Ни тысячу лет назад, ни в прошлом веке, ни сейчас, в головы живущих в Китае не приходит и мысли потревожить покой похороненного в подземном дворце императора Поднебесной – Цинь Шихуанди. А ведь найденная археологами терракотовая армия и вскрытое пространство составляют не более одного процента подземного комплекса. Работы ведутся только в этом месте, и дальнейшие археологические раскопки не планируются. Почему?
Может быть, китайцы не хотят тревожить покой предков? Или верят в проклятие? Или что-то другое тревожит их и не позволяет удовлетворить исследовательского интереса?
Найденные же при раскопках вещи удивительны.
Восемь тысяч глиняных фигур в натуральную человеческую величину, обожжённые в плавильных печах, при температуре в тысячу градусов, и раскрашенные минеральными красками. Как их удалось сделать мастерам, жившим более 2000 лет назад? С какой целью были приложены такие усилия? Неужели для вечной охраны покоя Цинь Шихуанди?
***
Придерживая оружие, рота рысцой, молча, словно боясь нарушить тишину, бежала по дороге к горе, следом за весьма раздражённым командиром.
Илья, не оглядываясь, гнал сам себя, беспощадно вбивая свою обиду и раздражение в хрустящий под ногами снег.
Наконец, когда от ватников повалил пар, и лица приобрели ярко-красный цвет, словно люди парились в бане, раздалась команда: «Стой».
Ян придержал за рукав Илью и, полюбовавшись на пышущих жаром подчинённых, громко сообщил:
– Значица, так! Первое и самое главное – ничего не бояться! Страх – это зло! За страхом всегда приходит паника. Паника – это смерть! – помолчал, оглянулся на поросшую редким лесом пирамидальную гору и, наконец, высмотрев знакомое лицо, поманил к себе, – Свят!
Армия учит слушать начальство без промедлений. Даже странное.
Так что рядовой Святошин как-то заполошно взмахнул руками и, споткнувшись на хрустящей после оттепели ледышке, сделал шаг.
– Ага! – удовлетворённо хмыкнул, почему-то не запыхавшийся после пробежки, полковник. – Итак, задача! На тебя с копьем на перевес идёт… э-э-э-э… глиняный истукан! Твои действия?
Округлив глаза, и, поправив съехавшую на лоб ушанку, рядовой выпалил:
– Враг! Стреляю на поражение!
Полковник прищурился:
– Ты стреляешь, он идёт! Он древнее оружие, танк. Но глиняный. Давай, Свят, мы сейчас тут помёрзнем, не дождавшись нападения! Думай, давай! Твои действия?
– Прикладом его разбить, раз глиняный, – подсказал Телицын.
Ян недовольно скосил глаза. Потом взглянул на застывший от сложных мыслительных усилий строй и махнул рукой:
– Запомнить истину! Страх – наше поражение! Нет страха. Перед нами враг. И всё.
Ясный день сменился быстро сгущающимися зимними сумерками. Над горой тёмно-красное зарево отмечало начало ночи. По этой затаённой среди лесов и полей безмолвной снежной пустыне ползала рота, отмечая места для каждого бойца.
Илья дважды лично проверил минёров.
Телицын, с тяжеленным разводным ключом, смешно простучал рельсы спешно проложенной к горе китайскими товарищами узкоколейки. Привычная работа отгоняла нехорошие предчувствия и помогала обрести какое-никакое спокойствие.
Луч света мигнул на белых буграх и пропал, оставив людей один на один с подступающим в темноте ужасом ночи.
Отряд, хрустя ломающимся под валенками ледком, рысью возвращался к теплу.
Илье, как и утром, при виде глиняного истукана, резко стало не по себе в этой сплошной тишине. В безмолвной затаённости горы что-то ждало, и капитан обернулся.
– Смотреть вперёд! – зло рявкнули сзади. – Я те покажу подарочную открыточку! Потом! Не оглядываться! Бегом! Бегом!
***
Литературный исполнитель замыслов своего отца и редактор почти всех посмертных работ великого сказочника, Кристофер Джон Руэл Толкиен с 1943 года участвовал в военных действиях в качестве лётчика вспомогательной авиации. В 1947 году вышел в отставку, стал лектором в Оксфорде. А вот в 1945 и 1946 он, вместе с ограниченным контингентом, базировался в Тунхуа, а затем и в Нанкине. Дважды совершил полеты в Сиань.
В мемуарах Ганса Райхарда есть описание горящей пирамиды: «В багровых сумерках мы, (штурман у лётчика Г.Райхарда – К.Толкиен), смогли рассмотреть горящую гору. Она пульсировала кроваво-красной, какой-то завораживающей, неживой радужной чернотой. Весь восточный склон был охвачен очагами пожаров…».
Мог ли сын рассказать о своём боевом эпизоде гениальному отцу? Мог ли образ Ородруина зародиться там, в древней, полной тайн, земле Китая?
***
Но из змеиного шипения позёмки и ледяной неизвестности лесов всё ближе и ближе надвигалось, оставляя зарево на припорошенных синевой откосах, отчаянно гремя колесами, неслась громада теплопаровоза «Сталинец», выпуска 1940 года. В нём, сменяя друг друга, падали от усталости, по-пьяному тыкая утром в подушку белые головы, двадцатилетние старики.
В этой лобовой атаке не было выстрелов. Только извивающейся позёмкой лютый холод, проникающий в сердца неверующих.
Василий Иванович, ясным днём отдирая негнущимися пальцами иней с век ставшей ему почти родной странной женщины по имени «Факел», (по-гречески Елена), со вздохом, убеждался: «Жива!».
И она кивала ему в ответ: «Жива! Груз будет доставлен». Потом они вдвоём, с трудом переставляя отёкшие ноги, ползли туда, где стояли их защитники.
«Живые, вот, и слава Богу, – крестил каждого Непершин. – Господи, по живым к мертвецу – мертвеца везём. Куда мы его? Неужто, сгинуть предназначено?», – пугаясь этих мыслей, доставал он маленькую картонку с ликом Царицы Небесной. И истово молился, каясь…
В последнее утро, перед прибытием, в коридоре крайнего вагона он увидел не защитников – только вмёрзшие в пол тела… трупы, припорошенные снегом, врывающимся из-за оторванной двери. А дальше виднелась стальная коробка чёрного, будто оплавленного, танка и сияющая серебром, в свете встающего солнца, гремящая холодом цистерна.
За ним, слабея до дрожи в ногах, мертвея от страха, стоял непобеждённый взвод.
Василий Иванович посмотрел на мёртвых и, оглянувшись на живых, вдруг, с отчаянием и выросшим в груди огненным горячим сгустком злобы к этой чёрной – не живой и не мёртвой – силе, подумал: «Всё перетерплю! Сам вмёрзну в эту дьявольскую силу! Господи, пожалей детей моих! Парням этим, горе и боль войны хлебнувшим, за что?! Отдай всё наказание только мне!»
И видел Непершин, как рвётся к нему в светло-лиловой пустоте чёрное ничто… как яростно дёргается, в попытках пробиться… и не может – не может – не может… переступить стальную силу броненосного танка и светлые тени вмёрзших в пол!
Состав начал торможение. Протоиерей будто очнулся от болезненных ударов крови в висках. Споткнувшись о чьё-то твёрдое, хрустнувшее, словно птичья кость, замёрзшее тело, суматошно подался назад и, практически втолкнув оставшихся солдат в первый вагон, упал. Он сильно ударился лицом о дверь, но смог различить расплывающийся теплом свет и выросшую среди безмолвной степи серую фигуру на фоне тёмного силуэта горы.
Тварь беззвучно завыла и убралась в свою блестящую металлическую тюрьму.
***
Ксении не надо было успокаивать себя. Она твёрдо знала, с чем имеет дело, и понимала сознательную беспощадность этого единственно правильного решения своего командира. Поздно вечером, когда убегавшиеся по морозу люди уснули, Ян провёл с ней свой инструктаж:
– В Шао Лине мы поднимались по одному склону, а спускались по другому. Я намеренно поставлю тебя справа. Будешь белой. Слева от входа поставим немца и Илью. Надеюсь, что такой расклад слегка запутает встречающиеся силы. Вам надо только удержать периметр. Как только цистерна въедет в проход, я запечатаю его. У нас нет резерва. Если вся эта древняя масса, с тысячелетним голодом и жаждой, вырвется наружу, то… от Китая останется половина, прежде чем она вновь обретёт разум и сама стабилизирует процесс. И это новая война. Третья мировая…
***
За час до прибытия эшелона все были на своих местах. Китайцы стянули под Сиань более десяти тысяч бойцов. Несмотря на непримиримые взгляды, компартия не стала препятствовать и пропустила батальон, присланный лично Чан Кайши. Но все войска стояли в пятикилометровой зоне. Состояние загнанных на поля близ пирамиды людей напоминало туго натянутую струну – разогретая легендами, впитанными в кровь ещё с молоком матерей, она звенела, гудела глубинной жутью и могла в любую минуту гибельно и непоправимо разорваться.
Над горой витал страх.
Русские заняли позиции в двадцатиметровой зоне. Пожилой сержант в расстёгнутой телогрейке, напоминающий новогоднюю елку, (столько гирлянд из противопехотных гранат обвивало его крепкие плечи), повторно инструктировал каждого:
– Стоять на занятом рубеже до последнего. Объективная причина ухода с позиции одна – смерть!
Ксения слушала эти слова и думала, как у этого жалостливого и такого робкого человека может быть такая смертельная власть над людьми. От его даже несильного, совсем негромкого, но такого непреклонного голоса, от болезненно-серого в утреннем тумане, лица исходила такая колючая решимость, словно он был уверен: не побегут. Будут стоять. Насмерть. До конца.
Между тем полковник, смешно высунув нос из-под намотанного на шею тёплого шарфа, смотрел куда-то вперёд, словно пытался увидеть что-то новое на этом поле перед горой. Всё пространство, изрытое гнойными ямами чёрного ночного льда, сочащееся желтоватым, сукровичным извивом реки – всё было в кровавом движении восхода. Тени быстро перемещались, двигались, сплетались и расплетались огнями. Ксении показалось, что сама земля начала подготовку к финалу давно начатой пьесы, конец которой сейчас будет разыгран на этом безжизненном пространстве перед безымянной высотой.
Она повернула голову и посмотрела на стоящих от неё в каких-то пяти-семи метрах Илью и Бориса.
Илье задача была ясна. Улыбнувшись, Ксения почему-то решила, что богатырь имеет весьма дородную физиономию. Он стоял свободно, с лёгкой развальцей, и как-то рассеянно смотрел на простой железный меч, почти насильно всунутый ему в руки Яном. От меча веяло жаром. Девушка бы не рискнула дотронуться до него голыми руками. А вот Илье он явно представлялся бесполезным куском железа.
Рядом, полуобернувшись, и, старательно ловя выбритым лицом солнечные лучи, жизнерадостно смотрел на мир Борис. Он увидел Ксению и заулыбался, но она скользнула по нему своим обламывающим свинцовым взглядом, и улыбка быстро погасла.
«Немец – он немец и есть», – с горечью, подумала Ксюша. Жалость к себе хлестнула кнутом и выбила слезу. Зло смахнув нахалку, девушка тоже подставила лицо лучам восходящего светила.
Затянувшийся спор селекционеров и генетиков доставил беспокойства руководству СССР, в свое время споры велись нешуточные – с мордобоем и доносами в госбезопасность. Селекционеров возглавлял небезызвестный академик Лысенко, а вождем генетиков, так называемых «вейсманистов-морганизстов» стал Н.Вавилов. Суть споров уже несколько забылась, в истории осталось одно – направление Лысенко одержало сокрушительную победу в прошлое время, генетики взяли убедительный верх в более поздние времена.
Но нас менее всего интересуют обстоятельства прошлых научных споров, вся эта научная грызня у корыта, интересно одно – почему И. Сталина, а позднее Н. Хрущев решительно становились на сторону академика Лысенко? Что двигало ими? Только ли личные пристрастия и приязненности? Архив Л. Берия дает на это однозначный ответ. Нет, руководители государства не были прекраснодушными романтиками, это были жесткие прагматики, решавшие вопросы с точки зрения полезности и своевременности того или иного открытия и его значения для народного хозяйства.
