Нельзя сказать, что Рональд шер Бастерхази был совсем уж лишен чувства благодарности. И точно так же нельзя сказать, что он не испытывал этого чувства к своему бывшему учителю, Его Темнейшеству Пауку. Совсем наоборот! Рональд был искренне благодарен своему бывшему (бывшему! Как же приятно повторять это снова и снова!) учителю хотя бы за вколоченную до полного автоматизма способность в опасных ситуациях реагировать не только единственно правильным образом, но и быстро.
Его Темнейшество не зря прозвали Пауком, ни один паук не потерпит прикосновения к своей паутине чужих лапок — если это, конечно, не лапки жертвы. А потому те из его учеников, что не успели научиться правильно реагировать и с быстротой молнии отдергивать от запретного все более или менее дорогие им части тела, не слишком долго задерживались в категории живых. Впрочем, те, кто не научился прятать столь ценное умение — и прятать тщательно, — жили немногим долее. Слишком умных и слишком шустрых Паук не любил тоже, справедливо подозревая в них потенциальных конкурентов.
Первый ученик Его Темнейшества по кличке Дубина — умел. И реагировать стремительно, и прятать ненужное, и виду не показывать. Даже когда бьют почти смертным боем — все равно не показывать. Потому что почти — не считается, это все-таки не на самом деле смерть, а боль… Дубине не может быть больно, она деревянная. Ты об нее скорее сам кулаки отобьешь, чем до правильной реакции достучишься. Вот и не стоит кулаками-то, а от трости можно и увернуться. Иногда. В особо тяжелых случаях, когда это самое “почти” уже почти перестает быть “почти”. Но не слишком часто, упаси злые боги, не слишком часто — чтобы ни в коем случае не показать, что это ты тоже умеешь.
Нет. Не умеешь. Ничего ты не умеешь. Просто дубина — и все.
Только так можно было продержаться в Первых учениках Паука на протяжении полувека. Дольше всех прочих. Никто столько не сумел, а Дубина сумел. Выжить, не спалиться, отомстить обидчикам и опять не спалиться при этом — и получить вожделенную свободу, пусть и ограниченную, но по сравнению с тем, что было ранее… Какое хорошее слово — было. И больше нет. Вместе с должностью полномочного представителя Конвента, на которую ему было не плевать лишь в той степени, в каковой она давала возможность держаться как можно дальше от бывшего учителя, и правом на прежнее имя, которое Дубина так старательно забывал — Рональд шер Бастерхази…
Полученные за время ученичества навыки при этом никуда не делись.
***
Рональд понял, что этот ход он проиграл, и проиграл вчистую, еще на пороге таверны “Полкабана”. Еще до того, как за дверную ручку взялся, уже понял. И оставалось только смеяться, запрокинув голову навстречу враждебной стихии, глотать хлещущий по лицу мокрый ветер, пахнущий молниями и юной женщиной, и хохотать, как будто сроду не встречал ничего более забавного, чем пошедшая вразнос темная шера с нестабильным даром. Вон она, кстати, сидит в самом дальнем и темном углу, давайте же дружно сделаем вид, что мы ее в упор не видим, это же так смешно… И шагнем навстречу голодной безумной стихии, которой так легко тебя уничтожить, и не только тебя, ей по силам снести с лица земли этот городишко со всеми его обитателями… Но которой сегодня хочется просто играть. И не в смерть, а в иные — взрослые — игры. Давайте шагнем, если не боитесь!
Рональд шагнул.
Конечно, был и другой выход
Сбежать.
Как можно быстрее и как можно дальше. И, может быть, его химера даже успела бы вырваться тропами тени далеко за пределы Валанты, туда, где безумная стихия до него не дотянется, где она не имеет силы…
Но даже если забыть про клятву Конвенту (о которой, конечно же, забывать не стоит никому, желающему и далее пребывать в категории живых), бегство означало бы проигрыш не просто хода, а партии целиком. Причем без борьбы. Проигрыш заранее, еще до начала игры. По сути, сдача.
Ну уж нет! Рональд шер Бастерхази не из тех, кто сдается, не попытавшись повернуть себе на пользу все что только можно, даже собственный проигрыш.
