Геро даже стало казаться, что этим всё и закончится, этим тщательным осмотром. Но она потянула его за руку к постели, к бедному, узкому ложу священника.
Глаза его были всё ещё закрыты. Он прятался за веки, прятал за ними свою душу, накрыв её, как накрывают чёрным покрывалом испуганную птицу.
«Меня здесь нет» — вновь повторил он, почти бессознательно подчиняясь увлекавшей его руке. Перед ним та же дилемма: допустить оргию на алтаре или подвергнуть опасности всех, кого он любит.
От отчаяния, от невозможности избежать святотатства он толкнул свою душу прочь с такой силой, что разорвал шелковистые корешки. Нет, он, конечно, не умер. Это было другое. Теперь он как будто наблюдал за всем происходящим со стороны.
Он видел своё тело, уже обнажённое, распростёртое на узкой постели. Кровать застлана шёлковыми простынями, которые знатная гостья привезла из Парижа, но от кружев по канту и вышивки эта кровать не перестала быть ложем пастыря. Вся эта вырванная из контекста роскошь выглядела глумливой насмешкой, почти надругательством.
Он сам, с его греховной состоятельностью, был более чем отвратителен. Вот она, пойманная, свежеприготовленная дичь, подана на стол. Её высочество, кажется, так его называла?
Еда. Все мы чья-та еда, при жизни в косвенном назначении, а после смерти – в прямом.
Может быть, ему удастся выскользнуть за дверь? Чтобы не видеть. Это приглушит греховное любопытство, идущее уже от тела. А ведь ему интересно…
Ему любопытно взглянуть на эту женщину. Он не видел её более полугода, не ощущал её рядом. Помнит ли он, какова она под одеждой? Сохранила ли она ту лунную, пьянящую бледность, ту алебастровую белизну?
Герцогиня сама развязала шнурки корсажа. Конструкция её нынешнего одеяния сложностью не отличалась, и потому справилась она быстро.
Дверь была совсем близко, он мог бы мысленно шагнуть за неё. Он мог бы даже выпорхнуть в окно, вообразив себя стрижом, но он продолжал смотреть, порабощённый плотским томлением. Она не изменилась, пожалуй, чуть похудела. Но грудь с тёмными сосками всё так же тяжела и округла.
Ему вдруг пришло в голову, что он не видел её при дневном свете. Она приходила к нему вечером. Или звала в сумерках к себе. Всегда были свечи, всегда полумрак. Страшилась ли она некого откровения или всего лишь подчинялась привычке?
Бытовало мнение, что при свечах женщина выглядит более желанной. Он не задумывался над этим, закрывал глаза. При дневном свете она и в самом деле кажется слишком бледной. Будто к нему приближается призрак.
Призрак этот соткан из густого, молочного тумана и так же холоден. Геро вздрогнул. Так и есть. К ней надо привыкать, как к речной воде поздней осенью, когда безжалостные обстоятельства вынуждают воспользоваться бродом. Тем более, что она ещё не завершила своих изысканий.
Она снова пустилась в скольжение по его телу. Ладони и пальцы. Тоже прикрывала глаза, чтобы сосредоточиться. А он отступил чуть дальше, к двери, заглушая ясность зрения и чувства. Картина стала расплывчатой.
Но не настолько, чтобы даровать ему беспамятство. Он всё равно был там, он видел и чувствовал её тело, которое под влиянием его полуприсутствия действительно будто изменилось. Её тело – белый, сладостный туманный морок.
Этот морок уже теряет осязаемые границы, он поглощает и растворяет, охватывает медленно и властно, проникает под кожу, обращается в чувственный яд, чтобы растечься и запалить костёр сладострастия, чтобы лишить его плоть одухотворяющей составляющей, низвести до первозданного колебания и обозначить этим монотонным движением границы допустимого смысла.
Губы Геро всё так же остаются нетронутыми, как драгоценным десерт. Герцогиня тщательно избегала их касаться, будто на устах осталось волшебство другой женщины.
Та, другая, не обладала достаточной магией, чтобы сделать всё его тело недосягаемым, и потому ограничилась только губами. Там остывающие поцелуи должны были преобразиться в обжигающую горечь. Геро смутно в это уверовал. Словно незапятнанные губы могли сохранить чистоту тела, обесценить грех.
Ещё одна иллюзия. Магия была бессильна. Это герцогиня преумножала свой разыгравшийся аппетит. Объедала своё лакомство по краям, запуская пальцы, ладони, колени и груди, чтобы надкусить серединку в самый разгар пиршества, когда уже не будет пути назад.
Он уже чувствовал свое падение, свой плен, когда её язык ткнулся в его стиснутые зубы. Он не сдался сразу. Просто не понял, да и челюсти будто задеревенели. Это был его последний оплот. Он защищался от текучего морока.
Если приподнимет веки и приоткроет губы, то морок потечёт в глаза, в сам разум, наводняя вместилище души непристойным видением, клубками дергающихся обнаженных тел. На язык капнет жгучий нектар и тоже расползется, заполнит глотку.
Этот нектар, как щелочь, разъест некую преграду, чтобы извлечь из тайников того, другого, тёмного двойника. Некогда он пытался этого двойника освободить, свою животную суть, ипостась земли.
Он пытался разорвать связь этой земли с небом, чтобы легче было себя убить. Прах вернется к праху. Он был тогда близок к гибели, но как-то удержался. Почему же сейчас ему так страшно? Почему двойник обрел силу?
Он так долго был в заточении, забытый, укрощённый, так долго оставался без пищи из ненависти и боли. И так легко взмыл, взял власть.
— Нет, — прошептал Геро, — нет, пожалуйста…
Кого он просил? Кого молил о пощаде? Она воспользовалась этой мольбой, чтобы завладеть его губами, чтобы вдохнуть этот стон, как долгожданное лакомство. Он предатель, он снова предатель. Слабый, чувственный. Он безропотно подыгрывает.
Его тело управляемо и послушно. Жеребец безупречной выездки. Вспомнил узду, едва эту узду на него надели. И пошел тем аллюром, который от него требовали. Презренный…
Он почти вскрикнул, когда пришли судорога и опустошение. Больше походило на вызванную насильственно рвоту. Отвратительное облегчение. Избавление и позор. Чувственный хмель немедленно обратился в озноб.
А тот, сторонний наблюдатель, изгнанная душа, занял своё место. Холодная, пугающая трезвость, но с ней удушливая сонливость. Странное безразличие.
Всё уже кончилось. И жизнь его. И он сам.
Он ещё чувствовал прильнувшую к нему женщину, её тяжесть, чувствовал клейкий, ещё не остывший пот меж их обмякшими телами, слышал шум собственной крови, насильно согнанной к паху и теперь расходившейся по жилам. Хотелось уснуть.
Провалиться в темноту. Когда он проснется, ничего уже не будет. Он уснул где-то в поле, в стогу подсыхающего клевера и ему приснился кошмар. Игра демона сладострастия. А всё случившееся – сон.
0
0