухе и даже поскуливает. Затем, налившись благородным негодованием, мужественно показывает спине Мартина язык. Мартин, опять же не утруждая себя поворотом головы, показывает кулак, затем отогнутый средний палец.
Кеша (по внутренней связи):
— Бе, бе, бе!
Мартин вздыхает и возводит глаза к небу, видимо, умоляя Архитектора Матрицы послать ему терпения.
Кеша:
— Чем сегодня займемся? Может, пошвыряем стулья в окно?
Мартин (заканчивая сверку продуктов):
— Я бы пошвырял лишних киборгов. А то их поголовье на единицу площади как-то неконтролируемо умножается.
Кеша:
— Так я не против! У кого гарантийный срок вышел, от того и избавимся. Зачем нам металлолом? Нам металлолом не нужен.
Мартин снова возводит глаза к небу и делает несколько медитативным вздохов. Медленно оборачивается. Кеша на всякий случай пятится. Мартин окидывает его оценивающим взглядом.
Из гостиной за ними наблюдают Корделия и Катрин. Камилла где-то отсыпается.
Катрин (жалостливо):
— Может быть, погулять его выпустим? А то Кешенька совсем засиделся. Зачах. Пусть сходит куда-нибудь, развеется. Киборгам же послабление вышло. У них иммунитет. Кешенька же для людей создан, для общения.
Корделия:
— Ага, для промискуитета он создан.
Катрин:
— Вот почему ты такая? Как про своего бандита, так умница да лапочка, а как про моего Кешеньку — так гадкие слова!
Корделия:
— Почему гадкие? Исчерпывающая характеристика единственно доступной для него деятельности.
Катрин (настороженно):
— Это какой?
Корделия:
— Беспорядочные половые связи.
Катрин обиженно молчит.
Корделия:
— Да выпускай. «План-перехват» этого киберё… кибервибратора сама объявлять будешь. Обзвони заранее все подпольные бордели, раздай бомжам по стольнику и закажи цистерну технического спирта.
Катрин:
— А это еще зачем?
Корделия:
— Отмачивать будем.
В то же время у беспилотника на парковке.
Мартин:
— И куда это ты так вырядился?
Кеша:
— Клево, да? Это меня за хлебушком послали.
Мартин растерянно изучает всевозможные хлебобулочные изделия в вакуумных упаковках: круассаны, багеты, брецели, ржаные тосты и сухарики всех возможных вариаций.
Мартин:
— Куда послали?
Кеша:
— Ой, ну сейчас начнется. Упреки, обвинения, претензии… Молча завидуй. Молча.
Мартин в еще большей растерянности.
Мартин:
— А… чему?
Кеша:
— Ты не в курсах что ли? Во время карантина разрешается выгуливать собаку.
Мартин:
— У нас есть… собака?
Кеша (теряя терпение):
— Нет, у нас есть киборг. И его тоже надо выгуливать.
Мартин:
— Ну неси.
Кеша (тоже в растерянности):
— Чего?
Мартин:
— Ну как чего. Ошейник, поводок, намордник.
Кеша:
— Это еще зачем?
Мартин:
— Как это зачем? А как еще ты предлагаешь тебя выгуливать? В городских условиях собаку полагается выводить только на поводке и в наморднике. Ошейник желательно строгий. И кляп.
Кеша:
— А кляп зачем?
Мартин:
— Собаке-то кляп не нужен. Собака существо разумное, лишнего не скажет. А вот некоторым болтливым киборгам, во избежание усечения, не помешал бы. И еще кое-что я бы от себя добавил… Для безопасного выгула.
Мартин делает загадочное лицо. Кеша разрывается между желанием парировать в стиле «Сам дурак» и любопытством. Любопытство побеждает.
Кеша (с величайшей осторожностью):
— А что?
Лицо Мартина озаряется вдохновением.
Мартин:
— Давным-давно жили на Земле благородные рыцари.
Кеша:
— Это у которых имплантаты были не внутри, а снаружи?
Мартин:
— Вроде того. Так вот, эти благородные рыцари часто отлучались из дома и уезжали совершать подвиги.
Кеша:
— Короче, Склифосовский. Прелюдия затягивается.
Мартин:
— Не мешай. Эта вступительная лекция для того, чтобы ты проникся. Ощутил все величие замысла. Так вот, они надолго уезжали из дома и оставляли своих прекрасных дам в одиночестве. А дамы те были молодые, цветущие, в самом репродуктивном возрасте, с гормональными излишками.
Кеша (сочувственно):
— Да-а, Irien’ов тогда не было.
Мартин:
— Вот именно, Irien’ов не было. Но были другие ХУ-особи в той же репродуктивной фазе, которые обязанности этих Irien’ов успешно исполняли.
Кеша:
— Прямо камень с души свалился. А то я уж переживать начал. За дам.
Мартин:
— Не спеши. До причины переживаний мы еще не дошли.
Кеша:
— Долго ли умеючи!
Мартин:
— Умеючи — долго. Так вот, этим самым рыцарям почему-то не нравились эти самые средневековые Irien’ы. И деятельность их тоже не нравилась.
Кеша:
— А почему? Они же навроде антидепрессантов были. Удовольствие приносили.
Мартин:
— Потому что кроме удовольствия они еще и увеличению численности вида Хомо Сапиенс способствовали.
Кеша:
— А что в этом плохого? Правительство Федерации на малонаселенных планетах даже ссуды дает. На аренду репликаторов.
Мартин снова обращает взгляд к Великому Архитектору.
Мартин:
— Прав был Антон Палыч. Краткость — сестра таланта. Не будем растекаться мыслию по древу и множить сущности. Короче, когда эти рыцари уезжали, они надевали на своих дам «пояса верности».
Кеша хлопает ресницами.
Кеша:
— Пояса… чего?
Мартин:
— Верности.
Перекидывает Кеше изображение средневекового атрибута. Пока Кеша в изумлении изучает устройство, Мартин перекидывает ему второе изображение, уже современное, с поправкой на ХУ-модификацию.
Мартин:
— Я тут тебе новенький присмотрел. Недорого, из нержавейки. Со стразами. Тебе какой больше нравится?
Кеша взирает на Мартина в непритворном ужасе.
Мартин (очень серьезно):
— Итак, что нам понадобится для прогулки. (Загибает пальцы) Ошейник, поводок, намордник, кляп и… пояс. Сейчас организуем срочную доставку и пойдем гулять. Я, кстати, тоже… имплантаты разомну. Побегаю, постреляю, морду кому-нибудь набью. А то засиделся.
Кеша:
— А… О… И… Нет!
Мартин:
— Ну чего ты так нервничаешь? Это же ради твоей безопасности, во избежание всевозможных неприятных инцидентов. И опекунше спокойней будет. А то объявится какая-нибудь несознательная гражданка или гражданин и обвинит тебя в несанкционированных домогательствах. А ты — раз, и пояс предъявишь! Какие, скажешь, ваши доказательства?
В это время разгруженный беспилотник начинает тихо урчать: сработал таймер на возвращение. Мартин оглядывается, проверяя, не заденет ли аппарат при взлете башенку из провианта. Беспилотник медленно поднимается и двигается к краю парковки. Кеша, выйдя из ступора, порожденного кошмаром пояса верности, бросается к беспилотнику и в тот момент, когда тот уже оказывается за пределами площадки, прыгает и повисает на нижней раме. Беспилотник издает жалобный вой, но полет продолжает.
Мартин:
— Шесть секунд. Полет нормальный. Семь секунд. На двадцатой секунде произойдет отделение первой ступени. (Опомнившись) Стой! Я пошутил.
Из гостиной выскакивают Катрин и Корделия.
Корделия:
— Это что еще такое?
Мартин (невозмутимо):
— Побег из Шоушенка.
Корделия:
— Скорее из курятника.
Катрин с кулаками наступает на Мартина.
Катрин:
— Ах ты бандит, хулиган! Это ты виноват! Что ты ему сказал?
Мартин:
— Ничего. Я ему прогулку предложил, в строгих соответствиях с правилами карантина.
Корделия (при любых обстоятельствах принимающая сторону Мартина):
— А так как наш пребывающий в перманентном пубертате младшенький ярый последователь либеральных ценностей, то правила ему явно не понравились.
Катрин подбегает к перилам террасы и пытается разглядеть беспилотник. Но аппарат уже затерялся среди тысячи таких же, занятых доставкой.
Корделия:
— Он улетел?
Мартин:
— Но обещал вернуться. Снова Новый Амстердам?
Корделия:
— Максимум «обезьянник». Космопорт закрыт. Так что же ты ему все-таки сказал?
Мартин:
— Не сказал, а показал.
Корделия:
— Что?
Мартин шепчет ей на ухо. Корделия закрывает лицо руками. Ее плечи вздрагивают от смеха.
Сцена вторая
Гостиная в квартире Корделии.
На диване сидят Мартин, Корделия и вполне довольная жизнью, полная сладостных воспоминаний Камилла. Катрин бегает по комнате, временами натыкаясь на мебель.
Катрин:
— Звони! Звони, тебе говорят!
Корделия:
— Куда?
Катрин:
— Всем! Президенту, губернатору, в МЧС!
Корделия:
— В ЖКХ тоже?
Катрин:
— И туда звони! Вдруг он в трубе застрял.
Мартин:
— Канализационной? Лучше сразу в службу по отлову бродячих животных. По крайне мере, есть шанс.
Катрин замедляет свой бег и застывает перед Мартином в скорбном негодовании.
Катрин:
— Вот он, черствый, бессердечный механизм! Воплощение жестокого циничного времени! Кибернетическая подделка, фальшивка! Вместо человеческого тепла и сочувствия — машинная логика.
Корделия смотрит на Мартина с обожанием.
Корделия:
— Ах ты мой механизм! Ах ты моя подделка! Кушать хочешь?
Гладит Мартина по голове. Мартин жмурится, как кот, которого любимая хозяйка чешет за ухом. Камилла, вдохновленная этим зрелищем, пытается почесать Мартина за другим ухом. Корделия пресекает эти поползновения так же молниеносно, как Мартин — кражу шоколадки. Катрин хватается за голову.
Корделия (слегка проникаясь трагичностью момента):
— Есть еще вариант позвонить в санэпидемстанцию и полицию нравов. Ну в тот отдел, который регулирует деятельность «Матушки Крольчихи». У них там сеть осведомителей имеется. Озабоченных, в смысле.
