Геро даже стало казаться, что этим всё и закончится, этим тщательным осмотром. Но она потянула его за руку к постели, к бедному, узкому ложу священника.
Глаза его были всё ещё закрыты. Он прятался за веки, прятал за ними свою душу, накрыв её, как накрывают чёрным покрывалом испуганную птицу.
«Меня здесь нет» — вновь повторил он, почти бессознательно подчиняясь увлекавшей его руке. Перед ним та же дилемма: допустить оргию на алтаре или подвергнуть опасности всех, кого он любит.
От отчаяния, от невозможности избежать святотатства он толкнул свою душу прочь с такой силой, что разорвал шелковистые корешки. Нет, он, конечно, не умер. Это было другое. Теперь он как будто наблюдал за всем происходящим со стороны.
Он видел своё тело, уже обнажённое, распростёртое на узкой постели. Кровать застлана шёлковыми простынями, которые знатная гостья привезла из Парижа, но от кружев по канту и вышивки эта кровать не перестала быть ложем пастыря. Вся эта вырванная из контекста роскошь выглядела глумливой насмешкой, почти надругательством.
Он сам, с его греховной состоятельностью, был более чем отвратителен. Вот она, пойманная, свежеприготовленная дичь, подана на стол. Её высочество, кажется, так его называла?
Еда. Все мы чья-та еда, при жизни в косвенном назначении, а после смерти – в прямом.
Может быть, ему удастся выскользнуть за дверь? Чтобы не видеть. Это приглушит греховное любопытство, идущее уже от тела. А ведь ему интересно…
Ему любопытно взглянуть на эту женщину. Он не видел её более полугода, не ощущал её рядом. Помнит ли он, какова она под одеждой? Сохранила ли она ту лунную, пьянящую бледность, ту алебастровую белизну?
Герцогиня сама развязала шнурки корсажа. Конструкция её нынешнего одеяния сложностью не отличалась, и потому справилась она быстро.
Дверь была совсем близко, он мог бы мысленно шагнуть за неё. Он мог бы даже выпорхнуть в окно, вообразив себя стрижом, но он продолжал смотреть, порабощённый плотским томлением. Она не изменилась, пожалуй, чуть похудела. Но грудь с тёмными сосками всё так же тяжела и округла.
Ему вдруг пришло в голову, что он не видел её при дневном свете. Она приходила к нему вечером. Или звала в сумерках к себе. Всегда были свечи, всегда полумрак. Страшилась ли она некого откровения или всего лишь подчинялась привычке?
Бытовало мнение, что при свечах женщина выглядит более желанной. Он не задумывался над этим, закрывал глаза. При дневном свете она и в самом деле кажется слишком бледной. Будто к нему приближается призрак.
Призрак этот соткан из густого, молочного тумана и так же холоден. Геро вздрогнул. Так и есть. К ней надо привыкать, как к речной воде поздней осенью, когда безжалостные обстоятельства вынуждают воспользоваться бродом. Тем более, что она ещё не завершила своих изысканий.
Она снова пустилась в скольжение по его телу. Ладони и пальцы. Тоже прикрывала глаза, чтобы сосредоточиться. А он отступил чуть дальше, к двери, заглушая ясность зрения и чувства. Картина стала расплывчатой.
Но не настолько, чтобы даровать ему беспамятство. Он всё равно был там, он видел и чувствовал её тело, которое под влиянием его полуприсутствия действительно будто изменилось. Её тело – белый, сладостный туманный морок.
Этот морок уже теряет осязаемые границы, он поглощает и растворяет, охватывает медленно и властно, проникает под кожу, обращается в чувственный яд, чтобы растечься и запалить костёр сладострастия, чтобы лишить его плоть одухотворяющей составляющей, низвести до первозданного колебания и обозначить этим монотонным движением границы допустимого смысла.
Губы Геро всё так же остаются нетронутыми, как драгоценным десерт. Герцогиня тщательно избегала их касаться, будто на устах осталось волшебство другой женщины.
Та, другая, не обладала достаточной магией, чтобы сделать всё его тело недосягаемым, и потому ограничилась только губами. Там остывающие поцелуи должны были преобразиться в обжигающую горечь. Геро смутно в это уверовал. Словно незапятнанные губы могли сохранить чистоту тела, обесценить грех.
Ещё одна иллюзия. Магия была бессильна. Это герцогиня преумножала свой разыгравшийся аппетит. Объедала своё лакомство по краям, запуская пальцы, ладони, колени и груди, чтобы надкусить серединку в самый разгар пиршества, когда уже не будет пути назад.
Он уже чувствовал свое падение, свой плен, когда её язык ткнулся в его стиснутые зубы. Он не сдался сразу. Просто не понял, да и челюсти будто задеревенели. Это был его последний оплот. Он защищался от текучего морока.
Если приподнимет веки и приоткроет губы, то морок потечёт в глаза, в сам разум, наводняя вместилище души непристойным видением, клубками дергающихся обнаженных тел. На язык капнет жгучий нектар и тоже расползется, заполнит глотку.
Этот нектар, как щелочь, разъест некую преграду, чтобы извлечь из тайников того, другого, тёмного двойника. Некогда он пытался этого двойника освободить, свою животную суть, ипостась земли.
Он пытался разорвать связь этой земли с небом, чтобы легче было себя убить. Прах вернется к праху. Он был тогда близок к гибели, но как-то удержался. Почему же сейчас ему так страшно? Почему двойник обрел силу?
Он так долго был в заточении, забытый, укрощённый, так долго оставался без пищи из ненависти и боли. И так легко взмыл, взял власть.
— Нет, — прошептал Геро, — нет, пожалуйста…
Кого он просил? Кого молил о пощаде? Она воспользовалась этой мольбой, чтобы завладеть его губами, чтобы вдохнуть этот стон, как долгожданное лакомство. Он предатель, он снова предатель. Слабый, чувственный. Он безропотно подыгрывает.
Его тело управляемо и послушно. Жеребец безупречной выездки. Вспомнил узду, едва эту узду на него надели. И пошел тем аллюром, который от него требовали. Презренный…
Он почти вскрикнул, когда пришли судорога и опустошение. Больше походило на вызванную насильственно рвоту. Отвратительное облегчение. Избавление и позор. Чувственный хмель немедленно обратился в озноб.
А тот, сторонний наблюдатель, изгнанная душа, занял своё место. Холодная, пугающая трезвость, но с ней удушливая сонливость. Странное безразличие.
Всё уже кончилось. И жизнь его. И он сам.
Он ещё чувствовал прильнувшую к нему женщину, её тяжесть, чувствовал клейкий, ещё не остывший пот меж их обмякшими телами, слышал шум собственной крови, насильно согнанной к паху и теперь расходившейся по жилам. Хотелось уснуть.
Провалиться в темноту. Когда он проснется, ничего уже не будет. Он уснул где-то в поле, в стогу подсыхающего клевера и ему приснился кошмар. Игра демона сладострастия. А всё случившееся – сон.
Двадцать девятого декабря прилетела Ира — на том же грузовичке и с обоими киборгами. Радости на её лице было не меньше, чем в прошлое появление.
— Представляешь, там есть северное сияние! — рассказывала она Нине, сидя за чаем на кухне её квартиры, — красота необыкновенная… в модулях тепло, на дворе минус тридцать два…
Оба её киборга были в столовой, где им было разрешено есть любую еду — и Зирка, до того получавшая только кормосмесь (Ира давала ей кормосмесь, пока полностью не восстановились повреждённые внутренние органы), пробовала запечённую в сметане рыбу, жареного бройлера и пирожные с ягодами, а Марик делился с Варей рецептами фруктовых салатов и йогуртов, приготовляя и дегустируя их на месте.
А восторженная Ира ещё почти час делилась с Ниной планами:
— Сейчас все разлетелись по домам… Новый год скоро. А потом обратно… как же там красиво! Море затянуто льдами, на льдины вылезают местные… звери такие, на земных тюленей похожи… птиц много…
— Погоди, а киборги там остались? Я думала, ты заберёшь их оттуда… как там у них с едой и одеждой? Не нужен ли программист? Или у вас в группе свой есть? Надо их в ОЗК зарегистрировать. И кормить и одевать вовремя и по погоде.
— Ты можешь говорить о чем-нибудь, кроме киборгов? – возмутилась Ира. — Да, они там остались. Десять «шестёрок». Шесть парней и четыре девчонки. Разума мы не обнаружили… говорить с ними пытались, безрезультатно, и… да, программист в группе есть. Но очень молодой. Им разрешено охотиться для себя, комбинезоны утеплённые имеются, термобельё я им привезла… что ещё? Обувь в порядке… если хочешь, давай вместе слетаем…
— Я позвоню Эве, лучше будет, если слетает она. Вместе с тобой… до Нового года время есть. Ты, кстати, где его отмечать собираешься?
— Дома… где же ещё?
— А что ты там забыла? Оставайся здесь… на весь Новый год. Место есть… но только твоих ребят придётся поселить со здешними киборгами. Подожди минуту…
Нина позвонила в офис ОЗК и рассказала сидящей в кабинете Карине о проекте Иры и киборгах охраны:
— … насколько я понимаю, там сейчас нужны кибер-техник и программист. Ира может сопроводить их в посёлок. У неё права управления на всех киборгов. И желательно сегодня.
Карина согласилась, пообещав отправить Эву и Родиона на остров до полудня, и сообщила о звонке капитана лайнера, обещавшего привезти ещё киборгов:
— …он сможет только к середине января по нашему времени, собирает списанных киборгов, где только может… вероятно, ему такой обмен выгоден… но у него остановка в Янтарном на три часа послезавтра… слетаю в космопорт сама, может, смогу договориться и забрать хоть одного киборга… на одного денег должно хватить.
— Желаю удачи… если что, сувениры на продажу делаем, можем оплатить киборгов продукцией. Прилетай на Новый год!
— Видно будет. Пока.
***
Эва с Бернардом и Родион прилетели в половине третьего пополудни на двух флайерах, поздоровались с Ирой — и почти сразу же на её грузовичке полетели в посёлок, который уже получил название Звёздный. Ира взяла с собой только Зирку, оставив Марика на кухне столовой.
Вернулись они на следующий день, почти в полдень, уставшие, но довольные. Среди десяти киборгов всё-таки обнаружилось двое разумных – но только по результатам сканирования — и Эва позвонила Карине, и они обе долго пытались разговаривать с ними (оба оказавшиеся разумными киборга были мужского пола) с помощью Бернарда, давшего им доступ к своему архиву и к файлам ОЗК. Оба DEX’а долго молчали, потом стали отвечать программными фразами, и только под утро стали нехотя говорить сами. Оказалось, что условия жизни их устраивали – после армии жизнь в посёлке казалась раем, так как люди жили в посёлке только пять месяцев в году, кормили досыта и не заставляли работать без отдыха, а в остальное время можно было охотиться и рыбачить для себя, и никто их не трогал, лишь бы модули и оборудование для геологоразведки было исправно и на месте — и в город перебираться они не захотели. У всех вновь зарегистрированных Родион проверил файлы, обновил ПО и поставил местные программы (местный диалект, календарь и расписание основных праздников).
Рассказав всё это, Эва и Бернард после плотного обеда полетели в город, а Родион остался ещё на день, чтобы обновить программы Волчку перед его отлётом с острова с Джуной и проверить программы привезённых Леонидом киборгов.
Ира согласилась остаться на Новый год — и Нина предложила ей одну из комнат в своей квартире, а её киборгам предложила диван и кресло в гостиной.
***
Следующий день – тридцать первое декабря – начался с обряда. В половине одиннадцатого волхв собрал на капище всех, кто смог прийти – и людей, и киборгов – и объявил:
— Хорошо, если всё* в природе приходит в свой срок – так знали встарь. Пришла зима, а это значит — пусть будут трескучие зимние морозы! Даже они полезны людям, если пришли вовремя. Потому встарь зимой проводили обряд «кормления Мороза» или «кликания Мороза». Его можно проводить всё время празднования Коляды и Велесовых Святок. Можно проводить обряд в любой день, а можно даже каждый святочный вечер… а угощают Мороз теми же блюдами, которые принято подавать на стол на Коляду и Святки, но обычно выносят кутью, овсяный кисель или блины.
