«Даже если у Вас паранойя, это ещё не значит, что за Вами никто не следит» (с просторов Интернета)
Рассеянный свет позднего серо-бурого осеннего утра не пробивался сквозь плотные шторы. Комната тонула во мраке. Едва можно было различить очертания кресел и столика, а так же контуры двуспальной кровати по левую сторону от них и дивана по правую.
— Вынужден огорчить, но следующей ночью мне вновь потребуется твоя помощь на Лиаре, — с горькой усмешкой раздалось со стороны дивана, — Сверхурочные, так сказать…
— Рассказывай, а там посмотрим, — грубо оборвал мужской голос со стороны кресел, — И побыстрее, голова раскалывается.
— С финансированием вопрос худо-бедно решили, цирковую сцену оформляем, запрос на приглашение артистов из другого мира в департамент направили, разрешения ждём. По открытию филиалов в окрестных городках тоже работаем. Но тот несчастный случай на арене всё же привлёк ненужное внимание. Трансформироваться и поддерживать принятую внешность всё сложнее. И было несколько опасных инцидентов, в результате которых меня едва не раскрыли. Без помощи с этой стороны пока не обойтись.
— Вести себя поосторожнее ты, конечно, не пробовал, — с иронией вмешался женский голос со стороны кровати.
— Дорогая, это ничего страшного, если гость задержится у нас ещё на одну ночь.
— А ты, дорогой, тем самым обеспечишь себя головной болью ещё на один день. Вот замечательно, да?!
— Оу, семейная ссора подоспела? – прокомментировали со стороны дивана, — Простите, что вмешиваюсь, но либо действуем на моих условиях, либо сворачиваем операцию. Без риска быть схваченным, в Лиаре могу находиться только я. При вашей поддержке, конечно. Нам вообще нужно нормально организованное убежище или нет?
— Нужно. Уж постарайся, — буркнул мужской голос, соглашаясь.
— Моё самоудержание в глубоком сне и твоё наследственное искусственное возвращение! Ты же понимаешь, что обе доступные нам на Земле способности, работают так эффективно только в тандеме! – вспылил собеседник, диванные пружины скрипнули и послышался удар кулака по деревянному подлокотнику, — Если я просто устраиваю себе удержание, то не могу сам по своей воле просыпаться, когда мне нужно. А с твоей подстраховкой чуть ослабил воздействие – и дома. Не собираюсь я попадаться Игзешесам и подставлять Домен!
— Тогда постарайся в следующую ночь решить хотя бы часть проблем. И продумай возможность сделать перерыв, потому что в твои штатные сиделки меня пока ещё никто не приписал.
— Если группировке важен Лиар, то, возможно, припишут. Что-нибудь сообщали по поводу подкрепления?
— Сообщали, — женщина села в кровати, подавила зевок и отчеканила, — Дополнительных бойцов Домена под видом обычных граждан мы к тебе отправить пока не можем. Да, активно работаем над этим, но без достоверно выглядящей легенды ничего не получится. Правящие Лиара сильно ограничили въезд новых лиц. Далее по «артистам». Их по-прежнему готовим, уже выступают, нарабатывают известность.
— Что ж, мне остаётся действовать по обстоятельствам, раз план уже пошатывается.
— Когда-то наши предшественники уже натворили дел, аукаться это будет долго, — будто невзначай бросила фразу собеседница, — Нам-то кажется, что и забыть бы давно пора, но для местных воспоминания всё ещё свежи. Будь аккуратнее!
— Не переживай, с пустыми руками я из Лиара в любом случае не уйду…
___________________
Варвара Степановна в теплой и длинной ночной сорочке присела к зеркалу, задумчиво расплела и прочесала растрепавшуюся за ночь косу, скрутила волосы в подобие бублика и скрепила на затылке длинной шпилькой.
— Что-то я упускаю. И не по поводу легендарного растения. Меня всё ещё волнуют обстоятельства перемещения новичка в Лиар, — пробормотала она.
Женщина отправилась готовить поздний субботний завтрак, но успела лишь достать сковороду и тут же с грохотом вернула её в ящик шкафа.
— Ну, конечно! Место!