Мартин:
— А в Спортлото?
Корделия:
— Чего в Спортлото?
Мартин:
— В Спортлото звонить будем? Или писать?
Корделия притворно хмурится.
Корделия:
— Мартин, ну где ты этого набрался? Всех этих троллинг приемов? Ты же таким не был. Я помню тебя милым, робким, стеснительным. А теперь я тебя просто не узнаю.
Мартин, с таким же притворным смущением, потупившись, тяжко вздыхает.
Мартин:
— Ну так с Irien’ом поведешься, от него и наберешься… А я легко поддаюсь влиянию. Я весь такой непостоянный, противоречивый весь…
Катрин (негодующе):
— Это кто еще от кого набрался! Мой Кешенька — мальчик нежный и чувствительный!
Камилла:
— О да, в определенных местах!
Слышится гул подлетающего флайера. Комнату озаряют характерные сине-красные блики.
Катрин:
— Что это? Полиция?
Корделия:
— Вот видишь, мама, даже звонить не пришлось. Сами пожаловали.
Идет к прозрачной двери, выходящей на террасу. Мартин за ней. Путаясь в полах махрового халата, к ним присоединяется Камилла. Катрин посреди комнаты заламывает руки в ожидании худшего.
Флайер зависает над парковкой, но не садится. Открывается боковая дверь, оттуда пинком выкидывают схожее с гуманоидом безволосое (в смысле не Чубакка) существо. Дверь закрывается, и флайер тут же улетает. Выкинутое существо делает кувырок и оказывается в сидячем положении. Существо голое, взлохмаченное и улыбающееся.
Корделия:
— Е%%ть ту Люсю!
Камилла приподнимается на цыпочки. Катрин, решившись, тоже выглядывает из-за плеча Корделии. Хватается за сердце и тихо оседает на пол.
Мартин (отстраняя Корделию):
— Я пойду посмотрю?
Корделия:
— Осторожней, смотри, чтобы оно тебя не покусало. Там явные признаки сексуального бешенства.
Мартин выходит на террасу и направляется к существу, которое, по мере фокусировки зрения у присутствующих, обретает черты схожие с Кешей. Кеша, весь в помаде и засосах, блаженно улыбается, пребывая мыслями в каких-то запредельных сферах. Мартин, приблизившись, настороженно его сканирует.
Корделия:
— Ну что? Повреждения есть?
Мартин:
— Поверхностные. Уровень вменяемости понижен до критического. Настройки сбиты. Значительная часть эпителия загрязнена биологическими жидкостями неизвестного происхождения.
Корделия:
— Что делать будем?
Мартин:
— Там на кухне есть рулон пищевой пленки и перчатки.
Корделия понятливо убегает. Катрин, так и не дождавшись сочувствия бессердечных родственников, справляется с обмороком сама. Корделия возвращается с рулоном, перчатками и лимоном. Мартин вытягивает руки, и она натягивает ему перчатки, как медсестра — хирургу. Перчатки длинные, почти до локтей. Вручает рулон и лимон.
Мартин:
— А это зачем?
Корделия:
— Чтоб рожу его довольную не видеть. Чего делать-то?
Мартин:
— Наливай в ванну дезинфектант. Будем осуществлять жесткую стерилизацию.
Корделия:
— А есть чем?
Мартин:
— Я «На бруньках» с планеты Хох заказал. Еще прошлый раз. Ящик. (В ответ на изумленный взгляд Корделии) Благодаря высокому содержанию этанола заменяет все прочие дезинфицирующие средства.
Корделия снова понятливо убегает. Мартин приближается к зараженному объекту. Запрашивает данные. Тишина. Снова запрашивает. В ответ беспорядочный набор символов.
Мартин:
— Ясно. Системный сбой. Требуется перезагрузка. Нажмите F2 для входа в BIOS. Пришел солдат с войны, ранец за спиной, сабля на боку. Память отшибло.
Кеша:
— Чего, бля?
Мартин:
— Вставай, бля. Изолировать тебя буду.
Кеша, пошатываясь, поднимается. Мартин распаковывает рулон и начинает обматывать Кешу тонкой пленкой.
Кеша:
— Ты за безопасный секс? Это правильно. Секс такой и должен быть, безопасный. Я тоже «за». Я вообще всегда «за». Фамилия у меня такой. Иннокентий За.
Мартин:
— Задрот?
Обмотав Кешу с головы до ног, Мартин взваливает его на плечо и несет в ванную.
Катрин (уже окончательно покончившая с обмороком):
— Изверг, он же задохнется!
Мартин:
— Он тринадцать минут может не дышать. Или даже семнадцать. Надо будет проверить.
Катрин:
— Я тебе проверю! Я тебе так проверю! Хулиган, разбойник!
Мартин скрывается со своей ношей в ванной. Там уже Корделия успела приготовить раствор. Через несколько секунд из-за двери раздаются шлепки, хлюпы, всплески и вопли.
Кеша:
— Щиплет! В глаза лезет! Щекотно!
Катрин снова бегает по комнате, порываясь прийти своему любимцу на помощь. Камилла, раздобыв бутылку из-под «бруньков», с сожалением к ней принюхивается. Потом переворачивает и пытается извлечь завалявшуюся в бутылке каплю. Капля отчаянно сопротивляется, цепляясь за гладкую поверхность, затем силы ее иссякают и она скатывается Камилле на язык. Камилла с удовлетворением причмокивает.
Наконец все смолкает. Из ванной появляется Мартин, весь мокрый. Снимает перчатки, как хирург, десять часов простоявший у операционного стола. Следом за Мартином Корделия выталкивает замотанного в простыню Кешу. От Кеши заметно несет алкоголем. Глаза — бешено-радостные. Волосы — дыбом. Камилла снова начинает принюхиваться. Катрин в очередной раз картинно хватается за сердце.
Корделия:
— Мама, в баре еще осталась бутылка коньяка. Не надо идти к ней таким длинным путем. Налей и выпей. Коньяк хорошо расширяет сосуды.
Катрин всхлипывает, пытается придумать возмущенную реплику, затем, махнув рукой, бредет в указанном направлении. Корделия усаживает Кешу на край дивана и начинает вытирать ему волосы полотенцем.
Мартин:
— А помнишь, ты обещала меня на цепь посадить?
Корделия:
— Это когда?
Мартин:
— В макси. Когда я в лес убежал.
Корделия:
— Помню. Так это когда было.
Мартин:
— Надо было цепь все-таки купить.
Корделия:
— Надо. (Оба смотрят на Кешу). А это, которое ты мне показывал?
Мартин:
— Так их шесть штук надо.
Корделия:
— А цепь?
Мартин:
— Одной хватит. Оставшимися конечностями он уже не дотянется.
Корделия:
— А что, логично.
Впрочем, всё равно могло получиться неловко. Ничего не добившись от брата, Кинрик приказал привести к нему одну из горничных рэты Итвены.
Кто-то что-то напутал, и Хантри и Дорри были доставлены в кабинет наместника одновременно. Девушки в один голос подтвердили, что уже имели честь прибирать комнаты рэты, но никаких украшений не видели ни на ней, ни в шкафчиках, ни в шкатулках. Вообще из украшений у невесты наместника было, похоже, одно только медное колечко, которое она носила на шнурке, на шее. Но колечко, Кинрик это понимал, не могло иметь отношения к дому рэтшара. Это всего лишь символ двойного круга, один из знаков служения. Такие на Побережье носят многие.
Отпустив служанок, он ещё немного поспрашивал знакомых дам. Едва сдержался, чтобы не побежать за советом к Нейтри. Но вовремя одумался. Не хватало, чтобы его любимая выбирала подарок для его невесты. Мало она плакала последние дни?
Следующей гениальной мыслью оказалась идея поговорить с компаньонками рэты Итвены.
Тёмненькая Шиона вела себя скромно и, кажется, вовсе не интересовалась новой хозяйкой. От неё Кинрик узнал только, что у его невесты всего два выходных платья, оба – зелёные, но одно тёмное, расшитое серебряной нитью, а одно – то самое, в котором она прибыла в цитадель.
А вот вторая, внучатая племянница старого повесы чеора Конне, оказалась куда более сообразительной и даже полезной. К тому же она очень старалась произвести на наместника впечатление не только своей сообразительностью, но и внешностью.
Девушка и вправду была хороша собой – светлая кожа, волосы нежного медового оттенка, приятный, едва заметный макияж и цветочные духи.
Старик Конне перебрался на Побережье задолго до войны и успел наплодить с десяток потомков. Всех их он признал, а старших дочерей даже выгодно выдал замуж за ифленских же аристократов. Эта особа принадлежала к третьему поколению, и, хотя кровь Побережья сильна, её вполне можно было принять за ифленку. Вот только глаза выдавали нечистую кровь – тёмные, южные глаза.
Девушка подсказала наместнику простой и оригинальный выход из ситуации, которым он и решил воспользоваться почти в тот же самый момент.
И какое дело было Кинрику до того, что его добрая советчица, едва с ним расставшись, поспешила в комнаты пожилой интриганки чеоры та Роа, дабы сообщить, что рыбка попалась на крючок. Осталось только вытянуть.
Рэта Темершана Итвена
Новое платье было синим, из тонкого атласа, который привозят с юга. Стоит эта ткань дорого, но и выглядит при этом по-королевски.
Смотреть на себя в зеркало ей было странно ещё в доме чеора Ланнерика. Слишком уж сильно отличалась красивая тонкая девушка за стеклом зеркал от той, кем Темери привыкла себя считать. Всё казалось, что мутноватое старое зеркало в спальне ей льстит. При свете свечей, в полумраке, она сама себе казалась совершенно другим человеком.
Незнакомка.
Вовсе не та беззаботная девочка, что жила в этих стенах десять лет назад.
И конечно, не скромная оречённая из монастыря Ленны, чьи мысли заняты лишь служением.
Церемониймейстер ещё за завтраком учтиво предупредил, что днём её навестит наместник со свитой и придворными, и что она должна быть готова достойно его встретить. Темери немного озадачилась, какой смысл мог пожилой ифленец вложить в слово «достойно», но решила, что красивого платья и аккуратной причёски будет достаточно.
Что ж, новое синее платье было как раз тем, что нужно для встречи высоких гостей. Достаточно скромное, оно при том было весьма элегантным, и нравилось Темери немного больше тех двух, что у неё уже были.