Под руководством волхва Фрида, Клара и Варя вынесли угощение Морозу и начали зазывать его отведать кушание, приговаривая при этом:
— Дед-Мороз, Дед-Мороз! Приходи блины есть и кутью! А летом не ходи, огурцы не съедай, росу не убивай и ребятишек не гоняй…
Нина об этом обряде знала только из учебников, и в прошлый год не видела такого… но тут же вспомнила, что в прошлый Новый год она была в городском доме и многое не видела. Она подошла ближе – и Фрида подала ей миску киселя. Слова возникли словно сами собой:
— Мороз, Мороз, ступай к нам кисель есть, не бей рожь и жито, летом не ходи, ходи зимой…
Велимысл поставил миски с подношением на алтарный камень и закончил обряд словами:
— Пусть морозы приходят в те дни, когда их ждём и не пугают нас летом! На благо!
После обряда были принесены требы Роду, Велесу и Макоши – и все разошлись по своим рабочим местам, чтобы продолжить подготовку к встрече Нового года и колядованию.
***
После обеда Нина решила сделать в город за подарками, по пути зайти к Змею и Владу и проведать Раджа и Фреда — и заодно уже привычно отвезти Раджу подготовленной глины. Платон лететь отказался, так как надо было готовиться к празднику, но перевёл на её карточку полторы тысячи галактов — и Нина отправилась с одним Хельги.
В городе было теплее, чем на островах, все магазины работали, и потому после разгрузки флаейра – не только глина была привезена, но и рыба тоже – Нина пошла сразу в центральный универмаг. Идя по городу, Нина вслух пожалела, что не взяла с собой Арнольда с видеокамерой — он бы посмотрел, как стало красиво и поснимал бы предпраздничный город. И к её величайшему удивлению Хельги медленно, явно самостоятельно формируя фразу, с гордостью сказал:
— Я уже сообщил ему. Он уже летит в город. С Дамиром. К дому.
Потрясённая таким поступком Нина переспросила:
— Уже сообщил? – выдохнула и сделала паузу. Это был действительно первое самостоятельное решение Хельги, и ругать его за это не следовало… наверное. Но то, что он не спросил её разрешения, напрягло. Стараясь не выдать своей досады, ответила:
— Не надо было… у него и там работы хватит… но раз уж летит, то ладно… может быть, ты и прав. Тогда сообщи Раджу, чтобы встретил и накормил, если они прилетят, когда нас не будет дома.
Через пару секунд Хельги ответил:
— Приказ выполнен.
— Вот и хорошо! Тогда сейчас идём по магазинам, потом домой… и с ребятами сходим в музей и в ОЗК.
Все магазины работали — но Нина сначала зашла к Зосе. Арендованные ею три секции на третьем этаже универмага были заполнены товарами — и не только произведёнными в колхозе «Заря» сувенирами, но и привычным уже таможенным конфискатом с большими скидками. Покупатели входили и выходили, торговля велась оживлённо, хозяйка лавки металась от одного покупателя к другому и была почти счастлива.
— Добрый день! Как торговля? — поинтересовалась Нина.
— Добрый! Очень добрый! Устала, как собака гоночная… но продала почти всё, что взяла у вас. Часов до восьми поторгую… а потом домой, праздновать. Муж в рейсе, так что… я со своими девочками. В смысле – с обеими DEX. Одна теперь склад охраняет, а вторая пока дома отлёживается.
— Прилетай к нам на весь Новый год, можешь и товаров взять. Уже знаешь, что ребятам нужно… игрушки мягкие и книжки со сказками можешь прихватить, ребята сказки уважают.
— Неожиданно… спасибо, подумаю. И вот что ещё… лучше всего продаются пуховые шали ручной работы, если есть ещё, возьму на продажу.
— Вот прилетишь и выберешь сама. До встречи!
— Подумаю. Пока.
После этого разговора Нина прошла по другим секциям универмага и накупила подарков киборгам: конфеты и шоколад, инфокристаллы со сказками, мягкие игрушки и куклу для Виты, учебники по агрономии, ветеринарии и зоотехнии, ёлочные игрушки и… уже выходя из универмага, заметила в одной из секций первого этажа полный костюм Деда Мороза – и купила и его.
Домой пришла в полтретьего, Дамир и Арнольд её уже ждали, но из флайера выгрузили только блоки глины для Раджа. Нина, посмотрев на то, что они привезли, похвалила их за предусмотрительность и сказала:
— На этот раз всё сдадим в музейную лавку. Там сейчас школьные каникулы, пойдут группы… и всё купят. Собирайтесь, полетим в музей.
По пути к музею Нина позвонила Василию, чтобы он провёл Арнольда и Дамира по стене музейного замка, чтобы Арнольд смог поснимать закат и виды на город сверху, а сама с Хельги пошла в лавку сдавать привезённые изделия. Тося обрадовалась – и приняла товар на реализацию по максимальной цене, сказав, что перед Новым годом купят если не всё, то многое.
Перед главным корпусом стояла огромная искусственная ёлка, украшенная гирляндами, по краям площади стояли охранные DEX’ы, по случаю предстоящего праздника наряженные в костюмы «зайчиков» поверх утеплённых зимних комбинезонов. «Как хорошо, что я успела вывести своих ребят из музея!» – мгновенно подумала Нина, — «И теперь им не надо так позориться… такими «зайчиками» только врагов отпугивать, а не посетителей завлекать… и всё-таки хорошо, что я теперь не в музее… надо всегда уметь вовремя уйти оттуда, где жизнь замерла, туда, где жизнь кипит…»
Пока она стояла у ёлки, из корпуса вышли Грант и Фома — и Bond подошёл к ней:
— Добрый день! Давно Вы не были в музее… а мы Вас всё время вспоминаем. Уже звонить хотел… пригласить на корпоратив.
— Я не хожу на корпоративы… то есть, не ходила. Уж лучше вы прилетайте к нам. С Гулей, её охранницей и с Василием. Там и поговорим обо всём… Фома, день добрый, давно не виделись… прилетайте в гости все вместе… — и она рассказала им последние новости о жизни на островах.
Тем временем стемнело и зажглись фонари уличного освещения, через четверть часа вернулись Арнольд и Дамир – и Нина с ними пошла пешком в «Надежду», отправив оба флайера к дому на автопилоте, чтобы Арнольд смог поснимать засыпанный снегом предновогодний город. В офисе новостей было немного, Карина на имеющиеся у ОЗК деньги смогла выкупить у капитана лайнера только одного Mary – и то только потому, что у киборга отсутствовала кисть левой руки – и теперь пыталась договориться с Борисом о восстановлении киборга в его лаборатории. Остальных киборгов под обещание заплатить в будущем капитан ей отдавать отказался – и прямо при ней предложил всех (почти полсотни) Борису.
— …но и у него выкупить денег у нас нет… — говорила Карина, — но есть надежда, что он оставит их в живых до тех пор, пока мы не найдём деньги. Планируем в январе новый аукцион провести. Ребята вяжут и плетут почти круглосуточно, Златко рисует уже в мансарде, все коридоры завешаны его картинами, Паша вырезает по дереву… люди в лавку приходят и иногда покупают… как только будут деньги, будем выкупать киборгов у Бориса Арсеновича.
— Так и будет. Ему выгоднее продать киборгов, а не утилизировать их… Светлана здесь? – и узнав, что Светлана в мансарде, Нина предложила ей прилететь с киборгами к ней на праздник или просто отпустить с ней Златко на острова встречать Новый год, чтобы он потом смог порисовать зимние пейзажи. Светлана приглашение приняла, сказав, что надо сначала зайти домой за костюмами.
В шесть часов вечера Нина с киборгами на двух флайерах вылетела на острова – домой.
Шедде не знал, что они задумали, не мог знать – почему, и всё-таки пришёл сюда и зачем-то отнял у шкипера Янура его роль. Словно хотел упрекнуть Темери в чем-то. Или это она опять себе что-то придумывает? Бессонная ночь не прошла даром, возбуждение схлынуло, и теперь мысли Темершаны прыгали, словно лесные белки, как им заблагорассудится, с одной темы-веточки на другую.
Янур был бледен, Шеддерик… Шеддерик улыбался. При том улыбался так безмятежно, что волей-неволей начнёшь думать о том, куда можно надёжней спрятаться, когда свадьба, наконец, закончится.
– Пусть это судно станет лишь первым в будущей армаде, – ритуальная фраза в устах чеора та Хенвила прозвучала серьёзно, но в комплекте с лучезарной улыбкой вызвала ещё большее желание скрыться. – И станет вам вторым домом, приносящим удачу!
Шкатулка открылась. Шеддерик достал ключ и поспешно протянул его Темершане.
Ключ был холодным, пальцы Шедде – тоже. Она, как ни странно, успела это почувствовать.
Повернулась к Кинрику. Он с улыбкой принял ключ. Спина прямая, в глазах – усмешка. До порта идти всего квартал, а там, на борту дарёного корабля можно будет отдохнуть. Может быть…
– Благодарю, – сказала Темери Шеддерику, – за оказанную честь, благородный чеор.
Шеддерик поклонился, отступая в толпу. Темери только надеялась, что он сейчас же куда-нибудь не исчезнет. Когда Шеддерик та Хенвил рядом – ей и спокойней и легче. Правильней.
– Идём, – шепнул Кинрик. – Скоро всё закончится.
Темери кивнула, сделала шаг, и вместе с ними двинулась к порту вся процессия.
Процессия утекала в ворота. Янур покачал головой, глядя на Шеддерика всё понимающим печальным взглядом. Потом достал из кармана фляжку и протянул её главе тайной управы. Шедде благодарно кивнул и сделал большой глоток. Он до сих пор был уверен, что всё идёт так, как должно. Сегодня даже больше, чем раньше.
Чужая тайна
Наместник Кинрик
От окон плыл запах каких-то южных цветов, душный и густой. Цветы севера так не пахнут. На островах у цветов запах всегда нежный и неявный, и его легко узнать. Даже здесь, в Танеррете, цветы не такие, как в южных широтах, и Кинрик легко отличил бы их запахи. Клевер пахнет медом, ромашка – аптечным чаем, а одуванчики – детством.
Детство чеора наместника закончилось не так уж давно, и он прекрасно помнил, как носился с приятелями на пустырях за городской стеной среди этих самых пёстрых трав, отыгрывая то высадку на берег, населённый злыми дикарями-людоедами, то абордаж. А бывало, он и просто валялся на сухой спелой траве и смотрел, как по небу плывут облака.
Благословенное время, когда Кинрику было многое дозволено. Тогда он считался единственным наследником богатой провинции, но отцу при этом не было особого дела, на что тратит время и силы этот самый наследник. Лишь бы наставники хвалили.
А наставников у юного Кинрика было немного: математик, мастер-фехтовальщик, да нянька, владеющая грамотой в достаточной мере, чтобы его обучить хотя бы азам чистописания.
В городе, считалось, без охраны мальчику появляться опасно. Зато за городом, неподалёку от старинной усадьбы, которая почти сразу после нашествия перешла во владение семьи наместника – вот там было раздолье.
И там пахло совсем другими цветами.
Этот запах был лилейный или розовый, или всё вместе, с лёгкой гнильцой, сладкий и терпкий. Но вставать, чтобы закрыть окно, было лень.
День свадьбы вымотал его почти до края, и теперь молодой наместник был готов проспать сутки, не отвлекаясь ни на какие важные дела. Да даже если Цитадель рухнет… а весь город провалится под землю или уйдёт под воду!
Кинрику снился приятный тёплый сон, запах не мешал, даже придавал ему особой реалистичности. Казалось, что рядом, возле кровати, сидит Нейтри. Её русые волосы скользят по обнажённым плечам, и становится тепло просто от мысли, что можно в любой момент протянуть руки и притянуть её к себе.
