— Три дня? Столько вы мне отмерили?
Её губы тронула улыбка.
— Ты помнишь, ты всё помнишь. Я не назначала сроков. Три, четыре, десять. Какое это имеет значение? Ты бы всё равно пришел. Даже через год.
Геро стиснул зубы, повёл плечом. Да, пришёл, всё равно бы пришёл. Не вынес бы мучений неопределенности.
— Я потому и не торопилась. Ждала. Ты, наверно, спрашиваешь себя, как долго я здесь. Около трёх недель. Помнишь, как ты приходил сюда с дочерью и тем мальчиком? Я уже была здесь. Ты стоял, прислонившись к поленнице, а твоя дочь дразнила кота. Я смотрела на тебя из окна. Любовалась. Ты был такой… такой красивый. Беззаботный, залитый солнцем. Я тогда едва тебя узнала. Ты ли это? Я же видела тебя впервые, после… после твоей смерти.
Геро вздрогнул. Как легко, почти небрежно, она произносит эти слова. Незначительная ремарка. После смерти…
— Это вы убили меня, — произнёс он хрипло.
Ему показалось или она чуть склонила голову? Рука, пребывавшая на подлокотнике, легла поверх той, что белела сломанной лилией.
— Ты изменился, — тихо произнесла она. – Ты прежде не был таким… жестоким.
— В самом деле, жертва неоправданно жестока к своему палачу, — усмехнулся он.
Взгляд, обращенный к нему, был почти влажен.
— Тебе не удастся наказать меня больнее, чем я уже сама себя наказала. Твой упрёк справедлив. Но силы и смысла уже не имеет. Я казнила себя и не единожды. Моя жизнь, с той минуты, как я осознала, что тебя нет, со мной нет, рядом нет, в обозримой вселенной нет, и не по моей вине, моя жизнь обратилась в бесконечное сожаление, в судебный процесс, на котором я изо дня в день присутствовала в качестве обвиняемой и находилась под перекрёстным допросом. Этот допрос, разбирательство не прекращалось ни днём, ни ночью. Даже, когда мне удавалось ненадолго уснуть, я и во сне отвечала на вопросы экзекутора, признавалась в содеянном и слушала приговор. Когда же приговор был вынесен, то поднималась на эшафот. Но казнь никогда не свершалась. Суд назначал ещё одно заседание и судилище продолжалось. Я вновь отвечала на одни и те же вопросы. Я пыталась отвлечься, заглушить эти голоса. Я даже приходила в те комнаты, где ты провел последние годы, касалась твоих вещей, твоих книг, тех деревянных фигурок, что ты вырезал для дочери. Мне казалось, что ты ещё там, где-то рядом, что мне достаточно подождать, и ты вернешься из парка, куда спустился минуту назад.
Она сожалела о содеянном, возможно, каялась. Она сама верила сейчас в эту тихую покаянную кротость. Он помнит этот бархатистый, стелющийся голос, это напускное смирение.
Впервые он услышал этот голос после того, как его загнали до полусмерти безобидным «Бдением», этой шуткой отцов-инквизиторов. Она тогда сидела у его постели и едва ли не просила прощения. И тогда же обещала ему свидание с дочерью. Голос её был вот так же маняще ласков, и кроток.
Он ёжился от этого голоса, кожа его покрывалась мелкими невидимыми ссадинами. Она и тогда говорила правду, она раскаивалась.
— Очень трогательно, — всё с той же горькой усмешкой произнес Геро.
— Ты волен ответить и так. Я, как видишь, вины с себя не снимаю. Да и не столь уж она велика, эта вина. Ошибка – да, поспешное решение – да, но не вина. Не преступление. Я же могла и в самом деле приказать бросить тебя в яму. Ты был болен оспой. Ты был опасен.
— У меня не было оспы.