Это платье ей прислала чеора Алистери. Темершана заказала его вместе с первыми двумя, но мастера не успели закончить его к торжественному моменту возвращения в цитадель.
Вскоре, со слов всезнающей Шионы, она узнала о цели визита – поднесении традиционных даров, и радовалась, что хоть на этот раз всё обойдётся без большого стечения народа.
Всё утро она размышляла, стоит ли рассказать Шеддерику о зелье, которое приобрела у старой соттинки её компаньонка. Понятно, что она хотела на этом как-то заработать… но вот касалось ли это наместника? Вроде бы девушка с негодованием отмела это предположение старухи. И что за зелье? Вернее, старуха сказала – заговор. Темери не знала, в чём разница.
Нет, сказать, наверное, стоит, но это не срочно. А если окажется, что девушка ни в чём не виновата, то и вовсе получится, что она зря её оклеветала…
Темери попросила Шиону и Вельву остаться с ней. Немного боязно было встречать Кинрика и его свиту в одиночестве – но оказалось, их уже предупредили. И даже приказали переодеться в одинаковые парадные платья.
Наместник со свитой появился почти через час после обеда.
Светлейшего наместника сопровождала целая процессия во главе с церемониймейстером.
Слуги распахнули двери, мальчики-пажи, гордые от оказанной им чести, внесли в комнату большую вазу незнакомых синих цветов. Цветы приятно пахли, но при этом казались скорей творениями умелых ювелиров, чем природы.
– Рада вас видеть, светлейший! – торопливо сказала Темери, потому что не знала, что принято говорить в таких случаях.
Но, кажется, не ошиблась.
Комната её, верней, гостиная её часть, что ближе к камину, быстро наполнилась людьми. Кажется, для ровного счёта не хватало только чеора Шеддерика. Даже красногубая чеора та Роа была здесь, в свите.
Наместник окинул Темершану холодным отстранённым взглядом, от которого сердце болезненно сбилось с такта, но поклон его был безупречен. Темери ответила на приветствие почти в тот же самый момент, как можно точнее скопировав холодную уверенность жениха. Никто из присутствующих не должен догадаться о том, что она чувствует на самом деле. Просто потому, что статус невесты наместника не делает её бессмертной, а при дворе, как правильно говорила нянюшка Эзальта, слабости не прощают.
– Рэта Итвена, примите приветствия и добрые пожелания от светлейшего наместника Ифленского в землях Танеррета! – Торжественно возгласил церемониймейстер.
– Приветствую вас! – повторила Темери.
– И я рад приветствовать вас в добром здравии.
Голос у наместника был очень приятный, про такие голоса говорят – бархатный.
Но говорил он ровно и всё с той же ленивой отстранённостью, каждой интонацией намекая, что здесь он просто выполняет свой долг, не более.
Темершана, вчера узнавшая о причине такого отношения, больше уже не боялась этой холодности. Правда, так и не придумала ещё, как к ней относиться. Пока просто решила быть максимально вежливой, сдержанной и строгой, как и предписывают придворные ифленские традиции.
– Рэта Итвена, позвольте поднести вам дары, какие каждый жених должен приготовить своей невесте. Пусть они порадуют вас и согреют ваше сердце.
Суховатая короткая речь, словно она не была составлена секретарями наместника, а придумалась тут уже, на крыльце её комнаты. Темери предположила, что светлейший чеор Кинрик попросту тоже не знал, что ещё сказать.
Слуги внесли несколько коробочек разных размеров. Первая была открыта, там, на бархатной подушечке, лежало простое украшение – что-то вроде медной цепочки.
– Это вещь магическая, – впервые губы наместника тронула тень улыбки. – Не смотрите на её скромный облик. Когда вы наденете её, она сама выберет ту форму и внешний вид, который будет подходить вам в тот момент. Она умеет понимать человеческие чувства и мысли порой лучше своего хозяина.
Коробочку закрыли. Слуга тут же отнёс её на резной столик у окна.
Следующий слуга открыл высокую резную шкатулку. В ней были туфли. Невероятно красивые, тонкой работы, на небольшом каблучке туфли из светлой кожи, украшенные кружевом и драгоценными камнями.
Еще в одной коробочке лежал веер. Такие Темери видела в последний раз очень давно – какой-то купец подарил маме похожий. Их, кажется, делают далеко на юге.
А в последней, самой маленькой коробочке лежал костяной гребень, который почему-то сразу привлёк внимание Темери. Эта вещь отличалась от остальных. Даже от магической цепочки. Но вот что её отличало, за те несколько мгновений, что шкатулка была открыта, понять девушка не смогла.
Слуги с поклоном покинули комнату. А Темери вдруг перехватила острый, какой-то расчётливый взгляд чеоры та Роа. Ифленка словно бы ожидала, что она поведёт себя, как деревенская красотка, которой жених подарил монетку – начнёт прыгать, плясать и шумно радоваться.
Темери вновь безупречно поклонилась жениху и ровно, стараясь говорить без акцента, произнесла по-ифленски:
– Благодарю вас, благородный чеор, за щедрые дары. Они очень много значат для меня.
– Счастлив, что смог вас порадовать.
Церемонеймейстер стал называть имена других дарителей и на столике выросла небольшая гора всевозможных коробочек, шкатулок и футляров.
Когда поток желающих поднести дары иссяк, церемониймейстер ещё раз осыпал Темери комплиментами от имени двора, а Кинрик сказал просто:
– Надеюсь сегодня увидеть вас на торжественном ужине. Прошу простить мой уход!
Гости ушли. Обе компаньонки тут же подбежали к столу с дарами и вдруг остановились в нерешительности.
– Ну что же вы, – улыбнулась Темери, – давайте рассмотрим это всё поближе.
Ей самой не терпелось поближе разглядеть костяной гребень, подаренный наместником.
Он был вырезан из белой кости какого-то крупного животного. Работа ученика или подмастерья. Но с какой любовью, с каким вниманием это было сделано! Да, где-то неточно, где-то видны следы починки. Часть линий зачернена слишком густо… но Темери не могла оторвать взгляд от этого гребня. Даже осторожно провела пальцами по его узорам. Невольно вспомнилась просторная мастерская при монастыре, где рукодельничали оречённые: кто-то вышивал, кто-то плёл кружева. А кто-то, подобно самой Темершане, резал по дереву тонкие причудливые узоры. Пальцы помнили, каково это – взять в руки невзрачную заготовку, провести ладонью по зачищенному, гладкому краю, и представить, что из неё может получиться. Чистая ли это будет шкатулка, алтарный идолец, распахнувший крылья, словно готовый защитить любого, кто молится Ленне… или что-то совсем другое, что-то чуждое и служению, и монастырским стенам… знали бы сёстры, что хранит в себе маленький тайник под полом в её келье…
Впрочем, сама Золотая Мать знала наверняка. Потому, может, и позволила ей выйти из-под покровов, потому и благословила на странствия…
Два дня в ожидании встречи с Глаголеном Войта провел в своем заброшенном доме, в пыльной лаборатории – он даже не прибрался как следует, пожалел времени. Слишком велика была злость на ректора Йергена, на Достославлена, на всю верхушку Славлены и слишком невыносимо ощущение собственного бессилия – Войта собирал магнитофорную махину, убеждая себя в том, что она в любую минуту может ему пригодится.
И только собрав ее полностью, зарядив батареи, проведя несколько пробных выстрелов, пришел к выводу, что сделал это напрасно. Да, махина имела совсем небольшой вес, но все равно выглядела смешно и глупо… Смешно и глупо было угрожать ею чудотворам.
Он не мог спать: едва закрывал глаза, так сразу видел воеводу замка Глаголена, который при детях надругается над Ладной, а потом убьет их – у нее на глазах…
Войта думал, что его проведут в крепость тайно, ночью, но все вышло иначе – отец сговорился не с рядовыми стражниками, а с комендантом, и Войту пропустили к Глаголену в открытую, среди бела дня, ни от кого этой встречи не скрывая.
Жаль, Войта рассчитывал посмотреть, можно ли, подкупив стражу, проникнуть в крепость и выйти оттуда. Понятно, среди бела дня, не таясь, да еще и под поручительство отца, помочь Глаголену бежать было невозможно.
Крепость не была тюрьмой, но для содержания пленных в ней имелось несколько камер с крепкими решетками на окнах. Бежать оттуда в самом деле возможным не представлялось: кроме непосредственной охраны возле двери, запертой на замок, нужно было пройти через десяток помещений, где всегда кто-нибудь да был, пересечь три широких двора, которые от и до просматривались со стен, миновать двое ворот, у которых стояла стража, и в довершение перейти мост через ров, который поднимался на ночь. Окно камеры выходило во двор, который тоже просматривался со стен. Легче было взять крепость приступом, чем тайно из нее бежать… Впрочем, Войта пока не отчаялся – собирался подумать о побеге чуть позже.
Глаголен был один в камере – его товарища по несчастью держали отдельно. Выглядел он неважно, но был вполне здоров, разве что слегка простужен.
– Ба, доктор Воен! – поприветствовал он Войту довольно бодро. – Не ожидал, что тебе удастся сюда пробраться!
– Это мой родной город, Глаголен. У отца нашлись связи в крепости. Как поживаете, кстати?
– Не очень хорошо. Готовлюсь достойно встретить свой конец. Был уверен, что чудотворы согласятся на выкуп, но, видно, Славлена разбогатела настолько, что кровь врага ценится здесь дороже золота. Садись, доктор Воен. Вот сюда, на солому. Или ты заглянул на минутку, попрощаться?
Ничего, кроме соломы на полу и ведра для нечистот, в камере не было.
– Признаться, мне не до шуток. Я осмотрелся тут немного… Бежать отсюда будет трудно.
– Бежать отсюда невозможно, – ответил Глаголен спокойно. – Но, знаешь, это хорошо, что ты пришел. Я не очень доверяю страже, а у меня есть бумага, которую я непременно хочу отправить в замок. И, думаю, на тебя в этом можно вполне положиться.
– Разумеется, я передам в замок бумагу…
– И сделаешь это как можно скорее. Дело в том, что в этой бумаге – моя последняя воля. Завещание мною давно составлено, с этим вопросов не возникнет. А тут… Я боюсь, твои собраться приложат все усилия, чтобы моя последняя воля не дошла до замка вовремя.
Глаголен подвинулся и откинул с пола солому, доставая сложенный вчетверо лист бумаги.