Впрочем, Нейтри ли? В последнее время девушка отдалилась от него, хотя и знала, что женится Кинрик не по любви, а из государственных интересов. Да Кинрик и сам-то… он почему-то всё никак не мог её себе представить. Не отдельные черты – с ними вроде бы проблем не было, а именно всё в целом: глаза, улыбку, голос. То, как она шутит или как рассуждает о чём-то. Раньше Кинрик мог не один час провести, просто прокручивая это в голове, мечтая о следующей встрече.
Но то ли усталость тому виной, то ли время, которого на подругу в последние дни совсем не хватало, но сейчас Кинрик всё никак не мог настроиться на нужный лад. Образ рассыпался. Голос был словно и вовсе не Нейтри, капризный, тонкий, чужой…
Девушка возле кровати тихонько и нежно засмеялась, запах заколыхался в такт её смеху. Лица по-прежнему не было видно, и Кинне вдруг понял, что ему совершенно не важно, каким будет это лицо: ведь она пришла к нему, пришла сама, пришла, чтобы поддержать и утешить…
И он всё-таки привлек девушку к себе. Запах стал сильнее.
Но это не играло роли, ведь под пальцами его оказалась нежная, шёлковая, тёплая кожа, а мягкие губы шепнули его имя…
Целовать её было приятно, и каждый поцелуй легко и незаметно стирал, затмевал собой всё, что было связано с той, другой девушкой. Мысли становились лёгкими, отступали и усталость, и мрачные предчувствия…
А потом вдруг пришла ещё одна мысль: «Это же была моя свадьба! Свадьба с мальканкой…»
И ещё одна: «Выходит, я изменяю не только Нейтри, но ещё и ей!..»
Вот этого голова бедного наместника уже не вынесла. Он слегка отстранился, хотя и очень не хотел этого делать, попытался отвести в сторону прядки, закрывающие лицо его ночной гостьи.
Успел увидеть мягкую, печальную улыбку – и в тот же момент проснулся.
Было душно. И тихо.
Пахло, может быть, слегка – дровами и сухим камнем: камин успел погаснуть. Никакого цветочного запаха, ни следа. И конечно, никаких девушек.
Вот это показалось вдвойне несправедливо: ведь она была! Кинрик прикасался к ней, слышал её тихий шепот. Он даже потёр сухие ладони, ладони, которые помнили прикосновение к её коже!
Сердце продолжало лихорадочно стучать. Кинрик вспомнил, что так же было и вчера. Вчера он, правда, вроде бы смог разглядеть лицо незнакомки и даже придумал, как её отыскать… или ему это только приснилось?
Вчера он долго без цели бродил по коридорам и лестницам, пока не оказался в старом зале с камином, и этот камин, о чудо, продолжал гореть.
Вчера он почему-то решил, что его незнакомка обязательно придёт к тёплому живому очагу, и он, наконец, сможет её обнять на самом деле, а не во сне. Но вместо золотоволосой красавицы пришла рэта Итвена. Правда, она тоже была какая-то… не такая как обычно, и с ней было куда легче говорить. И вдруг оказалось, что надо что-то делать, торопиться, спасать если не весь мир, то хотя бы эту несчастную страну…
А сегодня все уже спасены, и вроде бы можно отдохнуть…
И вдруг его незнакомка всё-таки придёт к тому камину и будет ждать?
Ни на миг не задумавшись, что и почему делает, наместник плеснул в лицо воды из медного кувшина, случайно с вечера оставленного слугой.
Оделся.
Окинул внимательным взглядом своё отражение и поморщился: волосы стоило бы расчесать…
На лестнице Кинрик вдруг поймал себя на том, что вроде бы и трезв, а ноги как у пьяного. Это показалось забавным. Он постоял, прислушиваясь к себе, и двинулся дальше. Уже поворачивая за угол, обернулся – показалось, что караульный гвардеец провожает его слишком уж заинтересованным взглядом.
Но нет, гвардеец стоял, как должно. Вытянувшись в струнку и глядя строго перед собой.
Вот и славно!
Кинрик вновь бросил взгляд вперёд, и вдруг сходу на кого-то налетел: не заметил в полумраке слабо освещенного коридора. Жертва его невнимательности, охнув, попробовала упасть. Кинрик не позволил этому случиться, быстро подхватив её под локоть и отметив, что придерживает девушку, возможно даже – хорошенькую.
– Простите меня ради Золотой Матери, я немного задумался.
– О, это вы меня простите, – прошелестел в ответ голос, показавшийся знакомым. – Мне следовало зажечь свечу…
– Не ушиблись? Позвольте вас проводить.
Кинрику где-то на границе ощущений и фантазии вдруг примерещился давешний цветочный запах. И надо же такому случиться – снова они в темноте, и снова не разобрать, кто перед ним стоит…
– О, не стоит беспокойства!
Тем не менее, девушка не попыталась отстраниться, и наместнику это показалось добрым знаком, тем более что он ещё помнил приснившиеся поцелуи, и они ему всё ещё нравились!
Они прошли несколько шагов и оказались около масляной лампы, освещавшей арку возле очередной лестницы. Наконец-то Кинрик смог разглядеть, кого отправился провожать.
Девушку он узнал сразу – чеора Вельва Конне, которую он имел удовольствие не так давно расспрашивать в связи с неприятной историей с дарёным магическим украшением.
Но тогда… тогда это была просто девушка. Сейчас всё иначе.
Кинрик даже задохнулся от понимания, насколько всё иначе, и насколько серьёзную ошибку он совершил, привязав себя к совсем другим женщинам: в свете жёлтого огня волосы Вельвы переливались тёплой радугой, в глазах мерцали живые искры.
Она была невероятно, сказочно красива.
Одна из самых красивых женщин Танеррета… а может, и всех Ифленских островов.
– Что-то не так? – почти шепотом спросила она, не отводя взгляда от лица Кинрика.
Он покачал головой: всё хорошо… и всё безнадёжно потеряно. Впрочем, кто ему мешает иметь двух любовниц вместо одной?
Любовниц… какое-то странное, неправильное слово.
Нет! Эта девушка достойна большего… лучшего…
Неизвестно, что бы Кинрик себе навыдумывал, если бы их молчаливое свидание под фонарем не оказалось прервано самым грубым образом.
Из темноты за спиной Вельвы Конне появилась ещё одна полуночная фигура.
– Кинрик, – мрачно кивнула она. – Я думал, ты давно спишь. Надо поговорить…
– Конечно, – разочарованно ответил Кинрик брату. Момент был испорчен окончательно.
Девушка печально улыбнулась:
– Простите, благородный чеор, мы почти пришли. Спасибо, что согласились меня проводить.
Нельзя сказать, что Рональд шер Бастерхази был совсем уж лишен чувства благодарности. И точно так же нельзя сказать, что он не испытывал этого чувства к своему бывшему учителю, Его Темнейшеству Пауку. Совсем наоборот! Рональд был искренне благодарен своему бывшему (бывшему! Как же приятно повторять это снова и снова!) учителю хотя бы за вколоченную до полного автоматизма способность в опасных ситуациях реагировать не только единственно правильным образом, но и быстро.
Его Темнейшество не зря прозвали Пауком, ни один паук не потерпит прикосновения к своей паутине чужих лапок — если это, конечно, не лапки жертвы. А потому те из его учеников, что не успели научиться правильно реагировать и с быстротой молнии отдергивать от запретного все более или менее дорогие им части тела, не слишком долго задерживались в категории живых. Впрочем, те, кто не научился прятать столь ценное умение — и прятать тщательно, — жили немногим долее. Слишком умных и слишком шустрых Паук не любил тоже, справедливо подозревая в них потенциальных конкурентов.
Первый ученик Его Темнейшества по кличке Дубина — умел. И реагировать стремительно, и прятать ненужное, и виду не показывать. Даже когда бьют почти смертным боем — все равно не показывать. Потому что почти — не считается, это все-таки не на самом деле смерть, а боль… Дубине не может быть больно, она деревянная. Ты об нее скорее сам кулаки отобьешь, чем до правильной реакции достучишься. Вот и не стоит кулаками-то, а от трости можно и увернуться. Иногда. В особо тяжелых случаях, когда это самое “почти” уже почти перестает быть “почти”. Но не слишком часто, упаси злые боги, не слишком часто — чтобы ни в коем случае не показать, что это ты тоже умеешь.
Нет. Не умеешь. Ничего ты не умеешь. Просто дубина — и все.
Только так можно было продержаться в Первых учениках Паука на протяжении полувека. Дольше всех прочих. Никто столько не сумел, а Дубина сумел. Выжить, не спалиться, отомстить обидчикам и опять не спалиться при этом — и получить вожделенную свободу, пусть и ограниченную, но по сравнению с тем, что было ранее… Какое хорошее слово — было. И больше нет. Вместе с должностью полномочного представителя Конвента, на которую ему было не плевать лишь в той степени, в каковой она давала возможность держаться как можно дальше от бывшего учителя, и правом на прежнее имя, которое Дубина так старательно забывал — Рональд шер Бастерхази…
Полученные за время ученичества навыки при этом никуда не делись.
***
Рональд понял, что этот ход он проиграл, и проиграл вчистую, еще на пороге таверны “Полкабана”. Еще до того, как за дверную ручку взялся, уже понял. И оставалось только смеяться, запрокинув голову навстречу враждебной стихии, глотать хлещущий по лицу мокрый ветер, пахнущий молниями и юной женщиной, и хохотать, как будто сроду не встречал ничего более забавного, чем пошедшая вразнос темная шера с нестабильным даром. Вон она, кстати, сидит в самом дальнем и темном углу, давайте же дружно сделаем вид, что мы ее в упор не видим, это же так смешно… И шагнем навстречу голодной безумной стихии, которой так легко тебя уничтожить, и не только тебя, ей по силам снести с лица земли этот городишко со всеми его обитателями… Но которой сегодня хочется просто играть. И не в смерть, а в иные — взрослые — игры. Давайте шагнем, если не боитесь!
Рональд шагнул.
Конечно, был и другой выход
Сбежать.
Как можно быстрее и как можно дальше. И, может быть, его химера даже успела бы вырваться тропами тени далеко за пределы Валанты, туда, где безумная стихия до него не дотянется, где она не имеет силы…
Но даже если забыть про клятву Конвенту (о которой, конечно же, забывать не стоит никому, желающему и далее пребывать в категории живых), бегство означало бы проигрыш не просто хода, а партии целиком. Причем без борьбы. Проигрыш заранее, еще до начала игры. По сути, сдача.
Ну уж нет! Рональд шер Бастерхази не из тех, кто сдается, не попытавшись повернуть себе на пользу все что только можно, даже собственный проигрыш.
***
Будь он честен перед самим собой, наверное, понял бы все гораздо раньше, еще на тракте. До спора. До того, как на них обрушился ливень, пропахший темной шерой на пике гормонального бума. И, может быть, тогда проявились бы и менее радикальные варианты развития событий… Впрочем, нет. Никаких “может быть”. И не только потому, что история не знает сослагательного наклонения: просто уже и тогда было поздно.
Заходя в таверну, насквозь пропитанную аурой темной шеры, стряхивая воду с волос и сорочки — воду, насквозь провонявшую тем же самым будоражащим ароматом, — он уже не просто знал, что поздно — он успел с этим смириться. И придумал минимум четыре варианта, как смягчить разгром и направить события в нужную сторону. Поздно вообще-то было уже тогда, когда шисов ублюдок Дюбрайн, пьяный в стельку от дождевой воды, гарцевал на своем семью екаями драном жеребце, сам неуловимо напоминающий жеребца, гладкий такой, холеный, полуголый, рельефно поигрывающий мускулами… В одних штанах гарцевал, между прочим, паскуда светлая, небрежно так, словно и не понимая, как его непристойная выходка действует на единственного зрителя и ни в динг не ставя собственную физическую привлекательность, словно и не осознавая…
Все он осознавал преотлично, шисов дысс! Потому и красовался, подставляя под острые плети дождя то широкие плечи безупречной лепки, то грудь, то поджарый живот, и водяные хлысты оставляли на светлой коже розовые чуть припухшие полоски, а он лишь смеялся и вертелся вьюном, ловя губами пьянящие струйки.