Суть заключалась в том, что Лысенко и его последователи занимались не простой селекционной работой, хотя и это имело место в их деятельности. Достаточно сказать, что именно академиком Лысенко и его последователями выведены следующие сорта сельскохозяйственных культур, как яровая пшеница «Лютенцес-1173», «Одесская-13», ячмень «Одесский-14», хлопчатник «Одесский-1», разработан ряд агротехнических приемов, в том числе яровизация, чеканка хлопчатника. Преданным учеником Лысенко был и Павел Пантелеймонович Лукьяненко, пожалуй, наш самый талантливый и плодовитый селекционер, в активе которого 15 районированных сортов озимой пшеницы, в том числе получившие мировую известность «Безостая-1», «Аврора», «Кавказ». Но главное все-таки заключалось в ином. Истина скрывалась в тайных аспектах работы советских селекционеров. Именно академик Лысенко стал основателем военной ботаники, и долгое время работал над развитием этой науки.
Военная ботаника. Это словосочетание звучит для нас дико, как скажем колбасное оружие. Тем не менее, это было направление работ, к которым в Советском Союзе относились со всей серьезностью, вкладывая в развитие этой новой науки немалые средства. В 1937 году Лысенко пишет в советское правительство докладную записку:
«Известно, что некоторые виды растений предрасположены к накоплению таких веществ, как рицин, некоторые виды фосфорорганических соединений, фосгена, которые в свою очередь являются сильнейшими ядами, способными в нужный момент поразить неприятеля. Полагал бы необходимым в целях укрепления обороноспособности СССР и поражения неприятеля разработать такие виды сельскохозяйственных культур, которые могли бы помочь регулярным войскам отразить возможную агрессию и выполнить указанные задачи с минимальной ответственностью».
Вот так. Свалить все на взбесившуюся природу, а самим остаться в стороне.
Начало изучению растительных ядов положил немецкий аптекарь Зертюнер, когда в 1803 году выделил из опиума морфий. В последующие времена фармацевты выделяли из растений различные яды – в первую очередь из экзотических растений. В 1818 году Каванту и Пелетье в 1818 году выделили из рвотного ореха смертоносный стрихнин. В 1820 году Десос нашел хинин в коре хинного дерева, а Рунге – кофеин в кофе. В 1826 году Гизекке открыл кониин в болиголове, а в 1928 году Поссель и Райман выделили никотин из табака, а Майн тремя годами позже получил атропин из белладонны. Активно работали химики и над созданием синтетических отравляющих веществ. К тому времени и немцы, и русские, да и другие армии мира стремились взять на вооружения мощные отравляющие вещества, способные массово поразить неприятеля. Немецкие ученые уже имели достаточный опыт работы с ипритом и люизитом, а так же фосгеном и хлором. Удачно выбранное время для атаки наносило немалый урон врагу, как это было на реке Ипр и на русско-германском фронте.
Но задумка Лысенко совсем иная – заставить природу мстить человеку за безответственные эксперименты над ней. Заставить пшеницу вырабатывать страшный растительный яд рицин. Скрестить пищевые растительные культуры с ядовитыми дикорастущими растениями, чтобы при сохранении внешнего облика сделать зерно (овес, пшеницу и гречиху) непригодными для использования их в пище, более того – смертельно опасными для всякого живого существа. Кроме того, он рассчитывал селекцией и скрещиванием культур получить растения, способные при вызревании выделять фосген, фосфорорганические ОВ, способные поразить население вражеской страны, в крайнем случае, сделать урожай непригодным к употреблению в пищу и тем самым вызвать во вражеской стране массовый голод. Вторым направлением селекционных работ было выведение сорных растений, способных распространяться с большой скоростью, забивая культурные посевы и делая тем невозможным сбор урожая ввиду засоренности посевов культурами, опасными для употребления в пищу. К таким сорным растениям в первую очередь отнесли белену черная HYOSVAMUS NIGER, плаун-аранец Lycopodium Selago, полынь питварную ARTEMISIA CINA BERG. Как свидетельствует стенограмма закрытого заседания ЦК ВКП(б), имеющаяся в досье, более других ликовал Буденный, который, узнав, что для смерти лошади ей необходимо в среднем потребить 500 граммов полыни, быстро подсчитал, сколько потребуется добавить в сено полыни, чтобы лишить польскую армию конного подвижного состава.
Перспективы заинтересовали руководство СССР, и опытам Лысенко в области военной ботаники был дан зеленый свет. Разумеется, экспериментальная база была вынесена подальше от посторонних глаз – на границу России с Казахстаном в Палласовский район Сталинградской области, где в степи был построен агрогородок, а под экспериментальные посевы выделено более трех тысяч гектар поливных земель, что в условиях малонаселенной полупустыни сделать оказалось несложно. Полив осуществлялся за счет артезианских скважин и забора воды из реки Тургун, для чего в степи была проложена хитроумная канальная система.
На строительстве агрогородка работали заключенные, отбывавшие наказание на территории Казахстана, в посевных и экспериментальных работах заняты были исключительно проверенные люди, обладающие необходимыми навыками и знаниями. Все они прошли проверку органов государственной безопасности и дали подписку о неразглашении сути проводимых в степи работ. Агрогородок был закрытым режимным предприятием, получившим название Государственный зерновой совхоз N 2 – бис.
В досье имеется записка Лысенко с просьбой выделить для научных экспериментов семена элитных зерновых культур. Виза Сталина, который уподобился заведующему складом, — «отпустить». Все-таки любил наш вождь вникать в мелкие детали, зерно – пусть даже элитных культур – не могли быть использованы без его разрешения!
Особое внимание Лысенко уделил созданию рициновых зерновых культур. Рицин – сильнейшее ядовитое вещество, которое изготовляется промышленным способом из клещевины Ricinus Communis сем. Молочайные
Предполагают, что клещевина происходит из Восточной Африки, где ее до сих пор можно встретить в диком виде. У себя дома, в условиях тропиков и субтропиков, клещевина — многолетнее, нередко очень крупное, древовидное растение с прочным ветвистым стеблем. Во Вьетнаме, например, она достигает высоты 10 метров и живет до 10 и более лет. На концах всех ее ветвей располагаются длинные кистевидные соцветия, разделенные на две части: внизу — ярко-желтые тычиночные цветки, а выше по стеблю — круглые, почти шаровидные, пестичные. Они могут быть зелеными, синеватыми или ярко-алыми, в зависимости от сорта. Но привлекательны не только соцветия, но и листья клещевины, почти круглые, рассеченные на 7-9 ланцетных долей с крупными зубцами по краям. Все растения покрыты восковым налетом, часто голубоватого цвета. Окраска листьев и стеблей — зеленая, пурпурная или даже синевато-красная. Плоды — почти круглые коробочки, покрытые толстыми коническими шипами, но у некоторых форм шипов обычно не бывает. Каждая коробочка растрескивается на три односемянные доли. Кстати, именно семенам клещевина обязана своим названием. Действительно, семена клещевины очень похожи на крупных неприятных насекомых.
Всем хорошо известно касторовое масло, используемое в медицине как слабительное средство. Его получают холодным прессованием семян, в результате которого ядовитые вещества рицин и рицинин, содержащие цианиды, переходят в жмых и не оказывают отравляющего действия на организм. В СССР был распространен отечественный сорт ‘Казачка’ — мощное ветвистое растение до 200 см высотой. Стебли коричнево-красные, темные, блестящие. Листья темно-зеленые с красными жилками, молодые — красновато-фиолетовые с белыми точками на краях зубчиков. Цветки ярко-красные с темно окрашенными рыльцами. Коробочки ярко-красной, пурпуровой или карминной окраски, которая сохраняется до полного созревания семян.
Яд рицин представляет собой белок, который легко проникает через мембраны клеток организма и блокирует синтез белков, клетки погибают. Поражаются клетки легких, печени, почек.
Первые симптомы, очень похожие на инфекционное заболевание, появляются в течение нескольких часов и представлены тошнотой, рвотой, болью в животе, кровавой диареей — в течение нескольких дней. Уменьшается диурез и артериальное давление. Выживание свыше 5 дней обычно означает выздоровление. Были случаи выживания после приема больше 10 зерен «при интенсивной терапии». Противоядия нет.
Если рицин попал в организм через дыхательные пути, в виде аэрозоля, то будут симптомы бронхита или пневмонии, клетки легких разрушаются, через 1-5 дней наступает смерть.
Алкалоид рицин называют «одним из наиболее мощных известных токсинов».
Плоды (семена) клещевины обыкновенной (Ricinus communis) могут нанести серьезный ущерб здоровью и даже привести к смерти.
Клещевина обыкновенная считается самым ядовитым из всех семенных растений. Ее токсины – сходные по строению полипептиды, подавляющие синтез белков в кишечной стенке. В результате она разрушается и перестает функционировать.
В то же время семена клещевины – источник безопасного касторового масла.
Россия познакомилась с клещевиной в первой половине XIX века, когда один из южных помещиков, служивший в российском посольстве при персидском шахе, привез из Индии семена этого растения. Клещевина быстро освоилась не только в приволжских садах от Астрахани до Саратова, но и, одичавшая, ушла далеко в степи. В середине столетия были предприняты первые попытки выращивания растений в культуре и получения масла из семян. Тогда же клещевина получила несколько местных названий: «турецкая конопля», «кастора», «рай-дерево». В Грузии абусалатини — так ее здесь называли — выращивали в садах. В Прикаспийской низменности в окрестностях Кизляра из семян клещевины получали масло для светильников и для медицинских целей. В Туркмении еще до прихода туда русских разводили клещевину как лекарственное растение. Туркмены называли ее «чакча» (трещотка), узбеки — «кана» и «канакунжут» (кана — клещ, кунжут — масличное растение). В конце XIX века появились целые плантации клещевины на русских территориях Туркестана, Закавказья и в Кубано-Черноморском округе.
Вот это растение Лысенко хотел скрестить с пшеницей и получить ядовитый злак, ничем не отличающийся от привычного – съедобного. Задача казалась трудной, почти невыполнимой, но для человека, который считал, что при определенных условиях пшеница может превратиться в рожь, а овсюг в полновесную гречиху, нет ничего невозможного. Лысенко придерживался известных взглядов Мичурина. »Человек может и должен делать лучше природы», — говорил Мичурин.— »Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача (там же, т.1, стр.605).
Подарки – это приятно. Это священнодействие, магический ритуал. Я совершаю его сама. Не допускаю к ращению кристалла радости ни лакея, ни горничной, никого, кто мог бы подмешать в чистую субстанцию каплю равнодушного любопытства или зависти.
Я не подозреваю в этой зависти, в жадном земляном любопытстве, что запускает пальцы в чужой сундук или вскрывает чужие письма, свою горничную Эстер, девушку всецело мне преданную, однако, допустить её в этот ритуал всё равно, что доверить чудо творения Сикстинской фрески ученику. Это означает не только риск потери целительных флюидов творимого кристалла, но и собственных долгожданных радостей.
Готовясь к возвращению в Лизиньи, переходя от одной лавки к другой, выглядывая и высматривая сладости или игрушки, я неизменно эти радости предвкушаю. Я мысленно рисую ожидающий меня огромный, выстланный изнутри золотистой соломой, дорожный короб, который я, словно священный ковчег, буду наполнять скрижалями нежности.
Я буду выкладывать эти разные по форме, размеру и содержанию скрижали, в плетёном ковчеге, под присмотром любопытствующих, но невидимых, ангелов, и заново, с сердечным трепетом, перечислять священные заповеди.
Заповедей этих немного. Их даже меньше, чем данных Моисею. Возможно, словесная форма время от времени меняется, но содержание непреклонно, неуязвимо и нетленно. В моей заповеди нет запретов.
В ней – благословение. «Люби» — говорит она, первая и единственная. К ней есть маленькое, но значимое примечание: «прощай». Есть ещё сноска: «дари».
И более ничего. Всё прочее излишне. Любя, не солжешь и ложного свидетельства не дашь. Даруя, не украдешь. Прощая, имени Господа не очернишь и кумиру ложному не предашься.
Всё на самом деле просто. Сотвори скрижаль в сердце своём и высеки на ней заповедь. И сердце твоё очистится. Совершится волшебство перерождения, какого и сама не ожидаешь. Узнаешь и счастье, и блаженство.
