Подарки – это приятно. Это священнодействие, магический ритуал. Я совершаю его сама. Не допускаю к ращению кристалла радости ни лакея, ни горничной, никого, кто мог бы подмешать в чистую субстанцию каплю равнодушного любопытства или зависти.
Я не подозреваю в этой зависти, в жадном земляном любопытстве, что запускает пальцы в чужой сундук или вскрывает чужие письма, свою горничную Эстер, девушку всецело мне преданную, однако, допустить её в этот ритуал всё равно, что доверить чудо творения Сикстинской фрески ученику. Это означает не только риск потери целительных флюидов творимого кристалла, но и собственных долгожданных радостей.
Готовясь к возвращению в Лизиньи, переходя от одной лавки к другой, выглядывая и высматривая сладости или игрушки, я неизменно эти радости предвкушаю. Я мысленно рисую ожидающий меня огромный, выстланный изнутри золотистой соломой, дорожный короб, который я, словно священный ковчег, буду наполнять скрижалями нежности.
Я буду выкладывать эти разные по форме, размеру и содержанию скрижали, в плетёном ковчеге, под присмотром любопытствующих, но невидимых, ангелов, и заново, с сердечным трепетом, перечислять священные заповеди.
Заповедей этих немного. Их даже меньше, чем данных Моисею. Возможно, словесная форма время от времени меняется, но содержание непреклонно, неуязвимо и нетленно. В моей заповеди нет запретов.
В ней – благословение. «Люби» — говорит она, первая и единственная. К ней есть маленькое, но значимое примечание: «прощай». Есть ещё сноска: «дари».
И более ничего. Всё прочее излишне. Любя, не солжешь и ложного свидетельства не дашь. Даруя, не украдешь. Прощая, имени Господа не очернишь и кумиру ложному не предашься.
Всё на самом деле просто. Сотвори скрижаль в сердце своём и высеки на ней заповедь. И сердце твоё очистится. Совершится волшебство перерождения, какого и сама не ожидаешь. Узнаешь и счастье, и блаженство.
Вот почему я все делаю сама. Потому что каждый из моих даров несет на себе мою крошечную молитву, из одной строчки, слова или даже буквы, оберег любви, призванный хранить тех, кто мне дорог.
Прежде всего пряности. Имбирь, корица, кардамон. Это для кормилицы. Она знает, как дорого это стоит, и будет бранить меня за расточительство, за легкомыслие, за мотовство, за излишнюю покладистость и неумение торговаться.
— Эти разбойники-басурмане только и ждут, когда к ним явится такая растяпа, и ломят цены, а ты и платишь!
Я спорить не стану. Повинюсь, сострою печальную мину и, как решающее доказательство её правоты, извлеку из короба штуку английского сукна и пенный ком валансьенских кружев. Завидев кружево, кормилица распалится ещё больше, затопает ногами, затем покраснеет от удовольствия и смахнёт украдкой слезинку. Захлюпает носом.
Но вид примет строгий. Взглянет сурово, а я поцелую её в круглую, пылающую щеку. Для молочной сестры тоже штука сукна, но более тонкого и светлого. Клубки разноцветной шерсти. Из неё Валентина вяжет чулки детям. В отличии от матери молочная сестра за расточительство мне не пеняет. Смущается и благодарит.
Следующий подарок для Липпо. Странная трехголовая реторта. Она походит на хрупкий, прозрачный цветок, выкинувший сразу три бутона. Эту замысловатую колбу на днях доставили из Венеции. Над ней трудился стеклодув из Мурано. Липпо сам нарисовал её и отослал в Италию через курьеров сеньора Галли, моего банкира.
Заказ ушёл полгода назад, и вот колба готова. Я держу её в руках с превеликой осторожностью. В сопроводительном письме указывается на её особую выносливость и прочность, но верится в это трудно. Эта стекольная инфанта выглядит ранимой и невесомой. Гнездышко для нее заполнено опилками и соломой.
Иначе Липпо не переживет, если с его трёхголовой «невестой» что-нибудь случится, если вдруг какой-нибудь дорожный камень, попав под колесо, покусится на её первозданную целостность.