На закаменевшего в седле химеры Рональда он словно бы и не смотрел. Вот еще, смотреть на разных там темных шеров, пусть даже и полпредов Конвента. Только в том-то и дело, что “словно бы”! Короткие быстрые взгляды, насмешливые и острые, словно уколы шпагой, всегда искоса, неуловимо, стремительно — Рональд чувствовал их обжигающие прикосновения не столько даже кожей, сколько собственной сутью. Тот, кто полагает, что вода и воздух должны освежать, давать надышаться и дарить прохладу, наверное, никогда не встречал полковника МБ Дамиена Дюбрайна. Повезло ему, этому неведомому “тому”.
Прикосновения светлой силы обжигали похуже ударов раскаленной проволокой, продирали горячей ознобной болью до самых глубин, а легкие, почти неуловимые касания насмешливо-острого взгляда — всегда исподтишка, всегда словно бы и невзначай, всегда краем глаза — делали боль еще более острой и сладкой. Словно шисов ублюдок это все делал специально, словно знал или хотя бы догадывался, словно… А вот об этикете темных шеров как будто впервые слышит, еще и по поводу ржавой шпаги прошелся… Как есть ублюдок!
Красивый настолько, что больно смотреть….
— Шпаги — дурь, — сказал тогда Рональд только для того, чтобы хоть что-то сказать. — Оружие истинного шера никогда не ржавеет.
С неба одобрительно зарокотало, но обрадоваться отыгранному при помощи стихии очку Рональд не успел.
— Шер, который ничего не может без магии — гнилой пень, — промурлыкал шисов Дюбрайн, не открывая глаз и расплываясь в еще более широкой и сладкой улыбке. А потом медленно раскинул руки и прогнулся, откровенно и бесстыдно подставляясь под ласку дождя, разве что не застонал от удовольствия, пошло и сладострастно…
Рональд внезапно ощутил, что в коконе из горячего ветра, ограждающем его от враждебной стихии, стало вдруг слишком душно и тесно.
— Р-разумеется! — фыркнул он, прочищая перехваченное спазмом горло и надеясь, что Дюбрайн не заметит дрогнувшего голоса. — Спорим, что я уложу тебя и безо всякой магии?
Он сказал это быстрее, чем успел подумать, словно кто-то толкнул под язык. Впрочем, решение на тот момент было верным — в горле клокотали совсем другие слова, готовые вырваться при малейшей возможности, а вот им-то вырываться как раз-таки и не стоило.
Дюбрайн оборачивался очень долго и медленно — так медленно, что Рональд успел занервничать. И даже умну отрешения прочесть успел. И улыбнуться — нагло и ослепительно.
Рассматривал его Дюбрайн тоже долго и медленно, и в шальных бирюзовых глазах ехидными золотистыми искрами плясало что-то новое, незнакомое… Оценивающее? Заинтересованное? Шис! Не надо было говорить “уложу”, слишком двусмысленно…
— На что? — наконец поинтересовался шисов дыс Дюбрайн так вкрадчиво и томно, что не надо было быть менталистом, чтобы понять: он отлично уловил всю двусмысленность предыдущего высказывания. И теперь вовсю этим пользуется.
Идеальный враг — умный, ехидный, держащий в тонусе. Почти-что-враг. С таким не грозит опасность заскучать. И другие опасности, как ни парадоксально, тоже не грозят? Такой не ударит в спину, и не потому что светлый, а просто… потому что. Пятнадцать лет назад — и то не ударил, а мог бы, да и сегодня в Народном зале время тянул, нарушая все мыслимые и немыслимые дворцовые этикеты, прикрывая и давая возможность исправить ошибку — лишь потому что Рональд облажался, неверно сформулировав приказ, и ему потребовались две лишних минуты… Конечно, у шисова светлого наверняка была своя цель, тут нет вопросов, но он мог бы достичь ее и не прикрывая его, Рональда. Мог даже подставить — потом, когда цель была достигнута. Но не стал. Протянул этакую почти-что-руку почти-что-дружбы. Шис бы его побрал, этого светлого!
Рональд оскалился. Самое время было бы остановиться, но… Чужая сумрачная сила давила, требовала, растекалась под кожей раскаленной лавой, кипела в горле. Остановиться он уже не мог. Светлый шер хочет поиграть? Что ж, в подобные игры лучше играть вдвоем. Всегда было лучше…
Теперь настала его очередь осматривать светлого магистра медленно и со вкусом, оглаживая жадным взглядом горячую мокрую кожу и с удовольствием наблюдая, как она розовеет, как каменеет чеканный профиль, приобретая все больше сходства с оттиснутым на монетах, как щурятся глаза, словно бы просто от ветра, а на скулах проступают желваки. Он даже пустил свою Нинью чуть быстрее, обойдя белого жеребца на полкорпуса, чтобы удобнее было заглянуть светлому ублюдку в лицо и насладиться этим зрелищем в полном объеме.
— Да хоть на тракт, — мурлыкнул он, добавляя в голос бархатных воркующих ноток. — или ты любишь… помягче?
Окончательно смутить мерзавца, однако, не удалось: мерзавец уже взял себя в руки.
— Не люблю драться подушками! — Дюбрайн снова улыбался, широко, светло и открыто, как и положено светлому, дери его семь екаев. И добавил, так же невинно, светло и открыто: — Если я тебя уложу — покажешь мне ту книгу, что украл у Паука?
Шисов дысс!
— В-вы… слишком любопытны, мой светлый шер,— сумел выдавить Рональд сквозь закаменевшие губы.
“Если я тебя уложу…”
Четырех слов оказалось достаточно, чтобы низ живота скрутило горячим узлом,. “Хочу!” — послышалось в близком громовом раскате. “Дай! Мое!”— и внутренности откликнулись тянущей жадной болью, запах грозы защекотал ноздри, темные вихри заметались вокруг, сплетаясь с его собственной силой, стремясь взломать, проникнуть глубже, вывернуть наизнанку, прогнуть, подчинить. Ощущение твердого горячего тела, распластавшего тебя на кровати… столе… полу… Не важно! Главное, что распластавшего, прижавшего так, что ни дернуться, ни вздохнуть, навалившегося сверху…
Послушная прыгающим мыслям хозяина Нинья чуть приотстала, и Дюбрайну пришлось повернуть голову, отслеживая Рональда взглядом и улыбаясь — на этот раз с легким недоумением.
“Если я — тебя…”
Внутренности опять свело судорогой. Ох, Дюбрайн… Какая же ты сволочь. И остается только надеятся, что это ты непреднамеренно и что ничего не заметишь. Или подумаешь не в ту сторону — ну, например, что Рональд просто почему-то хотел сохранить свой трофей в тайне и надеялся, что Паук никому не расскажет. Не похвастается ловкостью ученика? Это Паук-то? Ох… Но пусть лучше светлый думает, что Рональд заслуженно звался Дубиной, чем догадается, что с ним происходит на самом деле.
Дюбрайн наконец-то отвел взгляд (спасибо вам, Двуединые!). Пожал плечами.
— Ну, я не настаиваю.
Голос его по-прежнему был ехидным, но теперь сквозь ехидство проступало возбуждение. И что-то еще. Что-то, слишком похожее на… понимание? Сопереживание? Да нет, чушь! Быть не может. А вот возбуждение — это хорошо. Пусть светлый сам догадается. Пусть ему кажется, что он догадался первым. Так будет проще. И естественнее. Может быть…
Во всяком случае, есть надежда.
Ну действительно, откуда же светлому знать, как себя ощущает и на что способен сильный темный на пубертате? Он ведь сам никогда таким не был. И темных рядом с ним тоже наверняка не было, а у светлых все иначе.
— В конце концов, тебе ведь почти сто лет… — Тон Дюбрайна был преувеличенно сочувственным, но уголок губ предательски подрагивал, превращая сочувствие в издевку. Вроде бы ведь издевку, да? Только вот смотрел шисов светлый при этом почему-то вперед, пристально так смотрел, словно мог разглядеть что-то очень важное в колышущейся ливневой пелене. Что ж, спасибо ему хотя бы за это, чем бы он ни руководствовался. — Да и кости плохо срослись. Тебе услуги целителя не нужны? По старой дружбе возьму недорого.
В другое время это был бы сильный удар — Рональду очень хотелось надеяться, что про его травмы Дюбрайн не знает. Или хотя бы знает не всё. Глупость, конечно: чтобы полковник Магбезопасности — и чего-то не знал? Чего-то о ком-то не знать полковник мог только в том случае, если не считал этого кого-то достойным интереса, а полномочного представителя Конвента вряд ли можно было отнести к таковым недостойным. Ладно. Проехали.
— Наглый недопесок, — мурлыкнул Рональд. — С тебя будет признание Шуалейды темной.
— Мне еще шкура дорога — врать Конвенту! — фыркнул Дюбрайн, мечтательно жмурясь и слизывая дождевую воду с ладони (Рональда опять передернуло сладкой горячей судорогой). — Сумрачная, склонность ко тьме восемь из десяти, и то лишь из почтения к твоим сединам.
— Идет!
Они ударили по рукам.
Для этого Рональду пришлось на долю секунды разомкнуть защитный контур, и…
Наверное, это было ошибкой. Да что там! Это точно было ошибкой, и если бы он в ту секунду был способен здраво соображать, если бы не стискивала его так в душных объятиях чужая сила, если бы не раскрывалась ей навстречу собственная сущность — так радостно и позорно, так унизительно… Если бы не приходилось давить все это щитами, давить наглухо, не давая прорваться ни единому намеку… Он, конечно, ничего подобного бы не сделал.
Снять защиту! Пусть даже и внешнюю, пусть даже и на долю секунды! И для кого? Для светлого! Да еще и облитого ненавистным дождем…
Шарахнуло так, словно он не руки живого человека коснулся, а схватился за гномий амулет, заряженный под завязку — есть у них такие, что плюются искусственными молниями. Ну или настоящую молнию за хвост попытался поймать, да вот хотя бы одну из этих, что ударили слева и справа от тракта, словно подтвердив только что заключенное пари яркой вспышкой, густо простеганной полупрозрачными дождевыми нитями. То ли светом, то ли этими же нитями у Рональда словно прошило каждую клеточку, потом обморозило до звонкой хрусткости, потом выкрутило, досуха выжимая, и…
И стало легче.
Рональд осторожно крутанул головой и понял, что это не самообман: ему действительно стало намного легче. Нет, горячее желание юной темной никуда не исчезло, но сделалось словно бы терпимей, и от него больше не перехватывало дыхание. Даже в голове прояснилось.
Светлый целитель, чтоб его! Лечит даже таким вот случайным прикосновением, сам того не замечая. Ах, какой славный почти-что-друг из него мог бы получиться! Ладно, пусть не совсем друг, пусть хотя бы приятель…
Мог бы. Да.
— Где эта шисова деревня? — буркнул он, прикрывая раздражением смущение.
— Две минуты, мой темный шер!
Дюбрайн, красуясь, вырвался вперед. Кажется, он ничего не заметил. Хорошо.
И совсем уж отлично, что он принял нужную ставку. Сам. Но при этом уверен, что это он вынудил темного ее принять, а потому считает себя победителем.
Отлично.
Его никто не заметил — охранники в ужасе смотрели на несущееся прямо на них с лютым скрежетом и воем чудовище цвета адского пламени. Надо отдать должное солдатам семьи Коломбо – они успели не только отпрыгнуть с траектории этой неизвестно откуда взявшейся колесницы дьявола, но и открыть по ней огонь. К стрельбе присоединилась стража, расставленная на балконе. Пули без труда пробивали неармированные стёкла, тонкую жесть кузова, шины. Автомобиль начал разваливаться на ходу, задымился, загорелся – но в предсмертном рывке всё же влетел в сияющий стеклянный портал главного входа, где и замер посреди мощного каскада сверкающих брызг.