– Я не хотел, чтобы ты это читал, но лучше тебе ее прочесть, чтобы ты понимал, почему я тороплюсь, – добавил он, протягивая бумагу Войте.
Чтобы прочесть написанное, пришлось встать и подойти к окну – в камере было сумрачно. Войта недоумевал, откуда Глаголен взял бумагу и чернила, но чернил ему, по всей видимости, не дали – текст был нацарапан на бумаге углем. Под ним, кроме витиеватой подписи мрачуна, отпечатался его большой палец – что бы не осталось сомнений в подлинности. Три четверти письма как раз и посвящалось попыткам убедить адресата в его подлинности.
Последняя воля Глаголена выражалась одной строкой: немедля доставить в Славлену семью доктора Воена живыми и здоровыми.
– Глаголен, подписать эту бумагу все равно что подписать себе смертный приговор. Вы это понимаете?
– Доктор Воен, ты дурак. Мой смертный приговор давно подписан. Как бы я ни поступил, как бы ты ни поступил – все однозначно закончится моей смертью.
– Я надеялся на обмен. Не все чудотворы в Славлене столь бессердечны, чтобы убивать детей ради политических амбиций.
– Смею надеяться, что это так. Но не эти чудотворы принимают решения. И дело вовсе не в политических амбициях, хотя громкое судебное дело играет чудотворам на руку.
– Я понимаю, что дело в магнитодинамике… В том, что вы не позволите сделать ее однобоким разделом герметичного мистицизма, как вы однажды изволили выразиться.
– Ничего ты не понимаешь, доктор Воен… – Глаголен нарочито отвернулся к окну и снисходительно вздохнул.
Войта ждал, что мрачун все же объяснит, что хотел этим сказать, но тот все так же смотрел в окно и продолжать не намеревался.
– И все-таки я сначала попробую добиться обмена, – проворчал Войта.
– Ты можешь опоздать. Я не знаю, сколько времени в замке готовы ждать моего возвращения, но вряд ли там станут дожидаться известия о моей смерти.
– Десять дней. Они готовы ждать десять дней.
– А, так из замка уже прислали сюда свои требования?
– Да. Но, понятно, чудотворы не поспешили рассказать об этом даже мне… – Войта скрипнул зубами.
– Это логично, ты не находишь? – Глаголен наконец повернулся и глянул на Войту.
– Весьма, – кивнул тот.
– Логика не может иметь степеней сравнения, – усмехнулся мрачун. – Так зачем ты пришел? Я понял, мою бумагу ты считаешь поступком недальновидным, а потому вряд ли собирался просить меня спасти твоих детей ценой моей жизни. Тогда зачем? Выразить соболезнования? Сомневаюсь.
– Я пришел спросить, – Войта расправил плечи и посмотрел на Глаголена в упор.
– Спрашивай. Ты так редко о чем-то меня спрашиваешь, что, я подозреваю, ответ для тебя очень важен…
– Да. Важен. Я хочу спросить: почему в зале совета вы, Глаголен, не ударили по балкону, когда оттуда начали стрелять? Мне плевать, почему этого не сделали остальные мрачуны…
Глаголен снова вздохнул и поглядел в окно. Подумал о чем-то и, прежде чем ответить, все же повернулся к Войте.
– Я ударил по балкону еще до того, как первая стрела достигла цели, доктор Воен. И, уверяю тебя, так поступили многие мрачуны, присутствовавшие в зале. Когда за спиной щелкает тетива лука, успеваешь нанести удар прежде, чем подумаешь и оценишь опасность. На звук.
– И что, ни один удар не достиг цели? – не поверил Войта. И лишь договаривая фразу, сообразил, о чем ему только что сказал Глаголен.
– Я не хотел говорить тебе этого. Мне показалось, тебе будет больно это слышать.
– Едрена мышь… Вам это не показалось чудовищным?
– А не чудовищно расстрелять из лука гостей, ученых, прибывших на сессию университета с самыми мирными намереньями? Почему ты считаешь, что мрачуны могут совершать чудовищные поступки, а все остальные – нет?
– Ну… чудотворы враги мрачунам…
Глаголен презрительно поморщился:
– Это мечты чудотворов – надеяться, что мрачуны станут с ними враждовать. Мрачуны плевать хотели на чудотворов, они не враждуют с чудотворами, а смеются над ними! Да, кто-то из них готов запретить изучение магнитодинамики, кто-то готов снарядить поход на Славлену, чтобы поживиться, продавая пленных чудотворов. Но никому из мрачунов нет нужды убивать ученых из Славленской школы. Потому что это не смешно.
– Едрена мышь… – повторил Войта. Он мог бы и сам догадаться. Это было очевидно. С самого начала очевидно.
– Ничего не сказать тебе о письме из замка – не менее чудовищно, ты не находишь? Разумеется, мой воевода тоже чудовище и приведет угрозу в исполнение, но у него есть резон: во-первых, он пытается спасти мне жизнь, во-вторых, если он не выполнит угрозу, никто никогда больше его угроз всерьез рассматривать не станет. Но убьют меня не за эту догадку: то, что с балкона по чудотворам стреляли чудотворы догадались все мрачуны, удары которых почему-то не достигли цели.
– Об этом надо рассказать всем, – Войта вскинул голову.
– Не говори глупостей. Тот же Достославлен объявит, что мрачуны воспользовались услугами наемников-чудотворов. Но даже не это главное – главное, никто в это не захочет поверить. Здесь, в Славлене, людям очень нравится считать виноватыми мрачунов. Праведный гнев – упоительное чувство, ты не находишь?
– Не вижу ничего упоительного в праведном гневе, – проворчал Войта.
– Не путай праведный гнев с бессильной злостью. Когда есть возможность отомстить – это упоительно.
– Значит, вас убьют, чтобы насладиться местью?
– Нет. Видишь ли, на меня напали ближе к утру. А я был так потрясен твоим уходом, что непременно хотел представить тебе доказательства виновности чудотворов…
– Мне показалось, или вы вообще не собирались мне об этом говорить? – кисло усмехнулся Войта.
– Говорить об этом сейчас совершенно бессмысленно, это ничего не меняет. А тогда я собирался встретить тебя на выезде из Храста и изменить твое решение. Согласись, оно того стоило.
– Я ждал этого. И удивился, когда не встретил вас у северных ворот.
– Да, так вот я, разумеется, отказался от светового представления. К чести научного сообщества, мой отказ приняли с пониманием. Даже ректор высказался против увеселений после произошедшего… И, как только официальная часть приема была закончена, я присоединился к страже, пытавшейся найти стрелявших. Стражники как раз осматривали тела двух убитых во дворе чудотворов. Их не застрелили, как чудотворов в зале, а перерезали им глотки. Должно быть, они пытались задержать стрелков. Поскольку я серьезно занимался герметичной антропософией и неплохо знаком со строением человеческого тела, мне сразу бросилась в глаза разница между двумя убитыми. И при ближайшем осмотре стало ясно, что один из убитых в самом деле был зарезан – именно его кровь залила лестницу и брусчатку перед ней. А второму сперва сломали шею и только потом перерезали горло, его сердце уже остановилось, когда ему нанесли ножевую рану – кровь не била из его горла фонтаном, а медленно стекала в аккуратную и небольшую лужицу. Я не слишком углубился в подробности? – Глаголен с усмешкой посмотрел на Войту.
– Вы намекаете, что я боюсь крови? Я не боюсь крови. И в обморок при виде крови, как девица, не падаю. Это было… другое.
– Хорошо, тогда я продолжу, – кивнул Глаголен, убрав обидную усмешку с лица. – И я подумал: зачем мертвецу перерезали горло? Опытный наемник в пылу сражения, может, и не отличит мертвого от живого, но не станет разить врага, который повержен – на это в бою нет времени. И мне пришло в голову, что мертвецу перерезали горло нарочно. Чтобы никто не заметил сломанной шеи. И никто бы ее и не заметил, если бы не я. Учитывая, что у мертвеца был сломан нос и повреждены глазные яблоки, я подозреваю, что он был убит ударом чудотвора. В лицо. Известно, что такой удар, нанесенный в полную силу, ломает шейные позвонки. Я прав?
– Разумеется. Любой наемник-чудотвор пользуется именно этим приемом, если к тому располагает ситуация. Впрочем, удар в грудь ломает грудную клетку и останавливает сердце. В грудь или в спину ударить проще, но если твой противник чудотвор, он успеет нанести ответный удар. При смертельном ударе в лицо ответного удара не бывает.
– Я так и думал. Кулаки убитого были сжаты, на левой руке у него не хватало двух пальцев, из чего я сделал вывод, что убитый когда-то участвовал в сражениях. Смутило меня только отсутствие доспеха на нем, но потом я вспомнил внезапное появление на тебе кожаной брони и догадался, что убитый – тот человек, который говорил с тобой на галерее.
– Трехпалый… Он был героем.
Глаголен покивал, изобразив понимание.
– Разжать ему кулаки было непросто, но я это сделал не напрасно. Должно быть, убийца ударил его в упор, и, подозреваю, что убитый не собирался бросаться на своего убийцу с ножом, а всего лишь ухватил его за грудки. Потому что у него в кулаке были зажаты две пуговицы, и пуговицы весьма примечательные. Мне дорого стоило их сохранить: когда меня обыскивали, я прятал их за щекой.
Глаголен распустил шнурок ладанки, висевшей у него на груди, выкатил на ладонь две крохотные пуговички и показал раскрытую ладонь Войте.
– Произведение искусства… На такие пуговицы наемник застегиваться не станет. Это с богатой тонкой, а не грубой мужской рубахи. На пуговицах оставались кусочки материи, белого батиста, но их мне сохранить не удалось. Вряд ли нечудотвор стал бы украшать пуговицы солнечными камнями…
– Я убью его! – Войта вскочил на ноги с грязной руганью. – Я задавлю эту гниду своими руками!
– Доктор Воен! – одернул его мрачун. – Я вижу, тебе известен хозяин этих пуговиц… Но не упустил ли ты кое-чего из моего рассказа?
– Что я такого упустил из вашего рассказа? – заорал Войта: вот только шуточек Глаголена как раз и не хватало!
– Ни в коей мере я не хочу задеть твое самолюбие, но не показалось ли тебе, что этот человек убил опытного воина, в полной мере владеющего ударом чудотвора?
