Последующие дни стали для Саввы фантастически прекрасными. Он, оставивший за плечами шесть с гаком десятков лет, сорок из которых были до края наполнены всем, что может пожелать, испытать и почувствовать мужчина, полный жизненной силы, в равной степени открытый и любви, и риску, — вдруг с великим удивлением вновь открыл в себе способности и переживания, как ему казалось, навсегда утраченные. Они открылись ему, когда вчера он поцеловал эту девушку. То, что произошло между ними минутой позже, было естественно и божественно прекрасно, и чувство, родившееся в те мгновения, теперь росло и ширилось где-то в самой сокровенной глубине его сущности, постепенно наполняя и заполняя его. Ночь, проведённая в объятиях этой девушки, бурная, полная страсти, наделила его какой-то свежей, чистой энергией, и рано утром, касаясь бедра и плеча спящей девушки, Савва ощущал, что эта энергия и сила живёт в каждой клетке его тела. И ещё он был безмерно благодарен и признателен ей, безмятежно спавшей рядом, за то, что она смогла пробудить, вернуть то, что он испытал только один раз в жизни, и что, казалось, давно намертво засыпано холодными песками забвения минувших лет, и что никогда уже не посетит его в этой жизни… Но оно вернулось. С нею. Благодаря ей.
К покорной же, бессловесной, стремительно увядающей Рехии, жене, матери его детей, Савва мог испытывать лишь грустную нежность – и безмерную жалость.
Когда Кристина проснулась, он снова любил её неистово и нежно, и чудилось ему, что она отвечает ему тем же…
Они завтракали и обедали в ресторане отеля, как того требовал план акции, гуляли, ужинали… Потом всё повторилось. И повторялось вновь…
На следующий день мир вновь обрел свои привычные черты. Вернулась способность работать так, как Савва умел работать всегда: четко, опережая противника, принимая правильное решение, делая единственный правильный ход из множества предлагаемых и возможных. Но это не умаляло наполнявшего Савву чувства, не разбавляло того крепкого хмельного вина, которое пьянило голову и заставляло вскипать кровь… Но не мешало делать дело. А делом Саввы на оставшееся до реализации время было, никак не изменяя заявленного образа графа Пилсуцкого, ждать сигнала. И, если всё пройдёт как планируется, оставаться в отеле ещё несколько дней.
Сигнала не было второй день. Они, отпустив коляску до полудня, гуляли по аллеям городского парка. Кристина рассказывала о себе, о детстве, о жизни на цирковой арене, о брате, о хозяине цирка, преданном друге их матери, любившем её бескорыстно и преданно, пока она не ушла в лучший мир…
— А почему она не вышла за него?
— Она всю жизнь любила одного мужчину, первого и единственного, и не хотела забыть его, быть с другим. И не могла.
— А брат… Анджей…?
— Он сын маминой младшей сестры. Они с мамой близнецы. Мирра умерла родами, замужем она не была, и мама взяла Анджея к себе… Правда, мы с ним похожи?
Савва молчал. Слушая рассказ девушки, он вспомнил Марию, свою настоящую и единственную, как показали годы, любовь. Ни до встречи с нею, ни после, не испытывал он чувства такой глубины и яркости. Огромным усилием воли Савва запрещал себе вспоминать Марию, потому что, когда он думал о ней, становилось нестерпимо больно, а жизнь начинала казаться ошибкой.
Мысль, пришедшая ему в голову, была не к месту и не ко времени. Как он будет жить потом, когда всё закончится? Без неё? Сердце Саввы вдруг переместилось в центр груди и стало истекать медленным жидким огнём. Он по инерции сделал ещё несколько шагов и остановился.
— Савва, что? Ты побледнел, сядем… — Она подвела его к скамейке и усадила. — Что с тобой, Савва, что?
Савва глубоко вздохнул, улыбнулся.
— Всё хорошо. Просто захотел, чтобы ты села рядом.
Она внимательно вглядывалась ему в лицо.
— Сумасшедший, ей богу сумасшедший, — без улыбки произнесла она шепотом, одними губами.
— Всё хорошо, — так же, как и она, шепотом, сказал Савва. Там, на дорожке, он понял, что любит её. Потому что сейчас его заполняли те же чувства, которые он двадцать лет назад питал к Марии. Нет, не такие. Сильнее.
Сердце постепенно отпускало. Девушка тихо сидела рядом, глядя куда-то вдаль. В конце аллеи остановилось их ландо. Кучер сошел с козел и снял шляпу.
— Пойдём, Кристина, за нами приехали.
Савва не заметил, как впервые назвал её полным именем. Она повернулась к нему и сказала:
— Я люблю тебя, Савва.
Они решили не подниматься в ресторан и остались на воздухе, на террасе бельэтажа. Днём над расставленными здесь столиками натягивали парусиновый тент от солнца, а вечером его убирали, и над головой было небо.
Сев в парке в ландо, они ни о чем не говорили, девушка молчала, глядя в сторону, а Савва просто боялся, что ослышался. Так они доехали до отеля.