Варвара Степановна бросилась к старенькому компьютеру. И какой же долгой показалась ей обычная процедура загрузки на этот раз.
«Сайты, форумы, пощёлкать по нескольким тематическим вкладкам — ничего необычного я не делаю, просто смотрю, что там интернет-продвинутое медицинское сообщество перетирает. Так… рекламка нового фильма вылезла? Ах, точно ведь, по слухам грядёт очередной конец света и всё такое. Значит, народ непременно заинтересуется фильмом-катастрофой. Или антиутопией. А я, может, просто утопию хочу посмотреть, без «анти», чтобы хоть где-то у всех всё было хорошо… Но не до этого сейчас. Набрать в строке адресок, братом зятя сообщённый. Оперативно поделиться своими соображениями через безопасный канал связи, пока параллельно создаётся видимость прокрутки страниц…»
Женщина набрала в окне для сообщений то, что явилось результатом её последних измышлений.
«Доступ для новичков во все окрестные миры, хоть и запрещён, но через первокристалл вполне осуществим… Как же я сразу не сообразила? Я давно уже перемещаюсь легально, вот и не обратила внимания. Место отправления фиксируется само по текущей точке, а место назначения, то есть, точка выхода из телепорта, в первокристалле указывается координатами в системе магических связок мира… Те, что наиболее известны, есть в справочниках… Значит, студенты могли указать лишь одну из трех доступных точек… И все они в Лиаре являются тщательно проверяемыми межмировыми портами. По новым правилам, о которых парни могли вообще не знать, без предварительного согласования ни в один из портов пройти не удастся. При попытке выбрать любую другую точку в рамках мира, мага всё равно снесёт на какую-то из трёх доступных, и он только кристалл зря израсходует… Но первоступенник всё же оказался прямо на городской улице. Как?»
Ответ пришёл быстро.
«Получается, в сырье уже была и нужная координата, и сам путь. А это, скорее всего, возможно вот при каких условиях: кто-то переместился с той самой улицы из Лиара в Нодзомирраум, причём, от перемещения кристалл не разломился, что само по себе редкость. А потом этот кто-то поменял координаты точки отправки и точки выхода, сохранив как информацию, так и канал её прохождения. Вот и стал возможен возврат тем же путём».
Астральщица бодро закивала, будто бы собеседник мог её видеть, и написала ответ.
«Каким-то образом такой кристалл оказался у студентов, но их настройка стала второй и по списку, и в приоритете, а потому не сработала. Глубокую очистку сырья они проводить не умеют, более того, даже не почувствуют в минерале ничего постороннего».
Товарищ по переписке отреагировал тут же.
«Из этого следует как минимум два вывода! Во-первых, если такое, и правда, возможно, то это крайне важное открытие – используя самые прочные кристаллы из лучших месторождений, можно как минимум единожды обойти контролируемую Правящими закрытость мира от нас. А во-вторых, в Академии СНА кто-то ведёт свою игру, где молодняк – лишь разменная монета».
— М-да-а, игрок, понимаешь ли, нашёлся! С такими соратниками нам и противники не нужны… — высказалась Варвара Степановна, а написала следующее: «Кому и зачем это вообще могло потребоваться?»
«Перед тем, как отправить виновных к месту исполнения наказания, Служба Безопасности, конечно же, выяснила, где первоступенники получили кристаллы. Купить их хоть и дороговато, но вполне реально. Ещё вариант – умыкнуть с практикума, заменив хорошие на уже опустошенные, которые стоят в разы дешевле. Этот способ, специально оставляемый на виду, всегда отлично выявляет наклонности студентов. Не они первые и не они последние. Бывали в разные годы «умники». Но тут именно купили. Даже упаковки в ближайшей урне нашлись».
«Ещё веселее. Значит, некто заменил сырьё по пути?»
«Слишком очевидно. Да. А если жертва такого «розыгрыша» ещё и самостоятельно настраивала кристаллы на перемещение, то условный «игрок» не мог знать, который из двух будет выбран на путь «туда», а который на путь «обратно». И, значит, скорее всего, заменил оба».
