Я быстро преодолела разделявшее нас с Геро расстояние и зашептала:
— Не сердись, пожалуйста, не сердись. Я глупая, самонадеянная… Хотела тебя удивить. А вышло, что огорчила. Ты же знаешь, это не от тайной корысти или тщеславия.
— Я знаю, — так же тихо ответил Геро.
— Не из гордыни или бахвальства. Я думала о будущем, её будущем. Она когда-нибудь вырастет, у неё будет дом, свой дом. И у тебя будет дом… Я хочу, чтобы ты… Ты же понимаешь! Хочу, чтобы ты был свободен, чтобы у тебя был выбор.
Я испугалась того, что сказала. И он испугался. Взглянул с недоумением.
Геро как-то странно, почти с испугом взглянул на неё. Уйти? Он захочет уйти? Он свободен и у него есть выбор! Вот он выбор, крыша над головой, пристанище для него и для дочери. Зачем ему пристанище?
Он разлюбит меня? Мы расстанемся? Или это я… отрекусь?
— Этот дом куплен на имя Марии. А ты её опекун до совершеннолетия. Этот дом послужит ей в качестве приданого, – торопливо объясняла я. – Разве я не в праве позаботиться о её приданом? Многие дамы так поступают, дают маленьким девочкам приданое.
— Ей всего пять лет, — ответил Геро. И улыбнулся. Наконец улыбнулся!
Мария продолжала напряжённо прислушиваться. Она вытянула шейку и приподнялась на цыпочки. Глаза блестели. Но не любопытством, слезами. Я погрозила ей пальцем.
— Маленькие девочки не подслушивают!
Мой голос подействовал на нее, как глоток сиропа. Мария хихикнула и убежала. Детским чутьём своим уловила, что некая струна, вдруг зазвеневшая тревогой, сменила тональность на более мягкую. Ей уже не о чем беспокоиться. Когда девочка исчезла, я коснулась губами щеки Геро, виновато потерлась лбом.
— Прости меня. Я должна была просить у тебя совета. Я глупая и самонадеянная.
— Нет, неправда, — возразил Геро. – Это скорее я… такой пугливый. И персоной своей чрезмерно занят.
— Ну и пусть, — шепнула я, украдкой касаясь его щеки и волос, ибо Максимилиан всё ещё сидел за столом. Он водил пальцем по страницам и шепотом проговаривал прочитанное.
– Пусть пугливый. И пусть занят своей персоной. Я всё равно тебя люблю.
Он промолчал. Только румянец окрасил скулы. Но я не удивилась. Не ждала жертвенного ритуала признаний. Не ощутила обделённости и обиды. Я давно принимала его словесную скупость, как данность, и даже расценивала её как достоинство. Геро не говорил со мной о любви.
Говорила я. С той памятной встречи в парке. И находила в том несказанное удовольствие. Ответа я не требовала. Ответ я знала. Ответ был в его глазах. Разве это глубинное сияние не стоило тысячи самых изысканных признаний?
«Как признаются в нежной страсти мужчины женщинам? – Как всякий, кто обожает и вздыхает, приукрашая сотней врак одну сомнительную правду… Всё это азбука, сеньора…»
А мой возлюбленный, похоже, неграмотен. Всех его познаний хватает лишь на имя, моё имя, которое он произносит в полумраке. Он произносит его, как великую мистериальную тайну. Чего же ещё желать?
А вот мне хочется говорить. Мне даже приходится сдерживаться, чтобы не обесценить любовную формулу, не обратить её в медь. Я произношу эту формулу мысленно. Иногда одними губами, иногда шепотом. Иногда – кричу.
— Люблю тебя. – Прислушиваюсь к звучанию. Затем громче. – Люблю тебя!
«Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему» (Песнь Песней 2:6)
Возлюбленный. Не любовник.
Слово «любовник» вызывает у меня отвращение. Любовники — это для неверных, скучающих жен, а у меня – возлюбленный. Я жмурюсь, как кошка, усладившая свой язык маслицем.
