— Вот что значит совершить одну маленькую ошибку. Всего единожды позволить чувствам взять верх над разумом. Рассудком я понимаю, что вернуть прошлое невозможно, нельзя оказаться там и во второй раз сделать всё правильно. Жизнь, увы, не черновик, который при некотором прилежании достаточно переписать. Всё делается набело, и всё же в мыслях, в воспоминаниях и даже в снах, я исправляла ошибку. Я брала тебя за руку и вела наверх. Сегодня я хочу всё сделать правильно. Хочу избавиться от наваждения. Разве ты не замечаешь сходства? Снова дом священника, ты, призванный на свидание против своей воли, я, играющая роль бедной прихожанки, нашедшая приют в келье святого пастыря. Вот, даже полка с книгами. Я делаю то, что должна была сделать тогда, увожу тебя в спальню. Пусть уж старик простит нам это прегрешение.
Клотильда выпустила его руки, быстро подошла к окну и задёрнула ветхую штору. Затем так же стремительно переместилась к двери и задвинула щеколду. Движения были простыми, даже прямолинейными, но Геро чувствовал неловкость.
Она походила на ростовщика. Она больше не походила на женщину, завлекшую в спальню мужчину.
Подобная ситуация предполагает налёт чувственности, игры и соблазна. Но она готовилась не к любовной игре, а к подсчёту задолженности. Освобождала прилавок, где припозднившийся должник будет считать скопленные монеты. Она будет эти монеты взвешивать и проверять на подлинность.
Клотильда вернулась от двери и остановилась прямо перед ним.
— Как далеки мечты от их воплощения, — сказала герцогиня, потом печально добавила. – Я всё не так представляла. Впрочем, мои мечты не шли дальше прикосновений. Я мечтала убедиться, что ты жив.
Она опустила руку ему на плечо, медленно провела ладонью до его локтя, слегка сжимая пальцы, будто проверяя, не окажется ли под тканью призрачная пустота. Геро опустил ресницы.
Если она по велению тёмного наваждения воспроизводит ту, первую сцену, то сейчас она коснётся его лица. Да, так и есть. Подушечка её пальца, изучая, скользнула по контуру его губ.
Геро с тоской подумал, что предпочёл бы оказаться наедине с настоящим хищником, который утоляет свой голод напрямую, кровью и плотью, а вовсе не опосредованно, отбирая дыхание и надежду. Этот хищник, милосердный в своей молниеносной жестокости, уже покончил бы ним, перехватил бы горло клыками и вылакал бы подгоняемую сердцем кровь.
Но герцогиня — хищник иной породы. Возможно, на заре времен, её предки тоже обходились прямым пожиранием плоти, но с веками, пребывая среди людей, им пришлось измениться. Оставаться хищниками, подобно волкам и тиграм, им стало небезопасно. Они уже не могли открыто вырывать сердца. Они укрыли свои инстинкты за людскими пороками. Их лакомство стало невидимым, не само сердце, а сердечная мука.
Жизненная сила, божественный вздох. Их трапеза усложнилась. Жертву более не умерщвляют, её поглощают медленно, как поглощают дорогое вино. Знаток вина сначала полюбуется цветом, затем вдохнёт аромат, тронет напиток кончиком языка, и лишь напоследок сделает глоток.
— Ты настоящий, — прошептала Клотильда. – Настоящий. Не видение, не призрак.
Она запустила пальцы в его волосы, сначала от виска к затылку, затем отыскала зыбкую границу за ушной раковиной. И, путаясь в прядях, создавая неразбериху, плутая, выбралась ладонью на шею. И там эта ладонь замерла. Она ткнулась ему под подбородок лицом и глубоко вдохнула.
Геро не шевельнулся. Он знал, что в самом начале этой затяжной трапезы содействия от него не требуется. Она дразнит свой аппетит, извлекает голод из потайного убежища, где ему несколько месяцев выпало обитать, как изгнаннику.