***
Будь он честен перед самим собой, наверное, понял бы все гораздо раньше, еще на тракте. До спора. До того, как на них обрушился ливень, пропахший темной шерой на пике гормонального бума. И, может быть, тогда проявились бы и менее радикальные варианты развития событий… Впрочем, нет. Никаких “может быть”. И не только потому, что история не знает сослагательного наклонения: просто уже и тогда было поздно.
Заходя в таверну, насквозь пропитанную аурой темной шеры, стряхивая воду с волос и сорочки — воду, насквозь провонявшую тем же самым будоражащим ароматом, — он уже не просто знал, что поздно — он успел с этим смириться. И придумал минимум четыре варианта, как смягчить разгром и направить события в нужную сторону. Поздно вообще-то было уже тогда, когда шисов ублюдок Дюбрайн, пьяный в стельку от дождевой воды, гарцевал на своем семью екаями драном жеребце, сам неуловимо напоминающий жеребца, гладкий такой, холеный, полуголый, рельефно поигрывающий мускулами… В одних штанах гарцевал, между прочим, паскуда светлая, небрежно так, словно и не понимая, как его непристойная выходка действует на единственного зрителя и ни в динг не ставя собственную физическую привлекательность, словно и не осознавая…
Все он осознавал преотлично, шисов дысс! Потому и красовался, подставляя под острые плети дождя то широкие плечи безупречной лепки, то грудь, то поджарый живот, и водяные хлысты оставляли на светлой коже розовые чуть припухшие полоски, а он лишь смеялся и вертелся вьюном, ловя губами пьянящие струйки.
На закаменевшего в седле химеры Рональда он словно бы и не смотрел. Вот еще, смотреть на разных там темных шеров, пусть даже и полпредов Конвента. Только в том-то и дело, что “словно бы”! Короткие быстрые взгляды, насмешливые и острые, словно уколы шпагой, всегда искоса, неуловимо, стремительно — Рональд чувствовал их обжигающие прикосновения не столько даже кожей, сколько собственной сутью. Тот, кто полагает, что вода и воздух должны освежать, давать надышаться и дарить прохладу, наверное, никогда не встречал полковника МБ Дамиена Дюбрайна. Повезло ему, этому неведомому “тому”.
Прикосновения светлой силы обжигали похуже ударов раскаленной проволокой, продирали горячей ознобной болью до самых глубин, а легкие, почти неуловимые касания насмешливо-острого взгляда — всегда исподтишка, всегда словно бы и невзначай, всегда краем глаза — делали боль еще более острой и сладкой. Словно шисов ублюдок это все делал специально, словно знал или хотя бы догадывался, словно… А вот об этикете темных шеров как будто впервые слышит, еще и по поводу ржавой шпаги прошелся… Как есть ублюдок!
Красивый настолько, что больно смотреть….
— Шпаги — дурь, — сказал тогда Рональд только для того, чтобы хоть что-то сказать. — Оружие истинного шера никогда не ржавеет.
С неба одобрительно зарокотало, но обрадоваться отыгранному при помощи стихии очку Рональд не успел.
— Шер, который ничего не может без магии — гнилой пень, — промурлыкал шисов Дюбрайн, не открывая глаз и расплываясь в еще более широкой и сладкой улыбке. А потом медленно раскинул руки и прогнулся, откровенно и бесстыдно подставляясь под ласку дождя, разве что не застонал от удовольствия, пошло и сладострастно…
Рональд внезапно ощутил, что в коконе из горячего ветра, ограждающем его от враждебной стихии, стало вдруг слишком душно и тесно.
— Р-разумеется! — фыркнул он, прочищая перехваченное спазмом горло и надеясь, что Дюбрайн не заметит дрогнувшего голоса. — Спорим, что я уложу тебя и безо всякой магии?
Он сказал это быстрее, чем успел подумать, словно кто-то толкнул под язык. Впрочем, решение на тот момент было верным — в горле клокотали совсем другие слова, готовые вырваться при малейшей возможности, а вот им-то вырываться как раз-таки и не стоило.
Дюбрайн оборачивался очень долго и медленно — так медленно, что Рональд успел занервничать. И даже умну отрешения прочесть успел. И улыбнуться — нагло и ослепительно.