— Что же тебе подарить, счастье моё? Почему ты у меня такой щепетильный? И гордый? – И тут же отвечаю. – А был бы другим, не был бы возлюбленным.
Сердце щемит. Нет, это не боль. Это нежность. Чуть солоноватая, со слезой. Тревога и счастье. Я всегда чувствую эту тревожную нежность, когда пребываю вдали от него.
Нежность с горчинкой. Вероятно, такие же чувства испытывает мать, вспоминая о сыне, с которым была вынуждена расстаться. Каждая женщина всегда немного мать, даже, если у неё нет детей. Это первая из трёх ипостасей женщины. Вторая – возлюбленная, а третья – дочь. Они сосуществуют в единстве.
Моя нынешняя ипостась – возлюбленная, жена и подруга, но ипостась матери добавляет свои оттенки, тёплые и тревожные. Так же, как ипостась дочери привносит свою лепту из шалостей и безрассудства. Избалованная девочка требует внимания, а мать терзается беспокойством. С чего бы ей беспокоиться?
Геро молод, здоров, свободен. Ему ничего не грозит. Но первая ипостась не даёт мне покоя. Я увлекаюсь этим беспокойством, наполняюсь им, забываю спасительные шалости дочери.
Мне бы нарисовать магический круг и укрыть возлюбленного под плащом-невидимкой. Чтобы горести его не нашли. Пронеслись бы мимо, как обманутая погоня.
Как странно! Я никогда не испытывала такой острой тревоги за Антонио. Ему грозили абордажные крючья, берберские сабли, чугунные ядра, но я всего лишь неумело возносила молитвы. Моя первая ипостась безмолвствовала. Антонио знал, как следует с этим миром обходиться, как повелевать им, как укрощать и отвечать на удар. Ибо мир породил его, сделал его своей копией и наследником.
А Геро в этом мире — подкидыш. Он существует вопреки и наперекор. Кто-то запредельный, пересадив горный цветок с вершины на удобренную костями и кровью почву, доверил мне эту бесценную душу, растревожив мать, вдохновив возлюбленную и ободрив дочь.
За окном первый желтый лист. Гонец с печальными вестями. Отвернусь и сделаю вид, что не вижу. Но за первым гонцом последует второй. За ним – третий, а там уже и кавалькада, отряд, армия. Осень. Пойдут дожди, небо укроется влажным, комковатым плащом, птицы смолкнут. Сад в Лизиньи утратит своё очарование.
Стол из-под старой яблони придётся перенести в библиотеку. Виноградник поспешно, как припозднившийся гость, приоденется в красное, затем листья потемнеют и свернутся.
Осень – время подводить итоги. И ещё, осень – это будущее. Я всё ещё отворачиваюсь, всё ещё избегаю прямого взгляда. Вопросов не задаю и сама их старательно избегаю.
А вопросы есть. Их много. Они разнятся по степени важности, как придворные в королевской приемной. Самые родовитые впереди, те, кто титулом попроще, жмутся у лестницы. А у самой приёмной, на её пороге, всесильный министр.
Мой вопрос у порога сознания. За этим вопросом сама природа. Я — женщина, а женщина – это жрица определённости. В юности голову кружат мечты, лёгкие, уносимые ветром, сверкающие, как паутинки на солнце, эти мечты призрачны и нестойки. Они испаряются, как роса на рассвете. С наступлением зрелости мечты обретают тяжесть намерения, голова уже не кружится, а глаза высматривают убежище. В этом убежище, логове, норе, её дети увидят свет.
Мужчина волен умереть там, где настигнет его судьба, он ищет приключений, но женщина подобной роскоши позволить себе не может. Она – хранительница жизни. Поддайся и она скитальческому соблазну, род человеческий прекратится. Ей суждено пребывать в неподвижности, пестовать новорожденные души.
Этот инстинкт силён, очень силен, он легко подчиняет разум, противостоит обстоятельствам, вынуждая самую расчетливую, самую благочестивую становится его рабой. Я тоже слышу этот зов, деспотичную, надсадную волю. Я достигла своего расцвета, апогея женственности, своей плодоносящей силы, и не могу не признать могущества этой воли.
0
0