– Потому что он подлец! Потому что только он может ответить ударом чудотвора лишь на то, что ему дали по зубам! А Трехпалый дал ему в зубы – тогда, в «Ржаной пампушке». За меня…
Глаголен прав. Войта безоружен против Достославлена. Он вообще безоружен. Беспомощен. Бессилен.
Он опустился обратно на солому рядом с Глаголеном. Скрипнул зубами.
– Хочешь, я принесу тебе извинения за то, что мои люди лишили тебя способности к удару? – вполне искренне спросил тот.
– На кой хрен мне ваши извинения? – проворчал Войта. – К тому же вы совершенно правы: упрямство – мудрость осла…
– А как поживает твоя магнитофорная махина? Ты можешь собрать ее здесь, в Славлене?
Войта поднял голову.
– Вы и про магнитофорную махину догадались?
– Ну разумеется. Я даже догадался, для чего ты с таким упорством над нею работал.
– Магнитофорная махина – полная ерунда. Поможет лишь увечным чудотворам вроде меня. Да и я нож могу метнуть дальше и точней…
– Не скажи. Ты, может, еще не понял, в чем ее ценность? Для чудотворов, разумеется. Она ведь не только мечет магнитные камни, она способна собирать и накапливать магнитный заряд. Конечно, накопленная энергия одного чудотвора – это малоинтересно, но я бы и ей нашел применение: для светового представления не требуется выгонять под стену десяток чудотворов, можно собрать их энергию заранее и быть уверенным, что ни один из них не заснет, не взбунтуется, не ослабеет настолько, что не сможет выйти в межмирье…
– Меньше всего я думал о ваших световых представлениях… Так вы считаете, что Достославлен выкрал вас именно из-за пуговиц?
– Он их искал. У меня в доме. Потому они и оказались со мной здесь, это вышло случайно. Однако не надейся, что у тебя получится его в чем-то обвинить – он назовет меня лгуном и скажет, что пуговицы просто потерял. Разумеется, записанные выводы университетской стражи для чудотворов тоже не доказательства.
– Я убью его… – простонал Войта. – Гнида, слизняк… Его и подлецом-то назвать противно, не дорос он до подлеца – он ничтожество!
– Я бы на твоем месте занялся чем-нибудь более плодотворным. Дельным. Например, приложил хоть немного усилий для спасения своей семьи.
– Едрена мышь, Глаголен! Вы считаете, я хочу избавиться от жены и детей?
– Конечно нет. Я даже думаю, что ты по-своему к ним привязан, хотя ничто в твоем поведении не выдает этой привязанности…
– Я заберу их из замка только для того, чтобы хорошенько выдрать этого малолетнего доносчика, который вздумал шпионить за родным отцом!
– Мой тебе совет: сам в замке не показывайся – не поверят.
– Глаголен, я не повезу в замок вашу последнюю волю. Пока не буду убежден, что другого пути нет.
– Ты хочешь из глупого упрямства погубить своих детей?
В первое лето после воцарения мира на просторах бывшей Российской Империи караван ледовых судов, ведомый ледоколами «Таймыр» и «Вайгач», миновал северную оконечность архипелага Новая Земля, и, следуя разрывам в сплошной массе полей пакового льда, достиг восьмидесятой параллели. После неудач экспедиций Нансена, Амундсена, Кука и Пири это был первый случай достижения столь высокого градуса северной широты человеком.
Возглавлял караван Валериан Альбанов.
Полномочия и материальное вспоможение, полученные им от Верховного Правителя России Колчака еще в 1919 году, позволили ему в то смутное время заняться организацией экспедиции. Сумев пережить настигший его во время обратного пути из ставки Колчака тиф, который надолго приковал Валериана Ивановича к больничной койке в Ачинске, он не утратил энтузиазма. Напротив, дух его укрепился, и даже сменившаяся в очередной раз власть не смогла отвратить полярного исследователя от реализации его планов.
Чувство вины, которое Альбанов испытывал перед своими сгинувшими во льдах Гиперборейского океана товарищами, оказалось сильнейшим стимулом для возвращения в места, где сам он чудом разминулся со смертью. Переполнявший его энтузиазм оказался заразителен, и новая власть выдала Валериану Ивановичу мандат, сделав его начальником первой арктической экспедиции Страны Советов.
Весь конец 1923 года склады Арктической партии в Красноярске принимали провиант и снаряжение, которые прибывали по железной дороге и с началом навигации были отправлены баржами на Диксон, где формировался караван экспедиции из судов, вставших там на зимовку с наступлением зимы в Заполярье.
С первой подвижкой льдов пришел в движение и сложный механизм экспедиции.
Валериан Иванович не верил в чудеса. Он знал, что все те, с кем он выходил в плавание на борту «Святой Анны» из Перербурга двенадцать лет назад, исключая матроса Конрада, его товарища по беспримерному переходу по льдам, мертвы уже почти десятилетие. Он хотел лишь отдать долг чести тем, кого не сумел спасти, тем, кто, возможно, надеялся на него, даже не совпадая с ним во взглядах и считая его трусом, бросившим сотоварищей на произвол судьбы ради собственного спасения, тем, кого он оставил умирать в ледяной пустыне давным-давно. Он не мог упрекнуть себя в малодушии — спасая себя, он тем самым давал шанс на спасение тем, кто предпочел остаться среди льда в сомнительном убежище вмороженного в него судна, предпочтя отсроченную на месяцы смерть чрезмерному риску самоубийственного броска через сотни верст пространства замерзшего океана.
Но он выжил, а они — нет.
В этом была вся разница.
И потому он возвращался во главе экспедиции, укомплектованной и подготовленной неизмеримо более тщательно, чем могли они с Брусиловым себе даже только представить в далеком 1912 году.
Возвращался, чтобы знать наверняка.
Когда арки и полотнища полярного сияния вспыхнули над головой, затмевая солнечный свет, а само солнце перестало даже касаться горизонта в своем беге по краю небесного окоема, когда с безоблачного неба посыпались градины и дымные факелы метеоров, Валериан Альбанов почувствовал, как в груди дрогнул и начал таять кусок льда, десять лет назад заменивший ему сердце.
Он возвращался туда, где смог выжить и остаться человеком — пусть даже ему пришлось доказывать это себе самому долгие десять лет.
Восьмидесятая параллель встретила их бескрайним пространством открытой воды. Не веря своим глазам, полярники наблюдали за тем, как все шире становятся разрывы в ледовых полях, как полыньи переходят одна в другую, как все сильнее истончается сковавший океан панцирь, а температура забортной воды повышается с каждой пройденной экспедицией в направлении полюса милей.
Наконец массив пакового льда остался за кормой, и суда вышли в открытое море. Воды Гиперборейского океана были неспокойны — все усиливавшееся течение подхватило суда и повлекло их вдоль неровной кромки льда в восточном направлении по витку широкой спирали.
Этому феномену не было внятного объяснения. Альбанов распорядился отвести караван в относительное спокойствие вод у края ледовых полей, где они замерли среди отколовшихся от пака льдин, работая машинами против течения, чтобы удерживаться на одном месте. В воздух поднялся гидроплан, который вел первый в мире полярный летчик — легендарный Ян Нагурский, переживший и полеты на несовершенных «фарманах» в суровых небесах Заполярья, и боевые действия Великой Войны.
Когда ярко-алый биплан, качнув на прощание крыльями, устремился в направлении полюса, совсем скоро скрывшись в поднимающихся над необъяснимо теплым океаном испарениях, Альбанов, стоя на мостике «Таймыра», долго смотрел ему вслед, страстно желая проникнуть взглядом за подсвеченный полярным сиянием занавес туманов, в которые, увлекаемая течением, ушла когда-то с остатками экипажа «Святая Анна», закончив здесь свой ледовый дрейф.
Нагурский отсутствовал восемь часов. Профессионал до глубины души, он совершенно точно рассчитал запас топлива, вернувшись на практически сухих баках, когда его уже отчаялись ждать. Гидросамолет выглядел плачевно — перкаль крыльев и фюзеляжа пестрел пробоинами, края части из которых были опалены. Пилот же счастливо улыбался, несмотря на то, что был явно измучен полетом. В меховой летной куртке, унтах и сдвинутых на лоб очках-консервах Нагурский имел совершенно залихватский и героический вид.
Едва взойдя на борт «Таймыра», он отрапортовал Альбанову:
— Открытая вода на три сотни миль к северу. Течение круговое, в восточном направлении, все ускоряется, если судить по скорости движения льдин внизу. Плотность осадков увеличивается, и град становится серьезной помехой для полетов. Метеорный дождь усиливается по мере приближения к полюсу. Самолет потрепало преизрядно, я несколько раз собирался уже повернуть, но все как-то обходилось. И хорошо, что не повернул, потому что дальше… Валерий Иванович, вы не поверите! Я бы не поверил, если бы не видел сам! Сейчас будут готовы дагерротипы, и лучше вам самому посмотреть.
Альбанов с трудом удерживал себя от того, чтобы не броситься в судовую лабораторию. Когда дагерротипы наконец принесли, он и действительно не поверил своим глазам.
Снимки были нечеткими, пересвеченными от солнца и полярного сияния, но ошибиться было невозможно.
Мальстрём.
Гигантский, чудовищный водоворот в сотни миль в поперечнике, большой настолько, что кривизна окружности его края была практически неуловима глазом, ввинчивался в самое сердце Земли, плюясь столбами пара кипящих в глубине раскаленных недр вод Гиперборейского океана.
— Господи… — выдохнул Альбанов. — «Святая Анна»…
Окружающим показалось, что бывалый полярник, закалившийся телом и духом в ледяном аду Арктики, молится.
Валериан Иванович Альбанов и в самом деле молился. Молился за упокой душ тех, кого покинул тогда, не ведая, какая судьба была уготована им — но никогда не мог бы предположить, насколько страшной оказалась в действительности их судьба.
Суда экспедиции пробыли у кромки льдов еще месяц, собирая данные, проводя измерения, организуя осторожные вылазки в открытое море на быстроходных катерах. Нагурский ежедневно поднимался в воздух еще две недели, привозя все новые снимки, пробы воздуха и данные метеорологических приборов, установленных в подвесных контейнерах под крыльями — до тех пор, пока однажды не вернулся с разбитым попаданием метеорита хвостовым оперением, и Альбанов не запретил ему дальнейшие полеты.