Геро чувствовал её руки на своей коже. Одна её ладонь, распластавшись, лежала на его шее, улавливая биение крови, а вторая, как бы ошибочно, коснулась его бедра, а затем потянула вверх складки его сорочки. Его кожа ещё горела от солнца, и коснувшаяся ладонь показалось мраморной.
Он стиснул зубы. Если он отступит, то уже не сможет себя сдержать. Сбежит. Его тело на грани бунта. За эти полгода он знал руки только любимой женщины. Он стал к этому привыкать.
Душа и плоть из врагов, ранящих друг друга, внезапно обратились в союзников, сошлись в гармоничном единстве. Их голоса слились, соединились, обогащая палитру чувств множеством оттенков, изобретая немыслимые чувственные аккорды. И вдруг их разлучили.
Брошенное в эдемскую глину зёрнышко из райского сада, так долго терзаемое засухой, некоторое время назад прижилось, пустило корни, обернулось прекрасным цветком. Корни этого цветка разделились на бесконечно число шелковых нитей, которые, будто кровью, наполнились стекающим в некогда слепую, бесчувственную глину божественным светом.
Цветок, воздев лепестки к небу, к солнцу, к звёздам, вдыхал этот свет, как утреннюю росу. Глина из-за врожденной слепоты не могла видеть свет. Великолепие мира было ей неведомо. Но цветок своими нежными корешками научил её видеть.
В туман и в дождь, под весенними лучами и порывами ветра цветок собирал этот свет, обращал в невидимые корпускулы, в образы осязаемые и понятные, и так учил эту глину видеть. Корешки этого цветка всё множились, всё ветвились, и глина уже сама становилась их плотью, уже сама изыскивала своей собственный опыт, свой собственный дар.
И вот этот цветок вдруг вырвали с корнем. Вырвали грубо, с нажимом, сминая чашечку и стебель, разрушая установившийся союз. Тонкие, нежные корешки рвались, отзываясь болью. Некогда слепая глина, лелеявшая этот цветок, готова была изойти криком.
Геро предстояло вспомнить давно позабытый трюк, когда душа и тело существовали раздельно. Союз их был почти насильственным. Они, как супруги, соединенные расчётом, только и делали, что причиняли друг другу боль.
Чтобы заглушить эту боль, Геро научился отсылать душу за дверь, и вместе с ней отправлялся в одно из редких, утешительных воспоминаний. Он оставлял наяву только тело с его тёмными, изначальными способностями.
Ему придется вспомнить. Иначе он не стерпит этих рук. Он должен снова стать той глухой и слепой глиной, которая ничего не ведает о произрастающих цветах. Он должен забыть о руках Жанет, о поцелуях Жанет, о её ласках, которыми она задаривала его щедро и упоённо, о словах Жанет и признаниях, которые повергали его в блаженство и как будто лишался всякой телесной смертности. Ему нельзя об этом вспоминать!
Потому что он больше не человек, не дитя Господа, одухотворенное в раю, он вещь. Пища. Клотильда запустила руку под его рукав и нащупала шрам на левом плече.
На ощупь этот шрам почти неосязаем, от ожога остались фигурные разводы, но она знала где искать. Ибо она была автором. Вот оно, подтверждение её прав собственника.
— Ты всё ещё мой, — прошептала она. – Но я тебя отпущу. Побудь хорошим мальчиком, и ты вернёшься к своей маленькой дочурке. Считай, что это твой первый взнос. Всего лишь четверть часа притворства.
Она поцеловала его в ключицу, потом в горло, в подбородок. Губ его она еще не коснулась. Его губы были ещё чисты.
Геро закрыл глаза.
«Меня здесь нет, — подумал он, — меня здесь нет. Я далеко».
Она раздевала его нарочито медленно, упиваясь радостью владельца, которому вернули давно утраченную вещь. Она изучала его заново, вероятно, отмечая свершившуюся перемену. Изучала на ощупь его кожу, сначала ладонями, затем тыльной стороной, затем щекой, губами. Ей будто и не требовалось ничего больше, только ощущать его плотское присутствие.
0
0