Женщина пару секунд рассматривала добавленные в конце строки ноль, нижнее подчёркивание и маленькую букву «о», разделяя недоумение собеседника.
«Целых два. Не рассыпавшиеся после перемещения. И после перемещения именно с Лиара. Действительно, чудеса, да и только!» — ответила она.
«О да, круг подозреваемых-то резко сузился. Либо кто-то из бойцов, специализирующихся на миссиях в Лиаре, а их, в силу специфики мира, крайне мало, либо кто-то с доступом к складу».
«Но… смысл этих действий… Я просто не понимаю, какой в них вообще смысл?»
«Уточню на всякий случай, а доступ к складу у Вас есть? То, что наглое и беспринципное хамло Вы не любите, я в курсе».
«Вот только мне ни разу не потребовалось сбегать из Лиара, знаешь ли. Тем более, напрямую в Нодзомир. Я – уважаемое лицо в городе, и у меня достаточно средств, чтобы пользоваться межмировыми портами. Даже будь у меня желание избавить мир именно от этих трёх приборзевших студентов, я бы не вмешивала в процесс ещё одного, четвёртого».
«Охотно верю. Но это я. А у других, к примеру, даже Ваша собственная уникальная способность вызывает разные домыслы. У тех, кто о ней знает, конечно. И, как помните, совсем недавно непосредственное начальство уже ставило вопрос о запрете для Вас любых миссий вне Нодзомирраума».
«Исключительно, чтобы сберечь. О да, прекрасно помню».
«И что у нас тогда в сухом остатке?»
«Замаскировать события под цепь случайностей у гипотетического «игрока» не получилось. Возможно, он хотел отвлечь меня от моего задания. Возможно, сам планировал попасть в Лиар под предлогом какой-нибудь «операции по спасению новичка». А уж если он хотел поделиться с группировкой секретом преодоления мировой защиты, не раскрывая себя — то это какой-то высший пилотаж или, напротив, игра, не стоящая свеч».
«Почему не стоящая?»
«Попади Сан в лапы местных, он даже под пытками ничего не смог бы им рассказать ни о Земле, ни о Нодзомире из-за встроенного в память СНА-блока. Но само появление и наличие этого парня, как чужеродного элемента, в закрытом и вроде как защищённом от неподконтрольных перемещений мире навёло бы такого шороху, что хоть всякое межмировое сообщение с Лиаром прекращай. Кроме того, сейчас информация о нашем присутствии на планете – на уровне слухов, а тут – появилось бы неоспоримое доказательство».
___________________
Я икнул и аж поперхнулся крабовой палочкой, поедаемой по своему обыкновению прямо из упаковки. Не-не, икота тут совсем некстати. Что это, доказательство того, что кто-то обо мне вспоминает? Вот ещё, верить во всякую чушь! Откашливаюсь, осушаю залпом стакан воды и, до кучи, затаиваю дыхание, мысленно отсчитав до одиннадцати. Помогло. Вот и славно.
Как раз совмещаю завтрак с подготовкой к практикумам, а другими планами на день ещё не обзавёлся. А на ближайшие две-три ночи план и вовсе прост – сиди себе в укромном уголке как мышка.
Так как времени добираться до дома Ломастеров и обратно у меня в обрез, план обсудили с Астером ещё по пути, пока ехали к цирку, и продумали возможности с прятками. Пустые ящики мы сразу сгрузили в угол так, чтобы в них легко можно было забраться со стороны стены, частично их будет скрывать и ткань, небрежно кинутая поверх клетки с механоидом.
Но даже если управляющий поставит около клетки охрану на ночь, в чём я особо не вижу смысла, помещений и коридоров много, придумаю что-нибудь. Пересижу спокойно в закулисье, главное – место поукромнее найти.
Сделав вид, что ухожу по своим якобы курьерским делам, я добрался лишь до поворота к местам для зрителей, уже ощущая процесс «возвращения». На самый крайний случай, как материализуюсь, смогу и меж рядами укрыться, благо и спинки присутствуют, и сами сидения не в виде отдельных стульев, а в виде длинных скамеек сделаны. Разместиться непосредственно под ними – отличный вариант.