Когда солнце впервые коснулось кромки горизонта своим жарким боком, экспедиционный караван отправился в обратный путь, чтобы успеть пройти медленно смыкающимся лабиринтом разрывов сквозь льды до окончания короткого заполярного лета, унося с собой весть об удивительном открытии, истинную ценность которого сам Валериан Иванович осознал лишь многие годы спустя.
Ночь с 24 на 25 дня холодных вод. Риль Суардис
Шуалейда
Ей снился кошмар. Она точно знала, что это кошмар, потому что наяву она бы ни за что не рискнула жизнью Кая и друзей. Она бы что угодно сделала, как угодно извернулась, чтобы Кай был в безопасности. Так это точно был кошмар. Просто она уснула с проклятой папкой в обнимку, вот ей и приснилась всякая дрянь.
Надо проснуться, открыть глаза и убедиться, что все в порядке. Очень надо.
Остатки кошмара никак не хотели отпускать, поселившаяся в груди боль не уходила, а кусочки чужой памяти продолжали крутиться перед глазами. Даже когда Шу открыла глаза и уставилась в расписной потолок, ничего не изменилось. Ей по-прежнему хотелось плакать, убивать и на ручки. Вот только к кому?
Вспомнив, как вчера прыгала с балкона на руки Люкресу, как целовала его и верила ему, Шу чуть не разрыдалась, так это было больно. Но сердито утерев слезы краем одеяла, Шу напомнила себе, что она – сумрачная колдунья из семьи Суардис, а Суардисы не плачут от боли. Суардисы отдают свою боль тем, кто в ней виноват.
Она отомстит лжецу. Пока она не знает, как именно, но что-нибудь непременно придумает. А пока надо просто перестать лить слезы, глубоко вдохнуть и признать: никакой это был не кошмар, а самая что ни на есть правда. Она сорвалась и чуть не убила Кая. И за это Люкрес тоже заплатит.
Снова прикрыв глаза, Шуалейда трижды повторила про себя умну отрешения, избавилась от следов слез на лице и сама себе велела: хватит страдать. Подумай головой, Шуалейда Суардис – что делать.
Как обезопасить себя и Кая и как отомстить проклятому обманщику? Он обязательно приедет к Весеннему балу и обязательно возьмется снова ее охмурять. Надо же ему закрепить победу…
Проклятье! Она сказала ему, что любит. Она. Суардис. Менталистка. Поверила и влюбилась! Да чтоб он сдох в корчах, этот… этот…
Спокойно. Дыши, Шуалейда, ровно и глубоко дыши. Было бы ужасно глупо выплеснуть свой гнев на родной дом и ничего не оставить Люкресу. Настоящие темные так не поступают. О нет. Настоящие темные притворяются милыми, приветливо улыбаются, подбираются как можно ближе и наносят смертельный удар. А потом снова приветливо улыбаются тем, кто выживет.
Шуалейда раскрыла глаза. В распахнутое окно светила зеленая луна, шелестели ветви и пели ночные цикады. С большой кровати доносилось сонное дыхание мальчишек, ауры Бален и Энрике за стеной тоже говорили о том, что оба мирно спят. Где-то очень далеко, кажется, на башне Магистрата, часы пробили один раз.
Час ночи. Самое время спать. Но сна не было ни в одном глазу. Наоборот, хотелось вскочить и действовать, сейчас же, немедленно! Был бы Люкрес здесь, никакие щиты, никакая охрана бы его не спасла. Но Люкреса пока нет – а это значит, что у Шуалейды есть время подготовиться. Составить план. Найти союзников.
Энрике и Бален? Альгредо? Несомненно, они тоже ненавидят Люкреса. Но поймут ли они, что она должна не просто отказаться от брака, а отомстить? Нанести такой удар, чтобы кронпринц обходил Валанту десятой дорогой? Если вообще сможет ходить.
Нет, для мести ей нужны другие союзники.
«Я помогу тебе», – словно наяву послышался глубокий, похожий на рокот пламени голос, и лба явственно коснулась теплая ладонь.
На губах Шу сама собой заиграла улыбка. Если бы его высочество Люкрес эту улыбку увидел – она бы ему очень, очень не понравилась. Что ж. Его проблемы.
Тихонько встав с кровати, – узкой, предназначенной для Зако, – она подошла к окну, вдохнула пропитанный нежным ароматом звездных фиалок воздух. Подумала, не накинуть ли халат, но не стала. Шагнула на балкон как была, в одной ночной сорочке и босая. И почувствовала под ногами цветы, множество цветов. Запах звездных фиалок стал сильнее. Опустив взгляд, Шу снова улыбнулась – на сей раз в ее улыбке кроме ненависти было удовлетворение.
Весь балкон устилали слабо светящиеся фиалки, похожие на разноцветные звездочки. И от этой магии явственно отдавало воздухом, разумом и огнем. И тьмой. Нежной, манящей тьмой.
Именно то, что нужно.
– Роне, ты здесь? – подняв одну из фиалок и вплетя себе в волосы, тихо спросила она.
– Светлой ночи, моя прекрасная Гроза, – отозвался темный шер и проявился: сидящим на перилах балкона, в одной лишь батистовой сорочке, без камзола.
Он смотрел на Шу без улыбки, настороженно, словно не знал, чего от нее ожидать. А его дар – знал. Черно-алые протуберанцы его силы уже ластились к Шу, обнимали ее, нежно сплетались с ее собственной силой. Это было очень приятно, настолько, что Шу чуть не забыла о том, зачем она хотела видеть шера Бастерхази.
Впрочем…
Почему бы не совместить приятное с полезным? Прекрасная месть светлому шеру, который желал получить ее в полную безраздельную собственность – взять любовника. Темного любовника. Его собственного любовника… или Роне и Люкрес все же не любовники? Роне не врал, когда говорил, что не знаком с Люкресом лично… Ширхаб, что за путаница? И от этой путаницы так болит голова… Нет, об этом она подумает потом. Вспомнит то важное, что прячется где-то совсем близко, обязательно вспомнит и поймет, но не сейчас. Пока довольно того, что Роне – любовник Ристаны. Был. Маленькая месть старшей сестре.
А сейчас она шагнет к Роне, улыбнется и скажет…
– Я люблю звездные фиалки. Не думала, что страшное темное чудовище может быть таким романтичным.
– Темное чудовище может быть разным. К примеру, нежным и ручным, – Роне спрыгнул с перил на ковер из фиалок и шагнул к ней. – Хочешь ручное чудовище, моя прелесть?
Это «хочешь» прозвучало так горячо и откровенно, что жар бросился Шу в лицо и растекся по всему телу сладкой щекотной волной.
– Хочу. – Шу сделала шаг навстречу, но не коснулась Роне: большой балкон давал свободу маневра, на нем можно быть хоть вельсу танцевать. – А чего хочешь ты?
– М-м… свое ручное чудовище – годится? Из нас получится прекрасная пара.
Теперь он улыбался уверенно и маняще, и тьма не просто ластилась к Шу, тьма ласкала ее, касаясь обнаженной кожи подобно мужским рукам, и это было одновременно так похоже и так не похоже на вчерашний поцелуй… Шис, нет! Она не будет вспоминать Люка, соблазняя Роне!
– Но вот беда, Роне. Я – не чудовище, – нагло соврала Шу.
– Разумеется, – улыбнулся Роне, принимая ее ложь, и сделал еще один шаг к ней. – Прекрасную принцессу я тоже хочу.
От его слов, от его властного взгляда внизу живота все скрутилось в горячий узел, колени ослабли, и захотелось… Шу опустила взгляд ниже… и невольно прикусила горящие губы. Роне в самом деле ее хотел, и под облегающими черными штанами это было очень заметно. Не очень понимая, сама этого хочет или темный шер манит ее, Шу приблизилась еще на шаг. Ей хотелось коснуться его. Снова. Только на этот раз она точно знает, чего хочет и с кем. Поэтому на этот раз она не испугается и не сбежит.
Если Роне не вздумает ей врать.
– Ты поможешь мне отомстить Люкресу? – остановившись, спросила она.
– Ты очаровательно откровенна, – в его голосе звучало восхищение. – Разумеется, помогу, но подставляться под трибунал не стану. Даже ради твоих прекрасных глаз, моя принцесса.
Шу презрительно дернула плечом: трибунал – для безмозглых устриц. Тем более что смерть Люкреса и гнев императора в ее планы точно не входят.
– Живой ты мне нравишься гораздо больше, чем мертвый, – сказала она вслух, ничуть не сомневаясь, что Роне услышал все, что она сейчас подумала.
– Ты не представляешь, как эротично это звучит. Шу? – он сделал еще шаг и протянул руку, коснулся ее скулы пальцами. В его глазах вспыхнуло голодное пламя. – Иди ко мне.
– Это будет стоить тебе вражды с Люкресом, – нежно улыбнулась она, с трудом сдерживаясь, чтобы не шагнуть в объятия Роне и не забыть обо всем на свете. Но забывать обо всем на свете нельзя, если имеешь дело с темным шером-менталистом. И лгать – тоже нельзя. – Я не собираюсь скрывать от него, что ты – мой любовник.
Роне рассмеялся, низко и с искренним удовольствием.
– Ты нравишься мне все больше и больше, прекрасная принцесса, которая стоит десяти чудовищ. Знаешь, что я тебе скажу, моя Гроза?
– Что, Роне?
– Плевать на лживого высокомерного ублюдка и его вражду. Ты стоишь не десяти, ты стоишь сотни чудовищ. А Люкрес не тянет даже на одно. Даже на половинку чудовища. И если у него есть хоть капля мозгов, он прямо сейчас побежит обратно в Метрополию, теряя на ходу подштанники.
– Ну нет, Роне. Я не желаю, чтобы он сбежал, не увидев прекрасной принцессы. Может быть, я хочу стать императрицей! А ты бы хотел быть фаворитом императрицы, Роне? – кажется, она несла полную чушь, но это уже не имело значения. Никакого.
Глаза Роне вспыхнули ослепительно прекрасным темным пламенем, он весь вспыхнул, и на миг Шу показалось, что за его спиной развернулись черно-алые драконьи крылья.
– Клянусь бородой Паука, если императрицей будешь ты – да, – пророкотало пламя: мощное, опасное, готовое сжечь все на своем пути. Ее нежное пламя. – Хочу.
Шу рассмеялась. Ее переполняла веселая злость пополам с жарким, тягучим возбуждением. Это было странно, страшновато, но так хорошо! И никакой, ширхаб ее нюхай, лжи о неземной любви! Она не любит Роне, Роне не любит ее – и это великолепное, изумительное и прекрасное взаимопонимание!