— Все назад! – заорал сбежавший по изогнутой царственной лестнице Вик Орено. – Там бомба! Сейчас взорвётся!
Но бомбы не было, и ничего не взорвалось. Когда пламя с бренных останков «доджа» сбили огнетушителями, на чудом уцелевшем лобовом стекле прочли надпись, сделанную термостойкой акриловой краской:
Привет от русских из ресторана «Одесса»
А под ним – совершенно однозначный символ из палочки и двух кружочков.
Такой звонкой оплеухи славная семья Коломбо ещё не получала. И от кого?! От каких-то русских лекакацци! Животная ярость ударила в уже слегка хмельные головы. Все присутствующие от мала до велика немедленно устремились рвать гадов на куски, но дон Персико зычно приказал всем женщинам, старикам и детям оставаться на месте, а мужчинам – разобрать оружие, сданное при входе на хранение, садиться по машинам и гнать на Брайтон-Бич, к треклятой «Одессе».
— Порвём их русские задницы, парни! – вдохновенно закончил дон и устремился на парковку к своему коллекционному «даймлеру» 1928 года выпуска.
* * *
Зрелище было неповторимое: по Кони-Айленд Авеню, подпрыгивая на ухабах и рытвинах, неслась кавалькада роскошных автомобилей – «ламборгини» и «роллс-ройсы», «феррари», «бентли», «линкольн-кабриолеты». Джентльмены в шикарных смокингах и фраках, высунувшись из окошек, палили в воздух и орали, как резаные.
До «Одессы» оставалась пара кварталов. Неожиданно машины, ехавшие первыми, синхронно заюлили, сшибаясь боками, сбросили скорость, остановились вкривь и вкось, перегородив всю дорогу. В них въезжала вторая очередь, во вторую — третья. Лишь несколько машин, ехавших в арьергарде, успели вовремя притормозить. Капо Вик Орено, первым выскочивший из своего пижонистого канареечного «бугатти», увидел в свете фар две ленты с шипами, протянутые через всю мостовую.
— Фак! – крикнул он и дал автоматную очередь в небо.
Это послужило сигналом для остальных. Гангстеры не без труда выкарабкивались из машин, орали, перемежая итальянские и английские ругательства, беспорядочно палили во все стороны. В ответ прозвучали выстрелы откуда-то сверху – нечастые, негромкие и очень точные. Лопались уцелевшие шины, с чпоканьем разлетались фары, парили пробитые радиаторы, лобовые и боковые стекла, солдаты семьи Коломбо падали с визгами и стонами, хватаясь кто за руку, кто за ногу, вскакивали, спасаясь бегством или уползали с поля боя.
Это с крыш ближайших зданий били снайперы, заранее расставленные Фрицем и снабжённые литтоновскими очками ночного видения. Было их всего шестеро, включая наставника, старого бурятского охотника Ользона, но за три с половиной минуты они нанесли сокрушительное поражение армии Кармайна Персико, насчитывавшей шестьдесят с лишним «курносых» рыл. Этих самых рыл заметно поубавилось бы, если бы не чёткий приказ Фрица стрелять только по конечностям и выводить из строя автомобили. Так что обошлось без жертв, бандиты, умываясь кровью и соплями, набились в уцелевшие автомобили, как сельди в бочки, и укатили обратно в свой Бенсонхёрст.
Через каких-то десять минут к месту побоища подкатили два эвакуатора Сёмы Добкиса и в несколько приёмов откатили покорёженные, но всё ещё элитные машины к нему на задний двор.
* * *
Это был беспрецедентный случай в истории нью-йоркской мафии. Поэтому была срочно созвана Комиссия – совет пяти семей, на котором решались только вопросы исключительной важности. Встреча проходила в приватном зале ресторана «Кармине» на Бродвее.
Председательствовал сам Джон Готти, улыбчивый, обаятельный и абсолютно беспощадный босс семьи Гамбино. По правую руку от него сидел Тони «Дакс» Коралло, глава семьи Луккезе, по левую – Фрэнки Скаллиа, ветеран «Коза Ностра», бывший консильери самого Лаки Лучиано, формально не входивший ни в одну из семей, но участвовавший во всех нечастых заседаниях Комиссии. Прочие боссы и их советники произвольно расселись за овальным столом. Прямо напротив Готти сидели Кармайн Персико и и его первый заместитель Джерри Ланжелла. Поскольку Персико, как «потерявший лицо», был лишен права голоса на это совете, от лица семьи Коломбо выступал Джерри.
— Это недопустимый прецедент, синьоры, совершенно недопустимый! – говорил он, темпераментно рубя воздух сжатым кулаком. – Затронута честь не только нашей семьи, но и Организации в целом. Брошен дерзкий вызов всему существующему порядку…
— Что конкретно предлагаешь, Джерри? – с ухмылкой спросил Коралло.
— Объединить все наши армии и стереть этих долбанных русских, сбросить их в океан! Это послужит хорошим уроком для всех остальных…
— На фарш пустить! – поддержал представитель семейства Бонано с говорящей фамилией Инделикато. Хотя и прочие члены этой семейки, даже по меркам мафии, деликатностью не отличались. Другие семьи считали «бананов» дикарями и психопатами, и имели с ними дело только в силу необходимости.
— А давайте организуем им репатриацию в Сибирь? – ехидно предложил косоглазый Филипп Ломбардо, босс семьи Дженовезе. – Мои ребята сумеют договориться и с Госдепом, и с Кремлём.
— У меня два тысячи акров целины в Вайоминге! – выкрикнул кто-то еще. – Пусть там побатрачат!
— Дустом их травануть!
— Поджечь Брайтон-Бич с четырёх концов!
Дискуссия становилась все более оживленной. Джон Готти помалкивал, с отеческой улыбкой глядя на соратников, как на расшалившихся детей.
Фрэнки Скалиа тихо, но выразительно кашлянул. Все сразу замолкли.
— Позвольте старику сказать слово? – дребезжащим голосом начал он.
Человек этот пользовался колоссальным авторитетом и как правая рука самого Лаки, и как участника Второй Мировой войны, кавалера нескольких боевых орденов.
— Конечно, уважаемый Фрэнки, говорите, — чуть не хором сказали все.
— Я знаю русских. Они сумасшедшие. Я воевал бок о бок с ними, видел, как сражаются эти ребята. Прыгают безоружные на дзоты, чтобы спасти товарищей, бросаются под танки со связкой гранат. Своя жизнь для них не стоит ни черта. Даже те, кто по возрасту не успел повоевать, прошли хорошую подготовку в Красной армии. Если мы тронем кого-то из них, другие, каждый из них, будет приходить к нам обвешенный бомбами и уносить с собой сотни, тысячи наших жизней. А мы к этому готовы? Так вот что я скажу вам, синьоры — нам сам бог послал таких ребят.
Голодных, хорошо обученных, готовых сражаться. Давайте отдадим им Брайтон-Бич. И объединимся. У нас есть проблемы с ирландцами, колумбийцами, кубинцами, мексиканцами, чёрными из Гарлема и Бронкса, нам такие ребята очень сейчас понадобятся. Подумайте, ведь второго такого шанса у нас не будет…
В этот день в ресторане на Бродвее родилось то, что потом стали называть «русская мафия с Брайтон-Бич».
И в тот же день в больнице Брукдейл умер Фриц.
Царапина, которую он заработал, выпрыгнув из красного «доджа», вызвала заражение крови. Когда Фриц, ни разу в жизни не болевший, в полубреду дотащился-таки до врача, медицина была уже бессильна.
Его похоронили с неофициальными воинскими почестями и прощальным залпом из пистолетов, винтовок и карабина. За отсутствием семьи и наследников ордена передали боевым товарищам, гвардии сержантам Алексею Гандошко и Якову Фраеровичу. Согласно последней воле покойного, гроб опустили в землю под песенку местного барда Миши Бликмана, сочиненную лет пять назад по пьянке в честь Фрица и в его присутствии. Начиналась она так:
— Майор Варшавер в сорок пятом
Войну закончил как герой,
А после спёр аккумулятор,
Когда с войны пришел домой…
И такого на чинном еврейском кладбище ещё не слыхали.
* * *
По иронии судьбы пышная еврейская свадьба Лёнчика и Леони состоялась в том самой «Ривьере» в Бенсонхэрсте. Расходы, связанные с арендой этого роскошного ресторана взял на себя Кармайн Персико – это был свадебный подарок семьи Коломбо семье «синьора Коки», как уважительно называли теперь бывшего ленинградского мента Косолапова.
Правда, в этот раз на сцене не было Мадонны – зато вдохновенно лабали «Хитрые зайцы», и сама новобрачная, заметно беременная и чуточку курносая, виртуозно наяривала «Семь-сорок» на своей чудо-скрипке.
Подвыпивший Рудольф Аркадьевич, подхватив Бабушку, первым пустился в пляс, а Роза Марковна, тоже не вполне трезвая, аж всплакнула от избытка чувств. Лялька танцевала с синьором Кокой, а Пятку закрутил в танце элегантный Вик Орено. В это время в каморке за сценой Оскарчик переодевался в принца Гамлета, готовясь исполнить шуточную пародию на знаменитый монолог.
А уехали молодые на новеньком красном «додже», свадебном подарке Коки.
* * *
В скором времени Лёнчик с женой перебрался в Бостон. На время большого ремонта в родовом особняке О’Брайанов они поселились в пентхаусе возле Маяка. Осенью Лёнчик поступил в Гарвард на факультет делового администрирования.
В феврале у Яблонских родился здоровенький толстенький мальчик. По настоянию Леони малыша назвали Томом.
Год спустя она выиграла конкурс на место в Бостонском Симфоническом, а через пять — стала там первой скрипкой.
Ещё через год Лёнчик получил лицензию независимого налогового консультанта. К нему часто обращались выгодные клиенты из Нью-Йорка.
Кока, понятное дело, тоже начал зарабатывать неплохо. У него получалось совмещать работу на Организацию с работой в сети бойцовских клубов, принадлежащих Дональду Трампу. А по части потомства он обскакал Лёнчика — в 1980 Лялька подарила ему двух очаровательных девчушек, Риту и Аниту.
Под это дело мистер и миссис Косолапофф обзавелись собственным домиком на Бруклин-Хайтс.
А в родительском доме теперь безраздельно рулила Пятка: Роза Марковна сильно сдала, особенно по части головы, и на семейном совете было принято решение отдать её в кошерный санаторий для пожилых в Ньюпорте. Финансировать эту недешевую затею вызвались Кока и Лёнчик.
По субботам Рудольф Аркадьевич навещал жену, все реже узнававшую его. Остаток уик-энда он коротал в бунгало лечащего врача Розы Марковны — незамужней и элегантной Бекки Циммерман.
По всему Брайтон-Бич, на участках, принадлежащих Саваофу, как грибы росли «трамповки» — социальные высотки Трампа. Местной общине удалось продавить через муниципалитет приоритетное право заселения для иммигрантов из СССР. Медленно, но верно район превращался из типичной нью-йоркской трущобы в Маленькую Одессу.
В общем и целом всё было хорошо. В октябре 1982 Леони сообщила, что ждёт второго ребёнка. А через месяц пропала без вести Бабушка…
Азирафель по-прежнему не слишком хорошо разбирался в непостижимом, но это вовсе не мешало ему получать удовольствие от происходящего. А ещё он очень любил получать письма и огорчался, что уже больше века в его почтовом ящике появляются лишь счета. Отвечать на письма он, кстати, тоже любил.
Филин влетел в магазин, будто так и задумывалось, и уселся на вешалку, несколько раз чиркнув клювом по шляпе, оставленной однажды кем-то из посетителей. Лёгкий запах гари ещё витал в воздухе, а следы копоти на некоторых полках были почти незаметны. Азирафель даже не испачкал руку, бережно и осторожно поглаживая корешки редких изданий, как давно привык. Он обошёл магазин по кругу, вновь вернувшись к Кроули, который так и стоял возле вешалки, переглядываясь с филином.
— Всё в порядке…
— Я же тебе говорил! А ты уже оценил те новые книги?