Хмыкаю, вспоминая, как в детстве меня искали, но так и не нашли в провинциальном ДК, пока сам под утро не вышел. Нечего было в последний момент в программу ставить, а потом заставлять выступать! И никакого противоречия нет в том, чтобы хотеть научиться играть, но не хотеть красоваться перед публикой. А под сотрясающейся сценой всё равно не так страшно, как на ней. А в закутке со старыми декорациями и вовсе тепло, уютно, пахнет лежалой тканью и старым деревом.
Очень похожие ощущения у меня и от циркового закулисья. Удобно же! Если астральщику «проникнуться» местом, как родным, и действительно затаиться, как мышка, то даже магическую ауру можно ослабить, а то и вовсе скрыть, тем более такую слабую, как моя. Главное, сиди и «не отсвечивай». Как говорится, хочешь ни во что не ввязываться – не ввязывайся. Или, в моём случае, уже поздно и мне больше подходит «мышки плакали и кололись, но продолжали есть кактус»?
_______________
Элисса аккуратно выскользнула из-под руки спящего мужа, села на постели. Сердце колотилось так, будто готово было выскочить из груди. То, что успело женщине присниться за какой-то час с небольшим, требовало либо мгновенного забвения, либо тщательного осмысления. Страх накатывал волнами, заставляя то дрожать, как лист на ветру, то остужать горячий лоб тыльной стороной ладоней. Ничего не различая перед собой, на одной лишь привычке, Элисса подхватила со спинки стула своё платье, надела поверх ночного комплекта и, не заботясь о переднике, верхней блузе и уж тем более о поясе и браслетах, покинула спальню.
Перед глазами мелькали кадры жуткой расправы над сородичами. И обуглившиеся стволы лесных великанов с догорающими широкими опахалами листьев. Как наяву слышался гортанный вопль, будто над самым ухом: «Самых мелких лови! С них пользы больше!» Удары топора. И треск прутьев, из которых флораны традиционно плетут стены своих лёгких домиков.
— Что же это такое было? – проронила женщина, и звук собственного голоса будто бы отрезвил её, вернул в реальность из беспощадно реалистичных видений. Элисса даже шаг замедлила, а, проходя мимо зеркала, пригладила волосы на голове, приподнявшиеся отнюдь не от статического электричества. Засветила лампу – так и есть, зелёный цвет прядей уже возвращается к тёмно-коричневому. Медленно, но верно. И первоначально возникшая паника тоже уже постепенно сходит на нет.
Элисса направилась в комнату без окон, где произрастали её любимчики. «Переволновалась, скорее всего, просто переволновалась, и врезавшиеся в память рассказы старших тут как тут всплыли», — успокоила она себя и той рукой, которой не держала лампу, прикоснулась к листьям. Слабые, чуть видимые искорки пробежали по растениям, а волосы женщины наконец-то вернулись к коричневому цвету и распрямились. Она опустилась на табурет у стены, поставила лампу на пол, обхватила руками колени.
«Почему сейчас так пусто и одиноко в доме? Да, конечно я не она, но вовсе не хочу будить Астера, беспокоить из-за этого кошмара. Муж так вымотался за день, а тревога может оказаться беспочвенной. Я же успею принять меры, правда? И пусть сородичи слишком далеко, не дотянуться, лишь мысленно можно сейчас представить их незримую поддержку. Но ведь я сама выбрала такой путь, мне не о чем жалеть. Мне просто нужно успокоиться, вызвать приятное и тёплое осознание того, что родные и близкие здесь, хоть и не рядом, но под одним со мной небом».
Элисса представила свой деревенский дом с тремя пристроенными флигелями для сыновей, каждый из которых уже сыграл свадьбу и вёл собственное хозяйство. При увеличении семей расширение и достраивание домов было частым явлением, так что архитектура пристроек и надстроек порой удивляла разнообразием решений. А при переезде на новый участок, при его получении, уже много десятилетий держалось такое явление, как разбор своей пристройки, её перевоз и сбор уже на новом месте.