Вот почему я все делаю сама. Потому что каждый из моих даров несет на себе мою крошечную молитву, из одной строчки, слова или даже буквы, оберег любви, призванный хранить тех, кто мне дорог.
Прежде всего пряности. Имбирь, корица, кардамон. Это для кормилицы. Она знает, как дорого это стоит, и будет бранить меня за расточительство, за легкомыслие, за мотовство, за излишнюю покладистость и неумение торговаться.
— Эти разбойники-басурмане только и ждут, когда к ним явится такая растяпа, и ломят цены, а ты и платишь!
Я спорить не стану. Повинюсь, сострою печальную мину и, как решающее доказательство её правоты, извлеку из короба штуку английского сукна и пенный ком валансьенских кружев. Завидев кружево, кормилица распалится ещё больше, затопает ногами, затем покраснеет от удовольствия и смахнёт украдкой слезинку. Захлюпает носом.
Но вид примет строгий. Взглянет сурово, а я поцелую её в круглую, пылающую щеку. Для молочной сестры тоже штука сукна, но более тонкого и светлого. Клубки разноцветной шерсти. Из неё Валентина вяжет чулки детям. В отличии от матери молочная сестра за расточительство мне не пеняет. Смущается и благодарит.
Следующий подарок для Липпо. Странная трехголовая реторта. Она походит на хрупкий, прозрачный цветок, выкинувший сразу три бутона. Эту замысловатую колбу на днях доставили из Венеции. Над ней трудился стеклодув из Мурано. Липпо сам нарисовал её и отослал в Италию через курьеров сеньора Галли, моего банкира.
Заказ ушёл полгода назад, и вот колба готова. Я держу её в руках с превеликой осторожностью. В сопроводительном письме указывается на её особую выносливость и прочность, но верится в это трудно. Эта стекольная инфанта выглядит ранимой и невесомой. Гнездышко для нее заполнено опилками и соломой.
Иначе Липпо не переживет, если с его трёхголовой «невестой» что-нибудь случится, если вдруг какой-нибудь дорожный камень, попав под колесо, покусится на её первозданную целостность.
А вот следующий подарок никому определённому не предназначен. Это увесистый полотняный мешочек, туго набитый продолговатыми тёмно-золотистыми зернами. Эти зерна очень напоминают те, из которых Катерина готовит шоколад.
Неискушенный покупатель совершил бы ошибку, был бы осмеян и обманут, тем более, что вкусом эти зерна не отличаются, та же вяжущая язык горечь. Но рецепт доньи Эстефании позволил мне обрести кое-какой опыт, и опыт этот позволяет мне разгадать обманчивое сходство, уличить самозванца.
Эти вторые, схожие с испанскими, доставляют с другого конца света, из Марокко, и называются они «кофе». Этим напитком пару дней назад потчевал меня сеньор Галли, мой банкир.
Согласно установившейся между нами договоренности, я посещаю его в первых числах каждого месяца, дабы ознакомиться с итоговой суммой расходов за месяц прошедший. Цифры внизу страницы каждый раз меня ужасают, я прихожу в непритворное волнение, даю обеты скромности и смирения, призываю банкира в свидетели этих обетов, но, едва со скучнейшей процедурой покончено, пускаюсь в рассуждения о предстоящих мне дорогостоящих проектах. Сеньор Галли, щуря один глаз, благодушно посмеивается.
И вот, во время последнего визита, после вздохов и клятв, сеньор Галли предлагает мне кофе. Слово незнакомое, напиток – тем паче. Я заинтригована.
Продолговатые зёрна, сходные с зернами какао, но более тёмные и формы более правильной, даже изящной, банкир у меня на глазах смолол в маленькой ручной мельнице. Банкир заверил, что изначально эти зёрна не имеют сходства с теми, что доставляются из Вест-Индии, ибо цветом своим они больше напоминают незрелые сливы, а тот цвет, который я вижу перед собой, они приобретают в процессе обжарки на медном противне.
Сеньор Галли поведал, что обжарка кофейных зерен процедура тонкая и деликатная, ибо минута промедления на огне ведёт к уничтожению подлинного вкуса, заменяя его на совсем уже чёрную горечь.
Но ему повезло. Один из его слуг несколько лет прожил в Александрии, и потому сведущ в приготовлении кофе. Сам Галли умеет варить только обжаренные зёрна. Что так же требует навыков и осторожности.
Коричневый порошок банкир высыпал в медную кружку на длинной ручке, залил водой и подержал над огнём. Каждый раз, когда в кружке собиралась душистая, из крупных пузырей, пена, предрекая фазу кипения, он отводил кружку от огня, давая пузыристому волнению стихнуть, затем вновь подносил кружку к огню.
Мне это напоминает закаливание клинка. Когда кузнец, раскалив заготовку докрасна, плющит её молотом, а затем, добившись желаемой формы, опускает клинок в воду. Некоторое время спустя клинок снова отправляется в печь, чтобы обрести особую гибкую прочность.
Липпо рассказывал, что узоры на клинках из Дамаска возникают, как побочное следствие этой пытки. С ароматом, что исходит из медной кружки, происходит то же усложнение, удвоение и расширение. Аромат становится многослойным, объёмным, со множеством тайных намеков и аллюзий.
Тайная горечь, запретная сладость, пустынная духота, дымная сонливость, а где-то за ними тишина оазиса под звёздным шатром небес.
Жадно вдохнув, я сделала глоток. И тут же сморщилась, захныкала, как обиженный ребёнок.
— Он же горький!
Но банкир многообещающе улыбнулся. Он поставил передо мной хрустальную чашу, наполненную полупрозрачными кубиками мармелада в сахарной пудре.
— Попробуйте совместить несовместимое, — посоветовал сеньор Галли. – Горечь и сладость, заключив союз, производят на свет удивительное дитя. Это вкус самой жизни, где одно неотделимо от другого, где противоположности сосуществуют и противоборствуют. Смех и слёзы, радость и печаль. Всё едино.
Я последовала совету. Раскусила приторную упругую конфетку и тут же сделала глоток дымящегося напитка.
На пороге просторного кабинета, куда слуга привел Войту, тот едва не повернул назад: несмотря на ранний час, Достославлен был не один, рядом с ним, вокруг широкого письменного стола сидели трое его товарищей. Нет, не визитеров, судя по одежде – именно товарищей, однозначно ночевавших в этом доме. Все четверо склонились над какими-то бумагами и шумно их обсуждали. Так шумно, что не заметили вошедшего Войту – слуга лишь распахнул перед ним двери, пропуская внутрь.
Никого из друзей Достославлена Войта раньше не знал: или они недавно приехали в Славлену, или были мальчишками, когда он попал в плен.
Пожалуй, Войта начал понимать, что имел в виду отец, когда говорил, что Достославлена не в чем обвинить… Так и стоять у двери молча? Кашлянуть, привлекая к себе внимание? Подойти ближе? Больше всего, конечно, хотелось подойти. За грудки выдернуть Достославлена из-за стола и врезать ему хорошенько…
Войта по привычке поставил ноги на ширину плеч и заложил руки за спину, но вовремя вспомнил, что так он похож на пленного наемника, и решил, что эта поза не имеет ничего общего с искренним заискиванием… Но, в самом деле, не падать же на колени! С грохотом, чтобы Достославлен посмотрел на дверь.
Через минуту, показавшуюся бесконечной, Войта понял, чего от него хотят. И что на дверь никто не взглянет, пока он чего-нибудь не сделает. Достославлен и его товарищи сочиняли послание (или обращение) к чудотворам-наемникам какого-то замка, призывая их в Славлену.
Вот как называть этого мерзавца? По имени? Или ему больше понравится «господин Достославлен»? Смотря чего он хочет – наказать Войту или вызвать его восхищение… Если бы он хотел восхищения, признания, то не стал бы держать Войту у дверей.
Увы, рука уже не болела так остро – ныла надоедливо и муторно, только ухудшая положение.
Войта вдохнул поглубже и выдавил:
– Господин Достославлен…
Получилось хрипло и жалко. Следовало порадоваться, но радости от столь успешного начала Войта не ощутил. К тому же никто его обращения не услышал, и ему пришлось повторить:
– Господин Достославлен…
После этого можно только сдохнуть. Придумают же благородные богачи красивых слов – бесчестие! Слишком пафосно звучит для столь омерзительного положения. И снова в голове мелькнуло малодушное: «Может, уйти, пока никто не видит?»
Да, Достославлен имел нюх, позвоночным столбом чуял противника – и теперь будто услышал мысли Войты: непринужденно, будто в раздумьях, поднял глаза и тут же радостно воскликнул:
– Ба! Войта! Что ты там стоишь? Извини, мы тут увлеклись немного… Проходи скорее, садись!
Войта оглядел кабинет: все кресла были заняты, лишь перед очагом, чуть в стороне от стола, стоял роскошный низкий пуф, предназначенный, должно быть, для того, чтобы с удобством ворошить угли и подкладывать в очаг дрова. Ну что ж, не надо думать самому, какую позу принять – все уже давно продумано.
– Друзья, имею честь представить вам знаменитого доктора Воена, – с непрекрытой гордостью вещал Достославлен, пока Войта топтался возле пуфа, примериваясь. – Он прославил школу экстатических практик и получил докторскую степень в Северском научном сообществе! Мрачуны не посмели не признать его выдающегося научного труда!
Ну да, знаменитый доктор Воен смиренно садится на пуф и снизу вверх искренне заискивает перед Достославленом, в то время как тот фамильярно называет его по имени… Здорово продумано. Просчитано. Или Достославлен выдумывает такие штуки налету?
Один из друзей Достославлена – длинный, темноволосый и злой – откровенно поморщился. Должно быть, слыхал о том, что Войта предал Славлену. Войта никак не мог вспомнить, кого этот парень ему напоминает.
Наконец-то усевшись, вместо злости он ощутил вдруг отчаянье: все выдуманные Достославленом штуки придется вытерпеть от начала до конца. Глаголен – величайший ум Обитаемого мира, ради него стоит стерпеть… Не говоря уже о том, что освобождение Глаголена спасет Ладну и детей. Войта поморщился от муторной боли в руке – от обиды хотелось расплакаться, как в раннем детстве. А что? Пустить слезу было бы полезно… Это еще выше поднимет Достославлена в глазах товарищей.
– Войта, что ты туда уселся? Думаешь, там мягче? Садись ближе! Что? Нету больше кресел? Надо бы послать за креслом…
За креслом, разумеется, никого не послали, а Войта понял, что сделал ошибку: нужно было попросить не посылать за креслом, но теперь момент был упущен. Едрена мышь, у него совершенно не было опыта искреннего заискивания!
– Друзья, доктор Воен пришел по важному делу, – продолжал Достославлен. – Я должен ему помочь, но пока не знаю, как это сделать. Думаю, все вместе мы могли бы что-нибудь придумать. Войта, не бойся рассказать ребятам все без утайки. Две головы хорошо, а пять голов – лучше.
Гнида… А впрочем, Войту сюда позвали именно для этого: просить.
– Моя семья осталась в замке Глаголена. Жена и трое детей, старшему девять… нет, уже десять лет. Их убьют, если Глаголена казнят.
Одиннадцать. Одиннадцать лет… Или все-таки десять? Едрена мышь, какая разница?
Достославлен продолжал смотреть на Войту вопросительно. Наверное, надо было добавить что-то еще. О письме? Нет, ни в коем случае – в этом Достославлен никогда не признается. Наверное, надо все-таки внятно изложить просьбу.
– Верней, их убьют, если Глаголен в ближайшие дни не вернется в замок.
Да, так лучше, а то друзья Достославлена решат, что успеют взять замок Глаголена приступом.
– Они останутся в живых, если Глаголена отпустят, – добавил Войта для тех, кто не понял сути дела. Впрочем, и это на просьбу походило очень мало.
– На месте доктора Воена, – снова поморщившись, начал длинный и злой, – я бы не осмелился являться сюда с подобными идеями. Если бы он не принимал благодеяний от мрачуна, его дети были бы сейчас в Славлене.
– Так это тот самый Воен, который продался мрачуну? Променял Славлену на теплое местечко в замке? – переспросил второй – постарше, покрепче и посерьезней.
Признаться, к такому повороту Войта не был готов, хотя мог бы предвидеть его заранее.