— Мне кажется, что ты в них ориентируешься ничуть не хуже меня, — улыбнулся Азирафель.
— Можешь тешить себя надеждой, — фыркнул Кроули, — но я уверен, что не видел у тебя прежде столько книг с красными обложками, выставленных в ряд.
— Что ж, возможно, ты…
— Я всегда прав, — нетерпеливо отозвался Кроули. — Ты собираешься забрать у него письмо?
— Но это же твой филин, — напомнил очевидное Азирафель.
— Но письмо он принёс не в мою квартиру. И вообще, ангел, мне кажется, что если бы кто-то из них решил сюда написать, он бы выбрал адресатом тебя.
Наверное, Кроули не ошибался, и всё же Азирафель медлил. Насколько проще уйти навсегда, зная, что оставляешь мир, в котором всё устроено по твоему вкусу, чем вернуться туда спустя годы, будучи почти уверенным, что всё пошло не так, как хотелось тебе. Свободная воля — очень интересный дар, который легко обращается проклятьем, если перестать думать. А когда всё хорошо, не думать — слишком большое искушение, особенно для смертных, чей срок жизни не позволяет строить долговременные планы.
Насколько проще жить, не привязываясь душой ни к кому из смертных, не наблюдая, как они стареют и становятся немощными, не переживая их неминуемые смерти. Если филин долетел, то в их мире прошло не меньше четверти века, а это большой срок…
— Ангел, ты что… боишься?
Иногда Кроули бывал чересчур проницательным.
— Чего мне бояться?
— Ну, не знаю… мне, например, страшно. Сколько им всем было лет? Особенно Дамблдору, да и остальные недалеко от него ушли, — Кроули болезненно поморщился. — А пишет, наверное, Поттер. Ни у кого другого упорства бы не хватило.
— А может, и желания, — Азирафель улыбнулся, отгоняя грусть.
— Это вряд ли… ну, давай уже. Не томи!
Филин спокойно дал отвязать от лапы письмо, но не торопился улетать. Похоже, он ждал угощения. Впрочем, ещё несколько минут он вполне мог подождать. Разглядывая знакомый почерк, Азирафель улыбнулся:
— От Поттера…
— Читай уже! — Кроули никогда не мог похвастаться долготерпением.
Азирафель сначала всё-таки устроился в любимом кресле, надел очки и только потом приступил к чтению.
— «Здравствуйте, мистер Азирафель и мистер Кроули. Неделю назад был мой день рождения, и я по традиции снова вам пишу. Пусть все предыдущие письма не находили адресатов, но я всё равно верю, что рано или поздно мне повезёт…»
— А он ни черта не меняется, — усмехнулся Кроули. — Подумать только, традиция у него!
— Мне нравится, — улыбнулся Азирафель и продолжил чтение. — «Кстати, я купил себе точно такой же телефон, как у мистера Кроули, если, конечно, правильно запомнил модель. А потому думаю, что повезёт мне очень и очень скоро».
— Что бы хорошее запомнил, — проворчал Кроули, но Азирафель видел, что он был польщён. — Например, что за руль чужой машины садиться нельзя.
— Ты придираешься, дорогой, этот урок он усвоил ещё при нас. Итак. «Ваши овцы живы-здоровы, и, если честно, первокурсники их терпеть не могут, потому что Снейп научил этих кудлатых тварей шпионить, и стоит кому-то начать списывать или ещё что такое, они сразу блеют обо всём Снейпу…»
— А вот Поттер ни капли не изменился! — Кроули развалился на диване, устраивая ноги на подлокотнике, и каким-то непостижимым способом в его руке оказалась бутылка коньяка, к горлышку которой он с удовольствием приложился. — Рассказывает про овец вместо того, чтобы…
— Не торопись, дорогой, дальше будет про людей.
— Так и быть, дам ему ещё один шанс, — видимо, коньяк в бутылке оказался неплох. — Но про овец, соплохвостов и уток можешь пропускать. Лучше Даррелла ему не написать.
— Ты читал Даррелла? — удивился Азирафель.
— У тебя в магазине чего только не найдёшь. Не отвлекайся, ангел.
— Хорошо, — покладисто согласился Азирафель. — Не отвлекаюсь. «Кстати, сам Снейп оказался не так плох, как я о нём думал на первых курсах. Сириус говорит, что это его благотворное влияние, но Снейп уверяет, что старый… — Азирафель внимательно вгляделся в тщательно замазанное слово и прочитал по слогам: — пи-до-рас ничему хорошему научить не может. Это он так шутит, разумеется. Сначала я не верил, что у него есть чувство юмора, но когда пригляделся, оно обнаружилось. А так-то Сириус отличный профессор, и многому может научить, это я теперь как коллега говорю».
— Что? — Кроули перевернулся на живот, с удивлением разглядывая Азирафеля. — Поттер профессор?
— Выходит, что да.
— Хотел бы я почитать его поурочные планы. Если судить по письму, они не выдерживают никакой критики.
— Дорогой, Гарри просто придерживается стиля доверительного разговора, — попытался урезонить его Азирафель.
— Пф-ф! Уверен, что он и слов-то таких не знает.
— Знает! — Азирафель ткнул пальцем в письмо. — «Надо сказать, что коллектив меня принял неплохо, хотя я не послушал Снейпа и на первом же педсовете поругался с Хуч. Мне кажется, Дамблдор специально устраивает там развлечение…»
— А что я говорил?! — вскинулся Кроули. — Конечно, специально! Эти его «поделитесь наболевшим, коллеги…» А читать вслух чьи-то поурочные планы?
— Неужели он читал твои, а я пропустил?
— Ты вообще не слишком жаловал педсоветы. А зря. Что там он говорит про Хуч?
Азирафель улыбнулся, находя нужное место в письме:
— «А ещё мне кажется, говорить коллеге: «Сначала родите своего, и мы посмотрим, кого вы воспитаете» — это верх непрофессионализма. У многих великих педагогов вообще не было детей, но они же как-то справлялись? Более того, по их книгам весь мир учится, как воспитывать детей».
— М-да, — Кроули задумчиво отпил из бутылки. — Хуч ни капли не изменилась, как, впрочем, и Поттер. Как он мог с такими воспитателями вырасти таким идеалистом?
— А чему ты удивляешься? И Снейп, и Блэк тоже теоретики. Вот смотри, Гарри дальше пишет: «У Сириуса с Северусом детей вот не было, но меня они вырастили очень даже хорошо. Ну, мне так кажется. Хотя, конечно, и они не без греха. Например, они долго не верили, что мы с Драко просто друзья, и предостерегали от разного. И Сириус-то понятно, он всегда не доверял Малфоям, но вот Северус удивил».
— В каждом приличном семейном шкафу должны быть скелеты, — Кроули назидательно кивнул, вновь прикладываясь к бутылке, — но иногда они торчат наружу. Больше он ничего про Малфоев не пишет?
— Пока не вижу, — Азирафель пробежал взглядом несколько строк. — Зато есть про Геллерта… ух ты! «Геллерт Бэгшот такой же старый, как Дамблдор, и никто не понял, зачем они вдвоём сделали вид, что сошлись…» Тут зачёркнуто что-то о том, что сошлись они в том-самом-смысле, — уточнил Азирафель. — «И даже купили дом в Хогсмиде, где Альбус уже начал разводить трепетливые кустики и завёл козу в лучших семейных традициях…»
— Никогда не сомневался в Дамблдоре, — фыркнул Кроули. — Он умудрился устроить личную жизнь у всех на виду так, что никто в неё не верит, а стало быть, и не лезет с советами.
Азирафель тоже отдал должное уму Альбуса:
— Дорогой, мне кажется, что он просто позволил себе всё. И ему это сошло с рук.
— Где-то я уже наблюдал нечто подобное, — пробурчал Кроули, делая очередной глоток.
Азирафель ответил улыбкой на его более чем прозрачный намёк и вернулся к письму:
— «Но если они действительно поселятся в Хогсмиде и уйдут на покой, как грозятся, то у нас сразу же откроется вакансия директора и профессора трансфигурации. Что-то трансфигурации в последнее время не везёт. После того, как Макгонагалл удалилась на покой и, по слухам, вышла замуж за какого-то маггла, сменилось уже четыре профессора, из которых Геллерт, несмотря на возраст, был лучшим…»
— Поттер уже собрал, кажется, все слухи, но так и не написал, что преподаёт сам, — недовольно скривился Кроули. — И вообще, почему он ничего не написал про Тома? Про Беллатрикс? Про Филча? Про Скиттер? Почему бы ему не приложить к письму номер «Ежедневного Пророка»?
— Дорогой, но он пишет о том, что ему интересно. А «Пророк», наверное, филину было бы тяжело нести.
— Ты видел этого филина? — Кроули извернулся, чтобы взглянуть на недовольно нахохлившуюся птицу. — Это же гора мышц и злости. Ангел, ты, конечно, можешь сколько угодно защищать мальчишку, но дайджесты так не пишут!
— Дорогой, это просто письмо, — попытался урезонить его Азирафель.
— Просто письмо? Ангел, он написал нам из другой реальности! Эта чёртова птица нарушила парочку основных законов мироздания! А мы должны по этим крупицам воссоздавать целую картину? Да у меня от его письма вопросов больше, чем возникло после посещения твоих приятелей-ангелов на их зажигательной вечеринке!
— Это потому, что там ты получил ответы на всё, — улыбнулся Азирафель.
— Возможно, — нехотя согласился Кроули. — Но мне всё ещё интересно…
— Я обязательно спрошу обо всём Гарри в ответном письме.
— Постой, ты хочешь ответить?!
— Ну да. Филин же не просто так сидит. Он ждёт ответа, и я не собираюсь его разочаровывать.
— Так просто?!
— А зачем усложнять? И знаешь, дорогой, мне кажется, я знаю, где мы проведём следующий отпуск. Ты только представь…
Судя по всему, Кроули представил, потому что на его губах заиграла мечтательная улыбка.
— Ангел, ты просто чёртов гений! Кстати, многие смертные ходят в отпуска каждый год… делают там фотографии, а потом вспоминают… и мы бы так могли… только затягивать нельзя… у них возраст…
Азирафель слушал Кроули и улыбался. Они с ним, наверное, здорово отуземились, раз с такой лёгкостью начали рассуждать о делах смертных. И почему-то от общения с людьми больше не отпугивали ни их короткий век, ни некоторая суетливость. Совершенно непостижимым образом.
— И знаешь что, ангел? Если у Барти будут дети, кем они нам будут приходиться? — Кроули эта мысль заняла настолько, что он уселся на диване самым традиционным способом. — И тогда ничего не кончится, понимаешь? Даже у Неё есть Адам… а мы вообще рядом будем.
Так далеко Азирафель не загадывал, хотя в одном не сомневался точно — они с Кроули будут рядом. Всегда. И это было правильно. Он достал из секретера стопку бумаги для письма и зачем-то взял старинное перо и чернила.
— Передавай от меня привет, ангел, — довольно улыбнулся Кроули. — И напиши, что мы скоро их навестим, как только Барти устроится. Пусть ждут в отпуск.
— Обязательно, дорогой. Так и напишу.
Кроули пожал плечами:
— А должно? Имя как имя… не могут же все подряд зваться Кроули. Меня больше настораживает, почему Адам его сделал полицейским детективом.
— С этим-то как раз всё просто. Мне кажется, Адам в таком возрасте, когда это ремесло окружено ореолом романтики. Подумай сам: чёрный плащ, тёмные очки, пистолет…
— М-да, — Кроули скептически поморщился. — Не те фильмы ты, ангел, смотрел.
— Я читал. Жанр называется «детектив» и иногда радует…
Кроули жестом попросил прекратить и взглянул на Барти:
— А ты сам как думаешь?
Барти потёр затылок:
— Чёрный плащ у меня уже есть…
— Понятно! — оборвал Кроули. — Но почему Бродчерч? Это же такая дыра.
— Мне кажется, именно поэтому, — улыбнулся Азирафель. — Гораздо проще начинать новую жизнь в месте, где ничего не происходит… я имею в виду — ничего серьёзного.