– Роне… – выдохнула она, протягивая руку, чтоб коснуться пламени.
Он перехватил ее руку, коснулся губами тыльной стороны запястья, там, где сквозь тонкую кожу просвечивают голубые жилки. От его прикосновения все мысли растаяли, и не только мысли. Вся она горела и таяла, губы пересохли, а сердце отчаянно билось где-то в горле…
Шепнув ее имя, Роне притянул ее к себе – и Шу закинула руки ему на шею, приникла всем телом…
Вот чего она, спрашивается, так боялась раньше? С ним так хорошо, и уже можно совершенно ни о чем не думать!..
Она и не думала, отвечая на его поцелуи, забираясь ладонями ему под сорочку и срывая тонкий батист с сильных плеч. Совсем-совсем не думала, подставляя шею его губам и выгибаясь под его руками, ощущая обнаженной грудью касания прохладного ночного воздуха – и горячей мужской кожи…
Она совсем не могла думать, когда Роне уложил ее на груду сладко пахнущих фиалок и вжался в нее напряженными бедрами… Нет, неправда. Она подумала – зачем эти грубые, никому не нужные штаны? И они исчезли, а Шу застонала от сумасшедше прекрасного ощущения: обнаженное мужское тело на ней, трется о нее, и она чувствует каждую его мышцу, каждый волосок, каждый вздох и стон, и ей самой хочется кричать и стонать от невозможной, нереальной яркости чувств, от каждого его прикосновения, каждого движения…
Она закричала, когда он вошел в нее – горячий, твердый и гладкий. Он заполнил ее всю, до боли, до звезд перед глазами, и невозможно нежно шепнул ей в шею:
– Моя девочка, моя Гроза, моя…
А потом ей показалось, что она растворилась, растаяла в обжигающей тьме, слилась с ней, поглотила ее, и сама стала огромной, просто бесконечной тьмой, сладкой и острой, нежной и пряной, прозрачной и густой, как звезды в ночном небе…
Она вернулась в собственное тело не сразу, слишком это было хорошо – быть тьмой, и ветром, и облаками, и звездами. То, что осталось внизу, казалось совершенно неважным. Какая еще боль? Какая еще месть? Глупости, мелкие детские глупости.
– Ты невероятная, – шепнула огненная тень, вросшая, вплетшаяся в нее тысячей горячих нитей. – Моя Шуалейда.
– Мое ручное чудовище, – ответила она, вплетая пальцы в растрепанные огненные пряди и ощущая, как по всему ее телу пробегают щекотные, колючие искры. – Это всегда так хорошо?
– Нет. – Роне покачал головой, а потом бережно потерся губами об ее ушко. – Мне ни с одной женщиной не было так хорошо, Гроза. Только с тобой.
– Почему, ты же не любишь меня? – ей правда было страшно любопытно.
А Роне тихонько хмыкнул, перекатился на спину и потянул ее на себя. Уложил головой себе на грудь, обнял – и, мгновение подумав, взметнул вокруг них облако фиалок. Они упали, укрыв их обоих неожиданно теплым шелковистым покровом.
– Кто знает, что такое любовь, Шу? Говорят, что мы, темные, не умеем любить. Может быть, они правы, а может быть, мы просто любим иначе, чем светлые. Но какая разница, как это называть? Мне хорошо с тобой, тебе хорошо со мной.
– Да, мне хорошо с тобой. Жаль, что… – Шу смущенно поерзала, устраиваясь удобнее на обнаженном мужском теле. – Ну… что мы… раньше…
– Зато сегодня ты точно знала, чего хочешь.
– Я и раньше знала! – лениво возмутилась Шу. – Я менталистка, а не слепая монахиня.
Слышать смех Роне вот так, прижавшись ухом к его голой груди, было странно и очень приятно. Словно лежишь на клокочущем и вибрирующем котле.
– Ты невероятная прелесть.
– Так почему, Роне?
– Упрямая прелесть.
– Настойчивая и целеустремленная, – поправила его Шу, сама едва не смеясь.
– Ага, целеустремленная. Бедный, бедный Люкрес. Не знает он, с кем связался.
– Сам дурак, – неожиданно легко ответила Шу: странное дело, сейчас ей было совершенно плевать на Люкреса. Вот совершенно! – А ты не увиливай, я хочу знать.
– Мечта педагога… ладно, ладно, не кусайся! Хотя нет, кусайся… оу, шис…
Она как-то не ожидала, что укусить Роне за сосок – он как раз оказался в досягаемости ее зубов – будет так… сладко? Волнующе? Непристойно? А уж когда он застонал, и она ощутила, как ему одновременно больно и сладко… да что там, она почувствовала все то же самое, что и он… наверное… она запуталась – и не хотела распутываться, а только касаться его, скользить по его влажной коже, ласкать и прикусывать, царапать и облизывать, и сжимать, и сжиматься самой вокруг него, подчиняться сильным рукам и самой владеть своим мужчиной, и выстанывать его имя:
– Роне-е…
На этот раз тоже было сумасшедше хорошо, но как-то иначе. Агрессивно, что ли. С терпким привкусом чужой – или своей? – крови на губах. Кровь с горько-сладким привкусом мести. Впрочем, Шу было слишком хорошо, чтобы думать о неприятном. Чтобы вообще думать. Хотелось только лежать вот так под звездами, слушая биение мужского сердца и ощущая, как успокаиваются потоки дара – его и ее. Вместе.
Легкое ощущение неправильности происходящего она отогнала. К ширхабу лысому сомнения и сожаления! Светлого шера, которого она любила, не существует в природе, а незнакомцу по имени Люкрес Брайнон она ровным счетом ничего не обещала.
Кроме мести. Он пожалеет, что посмел обманывать ее. Очень-очень пожалеет. Надо только собраться с мыслями и придумать… что-то такое придумать…
Почему-то в голову не приходило ничего страшнее лягушек, выпрыгивающих из его чашки с шамьетом, и склеивающихся на ходу штанин. Представив разряженного в бархат и кружева принца Люкреса с лягушкой на голове и спотыкающегося посреди вельсы с Ристаной, Шу тихо хихикнула.
– Лягушка в шамьете, о боги… – Роне тоже хмыкнул. – Только не пытайся превратить его в лягушку прямо на балу, моя прекрасная принцесса.
– В жабу, только в жабу!
– Злая, злая девочка. – Роне нежно поцеловал ее в висок.
– Я не злая, я… справедливая!
Перед глазами запрыгала бородавчатая жаба в короне набекрень и с болтающейся орденской лентой. Нет, две жабы, ведь вельсу он будет танцевать с Ристаной. Пусть и дальше танцует с ней, достойная пара.
А Роне танцевать с Ристаной на этом балу не будет. И потом не будет. Роне теперь – ее любовник, а не Ристаны. Это тоже справедливо.
– Шуалейда Справедливая? М… мне больше нравится Императрица Гроза. Или Хозяйка Ветров, – задумчиво сказал Роне, не переставая расслабленно гладить ее по спине.
– Если ты посмеешь снова связаться с Ристаной, я превращу в жабу тебя, Роне шер Бастерхази, – так же расслабленно пообещала Шу. – И не говори потом, что я не предупреждала.
Роне тихо рассмеялся.
Шу сердито ударила его ладонью по груди.
– Не смей надо мной смеяться!
– Не над тобой. – Роне перехватил ее руки и нежно поцеловал пальцы. – Честность в твоем исполнении – это… это… у меня нет слов. Ты восхитительна, моя Гроза.
– Я знаю, – буркнула Шу, обводя пальцем его губы: ей было слишком хорошо, чтобы сердиться всерьез.
– Кроме того что ты восхитительна, моя прелесть, в тебе жива кровь драконов, а в Ристане – нет. Это честный ответ на твой вопрос.
– Вопрос?.. – не сразу поняла Шу, но тут же вспомнила: она же спрашивала, почему Роне не было так хорошо ни с одной женщиной. – А… все дело в моем даре?
Ей стало немножко обидно, хотя она и сама не могла понять, почему. Ведь это логично. Она сама выбрала Роне, а не Зако Альбарра или Мануэля Наба. Да что там, ни один из слабых шеров не вызывал в ней и доли тех же эмоций, что Роне и Люка… Опять она вспомнила о проклятом лжеце, чтобы он облысел!
– Дело в тебе, – покачал головой Роне. – Твой дар – такая же часть тебя, как твое сердце или твое любопытство.
– Значит, с бездарными все иначе?
– Конечно. Разница как между морем и лужей.
– Значит, я – как море?
– Как море, как шторм и ураган. Хотя сейчас ты – маленький любопытный котенок.
Шу пожала плечами и прижалась к Роне тесней.
– А ты горячий. И ты заставил меня что-то забыть. Я чувствую, что-то такое… такое… – Шу неопределенно покрутила кистью прямо перед носом Роне. – Оно щекочет.
– О, боги… моя прекрасная принцесса, ты всегда такая?
– Какая? – Шу заглянула ему в глаза, пытаясь понять: это он сейчас восхищается или все же над ней смеется? – Какая такая, ну?
– Э… целеустремленная!
– Ты смеешься надо мной!
– Только не превращай меня в жабу прямо сейчас, лежать будет неудобно.
– Ты… ты… – Шу сама не понимала, хочется ей стукнуть Роне или смеяться вместе с ним, и ей это нравилось. Определенно нравилось!
– Я научу тебя всему, что тебе нужно, моя Гроза, – шепнул он, уложив ее себе на грудь, и ласково погладил по плечам. – И вот тебе мой первый урок: всегда верь своему сердцу. Даже если все выглядит однозначно плохо, но ты чувствуешь иначе – верь сердцу, а не глазам.
– Не смей защищать гнусного лжеца! – вскинулась Шу. – Или ты со мной, или…
– …против тебя, – насмешливо закончил Роне.
– Ты защищаешь его, потому что он – твой любовник! Это с ним тебе было хорошо, да? Ни с одной женщиной, я помню, что ты сказал. Ты – такой же, как Люкрес!..
Шу хотела вырваться из его рук, вскочить – но вместо этого разрыдалась. Глупо, позорно, горько разрыдалась, так все это было больно и несправедливо.
– Чш-ш, моя девочка, все будет хорошо.
– Ты на его стороне-е… – всхлипнула Шу, чувствуя себя подло обманутой и использованной.