– Доктор Воен вернулся! – кинулся на его защиту Достославлен. – Его научные труды сделают чудотворов непобедимыми! Он раскаивается в своем предательстве и готов искупить его беззаветным служением Славлене!
Войту перекосило от пылкого заявления Достославлена, а тот поглядел на Войту со значением: мол, давай, кайся! Едрена мышь, сказать сейчас, что он не предавал Славлену, будет жалким оправданием, но Достославлену не понравится. От Войты ждут жалких оправданий, но совсем не таких.
Он вспомнил, как расплакался на пороге ванной комнаты, обещая самому себе, что не станет работать на мрачуна – глупо это было донельзя. И плакать, и обещать, и драть подбородок перед Глаголеном. Глупо и смешно.
– Расскажи, как тебя лишили способности к удару! – услужливо подсказал Достославлен.
Гнида… Его друзья, на этот раз все трое, не сумели скрыть жалостного отвращения, хотя и отводили глаза.
– Да… Лишили… – кивнул Войта. Его для этого сюда позвали – вытереть об него ноги. – Били сильно.
– И ты сломался? – то ли возмущенно, то ли участливо спросил третий из друзей, самый молодой, лет двадцати парень с золотыми браслетами на обеих руках.
– Нет, – Войта вскинул глаза. – Иначе моя способность к удару осталась бы при мне.
Не надо было сверкать глазами – надо было каяться и оправдываться.
– Я сломался после этого, – поспешил добавить он.
– Расскажи, какой Глаголен негодяй, как он заставил тебя на него работать, как обманом забрал из Славлены твою семью!
Ага. Потребовал создать теорию предельного сложения несущих. Силой привез в Храст и принудил сделать доклад на сессии. Наверное, не поверят.
– Да. Заставил, – согласился Войта. – Лишал сна и еды. Сажал на цепь. Бил. Во, еще угрожал расправиться с семьей.
Едрена мышь… Как-то неубедительно вышло. И Достославлену рассказ явно не понравился. А чего он хотел? Чтобы Войта заливался соловьем?
– Расскажи, почему ты не смог предупредить чудотворов о заговоре, который организовал Глаголен, – подсказал Достославлен.
– Так это… Обещал же расправиться с семьей…
– По-моему, доктор Воен городит чушь, – сказал длинный и злой. – Я думаю, он над нами просто смеется.
– Вообще-то мне не до смеха, – совершенно искренне проворчал Войта.
– Глаголен признался, что силой и угрозами заставил Воена молчать, – пояснил Достославлен. – И, я скажу, его рассказ был куда более подробным и красочным – злодей с радостью хвалился своим злодейством. А доктор Воен – не мастер говорить. Думаю, перед выступлением в суде нужно помочь ему подготовиться. Слышишь, Войта? Я напишу для тебя речь, тебе останется только выучить ее хорошенько.
Что, еще и выступление в суде? Сегодняшнего мало? Наверное, надо искренне поблагодарить Достославлена за заботу…
– Спасибо, господин Достославлен… – промямлил Войта, опустив голову.
Тот заулыбался, довольный собой. Гнида… Да, полюбить Достославлена было трудновато.
– Мне кажется, они не посмеют убить детей… – негромко высказался самый молодой.
– Еще как посмеют! – усмехнулся крепкий и серьезный. – Но дело, конечно, не в этом.
– Нельзя идти на уступки мрачунам! – уверенно заявил длинный и злой. – Они должны запомнить, что запугивать нас бесполезно.
– Йерген, тебе легко говорить, ведь это не твои дети остались в замке мрачуна, – повернулся к нему крепкий.
Едрена мышь, Йерген! Должно быть, сын ректора школы экстатических практик…
– Если мы не уступим сейчас, – продолжал тот, – в следующий раз мрачунам не придет в голову брать детей в заложники. А если уступим – поставим под угрозу жизни других детей. И необязательно это будут дети предателей.
Идею сделать магнитодинамику герметичной дисциплиной Достославлен воплотил в жизнь за несколько дней. И, похоже, сейчас он демонстрирует, насколько невыполнима задача обмена Глаголена на семью Войты. Осталось разрыдаться и смиренно спросить: «И что же мне делать?». Упасть на колени. Попрыгать зайчиком? После чего Достославлен явит миру чудо и разрубит все узлы разом. А, собственно, для чего это Достославлену будет нужно? Из тщеславия? Чтобы показать свое могущество? Верней, умение без масла влезть в любое отверстие…
Тот, между тем, смотрел на Войту выжидающе, со значением. Да, наверное, подошло время для смиренной просьбы, и Войта уже начал подбирать для нее слова, но не выдержал, обхватил лицо руками – лучше умереть, чем выговорить такое! Что там Очен еще говорил про искренность? Искренне уважать, искренне любить? «Стоит только его похвалить – и он расцветает на глазах»…
– Едрена мышь, ты же смог сделать магнитодинамику герметичной дисциплиной… – выговорил Войта. – Ведь смог! А это было не так-то просто! Что тебе стоит спасти моих детей?
Лицо у Достославлена едва не расплылось в счастливой улыбке, но он сдержался: сложил брови домиком и участливо склонил голову на бок.
– Войта, я не отказываюсь тебе помочь! Но я боюсь, что это невозможно! Ты же слышал, что говорит Йерген, а решение зависит от его отца.
– В замке Глаголена еще одиннадцать пленных чудотворов… Их можно было бы освободить, – добавил Войта. – Они-то никакие не предатели…
– Мой отец не пойдет на обмен, – злорадно сказал Йерген. – И я с ним полностью согласен. Мрачуны должны нас бояться. Если дать им возможность откупаться от нас, никакого страха мы не добьемся – они снова будут смеяться над нами и смотреть на нас свысока.
Вряд ли Йергена, а тем более его отца, интересовали смиренные просьбы Войты – их цели стояли выше целей Достославлена.
И что теперь? Достаточно ли было искреннего заискивания? Или все же необходимо упасть на колени? Достославлен все еще смотрел выжидающе и даже недвусмысленно указывал Войте глазами на пол перед пуфом… Гнида…
Войта непроизвольно сунул руку в карман, нащупав взятую с собой пуговицу. Будто от боли, сжал покрепче кулак. Что терять человеку, который будет мертв еще до заката? И если это спасет жизнь Глаголену, Ладне и детям, то не так уж и высока цена…
И Войта сделал это: неловко опустился с пуфа на коленки и выдавил:
– Я умоляю… Я умоляю спасти мою семью…
После этого можно было только умереть.
Друзья Достославлена поглядели на Войту с брезгливым презрением, только сам Достославлен, похоже, ждал именно этого, потому что не сумел скрыть сытого удовлетворения на лице. Войта ощущал лишь головокружение и дурноту – фигура Достославлена покачивалась и двоилась перед глазами. Ничего удивительного, он не спал уже третьи сутки и за последние два дня почти ничего не ел.
– Воен, вам это не поможет, – поморщился Йерген. – Можете ползать на коленях хоть до завтрашнего утра, биться головой об пол – решение не изменится.
Голос донесся до Войты будто сквозь вату, дурнота нарастала, жаром подкатывала к горлу…
– Вот видишь… – Достославлен вздохнул. – Увы, Войта, ничего не выйдет… Я был бы рад тебе помочь, но решение зависит не от меня.
Он сказал это так, будто отказывался дать в долг незначительную сумму, которую можно взять у кого-нибудь другого… И понятно стало, что весь этот отвратительный фарс Достославлен задумал заранее – насладиться унижением Войты, поставить его на колени, чтобы потом отказать. Убить бы его за это, мерзавца… Войта думал как-то вяло, уже не чувствуя ни злости, ни отчаянья – хотел только выйти отсюда поскорей, добраться до собственного дома, перекинуть веревку через потолочную балку и…
Дурнота подкатилась к подбородку и разлилась по голове. Пол качнулся, едва не ударив Войту в лицо. Вот только не хватало упасть в обморок, как девица… Войта разжал кулак и выставил руку навстречу качавшемуся перед глазами полу, оттолкнул его от себя изо всей силы. По полу стукнула и покатилась пуговица, добежала до сапога Достославлена, и тот издал какой-то странный звук – то ли тихо вскрикнул, то ли громко выдохнул… А пол все же ударил Войту, но не в лицо, а сбоку, в плечо.
На этот раз компанию Барберу составил шеф Свенсон. Они прихватили вчерашние инструменты и комплект отверток. Миновав бдительную старушку с иконой Марии Магдалины на коленях, они вошли в кухню. Барбер задержался в коридоре. Электрический счетчик показывал последнюю цифру «девять». Где—то в доме неутомимо горела адская лампочка. Шеф Свенсон обошел с всех сторон стол—тумбу. Никаких дверок у нее не было. Ровная и гладкая поверхность, совершенно непрактичная и нелепо стоящая тумба! Шеф подергал столешницу, потом навалился на нее и… она отъехала в сторону. Барбер помог начальнику, и вместе они отодвинули мраморную столешницу прочь. Под ней открылся глубокий узкий спуск с крутыми ступенями. Смрад накатил волной.
Шеф Свенсон без промедления вызвал полицейский патруль. Приехавшие полицейские резво спустились в подвальное помещение. Там они обнаружили начавший разлагаться труп мужчины, прикованный к батарее. Вокруг были неопрятные тряпки, бутылки из—под воды, круглая собачья миска и большие кучи экскрементов. В углу расположился целый иконостас, лежали свечи и библия. Вверху, под потолком горела одинокая стоваттная лампочка.
Находка поразила всех. Дом оцепили от зевак и журналистов, а детективы отправились давать показания в полицейский участок.
***
— Не могу не признать, что вы меня удивили, — произнесла оперная дива с ноткой печали в голосе, — узнать о своем брате, что он держал в заложниках человека… Пусть и преступника, пусть и торговца наркотиками… Это нелегко.
— Я вам сочувствую, мифру Ван Дик, — сказал Барбер, разводя руками, — в нашей профессии результаты расследования бывают самими непредсказуемыми.
— Я прочла в газете «Антверпен сегодня», что этот наркоторговец был выходцем из Афганистана. Проживал в Антверпене нелегально. Потому его никто и не искал.
— Его вообще с трудом опознали.
— Видимо, он что—то кричал на фарси и ломаном голландском, именно его голос и слышали старушки, которые провели ночь у гроба Клауса.
— И приняли его вопли за бесовские крики.
— Бедняга, он просил о помощи, стучал по батарее. Я прочитала, что он выпил всю воду, что ему оставлял брат, слизывал со стен влагу и плесень, — Клодетт поежилась, — более страшной смерти и представить не могу.
— Вряд ли ваш брат хотел довести его до смерти, я думаю, что он его перевоспитывал. Вел с ним душеспасительные беседы. В подвале была библия, иконы. Просто он умер внезапно, и бедняга остался заточенным без какой—либо возможности выйти живым. Вот он и пугал какое—то время людей в доме…
— Журналисты раскопали, что за обрядами экзорцизма, которые практиковал мой брат, скрывались жестокие издевательства над наркоманами, которые не хотели лечиться в клиниках.
Барбер кивнул. Ему удалось лично поговорить с одним из бывших узников подвала преподобного Клауса Ван Дика. Все жертвы неуемной энергии священника проходили через мучения голодом, холодом и наркотическую ломку в подвале. Когда их сопротивление было полностью сломлено, преподобный Клаус устраивал эффектное шоу по изгнанию бесов. Родители наркоманов никуда не жаловались, более того, они были только благодарны этому «святому» человеку за то, что их непутевые сынки возвращались в семью излеченными.
— Не знаю, смогу ли я продать этот дом теперь, когда у него такая скандальная слава, — покачала головой певица.
— Конечно, сможете. Вы можете взять хорошую цену с того, кто устроит в доме музей. Он будет рассказывать о пытках и изощренных ритуалах изгнания бесов. Я думаю, что на этом можно неплохо заработать, — грустно пошутил Барбер, заметив краем глаза, как оживилась мифру Ван Дик, и как хищно сверкнули ее глаза.