Барти вздохнул:
— Учитывая мою удачливость…
— Пф-ф! — фыркнул Кроули. — Кто-нибудь по-соседски сольёт бензин или сорвёт яблоко. «Кража века», «спешите видеть»… Мне нравится этот план. А ты что скажешь, Барти?
Вместо того чтобы ответить, Барти задумчиво поскрёб отросшую щетину и немного виновато взглянул на Азирафеля:
— Моя мать была католичкой. Не то чтобы она воспитывала меня как-то по-особенному, нет… но когда она осталась в тюрьме, подменяя меня, она сказала: «Бог направит тебя в нужное место. Даже если сначала ты этого не поймешь». Я и не понял… тогда я не придал её словам особого значения, потом и вовсе было не до них, но сейчас почему-то вспомнил…
— Всё будет хорошо, Барти. Тебе и в самом деле надо попробовать что-то своё, а мы будем рядом, — начал Азирафель.
— Тебе надо обязательно завести телефон и зарегистрироваться в соцсетях, — перебил Кроули.
— Зачем? — лицо Барти вытянулось.
— Будешь постить картинки котиков и знакомиться с теми, кто их будет лайкать, — небрежно бросил Кроули.
— Но… я ничего не понял…
Азирафель прекрасно обходился без этой суеты, поэтому поспешил успокоить:
— Это не так важно. Главное, что ты сможешь нам звонить, даже если просто захочется поболтать. И мы всегда сможем тебя навестить.
Оставалось лишь самому в это поверить: грядущая «игра с огнём» вызывала слишком много опасений. Пусть Адам и сказал, что для них всё закончится хорошо, Азирафель не мог на этом успокоиться. Он слишком долго жил, чтобы усвоить, насколько разными бывают эти «хорошо», но вываливать всё это на Барти было бы неправильно. Именно поэтому они решили, что ему лучше остаться дома изучать личное дело Алека Харди, а им — отправиться на прогулку.
Со сменой облика проблем не возникло: воссоздать по памяти Оборотное зелье и бросить туда пару волосков было делом пяти минут, а дальше пришлось разделиться. Азирафель не предполагал, сколько сил потребует это простое действо. Почему-то казалось, что стоит оказаться не вместе, как сразу из ниоткуда выскочат легионы Ада, чтобы схватить зазевавшуюся жертву. Договорились, что Кроули уже в образе Азирафеля выйдет первым, доедет на такси до книжного магазина и уже оттуда отправится в парк, где на скамейке у пруда у них и состоится встреча.
Кроули легко вошёл в образ и даже старался улыбаться, только вот Азирафель всё равно мог бы его узнать — по взгляду и по ещё чему-то неуловимому, но присущему лишь Кроули. Оставалось надеяться, что Наверху не слишком приглядывались к Азирафелю, чтобы заметить подмену.
— Вы поменялись? — спросил Барти, едва закрылась дверь за Кроули. — Ты же Азирафель?
Это уже никуда не годилось.
— Как ты узнал?!
— Ну, вы же… вас же невозможно перепутать!
— Чем мы себя выдаём?
Барти задумался, а потом пожал плечами:
— Я точно не знаю, есть что-то такое… — он пощёлкал пальцами, подбирая слова, — что присуще только вам. Жесты… мимика… взгляды…
— Как хорошо, что остальные не так проницательны, — улыбнулся Азирафель.
— Что вы собираетесь делать?
— Проверить одну теорию. Надо же нам убедиться, что нас оставили в покое?
— А вас оставили?
— Именно это мы сейчас и выясняем.
Барти недоверчиво покачал головой:
— Странный способ… не то чтобы я был большим специалистом, но…
Азирафель отшутился, однако когда он выходил из дома, на душе скребли кошки. Он отдал консьержу письмо, которое следовало передать Барти через три дня, и которое бы благополучно потерялось, если бы они вернулись домой раньше этого срока. Теперь можно было отправляться на встречу.
***
«Бентли» стояла на своём обычном месте без единой царапинки, и Азирафель не сомневался, что это та самая машина Кроули, которую тот «купил новёхонькой» и к которой успел привязаться, как к близкому другу. Почти как к близкому другу — тут всё-таки были нюансы. Разумеется, Азирафель и не подумал садиться за руль, воспользовавшись услугами такси, и, как ему показалось, доехал до парка слишком быстро.
Однако Кроули уже был там. Он кормил уток, вернее, кидал в них хлебом и, заметив Азирафеля, немедленно поспешил к нему:
— Как ты?
— Нормально. А ты? — тревожное чувство немного поутихло, и, осмотревшись, Азирафель заметил торговца мороженым. — Хочешь вафельный рожок?
— Не откажусь, — чопорно ответил Кроули.
Они, не сговариваясь, не называли друг друга по именам, чтобы не допустить досадной ошибки, и, как казалось Азирафелю, ничем себя не выдавали.
— Как книги?
— Будто ничего и не было, — улыбнулся Кроули. — И даже, похоже, появилось несколько новых. А как машина?
— Ни царапинки! — Азирафель вернул улыбку. — Словно вчера куплена.
Кроули взял мороженое и с удовольствием за него принялся. Он мог сколько угодно отрицать свою любовь к сладкому, но Азирафель-то знал! Насладиться фруктовым шербетом помешал крик встревоженных птиц, которых спугнуло нечто слишком похожее на Смерть, чтобы это можно было проигнорировать.
— Не нравится мне это, — Азирафель махнул в сторону Смерти мороженым. — Слишком дёшево…
Не могли же их конторы нарушить все правила и появиться в столь оживлённом месте? Особенно когда это уже нельзя оправдать близостью Армагеддона. Но Азирафель сильно ошибался.
— Нгх!
Связанному Кроули заткнули рот и поволокли по дорожке парка. Азирафель попытался его догнать, но был остановлен ударом в спину: Хастур не любил церемониться, особенно с предателями. Разумеется, смертные ничего не заметили, продолжая заниматься своими делами. От этого почему-то стало обидно.
Впрочем, обида быстро прошла, стоило сосредоточиться на происходящем. Следовало признать, что всё это представлялось немного не так. Для начала они сами должны были прийти в свои офисы. Ну и ещё по мелочи… Азирафель точно не рассчитывал, что его запрут в маленькой комнатушке, где воняло настолько отвратительно, что его начало мутить. Не хватало ещё выдать себя! Азирафель стиснул зубы и поборол неуместные позывы. О том, через что сейчас проходит Кроули, он предпочитал не думать, чтобы ничем не выдать себя и ничего не испортить. От его игры сейчас зависело слишком многое, как и от игры Кроули.
Томиться в зловонной клетушке долго не пришлось. Азирафелю связали руки и куда-то повели, петляя среди тёмных коридоров, стены которых были увешаны разнообразными плакатами, очевидно, для лучшей мотивации служащих. Скорее всего, эти плакаты имели какую-то пользу и даже наверняка кого-то к чему-то побуждали, но Азирафелю с трудом удалось подавить немного нервный смех, читая все эти «Помни — самое худшее еще впереди!», «Ты ничего не значишь!» и «Хочешь уцелеть — не учи меня, как делать мою чертову работу!» Не говоря уже о пожеланиях не лизать стены и пробить себе глотку степлером.
Выход Азирафеля объявили, словно появление приглашённой звезды на всех тех шоу, которые любил смотреть Кроули:
— Заседание суда над демоном Кроули, которое начнется с показаний и закончится полным уничтожением, объявляется открытым. Председатель Вельзевул, Повелитель мух. Всем встать!
Наверное, все встали, хотя кроме Вельзевул, Дагон и Хастура Азирафель больше никого не увидел. Однако не успели глаза привыкнуть к полумраку, как он обнаружил целую толпу демонов, беснующихся за стеклянной стеной. У стены стояла большая ванна, при виде которой сердце забилось в два раза быстрее. Неужели он угадал, и всё пройдёт по плану? Не спугнуть бы удачу…
— Привет, ребята. Хорошее у вас тут местечко.
Азирафель старался вести себя так, как это бы сделал Кроули. И судя по всему, выходило отлично. Никто не заподозрил подлога. Хастур прошипел что-то о том, что это место не для Кроули, но кто бы его слушал?
— Не помешал бы цветок в горшке. И, может, кофейный столик.
Вельзевул быстро надоел этот балаган.
— Тиш-шина. З-заключённый, вс-стань з-здес-сь!
— С удовольствием. Так. Нас четверо. Робберный бридж? Парикмахерский квартет?
— Суд над предателем! — отрезала Вельзевул.
Суд был достаточно коротким, чтобы публика не заскучала, но Азирафелю всё равно казалось, что прошла вечность, пока он услышал вердикт:
— Виновен! Виновен! Виновен!
Улыбка Вельзевул стала почти довольной:
— Ж-желаешь что-нибудь сказ-зать, прежде чем мы совершим воз-змездие?
— Что это будет? Вечность в глубокой яме?
— Мы сделаем кое-что гораздо хуже. Мы уничтожим тебя так мучительно, как только возможно. Наказание будет соответствовать преступлению.
В эту же минуту привратник, которого Азирафель не сразу заметил из-за его маленького размера, но голос которого успел запомнить, объявил:
— Посланник с орудием казни!
Меньше всего Азирафель ожидал увидеть здесь Михаил, появление которой могло спутать все карты. Что если она узнает?! Чтобы скрыть дрожь, Азирафель сунул руку в карман и с ужасом обнаружил там пушистика, наверное, забравшегося туда ещё ночью. Того самого пушистика, который всегда с лёгкостью раскрывал инкогнито Азирафеля. В ушах зашумело — как оказалось, от льющейся в ванну воды.
— Это святая вода, — отметил очевидное Азирафель.
— Наисвятейшая, да, — улыбку Михаил можно было бы назвать хищной.
Конечно же, Вельзевул не могла промолчать:
— Не то чтобы мы не доверяли тебе, Михаил, но очевидно не доверяем. Хаз-зтур, проверь.
В наполненную водой ванну Хастур без тени сожаления бросил маленького привратника, и Азирафель впервые увидел, как это работает. Через несколько мгновений от упитанного демона не осталось и следа.
— Демон Кроули, я приговариваю тебя к уничтожению в святой воде. У тебя есть что сказать?
Голос Вельзевул звучал слегка приглушённо, наверное, оттого, что Азирафель уже приготовился к худшему и теперь пытался предугадать, как примут его погружение в святую воду. Он не сразу понял, что именно отвечает:
— Ну, да. Это новый костюм, я не хотел бы его испортить. Вы не против, если я сниму его?
Кажется, Хастур принял это за шутку. Азирафель щёлкнул по носу чересчур любопытного пушистика и принялся раздеваться, чувствуя себя немного идиотом — всё же разоблачаться перед публикой было не его амплуа. Но он справился.
Азирафель продолжил играть, ощущая небывалый подъём, когда ахнули демоны за стеклом, когда Хастур закусил ладонь, чтобы не кричать, когда во взгляде Вельзевул появилась растерянность… у него даже хватило куража, чтобы потребовать у Михаил полотенце и посокрушаться из-за отсутствия резиновой уточки.
Одевался он, словно в вакууме — его даже к лифту никто не провожал, хотя, конечно, там были и другие способы убедиться, что он убрался навсегда. Уже поднимаясь наверх, Азирафель почувствовал, как его тело сотрясает дрожь, которую он не в силах унять. Неужели обошлось?! Теперь оставалось дождаться Кроули, и…
Из лифтов они вышли одновременно, что тоже было чудом. Кроули был бледен настолько, что даже его губы показались Азирафелю белыми. Похоже, ему тоже было не по себе, но пока главный вход не остался за спиной, они не решились взяться за руки.
— Ты как?!
Вопрос прозвучал одновременно и не требовал ответа, потому что ответом были горячая ладонь в руке и взгляд, полный тепла, сочувствия и сострадания, а ещё огромного облегчения и радости, озвучить которую было под силу лишь Кроули:
— Получилось! У нас получилось!