А вот следующий подарок никому определённому не предназначен. Это увесистый полотняный мешочек, туго набитый продолговатыми тёмно-золотистыми зернами. Эти зерна очень напоминают те, из которых Катерина готовит шоколад.
Неискушенный покупатель совершил бы ошибку, был бы осмеян и обманут, тем более, что вкусом эти зерна не отличаются, та же вяжущая язык горечь. Но рецепт доньи Эстефании позволил мне обрести кое-какой опыт, и опыт этот позволяет мне разгадать обманчивое сходство, уличить самозванца.
Эти вторые, схожие с испанскими, доставляют с другого конца света, из Марокко, и называются они «кофе». Этим напитком пару дней назад потчевал меня сеньор Галли, мой банкир.
Согласно установившейся между нами договоренности, я посещаю его в первых числах каждого месяца, дабы ознакомиться с итоговой суммой расходов за месяц прошедший. Цифры внизу страницы каждый раз меня ужасают, я прихожу в непритворное волнение, даю обеты скромности и смирения, призываю банкира в свидетели этих обетов, но, едва со скучнейшей процедурой покончено, пускаюсь в рассуждения о предстоящих мне дорогостоящих проектах. Сеньор Галли, щуря один глаз, благодушно посмеивается.
И вот, во время последнего визита, после вздохов и клятв, сеньор Галли предлагает мне кофе. Слово незнакомое, напиток – тем паче. Я заинтригована.
Продолговатые зёрна, сходные с зернами какао, но более тёмные и формы более правильной, даже изящной, банкир у меня на глазах смолол в маленькой ручной мельнице. Банкир заверил, что изначально эти зёрна не имеют сходства с теми, что доставляются из Вест-Индии, ибо цветом своим они больше напоминают незрелые сливы, а тот цвет, который я вижу перед собой, они приобретают в процессе обжарки на медном противне.
Сеньор Галли поведал, что обжарка кофейных зерен процедура тонкая и деликатная, ибо минута промедления на огне ведёт к уничтожению подлинного вкуса, заменяя его на совсем уже чёрную горечь.
Но ему повезло. Один из его слуг несколько лет прожил в Александрии, и потому сведущ в приготовлении кофе. Сам Галли умеет варить только обжаренные зёрна. Что так же требует навыков и осторожности.
Коричневый порошок банкир высыпал в медную кружку на длинной ручке, залил водой и подержал над огнём. Каждый раз, когда в кружке собиралась душистая, из крупных пузырей, пена, предрекая фазу кипения, он отводил кружку от огня, давая пузыристому волнению стихнуть, затем вновь подносил кружку к огню.
Мне это напоминает закаливание клинка. Когда кузнец, раскалив заготовку докрасна, плющит её молотом, а затем, добившись желаемой формы, опускает клинок в воду. Некоторое время спустя клинок снова отправляется в печь, чтобы обрести особую гибкую прочность.
Липпо рассказывал, что узоры на клинках из Дамаска возникают, как побочное следствие этой пытки. С ароматом, что исходит из медной кружки, происходит то же усложнение, удвоение и расширение. Аромат становится многослойным, объёмным, со множеством тайных намеков и аллюзий.
Тайная горечь, запретная сладость, пустынная духота, дымная сонливость, а где-то за ними тишина оазиса под звёздным шатром небес.
Жадно вдохнув, я сделала глоток. И тут же сморщилась, захныкала, как обиженный ребёнок.
— Он же горький!
Но банкир многообещающе улыбнулся. Он поставил передо мной хрустальную чашу, наполненную полупрозрачными кубиками мармелада в сахарной пудре.
— Попробуйте совместить несовместимое, — посоветовал сеньор Галли. – Горечь и сладость, заключив союз, производят на свет удивительное дитя. Это вкус самой жизни, где одно неотделимо от другого, где противоположности сосуществуют и противоборствуют. Смех и слёзы, радость и печаль. Всё едино.
Я последовала совету. Раскусила приторную упругую конфетку и тут же сделала глоток дымящегося напитка.
0
0