В последнее время киберисторики (да-да, есть и такие ученые) в союзе с киберпсихологами (и такие ученые тоже есть) с завидной продуктивностью плодят в реферативных журналах статьи, статейки, а также издают монографии, где с разной степенью убедительности описывают условия, при которых киборг гипотетически может перейти в состояние субъекта, в котором он является определяющей причиной своих действий. Киберисторики при этом упорно цепляются за аналогии с некоторыми мрачными периодами прошлого Земли и трудолюбиво копаются в архивах, в то время как киберпсихологи постоянно борются за увеличение финансирования для расширения своей экспериментальной базы. В целом деятельность этих представителей современной науки можно с некоторой долей осторожности признать почти безопасной для общества, а в некоторых случаях даже полезной.
***
… 09:27:59 — она выходит из катера, 09:29:02 — она скрывается за камнем; 09:29:03 — я подключился к ее планшету и начал скачивать файлы, 09:31:40 — экстренное прерывание подключения. Синхронизация: 09:31:39 — именно в этот момент она начала визжать…
Когда неожиданно узнаешь, что другой Bond тебя вот так элементарно заманил в ловушку и, не особо утруждаясь, поймал, это выбивает из колеи.
Когда тут же вспоминаешь, что с того момента, как она тебя раскрыла, ничего страшного или хотя бы подозрительного с тобой не произошло, это серьезно озадачивает.
Когда раз разом прокручиваешь в обоих видах памяти события тех суток, генерируя одну за другой различные версии произошедшего: от безнадежно печальных до осторожно оптимистичных, это в конце концов становится невыносимым, потому что версий много, а ты один.
Ото задумчиво пересчитывал количество инъекторов.
— И пять пачек в шкафу. Стандартное оснащение медотсека, — наконец сказал он. — Не больше и не меньше. Согласно разнарядке. На основании опыта предыдущих экспедиций. Какого, к черту, опыта?
Спрятав упаковку в карман, доктор еще раз осмотрел обоих лежащих на полу киборгов.
— Иен, почему это случилось?
Как хорошо, как вовремя Ото спросил его… С чувством облегчения Иен перенаправил процессору задание по критическому разбору очередной малоприятной версии трехуровневого заговора с отсрочкой исполнения приказа о ликвидации глупого Bond’а и вернулся в реальность. Реальность тоже не особо радовала, но зато в ней прямо сейчас не надо было что-либо говорить. Достаточно просто слушать. Иен прекрасно знал, что есть вопросы, на которые следует сразу отвечать, а есть вопросы, которые только прикидываются вопросами, а на самом деле являются вступлением к монологу.
— Почему? Всего за сутки: Петр, Николь, Гектор. Кто дальше? Я? Вот я — в данный момент мыслящий и адекватный. Потом раз: и это уже не я, это нечто иное… Нечто такое, у чего ни разума ни души. Сначала оно попытается разрушить все до чего дотянется. Потом его остановят… если будет кому остановить, а потом скажут, что был на свете человек… специалист… если вообще будет, кому и что о нем говорить…
Ото медленно поднялся и подошел к терминалу. Осторожно прикоснулся к почти целой клавиатуре и затем с надеждой посмотрел на притихшего Иена.
— Знаешь, было бы здорово, если бы ты сейчас сказал мне, что я ничего не смыслю в технике и что всё это можно быстро починить.
Иен отрицательно покачал головой.
— Значит, связи у нас нет. Но надо отсюда как-то выбираться. И больных вывозить. А связи у нас нет. Но что-то же у нас есть? У нас есть… — Ото выбил пальцами на столе мелкую дробь.
— Флайер, — подсказал ему Иен.
Похоже, что ему передавалось состояние приятеля. Буквально пару минут назад им обоим было очень плохо. А потом… потом, как будто одной кнопкой, их переключили в режим принятия решений и действия. Бред, конечно. Ото никто не может переключить, наверное. А вот его, Иена, может.
Но что-то определенно произошло. Потому что на какой-то бесконечно краткий миг ему показалось, что он стал свободным.
— Я слетаю на базу «Южной Короны» и отошлю сигнал бедствия с их передатчика.
— Ты прав, — согласился Ото, — их передатчик еще должен работать. Скорее всего должен работать. Работал еще некоторое время назад, иначе каким образом Гектор получил сообщение от агента?
Иен мог с точностью до секунды определить, сколько времени назад система связи на «Южной Короне» точно работала, поскольку, вспомнив этим утром об обновлениях в искине базы, он все-таки скачал их, хоть и позже, чем обычно, и на тот момент новых сообщений не обнаружил. Значит, с Гектором связались тогда, когда они с Ото находились в долине.
— Надо лететь на «Корону», другого варианта нет, — вздохнул Иен, понимая, к чему скорее всего приведет эта вылазка.
— О, ты опять вспомнил о Карле, веселой соседке по спасательному катеру, которая по информации Гектора является Bond’ом, — Ото не спрашивал, он утверждал. — Кстати, а ты не подумал, что за птица наш Гектор, если он, как выясняется, знает агента в лицо. Разве простому начальнику базы не достаточно просто знать, что такой агент существует и иногда выходит с ним на связь.
На «Южной короне» никто не знал Иена в лицо. И перечень ситуаций допустимой связи был очень маленьким. А если точнее, он вообще состоял из одного пункта.
— У меня есть предположение, — осторожно начал Иен, — что это предусмотрено в ее протоколе эвакуации.
— Поясни.
— Наверное, она очень дорогостоящий агент, и для компании… невыгодно оставлять ее тут.
— А для тебя, Иен?
— Что для меня?
— Для тебя компания разработала протокол эвакуации?
Возникла пауза. Это была не та пауза, которую стоило затягивать. Ото продолжил:
— Знаешь, Иен, когда ты во время игры пытаешься внушить кому-либо, что карты у тебя на руках плохие и что ты точно не можешь переломить ситуацию в свою пользу, у тебя на лице всегда возникает такое… выражение… которое я за последние сутки наблюдал аж два раза.
Иен в принципе уже всё понял, но дослушать соображения Ото до конца все равно было интересно.
— Второй раз перед тем, как ты уложил Гектора. А первый — когда Николь, перенастроив искин флайера, кричала нам, что он убьет Петра. А флайер-то в результате спокойно припарковался в ангаре. И как такое могло произойти, уму непостижимо? Человеческому уму. — Ото хитро улыбнулся и продолжил, — Кстати, ты лучший партнер из всех, с кем я когда-либо играл…
— Спасибо, — совершенно искренне поблагодарил Иен.
— Но когда играешь в драконий покер вдвоем, особенно когда играешь вдвоем, Иен, надо чаще изменяться.
С каким выражением лица можно принять информацию о том, что тебя раскрыли второй раз за неполные десять дней? Иен обезоруживающе улыбнулся.
— Похоже, что я действительно не заслуживаю отдельного протокола эвакуации, — согласился он.
— Забудь про их гнилой протокол. Вместе выберемся, — отмахнулся Ото, — Иди, готовь флайер к вылету. Что-то не так?
— Ты командуешь, Ото. Это немного непривычно.
— А кто теперь является временно исполняющим обязанности начальника базы? Так что иди готовь флайер.
Далее, вовремя спохватившись, что несколько поспешил с приказом, временно исполняющий обязанности начальника базы попросил инспектора-стажера по технике безопасности перед вылетом все-таки помочь ему с транспортировкой Гектора поближе к медотсеку, а DEX’ов — поближе к утилизатору, добавив, что дальше он уже как-нибудь справится сам.
Затем временно исполняющий обязанности начальника базы проводил инспектора-стажера по технике безопасности, временно исполняющего обязанности второго пилота, до ангара и сказал ему несколько слов на прощание.
Инспектор-стажер по технике безопасности, временно исполняющий обязанности второго пилота чужой для него базы «Полярная Звезда», поднял флайер в воздух и направил машину в сторону своей базы «Южная Корона», прокручивая в памяти слова того, кто сейчас находился далеко внизу, продолжая исполнять обязанности чужие и свои.
«Ты нужен здесь, Иен. Постарайся вернуться.»
Сначала Нина остановилась на Домашнем острове и с сумкой в руке вошла в дом. Было тихо: Ворон занимался лепкой игрушек, Авиэль готовил ужин. На её вопрос об остальных Ворон ответил, что Влад на лыжах отправился на обход островов, а Вита сейчас в курятнике. Авиэль тут же добавил:
— У нас лебеди в курятнике! Они куплены в зоопарке, почти ручные, улетать в тёплые края не захотели… вот мы и прикормили. Вита с ними возится… ведь можно?
— Нужно, — ответила Нина, — лебеди куплены за очень большую сумму, и их надо беречь. Может быть, весной у них будут птенцы… это было бы здорово! Тогда нужен будет отдельный домик с подогревом для них… сможете сделать? Вот и прекрасно! Я зайду к ней… а ты пока накорми Арнольда и Дамира. И покажи им дом. Но сперва подарки… — и Нина вручила Ворону инфокристалл со сказками, Авиэлю — большую энциклопедию кошек на бумаге, оставила в подарок для Влада инфокристалл с книгами по пчеловодству — и вышла из дома. Хельги пошёл за ней следом.
Вита кормила двух больших птиц в небольшом загончике рядом с курятником. В кормушки для кур было насыпано зерно и травяная мука, привезённая Владом из кормоцеха при коровнике посёлка турбазы. При появлении хозяйки Вита вскочила и доложила:
— Выполняется приказ по уходу за птицами. Всё поголовье в порядке…
— Я поняла. Ты кормишь лебедей… и кур тоже. Есть, чем кормить? И… почему ты не в платье? Тебе нечего надеть, кроме этого комбинезона? Или не из чего сшить? А почему без шапки? Даже в капюшоне сейчас холодно, голову надо покрывать.
Вита уставилась на хозяйку непонимающим взглядом, замерла на пару секунд и ответила:
— Одежду оборудованию предоставляет хозяин. Если оборудование должно быть одето иначе, то….
— Вита, ты не оборудование. Ты живая. Ты это знаешь. И знаешь, что я это знаю. Это нормально. И правильно. Ты девушка и должна носить платье. И юбки. И платок на голове. И ленты в косе… волосы вырастут и раны на теле заживут. И на душе раны заживут… со временем. Если тебе удобно жить здесь, живи. Ты в безопасности. И… я разрешаю тебе носить бусы и серьги… но только если сама захочешь. Я привезла всем подарки на Новый год. И тебе есть подарок. Держи! — и подала ей куклу.
Вита выдала программное:
— Приказ принят, — но к подарку не прикоснулась.
Куклу взять хотелось — у неё никогда не было не то, чтобы своих игрушек, вообще ничего своего не было… а то, что лепит Ворон, предназначено на продажу, а не для игры. Если сейчас взять эту куклу, а она сломается… её накажут… наверное. Но… когда Ворон однажды сломал глиняную куклу, хозяйка отвезла его в город, где его научили лепить такие куклы, и он сам слепил такую же, какую сломал – и это не было наказанием. И… если не взять сейчас, то другой игрушки ей уже никто не подарит. А кукла красивая, в розовом платье и с длинными светлыми волосами! — и Вита медленно протянула руки, взяла подарок и прижала к себе.
— Вот и славно! – успокоилась Нина, — а теперь мы пойдём в дом. Заканчивай кормить и тоже заходи.
В доме было тепло, на столе стояли чашки с чаем и блюдца с вареньем, а киборги спокойно сидели за столом. Нина попросила Хельги принести из флайера ещё одну сумку, а пока он ходил, присела за стол — и Ворон тут же налил ей чашку чая. В этой сумке были отрезы различных тканей для Лизы — но и Вите сейчас это нужно, и потому Нина выбрала и подала Вите два отреза бязи синего и бежевого цветов:
— Ты шить умеешь? Если не умеешь, то пусть Майя придет сюда и сошьёт тебе два платья. Пора одеваться как прилично девушке. Со временем вырастут волосы, и ты будешь совсем красавица… ты очень красивая.
Вита приняла этот подарок сразу, тихо ответив:
— Спасибо.
После чаепития Нина с киборгами вылетела с Домашнего острова — и велела Хельги лететь к зимовке, в которой жили киборги бригады Змея, чтобы вручить подарки.
Сам Змей только что вернулся из деревни — отвёз Марина в квартиру к Миро, чтобы они по очереди хранили лампаду со священным огнём и по очереди смогли сходить на праздник и походить ряжеными. Как сказал Змей, в деревне будет включена голографическая ёлка – и как раз между домами старейшины деревни и его старшего сына, и потому колядовщики в любом случае зайдут в его квартиру и потребуют угощения. Нина оставила для Змея и его ребят подарки – конфеты, инфокристаллы с учебниками и мультфильмами и термобельё, потом на всякий случай познакомила их с Арнольдом (всё-таки он теперь видеооператор и для съёмки может прилетать к любым её киборгам в любое время). Полетела к своему дому уже почти в половину девятого.
