И вот он испуган, ошеломлён, разочарован.
Как ребёнок, который еще не знает, что такое боль. Он предупрежден об опасности, ему запрещено касаться горящей свечи, но он суёт палец и кричит от боли. И от обиды на несправедливость мира.
А Клотильда вновь смотрит. Как смотрела на него тогда, с тем же научным интересом. Этот интерес почти невинен, как интерес того же ребёнка, отрывающего крылья бабочки. Творимое происходит из любопытства, а вовсе не из природной жестокости; из страсти к познанию, а не из первородного греха.
— Прости, — сказала герцогиня, — я вовсе не искала твоих страданий. Для меня это так же непросто, как и для тебя. Когда человек голоден, он вынужден охотиться и совершать убийство. Ты же сам не отказываешься от пищи. Ешь бульон, который приготовили из молодых цыплят. Или паштет из гусиной печени. Этих гусей держат в тесных клетках и насильно кормят, как тебе должно быть известно. Я уже не говорю об оленях, которых загоняют до изнеможения, а затем, ещё живым, вспарывают брюхо. Есть ещё молочные поросята, запечённые в золе, пироги с соловьиными грудками и много чего ещё. Наша плоть требует пищи.
— Я что-то вроде пирога с соловьиными грудками?
— Увы, — вздохнула Клотильда. – Я гурман из привередливых. Мне в пищу не годится даже фазан, не говоря уже о петухе, даже если он сварен в белом сотерне. Выбор у меня невелик. Либо умереть с голоду либо…
— Мне лечь на противень?
Клотильда поморщилась.
— Зачем так грубо? Изысканная трапеза начинается с изысканного вина и лёгкой закуски.
— Куда уж изысканней…
— Дай руку, — вдруг приказала она.
Он запутался во времени. Длинный стол с серебряным прибором, плачущий окорок, его изнывающий желудок. Тогда его обрядили в кружева. Под ними прятались его синяки. Следы, ремней, оков и верёвок. Приставленный к нему слуга смазывал эти багровые росчерки бальзамом.
А герцогиня пожелала на них взглянуть, как на первые пробные мазки, которые она нанесла на полотно его жизни. Что она желает видеть теперь?
Подчиняясь воспоминанию, он протянул обе руки. Клотильда усмехнулась и тем же далёким жестом обхватила оба его запястья. Не было обманчивой пены кружев. Манжеты из простого полотна. Под ними нет ран.
Клотильда держала его рук ладонями вверх, как цыганка. Затем перевернула тыльной стороной, будто и там искала некие знаки.
— Я уже и забыла, какие у тебя руки, — глухо проговорила она.
Вдруг прижалась к его левой руке щекой.
– Тёплая. Живая. Как же долго тебя не было… Какой долгой была ночь…
Она не разжимала пальцев и не спускала с него глаз, будто он мог исчезнуть, раствориться в воздухе. Она вела его в крохотную спальню священника.
— Меня мучит воспоминание, — шепотом продолжала Клотильда. – Тогда в доме епископа мне следовало настоять на своём, а я тебе уступила.
Геро был всё ещё не в силах уследить за реальностью, оставался где-то там, вне её пределов, наблюдая за взбаламученным, грязным потоком минут и мгновений, куда ему предстояло нырнуть. Он беспомощно цеплялся за какой-то торчащий обломок неверия. О какой уступке она говорит? Да и кто это — она? Кто эта женщина?
Она касается его рук, гладит его запястья, исследует ладони, но он её не знает. Он лишен памяти.
— Помнишь, — продолжала она, приблизив своё мучительно узнаваемое лицо, — тогда, в библиотеке, когда ты пришел ко мне, я хотела отвести тебя наверх, в спальню епископа, которую он любезно мне предоставил, как предоставлял её всем знатным кающимся. Пол в этой спальне был даже устлан ковром, гостям стелили свежие простыни, но сам епископ предпочитал следовать примеру старцев-пустынников и проводил ночи на узкой неудобной лежанке, поверх которой был брошен ветхий, истершийся тюфяк. Он ночевал в комнатке, примыкающей к часовне, чтобы ещё до утренней мессы вставать на молитву. Он ведь был так праведен, твой епископ. Он спал очень мало, и большую часть ночи проводил на коленях, молясь за грешников. А на лежанку возвращался тогда, когда ноги уже не держали. Он же был немолод, твой наставник, колени его слабели. В той спальне с роскошным альковом он не ночевал. И ты знал об этом. Знал о привычках своего приёмного отца, о его неуёмной праведности. И всё же осмелился перечить. Вообразил, что твой грех прелюбодеяния осквернит обитель святого, что его ложе станет пристанищем плотской скверны. А я была слишком нетерпелива, чтобы спорить. Я уже прикоснулась к тебе, распробовала вкус твоих губ. Мне уже было всё равно. Я желала тебя, и тёмная библиотека меня уже не пугала. Скорее наоборот, это огромное помещение с нависающим сводом, это нагромождение шкафов, набитых древними книгами, придавали моему приключению особый распаляющий привкус. Это было приключение, настоящее приключение. Авторы этих пыльных фолиантов представлялись мне тайными зрителями. Они все тайком подглядывали за нами. Большинство из них были священниками и ханжами. Писали трактаты о добродетелях, клеймили плотский грех, сулили грешникам геенну огненную. И всё же подглядывали. Я на одно мгновение вообразила эти сотни устремленных глаз и окончательно потеряла голову. Утратила остатки разума. В том и была ошибка. Я не должна была слушать ни тебя, ни собственное тщеславие. Я должна была увести тебя в спальню. Ты бы послушался. Я могла бы пригрозить тебе шумом, оглаской. А ты этого боялся. Ты бы пошёл на что угодно, чтобы скрыть постыдную тайну от жены, ожидающей ребёнка, и от праведного епископа. Но мне это показалось бессмысленным! Не бороться с тобой, с твоим глупым, монашеским упрямством! И я уступила. Уступила, черт меня возьми! Свою ошибку я поняла много позже. Год или даже два спустя, когда устала задаваться одним и тем же вопросом. Почему всё так отвратительно и кроваво? – Она смолкла.
Потому заговорила вновь.
– Если бы я увела тебя наверх, твоя жена нашла бы библиотеку пустой. Не застав тебя внизу, она вернулась бы к себе и легла спать. А утром ты бы поведал ей душераздирающую историю о том, как спасал кошку из горящего дома. И всё! Дело кончилось бы не трагедией, а маленькой ложью. Да, тебе пришлось бы солгать, состроить покаянную мину и вымолить прощение. Но твоя жена была бы жива! Жива, понимаешь? Через несколько дней она бы родила тебе сына. И твой мальчик тоже был бы жив. Он бы уже бегал! А ты… ты внезапно обрел бы таинственного и щедрого покровителя. Твоей жене не пришлось бы выпрашивать в долг у лавочника, твоя дочь не ходила бы в обносках, да и тебе самому не пришлось бы больше слепнуть и горбиться за тем столом. И главное… Главное, мы не были бы врагами.
Она вдруг как-то сникла, уже без наигранности. Её сожаление об упущенной возможности было искренним.
0
0