— Это стало известно гораздо позже. Оливье, глупец, спутал оспу и корь. Но разве сам Гален не признал эти две хвори сёстрами-близнецами? Оливье – жалкий неудачник, возомнивший себя преемником Руджиери. А я невежда, ему поверила. Я ничего не смыслю в медицине. К тому же, я женщина, а для женщины последствия оспы хуже самой смерти. Ах, это слово всё равно, что бесплотная тень. Я лишилась разума от страха, я не в силах была связно мыслить! Я видела только расползающиеся по телу гнойные пустулы и своё лицо, уже изуродованное, в струпьях. Недостойное малодушие. Но я искала выход, как зверь, как волчица с тлеющей шерстью. Я уже не различала, ты ли это или кто-то другой. Был некто, представляющий опасность, несущий смерть, и я от него избавилась. Раскаяние пришло позже. Спустя несколько дней. Осознала, что поспешила, да и опасность была не столь уж и велика. Мне даже пришло в голову, что на время болезни ты мог бы оставаться в отгороженном флигеле. В Конфлане есть слуги, переболевшие оспой, они могли бы ухаживать за тобой.
— А как же… последствия? После болезни я вряд ли сохранил бы свою привлекательность. Шрамы, слепота…
Глаза герцогини затуманились. Грусть была неподдельной.
— Я не призываю тебя мне верить. Допускаю, что ты примешь её за средство самооправдания. Но пару недель спустя я готова была принять тебя каким угодно, со шрамами, оспинами, даже слепотой, только бы ты жил. Как сказала Анастази: «Это всё равно был бы он, Геро, живой и тёплый».
При имени Анастази Геро вздрогнул. Они говорили о нём! Неужели…
Глаза герцогини хитро блеснули.
— «…Прежде нежели пропоёт петух, трижды отречешься от Меня».(Св. Евангелие от Матфея 26:34) О нет, Анастази тебя не предавала! К тому же, она не единственная, кто знал. Ну, ну, не стоит так пугаться. О тебе и Анастази я кое-что знаю. Да, она в тебя влюблена, это не секрет! А Дельфина ненавидит. Это она добавила свой голос к требованиям Оливье отправить тебя в лечебницу, а вот Анастази тебя спасла. Как видишь, я сохраняю баланс. Ненависть уравновешивает любовь. И оба эти чувства верно мне служат. Анастази тебя спасла, как точно мне неизвестно, да и значения уже не имеет. Но тайну свою она сохранила. Тебя выдала тёща.
— Кто? – не понял Геро.
— Рене-Элоиза Аджани. Помнишь такую? Эта старая ханжа, желчная, худая ведьма.
Геро смотрел на собеседницу в полной растерянности. Клотильда уже не печалилась. Её наигранная грусть растаяла, как предрассветный туман. Она уже наслаждалась, уже играла в небрежное дружелюбие. Она указала Геро на второе, потёртое кресло.
— Не нужно стоять передо мной, будто ты в чём-то виновен. Сядь. Я хочу, чтобы наша беседа была взаимно приятной.
Чувствуя слабость в ногах, Геро послушался. Он никак не мог уразуметь, как во всем этом замешана тёща. Клотильда, любуясь его растерянностью, смаковала подробности. Спустя добрую четверть этой саги, Геро вдруг встрепенулся. Смысл некоторых фраз, еще смазанных, недостроенных, стал просачиваться в разум.
— Вы что же… хотели… хотели забрать Марию?
— Да, — невозмутимо ответила Клотильда. – И не забрать, а удочерить. Дать ей достойное воспитание, сделать придворной дамой, найти богатого, знатного мужа. Именно так. Выяснилось, что я склонна не только к самоосуждению, но и к сентиментальности. У меня больше не было тебя, но всё ещё была твоя дочь, а у неё твои глаза. Какая участь предпочтительней, если бы ты в самом деле умер? Провести всю жизнь под властью старой, злобной, мстительной ханжи или получить придворное воспитание и знатного мужа? Согласись, что второе выглядит более привлекательным.
Холодея, Геро с ужасом осознал, что сам толкнул камень, приведший к этому обвалу. Он сам себя выдал, сам явился в дом Аджани. Ах, какой же он неосторожный глупец!
0
0