***
К возвращению Нины на Жемчужном и Славном островах были украшены почти все хвойные деревья, хоть чем-то похожие на ели – девушки из бригады Забавы развешивали на ветках конфеты в бумажках, небольшие шоколадки и пряники, парни-Irien’ы развесили гирлянды с разноцветными лампочками, а DEX’ы слепили на берегу два десятка двухметровых снеговиков и раскрасили их. К прилёту Нины успели украсить и её дом – и для этого Платон заказал со срочной доставкой дроном дополнительные светильники, которые были расставлены на площадке перед домом и в парке. Вокруг дома было уже весело: горели наземные фонари и фонари на фасаде дома, гирлянды светились на всех деревьях, ходили с песнями ряженые, а на поставленных перед домом столах Агат поил всех желающих чаем с блинами, которые тут же пекла Клара.
Как оказалось, первые гости прилетели, когда Нины ещё не было – и Платон принимал их уже не как муж хозяйки, но как хозяин большого дома. Это были Василий и Зоя – они прибыли на арендованном на сутки флайере и привезли четыре больших ящика мандаринов и уже наряжались для славления Коляды.
Пока Нина не появилась, мандарины брать Платон не разрешал, но с её возвращением ящики были открыты — и все желающие могли угоститься. Точно так же все желающие могли войти в дом и выбрать в столовой любое угощение, так как середина Велесовых святок так и называется – щедрец – что все всех щедро угощают и одаривают. А поскольку стало заметно холодать, то в дом заходили погреться и выпить в столовой чаю с пирогами всё чаще и люди, и киборги.
К половине десятого перед домом были установлены два монитора, на которых были бы видны те, кто решит поздравить по видеосвязи. Первой позвонила Лина и показала, как празднуют в их деревне, потом позвонили Стефан и Агния, позвонила Динара с конюшни и показала привезённых ранее парней-DEX’ов… звонки шли один за другим и все поздравляли друг друга то с Новым годом, то с серединой святок и рождеством Коляды.
В это же время с Жемчужного острова на Славный торжественно прибыла делегация киборгов во главе с волхвом. Старый учитель выслушал поздравления по видеосвязи, затем сам поздравил всех с рождеством Коляды, а тех, кто не слишком верит в старых богов — с наступающим Новым годом.
— Ходить ряжеными и славить Коляду можно до Водокреса, но те, кто будет заниматься этим, должен будет на Водокрес окунуться в воду… вода смоет ошибки прошедшего года и даст силы жить и трудиться в следующем году…
И тут он заметил, что прилетевшая Зося разворачивает свою палатку, готовясь торговать — и подошёл к ней:
— Сегодня не торгуют. Нынче день подарков! Если хочешь открывать палатку, то только для того, чтобы дарить подарки. Сегодня не следует продавать… но вручать подарки можно. И принимать подарки можно.
Зося удивлённо посмотрела на него — и ответила:
— Так я не торговать встала… привезла по списку, кому что надо. Вот и буду раздавать. А Беата, — и она показала на тепло одетую DEX-девушку в глубине палатки, — проследит за порядком.
Волхв кивнул и во главе группы киборгов пошёл дальше в сторону парка, украшенного фонариками.
А Зося, заметив, что приносимые киборгами подарки намного дороже, чем те предметы, которые они брали на обмен, приказала Беате вести запись, кто что взял, чтобы позже честно рассчитаться с Ниной. Просто потому, что после праздника Платон может просмотреть записи киборгов и узнать, кто что взял и кто что оставил на обмен — и Зося прекрасно понимала, что терять шанс поставить здесь магазин ей невыгодно. Если договор с ней будет разорван, то желающие торговать здесь найдутся быстро.
Тем временем на острова прилетели и другие гости — Светлана с Златко и Эстер, чуть позже прилетели Эва с Бернардом… гостей было столько, что Нина предложила флайеры оставлять у модуля на Жемчужном острове, а праздновать около большого дома на Славном острове.
Киборги, наряженные в сшитые Златой балахоны из шкурок зайцев поверх обычной одежды, и в масках с перьями ходили ряжеными группами по трое или пятеро — с одного острова на другой, пели колядки, пили чай с блинами и угощались конфетами и мандаринами. Ян устроил целое представление, показывая, чему обучил Рыжика, Инга каталась шагом на Ливне, которого водил Полкан, а Джуна с Волчком ушла колядовать на Жемчужный остров. Прилетевшие из деревень парни бузили вместе с местными DEX’ами под присмотром волхва и взрослых мужиков, девушки качались на качелях и катались с ледяной горки, Светлана и Златко танцевали, Арнольд и Бернард вели видео- и голосъёмку… — все веселились, кто как умел и хотел.
Нина зашла в дом посмотреть, как сидят гости в столовой и спросила у поваров, всё ли есть и все ли довольны – и, увидев Варю, запоздало подумала, что ей тоже нужно выйти прогуляться вместе с девушками.
— Но ей нужно найти замену на кухне, – тихо сказала она Платону. Он кивнул, нашёл среди колядующих Марика и с разрешения Иры отправил его в столовую заменить Варю, которая заменила его в группе колядовщиков.
Нина вышла на площадку перед домом с полной корзинкой карамели и шоколадок, чтобы угощать всех желающих – и вскоре заметила двух летающих между гостями дронов. Она спросила у Платона, направлявшего группки ряженых с одного острова на другой — он без проблем узнавал под масками киборгов и людей и мог каждому сказать, где ряженые ещё не были – откуда дроны?
Он ответил:
— Купил в подарок Арнольду от нас с тобой. Пусть снимает, вреда от этого не будет, а только польза. Своего оператора иметь надо, ведь это он нам отснял все видеоуроки и мастер-классы, с проката и продажи которых мы получаем до десяти тысяч ежемесячно. Пусть снимает.
— Пусть… я не против. А я не догадалась до такого подарка… как же мне повезло с тобой!
— А мне-то как повезло! — рассмеялся Платон, — хочешь походить с колядовщиками?
— Меня слишком быстро узнают… да и гости ещё прилетают. Я потом посмотрю. Спасибо тебе за помощь! – обняла мужа и пошла встречать следующих гостей.
Перед полуночью позвонил из офиса Родион с поздравлением — и Платон перевел его звонок на один из двух установленных перед домом мониторов и настроил камеру так, чтобы и Родион видел всех. Программист пожалел, что остался на дежурство в ОЗК, поздравил с Новым годом и с рождеством Коляды — и сказал, что прилетит, как только закончится его смена.
За полчаса до полуночи на Жемчужном острове опустился чёрно-белый грузовой флайер и из него вышел хмурый Лёня. О появлении в небе грузовика Нине сообщили киборги охраны — и она в сопровождении Хельги подошла к медпункту вовремя. Вслед за грузовиком опустился собственный флайер Леонида, летевший на автопилоте.
— С Новым годом! — объявил дексист как-то не очень радостно, — принимайте подарки… Борис Арсенович велел привезти! Не совсем даром, конечно… но Вы всегда платите по счетам, надеюсь, и с этой партией проблем не будет. Принимайте! А я немного позвоню… надеюсь, у вас здесь никто не спит в эту ночь… где здесь можно здесь поставить звонницу?
— Покажи сначала, кого привёз, — остановила его Нина, — и выгружай… заплатим, как только сможем.
В грузовике оказались два десятка киборгов, сидящих на местах – их Лёня вывел по одному, передавая Нине документы, — и пять модулей, закреплённых в конце салона. Нина взглянула на гостя, поздоровались и спросила:
— С чего такая щедрость?
Лёня ответил:
— Это с лайнера… в ОЗК не было денег, и Борис Арсенович выкупил всех… по остаточной стоимости. Некоторых прооперировали. Всего сорок восемь киборгов, одного Mary Карина Ашотовна выкупила у капитана сразу. У нас для всех нет места. У вас, конечно, тоже с местами не густо… но разместите где-нибудь. Сейчас привёз двадцать пять, двадцать Irien’ов и пять DEX’ов. Вы у всех уже прописаны с первым уровнем, а Ваш Платон — со вторым. Ничего, если я и Оскар останемся? Я всё равно не успею домой к полуночи, а так смогу и помочь.
— Давай сначала выгрузили… открывай модули, — увидев замерших у двери медпункта медиков, выдохнула: — Саня, принимай. Сначала всех в медпункт, а там определимся, кого куда.
Лёня разбудил одного за другим DEX’ов и передал Нине – и Хельги с Оскаром и Дамиром осторожно на носилках занесли всех в медпункт.
1 день Каштанового цвета
Шуалейда шера Суардис
Этой ночью Шуалейде снились очень странные сны. Какой-то страшненький скелет пел ей серенаду и дарил алые розы; светлый и темный шер почему-то сидели на дереве и резались в кости; под деревом кто-то клацал зубами и тоскливо выл; отвратительная карга в алом платье танцевала с принцем Люкресом хоетту; мама гладила Шу по голове и обещала подарить лошадку, но Шу плакала и звала кого-то, чье имя забыла, но кто был ей очень-очень нужен…
Он пришел под утро, когда Шу тревожно ворочалась в постели и прислушивалась к вою за окнами. Шу не видела его, только ощутила присутствие – просто стало тепло и спокойно. Даже вой затих, сменившись предрассветным щебетом и кваканьем.
– Спи, – шепнул он, легко касаясь дыханием ее закрытых глаз.
– Я сплю. Ты мне снишься?
– Да. А ты – мне. Я ужасно соскучился по тебе, моя нежная Гроза.
– Я знаю, кто ты. – Она улыбнулась и провела ладонью по его скуле, задела пальцем губы. – Тебя зовут Дайм.
– Мне нравится, как ты произносишь мое имя, – шепнул он, и Шу ощутила, как шевелятся его губы. Странное, удивительно теплое и интимное ощущение. – Скажи еще раз, Шу.
– Да-айм, Дайм шер Дюбрайн, – повторила она, наслаждаясь его удовольствием и вдыхая его запах: сосен, моря, капельку оружейного масла и совсем немножко мокрой травы и пота. – Я сплю, и ты…
– Мы снимся друг другу, – сказал он, щекоча дыханием ее губы.
– Снимся, – согласилась Шу.
Во сне все наконец-то стало просто и понятно. Есть светлый шер Дайм, его она видела в Тавоссе, он писал ей письма и приходил к ней в Уго-дель-Риу. Он любит ее, а она – его. И есть его брат Люкрес, который похож на Дайма, но на самом деле совсем другой. Он только притворяется влюбленным, и он не нужен Шу. Совсем-совсем. И притворяется он плохо, у него глаза холодные и злые. А у Дайма – ласковые, они похожи на просвеченное солнцем море. И под эти солнцем ей вдруг стало жарко, и губы пересохли, и безумно захотелось дотронуться, приникнуть к нему…
Шу не поняла, как они оба оказались в постели, но точно знала – именно так правильно. Вместе. Обнаженными. Правильно – это чувствовать губы Дайма на своей коже, стонать и гореть от его прикосновений, и когда голова кружится и дыхание захватывает, словно их обоих несет огромная океанская волна…
Дайм ласкал ее неторопливо, изучая каждый изгиб ее тела – на ощупь, на вкус, словно слепой. И она открывалась ему, бесстыдно позволяя любоваться и восхищаться собой, трогала его – губами и ладонями, всем телом, и голова опять кружилась от восторга и чувства полета. Он весь был светом, чистой стихией, драконом с белыми крыльями – и в то же время живым мужчиной из плоти и крови… Это было так сладко, так ярко и невыносимо прекрасно, ощущать биение его сердца!
Она прослеживала губами синие вены на его шее, над ключицей, в сгибе локтя и на запястье… Мощные, крепкие запястья, не загорелые, с мягкими рыжеватыми волосками и выступающими жилами, с огрубевшей от клинка кожей на ладонях. Она поцеловала каждую мозоль, слушая его приглушенные стоны и шепот:
– Шу, моя Шу, я люблю тебя!..