Рассматривал его Дюбрайн тоже долго и медленно, и в шальных бирюзовых глазах ехидными золотистыми искрами плясало что-то новое, незнакомое… Оценивающее? Заинтересованное? Шис! Не надо было говорить “уложу”, слишком двусмысленно…
— На что? — наконец поинтересовался шисов дыс Дюбрайн так вкрадчиво и томно, что не надо было быть менталистом, чтобы понять: он отлично уловил всю двусмысленность предыдущего высказывания. И теперь вовсю этим пользуется.
Идеальный враг — умный, ехидный, держащий в тонусе. Почти-что-враг. С таким не грозит опасность заскучать. И другие опасности, как ни парадоксально, тоже не грозят? Такой не ударит в спину, и не потому что светлый, а просто… потому что. Пятнадцать лет назад — и то не ударил, а мог бы, да и сегодня в Народном зале время тянул, нарушая все мыслимые и немыслимые дворцовые этикеты, прикрывая и давая возможность исправить ошибку — лишь потому что Рональд облажался, неверно сформулировав приказ, и ему потребовались две лишних минуты… Конечно, у шисова светлого наверняка была своя цель, тут нет вопросов, но он мог бы достичь ее и не прикрывая его, Рональда. Мог даже подставить — потом, когда цель была достигнута. Но не стал. Протянул этакую почти-что-руку почти-что-дружбы. Шис бы его побрал, этого светлого!
Рональд оскалился. Самое время было бы остановиться, но… Чужая сумрачная сила давила, требовала, растекалась под кожей раскаленной лавой, кипела в горле. Остановиться он уже не мог. Светлый шер хочет поиграть? Что ж, в подобные игры лучше играть вдвоем. Всегда было лучше…
Теперь настала его очередь осматривать светлого магистра медленно и со вкусом, оглаживая жадным взглядом горячую мокрую кожу и с удовольствием наблюдая, как она розовеет, как каменеет чеканный профиль, приобретая все больше сходства с оттиснутым на монетах, как щурятся глаза, словно бы просто от ветра, а на скулах проступают желваки. Он даже пустил свою Нинью чуть быстрее, обойдя белого жеребца на полкорпуса, чтобы удобнее было заглянуть светлому ублюдку в лицо и насладиться этим зрелищем в полном объеме.
— Да хоть на тракт, — мурлыкнул он, добавляя в голос бархатных воркующих ноток. — или ты любишь… помягче?
Окончательно смутить мерзавца, однако, не удалось: мерзавец уже взял себя в руки.
— Не люблю драться подушками! — Дюбрайн снова улыбался, широко, светло и открыто, как и положено светлому, дери его семь екаев. И добавил, так же невинно, светло и открыто: — Если я тебя уложу — покажешь мне ту книгу, что украл у Паука?
Шисов дысс!
— В-вы… слишком любопытны, мой светлый шер,— сумел выдавить Рональд сквозь закаменевшие губы.
“Если я тебя уложу…”
Четырех слов оказалось достаточно, чтобы низ живота скрутило горячим узлом,. “Хочу!” — послышалось в близком громовом раскате. “Дай! Мое!”— и внутренности откликнулись тянущей жадной болью, запах грозы защекотал ноздри, темные вихри заметались вокруг, сплетаясь с его собственной силой, стремясь взломать, проникнуть глубже, вывернуть наизнанку, прогнуть, подчинить. Ощущение твердого горячего тела, распластавшего тебя на кровати… столе… полу… Не важно! Главное, что распластавшего, прижавшего так, что ни дернуться, ни вздохнуть, навалившегося сверху…
Послушная прыгающим мыслям хозяина Нинья чуть приотстала, и Дюбрайну пришлось повернуть голову, отслеживая Рональда взглядом и улыбаясь — на этот раз с легким недоумением.
“Если я — тебя…”
Внутренности опять свело судорогой. Ох, Дюбрайн… Какая же ты сволочь. И остается только надеятся, что это ты непреднамеренно и что ничего не заметишь. Или подумаешь не в ту сторону — ну, например, что Рональд просто почему-то хотел сохранить свой трофей в тайне и надеялся, что Паук никому не расскажет. Не похвастается ловкостью ученика? Это Паук-то? Ох… Но пусть лучше светлый думает, что Рональд заслуженно звался Дубиной, чем догадается, что с ним происходит на самом деле.
Дюбрайн наконец-то отвел взгляд (спасибо вам, Двуединые!). Пожал плечами.
— Ну, я не настаиваю.