Как во сне они уселись на скамейку и вернули обратно свои облики, потому что этого хотелось больше всего. Потому что всё было позади и у них всё получилось. Чудесным образом в «Ритце» оказался свободен столик на двоих, и они наконец-то отпраздновали победу так, как полагалось, с десертами и достойным вином. Даже соловей пел специально для них в Беркли-сквер. Всё было по-настоящему хорошо.
Не удивительно, что этот чудесный вечер не хотелось заканчивать так просто, а ещё Азирафелю не терпелось взглянуть на свой магазин, поэтому он пригласил Кроули зайти, буквально на минуточку. У самого входа Азирафель остановился, ухватив Кроули за руку:
— Ты тоже его видишь, дорогой?
— Разумеется.
— Это точно он?
— Точно. Эту сволочь я ни с кем не спутаю…
На карнизе магазина сидел слишком хорошо знакомый филин и в нетерпении постукивал лапой, к которой был привязан свиток пергамента.
Однако, пан Волек быстро преисполнился важности, как только понял, чего от него ждут. Степенно стянув покрывало с ящика, егерь без лишних колебаний взял отгрызенную ногу и деловито полез ковырять пальцами в драной человеческой плоти. Не обращая внимания на отшатнувшихся клириков, он сосредоточенно осмотрел, обнюхал и обмусолил что велено. Затем поскрёб в затылке и небрежно кинул ногу обратно в ящик.
— Это не зубы, вашество.
— Как не зубы?! — вскинулся библиотекарь. — А что?
— А что угодно. Кайло, колун, цеп — а скорей вам, вашество, надобно военного звать. Нога перебита, а не отгрызена. И били, то есть перебивали, долго.
— Точно не зубы? — епископ настолько ясно представил, как кайлом отшибают ногу у живого человека, что зубы его непроизвольно сжались.
— Да точно, вашество, видите, — пан снова схватил ногу и принялся вертеть так, чтобы всем было видно, — бороздки тут должны быть, бороздки… и от волчьих, и от медвежьих бороздки бывают, а тут нет ни рожна… опять же мясо не разодрано, а… как это… длинненькие такие свисать должны… лохмотьюшки такие… вот здеся… вот жила, видите? Свисать должна…
— Благодарим вас… пан Волек, — чуть побледневший отец-комендант, стрельнув быстрым взглядом на епископа, прервал егеря отторгающим жестом. Пан Волек, в этот момент оттянувший кожу ноги особо далеко, вдруг сник, аккуратно положил конечность в ящик и снова подавленно застыл в ожидании следующих указаний.
— Благодарю, пан Волек, — кивнул епископ. — Вы очень нам помогли.
После ухода егеря все силы прихода были брошены на поиски сведений о лекарском ботинке. Но поиск успехом не увенчался. Зато на следующий день у ворот замка обнаружился новый ящик, неотличимый от вчерашнего. Разогнав безмозглых слепых олухов, которые вообще-то были зрячими нищими, специально посаженными у ворот для обнаружения посыльного, ризничий принес новый ящик в сакристию. Скрипя зубами от бессильной ярости, он послал за столяром, епископом и остальными участниками трагедии, медленно превращающейся в фарс. Скоро можно будет не посылать в лес за дровами, дрова исправно и ежедневно сами будут появляться у замковых ворот. Но этого он не узнает, так как его ушлют в самый дальний и глухой монастырь за нерасторопность при исполнении служебных обязанностей. Завтра он посадит у дверей пана егеря с кучей собак, авось тот поймает злого шутника с большей вероятностью.
Первым в сакристию вошел отец-комендант и сообщил, что его преосвященство отбыл в Гейльсберг, свою епископскую резиденцию. Он собирался поискать интересующие их сведения в более обширных источниках. У ризничего немного отлегло от сердца: стало быть, его не ушлют в монастырь прямо сегодня.
В ящике, как и предполагалось, обнаружилась очередная нога, на сей раз левая. В остальном она мало отличалась от предыдущей.
— Утром чтобы все стояли у ворот, все, кто есть! — велел отец-комендант, впервые в жизни, похоже, повысив голос. — Проследи за этим, брат.
Ризничий склонился в почтительном поклоне. Может и вовсе не ушлют? Завтрашний день покажет.
На следующий день под вечер к замку подкатила карета епископа. Пан Лещинский степенно спустился на бренную землю и направился было в свои покои отдохнуть с дороги, но необычное безлюдье во дворе заронило некие сомнения: единственный бестолковый служка, встретивший епископа у замковых ворот, трясся, как осиновый лист.
— В чём дело? — досадливо осведомился его преосвященство, и служка бухнулся ему в ноги. Выл он при этом так нечленораздельно и невообразимо, что епископ отпихнул дурака с дороги и решительно направился в малую сакристию. Что там у них стряслось?! Епископ терялся в догадках. Однако его проводили в сарай, стоящий на отшибе. И, войдя в сарай, епископ понял, почему: давешние ящики должны были уже ощутимо пованивать, но трупного запаха почему-то не ощущалось.
На приснопамятном табурете стоял уже третий ящик, а подле него, на полу, ещё два. Понятно.
— Я так вижу, что вы всем гарнизоном не можете отловить местного пройдоху, который делает из нас идиотов? — ледяным тоном осведомился епископ. Присутствующие в количестве шести священнослужителей все как один распростерлись ниц и смиренно ждали кары. — Что за цирк вы тут устроили?!
Присутствующие не пошевельнулись. Изумлённый епископ подошёл к ящику и смахнул на пол крышку. В ящике лежала рука. Правая. С таким же измочаленным концом. Отодранная от туловища рука с перстнем епископа на среднем пальце.
Его преосвященство сглотнул комок, подкативший к горлу, и медленно взял изувеченную конечность левой рукой. Приставил к правой, затрясшейся, как в лихорадке. Руки были неотличимы: тот же шрам на указательном пальце, те же узловатые суставы, та же пергаментная кожа.
Он очнулся на полу. Лоб его покрывала мокрая тряпка, а вокруг суетились священнослужители. Отец-комендант стоял перед ним на коленях и держал миску с водой. Лицо его было мёртвым и серым, как мостовая.
— Это демоны, ваше преосвященство… — залепетал он, заикаясь и всхлипывая. — Демоны… мы все стояли у ворот, но ящик… ящик появился сам по себе, никто его не приносил…
Епископ закрыл глаза. Демоны. Вероятно, весьма вероятно. Он только сейчас заметил, что судорожно сжимает левой рукой правую. Не отгрызенную, а живую правую руку, ещё пока свою. Но уже саднящую в том месте, где заканчивалась та рука, из ящика. Кайлом или колуном её отмаксали? Матерь Божия, сохрани и помилуй, что ж это творится… За что…
Он с кряхтением сел и смахнул нелепую тряпку со лба. Спокойно. Нечистая сила, вернее, противодействие ей — его прямая обязанность. Ещё посмотрим, кто тут кого сведёт с ума.
Он потребовал нож и жестом велел подать ему один из ящиков, стоявших в двух шагах от него. Скинув крышку, епископ, уже не смущаясь, достал ногу, повертел в руке, примеряя, как она должна расти. Тоже правая. Так. Лекарский ботинок долой. Теперь долой свою туфлю. Сравниваем. Опять неотличимо. Та-ак. Втыкаем нож, разрезаем. От большого пальца до щиколотки. Рассматриваем. Обычная мертвая плоть, не муляж.
Так.
Отшвырнув изувеченную конечность, епископ требовательно протянул руки вверх. Пятеро кинулись к нему, чтоб помочь подняться и отвести в покои. Ему нужно было подумать. Что за неотличимый двойник объявился в их землях, откуда он взялся? И что вообще означают эти посылки?
Через четверть часа Лещинский вызвал отца-настоятеля.
— Скажи-ка, брат мой… Нет ли у святой инквизиции подходящей кандидатуры на четвертование в ближайшие дни?
Отец-комендант оторопел и секунду смотрел в никуда округлившимися глазами.
— Вы шутите, ваше преосвященство? Завидую вашей выдержке. Святая Мария, четвертование… ну конечно!
У Лещинского в глазах мелькнула горькая ирония, и святой отец смутился:
— М-мм… но всё же кандидатуры нет, еретиков не четвертуют — кому, как не вам об этом знать. Правда… постойте-ка… колдуна поймали. Два… Святая Мария, три дня назад. Ваше преосвященство, я совсем забыл, я не придал значения… но ему грозит аутодафе!
— В чем его обвиняют?
— Колдовство, — комендант истерически прыснул. — В колдовстве обвиняют, машину сатанинскую выдумал, да я подумал, что брешет инквизитор, прошу прощения… Святая Мария! Я немедленно иду к нему.
— Нет. Вместе пойдём. Помогите-ка, святой отец…
В «Хромом мустанге» аншлаг. Протиравший бокалы Билл кивнул на новенького громилу, что сидел в центре зала и меланхолично жевал отбивную.
– Слушай, Энди, – сказал я, – давай сегодня не будем.
– Поздно, – отозвался мой друг.
Мне же при виде мощного торса было плевать на ставки, принимаемые Биллом.
– Но ущерб… – пытался я возразить.
– Ты же его не допустишь.
В словах Энди имелся определенный резон, и я, пораскинув мозгами, кивнул.
Мы заняли привычное место в углу возле сцены. Билл принес по кружке «Кровавого глаза». Шепотом сообщил поставленную сумму. Я уверился в правильности решения. Энди же, сделав пару глотков, решил не тянуть бизона за вымя. Поднялся. В салуне воцарилась мёртвая тишина, нарушаемая скрипом салфетки, которой Билл тёр стакан.
Я наблюдал за Энди краем глаза, другим краем упорно косясь в кружку. Не хватало, чтобы громила заподозрил нас в сговоре.
О приезде новичка, нарывающегося на неприятности, без принципов, но с увесистым кошельком, мне сообщили через полчаса после его заселения в «Хромой мустанг». Таких типов надо ставить на место и показывать, кто здесь хозяин.
– Извини, но это мой бифштекс.
Энди выхватил из-под носа громилы кусок мяса. Сегодня мой друг разыгрывал роль «обнаглевший щенок».
Громила очень удивился пропаже отбивной. Посмотрел на Энди.
И вскочил быстрее пули, вылетающей из кольта. Согласен, не очень удачное сравнение. Просто ожидаемого процесса вставания не было. Вот громила сидел, а вот уже стоит.
И сжимает в кулаке тяжёлый острый тесак.
Который сейчас опустится на голову Энди.
Как раз тут всё и произошло.
Я вскочил одновременно с громилой, и вдруг заметил: и громила, и Энди, да и вообще все, находящиеся в зале, замерли, причем в самых неудобных позах. За одно короткое мгновение увидел: физиономию Билла в ожидании кровавой развязки, которая, хоть и причинит ущерб, но поднимет популярность заведения; удивление Энди, переходящее в ужас; равнодушие мясника на красной физиономии громилы; прочие рожи – любопытные, жадные до зрелищ.
А среди жуткого безмолвия появилась фигура в чёрном плаще с капюшоном. Медленно подошла к Энди, взяла за руку и потянула.
– Нет, – говорю, а сам голоса своего не слышу.
Она повернулась ко мне, и из пустых глазниц веет сожалением.
А я всё говорю и говорю. Ты, мол, ошиблась, не за тем пришла, и вообще, Энди, он же мой друг, и я за него горой. Она то ли слушает, то ли нет, но руку отпустила. Я тогда мелкими шажками к ним подобрался, да и оттащил Энди от греха.
Слышу – хрясь! Стол на две половинки раскололся.
– Нарушение порядка, – говорю, а самого трясёт.
Дальше все как обычно. Доля от Билла. Штраф и арест громилы с последующим выдворением из города. Или я не шериф? Или городку нашему деньги не нужны?
– Там был кто-то ещё, да? – спросил Энди, когда мы вышли из салуна.
– Да, – хрипло ответил я. – Но он того… ошибся дверью. Ему надо было сюда.
Я кивнул на церковь, где священник совершенно безнаказанно три раза в день обирает мирных прихожан, ни центом не делясь с городскими властями.