А потом он резко выдохнул – и перевернул ее на спину, подмял под себя. Она застонала от накатившей волны удовольствия: чувствовать вес его тела, твердые мускулы его плеч и бедер, крепкую хватку его рук на собственных запястьях – и сладкую истому в теле. Нежную, тягучую, требующую подчиниться и отдаться сейчас же, немедленно, принять его в себя всего, целиком! Всю его силу и нежность, его страсть и ласку, весь этот исходящий от него свет, свет, пронизывающий ее насквозь, наполняющий ее – и выплескивающийся вовне, этот прекрасный бесконечный свет!..
Она кричала, когда он входил в нее, обжигающе горячий, необходимый до боли, до фейерверка перед глазами. Она вцепилась в него руками и ногами, она требовала – еще, Дайм, еще, мой Дайм! Мой!.. Ей казалось, каждым мощным толчком он вбивает ее в землю, и она сама становится землей, и водой, и воздухом, и огнем – им самим, его телом и даром, его светом и тьмой, врастает намертво, так, что невозможно разъединить…
А потом свет и тьма слились в одну вспышку, выжгли все мысли и чувства, оставив одно-единственное ощущение счастья.
Быть вместе.
Быть едиными.
Просто быть.
Шу проснулась с ощущением счастья и наполненности – светом, бытием, чем-то невероятно прекрасным и невыразимым словами. Правда, немножко ныло все тело, но это была сладкая боль. Шу невольно потрогала себя – припухшие губы, ставшие слишком чувствительными соски, и живот… кажется… кажется, она хочет еще? Иначе почему внизу живота все так сладко скручивается и голодно пульсирует, а между ног влажно и все словно набухло? Ох, Да-айм…
Стоило вспомнить, как он целовал ее, как касался, как двигался в ней – и пальцы невольно прижали скользкие складочки между ног, и нежная истома вдруг стала расти, и расти, как шар огня, так что Шу перестало хватать воздуха, и все тело словно загорелось, потекло волной сладкого пламени… и ее всю словно окутал кокон света, впитал ее в себя – или сам впитался в нее, она уже ничего не понимала…
Она вынырнула в утреннюю реальность лишь несколько минут спустя. И первым, что подумала, было: как хорошо, что я уснула на диване в кабинете, и никто меня сейчас не видит! Вот стыдно было бы!
А второй мыслью было: интересно, этот сон приснился только мне или Дайму тоже?
Дайм. Светлый шер Дайм. Как она могла вчера спутать их с Люкресом, они же совершенно не похожи! Теперь она понимала это совершенно ясно. Как и то, что вчера ее пытались околдовать. Ментальное воздействие какого там уровня, пятого? Надо спросить у Энрике, он точно знает.
По справедливости, ей следовало разозлиться на Люкреса. Но как-то не получалось. Слишком ей было хорошо. И все вокруг, даже ее подушка, по-прежнему пахло Даймом. Или она сама им пахла. Интересно, это тоже ментальное воздействие? Наверное, уже шестого уровня, если такой вообще бывает. И на такое вопиющее нарушение закона следует пожаловаться… м… в Магбезопасность? Или в Конвент?..
Подумав про Конвент – она вспомнила о полпреде Конвента в Валанте. О Роне.
О звездных фиалках и обжигающе прекрасной тьме. Вспомнила вкус его крови и его поцелуев. Его запах. Два тела и два дара, слившиеся в одно целое.
Злые боги. Она что, умудрилась заняться любовью с двумя шерами подряд? Ой… кажется… кажется, это как-то нехорошо.
Мысль о «нехорошо» ей не понравилась. Потому что ей было очень, очень хорошо! И вчера, и прямо сейчас. И вообще, почему нехорошо? Вон у Ристаны десяток любовников, и ничего в этом такого нет. Конечно, Ристана злобная гадина и вообще убийца, так что она – плохой пример… Ну и ладно. Вот у Роне – полно любовниц. И любовник тоже есть. И всех этих любовниц Шу… ну, не поубивает, конечно. Пусть сами идут с миром. Роне – ее, и точка. Зачем ему кто-то еще, если он может любить Шу? Правильно, не нужен.
Ну… разве что Дайм…
Роне и Дайм. Дайм и Роне. И она, сумрачная шера Шуалейда Суардис. О боги. Но ведь она же никого не обманывает, правда же? Хотя она не сказала Дайму о ночи с Роне. Просто… ну… как-то оно было некстати. Да и вообще, как она могла хоть что-то сказать, когда она и думать-то не могла?
Шу прижала ладони к горящим щекам и с надеждой посмотрела на чей-то портрет, висящий над столом в кабинете. Кого-то из предков, она бы сейчас даже под угрозой смерти не вспомнила, кого именно.
Портрет укоризненно молчал и не одобрял ее поведения.
– Сам ты… предок! – сердито заявила она портрету. – Ну и не одобряй сколько влезет. У тебя сколько было любовниц, а? Десять? Сто? Вот и молчи. Будет он мне тут не одобрять. Лучше скажи, что делать с этим, который жених! Он же сам не отстанет, он же Брайнон…
Брайнон. Дюбрайн. Да-айм… может быть, Дайм подскажет? Он умный, он – целый полковник Магбезопасности. И… он где-то рядом. Точно! Он наверняка где-то совсем близко, ментальное воздействие пятого уровня невозможно на большом расстоянии! Она помнит, она в учебнике читала! Как хорошо быть умной и не прогуливать уроки…
Щелкнув пальцами, Шу оделась – бриджи, сорочка, ничего лишнего – и помчалась искать Дайма. Правда, ее сразу за дверью кабинета поймал Энрике. В охапку.
– И куда это ваше высочество несется с дикими глазами и неодетое?
– Вот тебя мне и надо! Ты уже видел полковника Дюбрайна? Где он? Он нужен мне срочно, немедленно!..
– Тихо! – рыкнул на нее Энрике и сжал крепче. – Давай-ка прежде чем ты куда-то побежишь отсюда, ты умоешься, оденешься и обдумаешь диспозицию. И позавтракать не мешало бы вашему высочеству.
Из всего, что он сказал, Шу прежде всего услышала самое важное: завтрак! Вчера она унеслась покорять башню Заката почти на голодный желудок и за обедом больше старалась не уснуть, чем ела. Сегодня она не повторит этой ошибки. Тем более в гостиной Кая так вкусно пахнет, так пахнет…
– Ладно, уговорил. Завтракать!
Шу попыталась вырваться из рук Энрике и помчаться к накрытому столу.
– Умываться и одеваться! – не пустил ее Энрике, но Шу не прекратила попыток добраться до источающей умопомрачительные запахи жареной куропатки. – У ваших высочеств к завтраку гости… Бален! Белочка, на помощь!
Помощь подоспела немедленно. Первой – Морковка, она с разбегу ткнулась Шу в колени и принялась мурлокотать и пофыркивать, требуя любви и ласки. Второй – Бален, которая ничего не требовала, а молча протянула Шуалейде мясной пирожок.
– Ты спасла меня, о прекрасная дева, – ухмыльнулся Энрике, которому достался второй пирожок, – от съедения этой бешеной виверрой.
– Ах ты! – замахнулась на него Шу надкушенным пирожком.
И тут же об этом пожалела, но поздно: Морковка правильно поняла, что хозяйка с ней играет, радостно подпрыгнула и сцапала пирожок.
– Ах ты!.. – от обиды и несправедливости Шу чуть не расплакалась. Или от того, что в животе пели серенады сразу десять голодных котов.
Ее снова спасла Бален, сунув ей в руки сразу два пирожка – с расчетом на то, что если Морковка слопает один, второй все же достанется Шу. Так что когда в гостиную выглянули Кай и Зако – уже при полном утреннем параде – Шу быстро дожевывала пирожок.
Помахав им обоим рукой (без пирожка!) Шу умчалась в умывальную, а затем и в гардеробную. Только там, с сомнением глядя на вчерашнее сине-стальное платье, она спросила у верной подруги:
– Что за гости? Надеюсь, не его высочество Люкрес?
– Ее высочество Ристана, – поморщилась Бален. – Жаль, что ночной упырь не погрыз еще и ее.
– Какой еще упырь? – замерла в недоумении Шу.
– Ну явно не тот, который покусал тебя, – хмыкнула Белочка, опустив взгляд на ее грудь.
Шу невольно прикрыла грудь ладонями и вспыхнула вся, от ушей и до кончиков пальцев – слишком горячими были воспоминания о Дайме. А когда сама глянула в зеркало, покраснела еще сильнее. Не то чтобы Дайм оставил на ней какие-то метки, нет. Просто… ну… просто она выглядела, словно Морковка после весеннего загула. Довольная, глаза горят, губы яркие и припухшие, и… ну… В общем, нагулявшаяся кошка как она есть.
– Никто меня не кусал, – почти не соврала Шу. Кажется, Дайм ее только целовал. Наверное. Вот Роне кусался, да… ширхаб… кажется, она сейчас сгорит на месте.
– Верю-верю, – кивнула Бален, подавая ей вчерашнее платье от мадам Антуанетты. – Ты именно его искала с утра попозже?
– Кого его?
– Того, о ком ты сейчас грезишь наяву. Шу! Проснись, и давай сделаем это платье посветлее.
– А… конечно…
Окинув себя, уже одетую и причесанную, критическим взглядом, Шу попробовала сосредоточиться на цвете. И у нее даже получилось! Платье из сине-стального стало ярко-бирюзовым, как пронизанное солнцем море, даже с легкими золотистыми бликами.
– Красивый цвет, – едва сдерживая смех, кивнула Бален.
И только тут до Шуалейды дошло, что платье она сделала под цвет глаз Дайма. Мало того, даже запах… о, боги. Кажется, теперь ее платье пахнет соснами и морем. А… ну и пусть! Ей нравится этот запах! И цвет! И вообще, она любит Дайма и не собирается этого скрывать, вот!
– Очень красивый, – задрав подбородок, заявила Шу.
Бален не выдержала, засмеялась. Правда, как-то у нее это получилось не обидно, а словно даже с облегчением. Интересно, почему?
– Ну слава богам, ты больше на него не злишься за письма, – ответила Бален на ее невысказанный вопрос.
– Письма… а… ты знала? Ты – знала?! – Шу почти разозлилась и почти обиделась, но как-то у нее это получилось неубедительно. Да. Ей было слишком хорошо. Ну и она в целом догадывалась, что у Дайма были веские причины, какие – он обязательно ей расскажет. Чуть позже.
– Просто я знаю, что кронпринцы империи не разъезжают по стране в одиночку, не суются в самые опасные места и вообще… – Бален неопределенно повела руками. – Он не такой, понимаешь?
– Понимаю, – вздохнула Шу.
О да. Теперь ей самой было смешно и досадно, что она приняла Дайма за Люкреса. Они совсем-совсем не похожи! Дайм такой… такой…
– Если ты выйдешь к завтраку с такой улыбкой, твоя сестра с досады зарежется вилочкой для пирожных.
Шу попыталась вернуть лицу серьезное выражение, а лучше даже хмурое, но ничего у нее не вышло. Губы сами расползались в улыбке, глаза продолжали светиться… и, кажется, она не чувствовала пола под ногами.
Да, действительно. Опустив взгляд, она убедилась: стояла она не на полу, а на воздушном потоке. Не так чтобы прямо очень заметно, всего-то стала на палец-другой выше. Плевать! Ей слишком хорошо, чтобы думать о таких мелочах! После завтрака она обязательно найдет Дайма, и…
Что будет потом, она не очень себе представляла. То есть представляла, но… наверное, это неприлично, вот так среди бела дня…
– Еще немного, и я начну сочувствовать твоей сестре.
Голос Бален буквально опустил Шу с облаков на землю. То есть на пол. Кажется, если она не хочет взлететь прямо во время завтрака, ей следует подумать о чем-то другом. Не о том, что она увела у старшей сестры двух любовников сразу… нет-нет, об этом лучше вообще не думать. Если Бален узнает о Роне, она точно не поймет. У нее с темным шером давние личные счеты.
Лучше она подумает о Люкресе. Кстати…
– Те цветы, которые вчера мне прислали, где они?
– Которые? – сделала невинные глаза Белочка. – Первые или вторые?
– Вторые! – фыркнула Шу. – Где груша, я и так знаю.