Голос его по-прежнему был ехидным, но теперь сквозь ехидство проступало возбуждение. И что-то еще. Что-то, слишком похожее на… понимание? Сопереживание? Да нет, чушь! Быть не может. А вот возбуждение — это хорошо. Пусть светлый сам догадается. Пусть ему кажется, что он догадался первым. Так будет проще. И естественнее. Может быть…
Во всяком случае, есть надежда.
Ну действительно, откуда же светлому знать, как себя ощущает и на что способен сильный темный на пубертате? Он ведь сам никогда таким не был. И темных рядом с ним тоже наверняка не было, а у светлых все иначе.
— В конце концов, тебе ведь почти сто лет… — Тон Дюбрайна был преувеличенно сочувственным, но уголок губ предательски подрагивал, превращая сочувствие в издевку. Вроде бы ведь издевку, да? Только вот смотрел шисов светлый при этом почему-то вперед, пристально так смотрел, словно мог разглядеть что-то очень важное в колышущейся ливневой пелене. Что ж, спасибо ему хотя бы за это, чем бы он ни руководствовался. — Да и кости плохо срослись. Тебе услуги целителя не нужны? По старой дружбе возьму недорого.
В другое время это был бы сильный удар — Рональду очень хотелось надеяться, что про его травмы Дюбрайн не знает. Или хотя бы знает не всё. Глупость, конечно: чтобы полковник Магбезопасности — и чего-то не знал? Чего-то о ком-то не знать полковник мог только в том случае, если не считал этого кого-то достойным интереса, а полномочного представителя Конвента вряд ли можно было отнести к таковым недостойным. Ладно. Проехали.
— Наглый недопесок, — мурлыкнул Рональд. — С тебя будет признание Шуалейды темной.
— Мне еще шкура дорога — врать Конвенту! — фыркнул Дюбрайн, мечтательно жмурясь и слизывая дождевую воду с ладони (Рональда опять передернуло сладкой горячей судорогой). — Сумрачная, склонность ко тьме восемь из десяти, и то лишь из почтения к твоим сединам.
— Идет!
Они ударили по рукам.
Для этого Рональду пришлось на долю секунды разомкнуть защитный контур, и…
Наверное, это было ошибкой. Да что там! Это точно было ошибкой, и если бы он в ту секунду был способен здраво соображать, если бы не стискивала его так в душных объятиях чужая сила, если бы не раскрывалась ей навстречу собственная сущность — так радостно и позорно, так унизительно… Если бы не приходилось давить все это щитами, давить наглухо, не давая прорваться ни единому намеку… Он, конечно, ничего подобного бы не сделал.
Снять защиту! Пусть даже и внешнюю, пусть даже и на долю секунды! И для кого? Для светлого! Да еще и облитого ненавистным дождем…
Шарахнуло так, словно он не руки живого человека коснулся, а схватился за гномий амулет, заряженный под завязку — есть у них такие, что плюются искусственными молниями. Ну или настоящую молнию за хвост попытался поймать, да вот хотя бы одну из этих, что ударили слева и справа от тракта, словно подтвердив только что заключенное пари яркой вспышкой, густо простеганной полупрозрачными дождевыми нитями. То ли светом, то ли этими же нитями у Рональда словно прошило каждую клеточку, потом обморозило до звонкой хрусткости, потом выкрутило, досуха выжимая, и…
И стало легче.
Рональд осторожно крутанул головой и понял, что это не самообман: ему действительно стало намного легче. Нет, горячее желание юной темной никуда не исчезло, но сделалось словно бы терпимей, и от него больше не перехватывало дыхание. Даже в голове прояснилось.
Светлый целитель, чтоб его! Лечит даже таким вот случайным прикосновением, сам того не замечая. Ах, какой славный почти-что-друг из него мог бы получиться! Ладно, пусть не совсем друг, пусть хотя бы приятель…
Мог бы. Да.
— Где эта шисова деревня? — буркнул он, прикрывая раздражением смущение.
— Две минуты, мой темный шер!
Дюбрайн, красуясь, вырвался вперед. Кажется, он ничего не заметил. Хорошо.
И совсем уж отлично, что он принял нужную ставку. Сам. Но при этом уверен, что это он вынудил темного ее принять, а потому считает себя победителем.
Отлично.
0
0