За все то время, что они были вместе, она впервые была так задумчива, тиха и печальна. Она долго смотрела куда-то в пространство, а потом негромко заговорила. Нельзя сказать, что Савва понравился ей с первого мгновения знакомства, нет. Но она сразу почувствовала его уверенность и спокойствие, за которыми читалась недюжинная сила личности и ещё то, что Бен Товий, которого очень уважали и побаивались в Варшаве, откуда, срочно собравшись, они с Андре приехали в Киев, явно почитает этого мужчину за равного. А потом, в гостинице, будучи рядом с ним уже неотлучно, поняла, что он нравится ей, нравится всё больше и больше. Прежде всего она ценила в мужчине силу и спокойствие и всегда, чаще неосознанно, искала эти качества в тех, кто оказывался рядом с ней.
Такое отношение к противоположному полу передалось ей от матери. Та рассказывала дочери о её отце, и девочка навсегда запомнила, впитала в себя его образ, образ мужчины сильного и спокойного, мужественного и смелого, который, спасая её, подставит под смертельный удар свою грудь, мужчины, с которым легко и спокойно, и единственное, что она будет желать — это чтобы завтрашний день был повторением дня сегодняшнего. Мать говорила о нем и не печалилась, что его нет, а радовалась, что он был, просто был в её жизни. Потому, что встретить такого человека и быть с ним, пусть даже недолго, — это счастье. Слушая мать, Кристина просто верила ей. А теперь узнала, прочувствовала, ощутила всем естеством женщины. Встретив Савву. Вместе с ним к ней пришло то, о чем, как о несбыточной волшебной сказке, говорила мать. Теперь всё, что случалось раньше, сравнимо было с мелким прудиком, наполненным не очень чистой водой, а сейчас она вошла в прозрачные воды безбрежного теплого моря, струи которого обнимали ее и несли навстречу солнцу.
— Я люблю тебя, Савва, — повторила она.
К их столу подошел официант.
— Прошу прощенья, ваша светлость… Просили передать… —
Он вынул из искусно сложенного пакета редчайшую тигровую розу и с поклоном протянул цветок Кристине. Потом поставил на стол изысканной формы сосуд тяжёлого тёмного стекла. Это был дорогой и очень редкий французский коньяк «Сен-Папен» 1888 года. На весь Киев коньяка этой марки насчитывалось всего полдюжины бутылок, и все они находились в винном погребе Бен Товия. Савва вальяжно откинулся на спинку плетёного кресла и взглянул на девушку. Её глаза, обычно ярко-зелёные, сейчас были прозрачно-голубыми и льдисто-холодными. Бутылка редчайшего «Сен-Папена» 1888 года означала, что главная, завершающая часть того, ради чего они здесь находились, началась.
Пока Кристина одевалась к ресторану, Савва достал из буфета графинчик с водкой, налил полрюмки. Поднес Кристине. Та понюхала, поморщилась.
— Гадость какая!
— Надо выпить. Тебе пьянеть никак нельзя.
— А нет ли иного способа?
— Можно, конечно, съесть полфунта коровьего масла. Но испортишь печень. И может случиться конфуз по желудочной части.
Послушно осушив рюмку, Кристина закашлялась, прикрыла рот рукой.
— Пора… — сказал Савва, посмотрев на брегет, извлеченный из жилетного кармана. – Шампанское начинай пить минут через сорок. Тогда всё сработает.
В коридоре они встретились с входившим в свои комнаты хозяином апартаментов. Сей господин, по виду чистый пруссак, положительно произвёл впечатление на дочь графа, что графу явно не понравилось, но на людях — напротив, в раскрытых дверях, стояли, беседуя, оба постояльца нумера — граф дочери ничего не сказал, только взял девушку под локоток и поднял выше свой породистый подбородок. В ресторане его светлость пребывал явно не в духе, раз или два довольно резко что-то говорил дочери на польском, она отвечала, граф мрачнел всё больше и налегал на коньяк. Видимо, алкоголь ударил графу в голову, потому что он, не обращая внимания на сидящую вокруг публику, громко выкрикнул что-то на своем тарабарском языке и ударил кулаком по столу. На лице девушки появилось удивление пополам с обидой.
— Ах, даже так, да? Очень хорошо, я это запомню! Но и вы запомните! Надолго!
Она отвернулась от графа, и, подняв носик, принялась осушать один бокал шампанского за другим. За соседним столом дама бальзаковского возраста склонилась к своему спутнику:
— Странные отношения у графа со своей дочерью, ты не находишь?
Спутник тонко улыбнулся в усы:
— Я бы сказал, высокие…
Его светлость, осознав наконец, что погорячился, пытался уговорить свою юную спутницу не увлекаться так дарами Бахуса, но получил эффект обратный — очередной фужер был выплеснут ему в физиономию. К слегка очумевшему графу подскочили два официанта и стали приводить в порядок его пиджак и манишку, а девушка с гордым и независимым видом направилась к выходу. Граф, бормоча на ходу извинения, поспешил за ней.
0
0