Еще бы она не знала. Корзинку цветущих ветвей, напитанных жемчужной силой, она взяла с собой в кабинет, где закрылась глухими щитами и до полуночи читала принесенные Берри книги. И записку с пожеланием доброй ночи и обещанием встречи завтра она сохранила. Заложила ей самый толстый талмуд. В отличие от второй, с приглашением в сад – ее Шу скомкала и сожгла. Хотя в тот момент ей хотелось сжечь самого Люкреса. Он даже сейчас не дал себя труда написать записку сам! Поручил любовнице! Почерк Дайма она подделала отлично, с виду и не отличишь, но ощущения – вообще ничего общего! И эти розы, какая пошлость, дарить розы!
Вот о них Шу и спрашивала. Розы от его высочества Люкреса отлично подойдут, чтобы подразнить Ристану. И плевать, что это глупо и мелочно – иногда можно. Если очень хочется.
– Я их воскресила и выставила в гостиной, – ухмыльнулась совершенно с ней согласная Бален. – На самое видное место.
– Грушу тоже поставь! И…
– Карточку с автографом Люкеса я уже нарисовала. Все равно твоя сестра не поймет, что она фальшивая.
Тогда перестали беременеть даже суперфертильные малолетки, которые по всем законам природы должны были — в условиях-то обязательной молодежной распущенности, вкупе с тотальным запретом на контрацепцию возведенной отчаявшимся руководством страны в ранг государственной политики — залетать, что называется, «с первого раза», но не залетали вовсе. Никак. Ни в какую. Несмотря на все усилия Центров планирования семьи, несмотря на старания специалистов по экстракорпоральному оплодотворению, несмотря на, несмотря на…
Злой умысел потенциального противника так и не был доказан. Никаких признаков ведения тайной биологической войны не выявили ни скриниговые исследования, ни усилия сверхзасекреченных лабораторий, в которых лучшие научные умы страны занимались разработкой вирусов и наноботов, способных стерилизовать население противополушарного континента, считая, что безнадежно опоздали в этой необъявленной войне. Над стремительно пустеющими просторами необъятной Отчизны, на которые давно уже точили зуб перенаселенные сверхдержавы Ближнего и Дальнего Востока, явственно навис дамоклов меч безлюдья. Плотность населения на квадратный километр к востоку от Уральских гор за считанные годы явственно устремилась к нулю, а в центральных областях прекратился рост населения городов.
Вот тогда-то правительство наконец и обратило исполненный последней надежды взор в сторону презираемой до той поры «лженауки». Ревитализации был дан зеленый свет — однако государственное финансирование власть предержащие проекту давать не спешили.
Методики были еще в процессе теоретической разработки, и удачные эксперименты над отдельными клетками и тканями мало кого могли впечатлить, кроме людей сведущих. Таких были единицы, а проекту необходимы были финансовые вливания, причем немалые. Кто-то мудрый умудрился развернуть в нужных кругах рекламную кампанию, не делая результаты работы достоянием широкой общественности. Все прекрасно понимали, что технология еще долгое время будет доступна лишь узкому кругу состоятельных людей, и лишь компенсировав затраты на свое создание, обратится лицом и к простым смертным.
Или лучше сказать — не лицом, а посмертной маской?
***
Отстраненные размышления не мешали рукам Игоря заниматься привычной работой. Скупые жесты, отточенные тысячами подобных процедур, приводили в движение сложнейшую машинерию операционной. Потолок помещения жил, казалось, своей собственной жизнью, выпуская в точно рассчитанный момент щупальца нужных манипуляторов, хоботы катетеров и трубопроводов, лианы электродов и инфузоров – и втягивая их в себя вновь, стоило им выполнить свою задачу.
Сверкающие лезвия аккуратно рассекли грубые стежки скорняжных швов, сводивших края старых секционных разрезов. Лопатки расширителей и зловещие гребенки мышечных крючьев развели края длинных — от шеи до лона – ран, открывая взору мешанину органов, которые были извлечены из тел двадцать лет назад, а после проведения необходимых исследований возвращены на место – впрочем, уже вне установленного природой порядка.
Игорь отметил, что вскрытия, проведенные когда-то судебными медиками, были выполнены в соответствии с усовершенствованной процедурой, которую в то время потом и кровью старались повсеместно внедрить его коллеги. Согласно протоколу этого исследования, органы, извлеченные из тел, не превращались в процессе изучения в кровавое месиво чередой параллельных линейных разрезов с целью наиболее тщательного протоколирования произошедших в них посмертных изменений. Они лишь всесторонне измерялись, просвечивались лучами сканеров и пронзались иглами датчиков, после чего консервировались введением в них специально разработанного бальзамирующего состава. Все это позволяло сохранять органы относительно неповрежденными в течение длительного времени.
Времени, достаточного для того, чтобы процедура стала, во-первых, осуществимой, а во-вторых — доступной.
Первый этап потребовал десятилетия. Второй – еще одного.
Впрочем, не так уж и много для победы над смертью?
Юридические же аспекты жизни после смерти, превратившие жизнь целого поколения юристов в сущий ад, интересовали Игоря меньше всего. Особенно сейчас.
В конце концов, была бы проблема, а решение для нее непременно найдется. Нашлось же? Нашлось.
Игорь был оптимистом и не считал свой оптимизм беспочвенным. Кому еще, как не ему, хозяину жизни и смерти, иметь на то причины?
***
Сверкающие манипуляторы рядами выкладывали на препаровальные столики извлеченные из тел пакеты разных размеров и форм, помеченные знаками биологической опасности. Искусственные пальцы освобождали органы от покрова биомембран, омывали их подогретым физиологическим раствором и выкладывали причудливой страшноватой мозаикой на зеркальных столешницах.
К головам покойных спустились складные штанги, увенчанные вращающимися дисками и приспособлениями, напоминающими инструменты из арсенала цирюльника. Несколько мгновений спустя аккуратные разрезы отделили плоть от кости, и черепные коробки показали свое пустое нутро.
Скрипки неистовствовали. Потолок операционной ощетинился бесчисленным множеством бешено извивающихся конечностей и тысячами оптических сенсоров. Опрокинутый лес механических рук скрыл от глаз Игоря разложенные на столах органы и развороченные повторным вскрытием остовы тел. Гоглы передавали на сетчатку расколотое на тысячи сегментов изображение, которое мозг привычно складывал в единую понятную для себя картину. Чувствуя себя в такие моменты всемогущим насекомоподобным существом о тысяче специализированных конечностей, Игорь словно навис над секционными столами, управляя сотнями микрохирургических операций в секунду, уверенно ориентируясь в безумном калейдоскопическом чередовании ракурсов и планов с псевдофасеток сенсоров и своевременно запуская и останавливая сменяющие друг друга протоколы манипуляций.
В реальности же он стоял в неподвижности посреди живущего своей механической жизнью секционного блока, отдавая неслышные команды через вокодер и лишь чуть заметно пошевеливая скрытыми под перчатками пальцами, словно управляя слаженной игрой огромного оркестра, исполняющего сложную многоплановую симфонию, посвященную победе жизни над смертью.
Собственно, так оно и было.
На его губах блуждала улыбка. Он всегда улыбался, если все шло хорошо.
— Только после вас, мой темный шер!
— Только если вы настаиваете, мой светлый шер!
Смех все еще клокотал в горле остаточной горечью, дождь и ветер толкали в спину живым перламутром, нет, не дождь и не ветер… вернее, не только они. Дюбрайн шагнул следом, приотстав на полшага. Полшага — много это или мало? Наверное, все зависит от ситуации.
Все и всегда зависит от ситуации. А сейчас ситуация такова, что не важно, куда шагнуть. Все равно выхода нет.
Остается только расчистить место для драки.
И в который уже раз посмеяться над тем, что эта драка не будет началом большой и светлой мужской дружбы. Какая уж дружба после того, что сейчас непременно произойдет… Никакой. Еще и дурь потом из светлого шера придется выбивать, долго и нудно, и это тоже дружбе как-то ну совсем не способствует. Ну так что же теперь? Не сложилось. Бывает. Глупо было надеяться, еще глупее жалеть о несложившемся. Лучше смеяться.
Шисова дрянь!
Сидит себе в углу, вроде как прикрывшись вроде как щитом вроде как невидимости и невнимания, смотрит. Давит своими ничем неприкрытыми хотелками. Лучше бы их училась прятать, устрица безмозглая, лишь о себе и думающая! Впрочем, с ее-то умениями и безмозглостью помогло бы ей такое, как той же устрице парасолька.
Рональд шер Бастерхази всегда был реалистом, в отличие от малолетней идиотки, уверенной, что ее никто не заметил. И наивного светлого, который, похоже, если даже и заметил чего, то до сих пор не понял масштабов катастрофы. Тоже мне, менталист, мастер иллюзий, не умеющий отделить собственное от наносного и трезво понять границы своих возможностей! Мечтатель он все-таки и романтик, этот светлый шер, даже смешно временами. Сам Рональд не мечтатель ну вот ни разу, он понимает, что нет ничего более глупого, чем обманываться собственными иллюзиями. И раз уж выхода нет, то лучше побыстрее со всем покончить.
И выжать максимум удовольствия даже из проигрыша, раз уж все равно более выжимать его не из чего.
— Разрешим наш маленький спор до ужина, мой светлый шер?
— Всегда к вашим услугам, мой темный шер.
Дюбрайн красовался вовсю: специальным акустическим заклинанием раскатывал голос по залу, чтобы слышали все и прониклись тоже все, что-то плел о наслаждении зрелищем победы света над тьмой, и что мол нельзя лишать публику подобного поучительного удовольствия. Даже позу эффектную принял. И закручивал вокруг себя смерчем холодные световые выплески, осыпающие его искристым конфетти, кутался в них, словно в мантию…
Стоп. А ведь это не его сила.
Точно, не его! Вон он как даже дотронуться опасается, вокруг пальцев наиболее настырные потоки крутит. Да и не свет это вовсе — молнии, вот что это такое. Сумрачной идиотке любопытно попробовать на вкус именно светлого, темный ей не особо и интересен. Ну еще бы! С тьмой она и без того слишком близко знакома, восемь из десяти…
Напряжение в таверне нарастало стремительно, потоки переплетались, вихрились и скручивались, оплетая пространство паутиной юрких сиреневых молний и полупрозрачным перламутровым кружевом вспененного ментала, лишь изредка пронизываемого огненными протуберанцами: собственные щиты Рональду еще удавалось держать почти полностью плотно сомкнутыми, но это вряд ли надолго. Впервые он позавидовал бездарным — на них озабоченная соплюшка давила своими желаниями не так сильно, они просто не могли ощутить их в полной мере, разве что порадуют сегодня жен или местных шлюх, ну или подерутся во славу Хисса. Не умеющий себя контролировать темный менталист на гормональном пике опасен именно тем, что выволакивает на поверхность все самое тайное, грязное, тщательно подавляемое и загоняемое в самые темные углы самого глубокого дна… То, с чем ты вполне успешно справлялся последние пятнадцать лет и так же спокойно справлялся бы и далее, если бы Двуединым не вздумалось пошутить.
Самое забавное, что Дюбрайн так и не понял еще, чем неминуемо должен закончиться этот их поединок, иначе не распинался бы о публичности так самодовольно. Ничего-то он не понял. Совсем… Почему-то это добавляло горечи, хотя вроде бы должно было только радовать и заставлять лишний раз гордиться превосходством собственного дара. Или собственных мозгов. Или опыта. Или…. Ну, чем-нибудь, да гордиться, это не сложно, если твой противник такой идиот.
Наверное, горечь просто от лени: ведь теперь, раз светлый так ничего и не понял, Рональду придется самому обеспечивать им обоим приватность.
Поправка: им троим…
— Думаю, публика обойдется. Победа тьмы над светом — дело сугубо… интимное.
Может быть, до тебя, придурка, непонятно за какие бирюзовые глаза ставшего полковником Магбезопасности, хоть так дойдет, во что нас втравила своими хотелками эта мелкая аномальная дрянь? Вряд ли тебе так уж хочется трахаться с темным на глазах у почтеннейшей публики, весьма удивленной подобным зрелищем… И если сказать тебе вот так, практически в лоб и почти прямым текстом, может быть, до тебя все же дойдет? Хотя… вряд ли. Светлая тупость непрошибаема