– На своей собственной, моя прекрасная принцесса. Каждый из нас на своей собственной стороне. И ты это прекрасно знаешь.
– Ты… зачем ты…
– Затем, что мы с тобой нужны друг другу.
– Ты использовал меня…
– Ну нет, прекрасная принцесса. Это ты используешь меня, чтобы отомстить кое-кому. Я – невинная жертва твоего обаяния. Демонического, – с неподдельной обидой заявил Роне. – Поиграешь мной и бросишь, знаю я вас, принцесс! И что тогда делать мне, одинокому и обманутому? Вот уйду от вас в монастырь. Оденусь во все черное и буду страдать. По своей загубленной жизни.
– По чему?.. – переспросила ошарашенная Шу.
– По загубленной жизни, – со слезой в голосе повторил Роне. – А чтобы ты устыдилась, по тринадцатым числам буду писать тебе проникновенные письма. Я напишу такое письмо… такое… про львов, орлов и куропаток… Сама грозная Аномалия уронит скупую слезу над моей трагической судьбой!
Шу опять не понимала, плачет она или смеется. Наверное, все же смеется.
– Роне-е… – всхлипнула она. – Почему по тринадцатым?..
– Это символично! – так же пафосно ответил Роне.
То есть он смеялся где-то глубоко внутри, и Шу это ощущала, но как-то… совсем не как обычные эмоции! Вот как так получается?.. Она совсем, совсем запуталась!..
– Не ты одна, моя Гроза. Кажется, я тоже запутался, – совсем тихо и уже без насмешки сказал Роне.
– Я не понимаю… – пожаловалась Шу… и зевнула.
– Поймешь, когда проснешься. И вспомнишь, что мы – вместе. Ты, я и Дамиен Дюбрайн.
– Причем тут… – хотела спросить Шу, но не успела.
Она снова оказалась в таверне близ Кардалоны. Снова увидела светлого и темного шеров – мокрых от дождя, смеющихся… утонула в морских глазах и жемчужно-голубых потоках светлого дара.
Дамиен Дюбрайн. Тот, кто…
…целовал ее так, что земля уходила из-под ног.
…рассказывал о разных странах так, что ей казалось – она была там вместе с ним.
…обещал видеть только ее саму – не дар, не титул или наследство, только ее саму.
…просил никогда не называть его Люкресом и показал ей свое проклятие.
Тот, кто любит ее? Но почему он лгал?
Шу хотела спросить у Роне, но он куда-то делся. В старой таверне они остались вдвоем: она и Дамиен Дюбрайн. Почему-то он был одет в белый мундир с золотым шитьем, и шел к ней по бесконечной ковровой дорожке семи цветов радуги, неся в руках корону с семью зубцами – корону империи. И все, кто собрался в тронном зале, кланялись, кланялись, кланялись – ему, будущему императору, и идущей рядом с ним королеве Зефриде Суардис.
Мама – строгая, одетая в алый траур – тоже несла что-то на бархатной синей подушечке… что-то… кажется, это был ключ. Очень страшный ключ. Большой, острый, покрытый ржавыми разводами… ржавыми или кровавыми?
Шу затошнило от запах крови и смерти.
– Ты должна это взять. Ты – Суардис, – сказала мама, и почему-то в ее голосе слышался вой урагана.
– Я не хочу! Не надо! – крикнула Шу.
Но ее голос утонул в грохоте молний и приветственных воплях толпы. Или толпа орала что-то гневное, требуя ее смерти? Или не ее? За спиной королевы Зефриды поднималась огромная черная тень с огненными глазами и черными кожистыми крыльями. Страшный дракон выдохнул темное пламя – и оно медленно, неотвратимо покатилось к Шуалейде, грозя вот-вот слизнуть обоих, и Зефриду, и Дюбрайна.
Шу рванулась к ним, закричала – предупредить, остановить пламя, и не смогла сдвинуться с места. А пламя уже слизнуло Дюбрайна и почти догнало маму, ее алое платье превратилось в языки огня, но она все шла и шла – к ней, к своей дочери, к Шуалейде. Такая же строгая и торжественная, не замечая, как сгорает сначала ткань, а потом кожа, и слезает черными хлопьями, и теперь к Шуалейде идет лишь обугленный скелет – все с той же синей подушечкой в хрупких руках, все с тем же окровавленным ключом…
– Мама… – наконец-то голос вернулся к Шуалейде, и она почти смогла сдвинуться с места, чтобы бежать, бежать из этого ужасного места, от этого ужасного темного шера и его огня, от запаха крови, пепла и смерти.
– Возьми свое наследство, – потребовала мертвая королева, протягивая ключ. – Спаси свой дом и нашу семью. Никто, кроме тебя, не должен получить твой Источник! Помни, это только твое!
– Мама… – снова шепнула Шуалейда непослушными губами, – мама, я…
Продолжить она не успела, взять ключ – тоже. Черная тень раскатисто засмеялась, взметнулись огненные крылья, и мертвая королева рассыпалась, обугленные косточки раскатились под ногами Шу. Огромная черная лапа потянулась к висящему перед Шуалейдой ключу.
– Возьми скорее… – прошелестел ветер, почему-то пахнущий цветущим каштаном, нежно коснулся заплаканных глаз Шуалейды.
И она потянулась к ключу – огромному, острому, блестящему…
И не успела. Первым его коснулся черный дракон. Ключ вспыхнул темным пламенем, обжег, ослепил ее, снова пахнуло кровью и гарью, и такой знакомый голос рассмеялся – низко, рокочуще, словно бурлящее в жерле вулкана пламя.
На сегодняшний день в Галактике открыто уже много планет, на которые может ступить нога человека. На некоторые из этих планет нога может не только ступить, но и, в паре с другой ногой, немножко потоптаться. Иногда случается такая невероятная удача, что по открытой планете можно для начала без особых потерь пройтись, а потом и вовсе задержаться на новом месте на несколько суток, недель или даже десятилетий без шлемов, скафандров и специальных навыков выживания.
Все планеты разные. Одну из них с разной степенью уважительности называют колыбелью и прародительницей, из нее всеми правдами и неправдами вытягивают соки. Ее без особого сожаления оставляют, в глубине души мечтая когда-нибудь снова припасть к своим истокам. Последнее замечание, само собой, не относится ко всем оставившим, ко всем мечтающим оно также не относится.
Есть планеты, на которые человечеством некогда возлагались большие надежды и в которые этим же человечеством вкладывались весьма немалые средства, но, как это частенько бывает, избранница оказалась изрядной стервой, а деньги уже уплочены, да и жалко как-то уже бросать нажитое, вот и приходится вести совместное хозяйство ради счастья будущих поколений.
В то же самое время некоторым счастливицам из этого класса небесных тел даже трудиться не приходится — у них и так все есть, а большей части человечества остается только громко восхищаться профессионально сделанными рекламными голографиями, одновременно скрывая свое легкое раздражение по поводу того, что все эти яркие восходы, умопомрачительные закаты и фантастические береговые линии им просто не по карману.
Все планеты разные, но есть у них нечто общее — люди однажды дали им название. В случае с прародительницей, естественно, ничего однозначно утверждать нельзя, как и в тех случаях, когда удалось прямо на месте побеседовать с аборигенами и даже договориться с ними. Оригинальные же названия, которые давали вновь открытым объектам их отважные первооткрыватели, как правило, оказывались вполне объяснимыми и порою даже удачными, хотя иногда все же создавалось впечатление, что исследователи космоса были уже изрядно утомлены самим процессом исследования или просто решили поглумиться.
Операторы различных реестровых баз данных первыми объявили решительный бойкот названию «Новый Новый Южный Уэльс» уже спустя пару часов после его официального утверждения, и уже на исходе первых суток существования новорожденное название трансформировалось в ННЮУ. Разговорная речь оказалась еще более жестокой: НЮ и все тут, да что там — просто Ню, но именно на этой стадии издевательств неожиданно проявились и объяснение и удача — планетка действительно производила впечатление голой. Растительности не так чтобы мало, да только выглядит она чахлой, рельеф разнообразный и даже местами живописный, но уж больно сглаженный, живность точно есть, да на глаза почти не показывается. «Благодать-то такая, все как на ладони, все прекрасно простре… просматривается», — этот емкий и точный комментарий одного министра из одного ведомства попал-таки в инфранет, вызвав небольшой скандальчик и непродолжительные пересуды о том, что если планета такая, значит это кому-нибудь нужно…
***
За много-много световых лет и станций гашения от сформировавшегося общественного мнения, по одному из гладких склонов Станового хребта Окраинных гор Северного континента планеты Ню целеустремленно ползло маленькое существо. Оно совсем недавно отпочковалось от своего родителя и, конечно же, ничего не знало о кем-то там установленных названиях его гор. Оно даже не могло видеть этих гор. Оно могло только ползти по склону вниз в долину, и оно ползло туда, а потому, если бы какой-нибудь естествоиспытатель понаблюдал бы за этим существом, то с большой долей вероятности назвал бы его ползуном обыкновенным, а затем еще и написал бы научную работу о его, ползуна, образе жизни, перемещениях и, главное, о возможной цели этих перемещений. Но никакой естествоиспытатель, хвала случаю, маленькому ползуну по дороге не встретился, потому что отвлекаться от достижения цели сейчас было бы смертельно опасно. Целью был кругляш. До того как звезда начнет клониться к закату, ползуну надо найти свой собственный кругляш в долине и распластаться по нему — тогда он, скорее всего, переживет ночь. Кругляш долго хранит тепло звезды. Без кругляша ползун окоченеет и уже к утру превратится в безжизненный комочек, а вот с кругляшом можно дождаться рассвета.
Нашёл.
Ползун прикоснулся к источнику тепла и уже начал было растекаться по нему, но тут же отвалился. Если бы ползун мог кричать, он бы закричал от обиды и от боли. Но кричать ему было просто нечем, а обида с болью подождут — этот кругляш оказался плохим, надо успеть найти другой…
Маленькое существо из последних сил уползало к новой цели, стремясь обрести спасение от холода наступающей ночи. Оно — что за фантазии — не могло оглянуться и тем более не могло увидеть символы, нанесенные на то, что оказалось для него нехорошим кругляшом, ошибкой, которая может стоить ему жизни.
«Спасательный катер. Лайнер «Арго». Двухместный. 7-30″
Находившиеся внутри катера были живы и, возможно, обрели спасение.