Будто с высоты женщина мысленно смотрела сейчас на окрестности. Тянулись к горизонту прямоугольники полей, расстилались вдоль речек и речушек заливные луга. А небольшие поселения тут и там расположились вдоль кромки леса. Точнее не просто так — леса, а с большой буквы – Леса. Дневные работы сменялись вечерним отдыхом, а тёмная чаща наполнялась мириадами огоньков-светлячков, мирно спящих днём в траве.
Можно бесконечно наблюдать, как горит огонь, как течет вода… и как кружатся в неведомом танце эти крошечные лесные обитатели. С ранней весны и до поздней осени они то сбиваются в стайки, то росчерками искр разлетаются в стороны, то следуют друг за другом, образуя длинные мерцающие дорожки света. Но упаси Вышние-Силы-Если-Они-Были увлечься их кружением. Наблюдать со стороны – наблюдай, но ни в коем случае не следуй за ними под сень древесных крон и в поднимающийся под утро туман.
Лес признавал и признаёт только своих. Тех, кто родился в его глубине, кто вскормлен его древней и величественной магией. Лишь им дозволено возвращаться снова и снова в самое его сердце. Для восстановления собственных сил. Для помощи Лесу. Или же — для рождения детей. Именно поэтому в некоторых домах окрестных деревень отдельные комнаты или флигеля пустуют по году и более, оберегаемые роднёй, пока их непосредственные обитатели тайно находятся в землях предков. Конечно, можно жить там и постоянно, никому не возбраняется, но совсем не для этого у флоранов предусмотрена практически не отличимая от человеческой форма тела. Важно не только помогать Лесу изнутри, но и защищать его снаружи. Иногда хорошо работают мистические истории, иногда – природные особенности ландшафта, флоры и фауны, но порой приходится защищать свой дом с оружием в руках.
Элисса вздрогнула, вспомнив увиденное в ночном кошмаре. Это вам не из разряда «трое местных магов заплутали, надышались неизвестной им опасной пыльцой и впали в детство». Таким способом защититься не то чтобы легко, но всё же реально, Лес хранит множество сюрпризов для незваных гостей, главное вовремя воспользоваться. Особенно, если заранее знаешь, откуда эти гости заявятся и что от них можно ожидать. А если не знаешь?
Ох, лучше бы съездить в Лесной Край и перепроверить собственную гармонизацию. Если приснилось прошлое, значит, это та история с иномировыми вторженцами, о которой наслышан каждый флоран. Ведь как по прямой наводке заявились. И ради нескольких бутылочек чудодейственного эликсира стольких погубить успели. Слишком сильно отпечаталась в народной памяти расчётливость и жестокость неведомого противника, хоть раз в жизни, да обязательно приснится.
Но хуже, если приснилось не прошлое, а вероятное будущее!
Я быстро преодолела разделявшее нас с Геро расстояние и зашептала:
— Не сердись, пожалуйста, не сердись. Я глупая, самонадеянная… Хотела тебя удивить. А вышло, что огорчила. Ты же знаешь, это не от тайной корысти или тщеславия.
— Я знаю, — так же тихо ответил Геро.
— Не из гордыни или бахвальства. Я думала о будущем, её будущем. Она когда-нибудь вырастет, у неё будет дом, свой дом. И у тебя будет дом… Я хочу, чтобы ты… Ты же понимаешь! Хочу, чтобы ты был свободен, чтобы у тебя был выбор.
Я испугалась того, что сказала. И он испугался. Взглянул с недоумением.
Геро как-то странно, почти с испугом взглянул на неё. Уйти? Он захочет уйти? Он свободен и у него есть выбор! Вот он выбор, крыша над головой, пристанище для него и для дочери. Зачем ему пристанище?
Он разлюбит меня? Мы расстанемся? Или это я… отрекусь?
— Этот дом куплен на имя Марии. А ты её опекун до совершеннолетия. Этот дом послужит ей в качестве приданого, – торопливо объясняла я. – Разве я не в праве позаботиться о её приданом? Многие дамы так поступают, дают маленьким девочкам приданое.
— Ей всего пять лет, — ответил Геро. И улыбнулся. Наконец улыбнулся!
Мария продолжала напряжённо прислушиваться. Она вытянула шейку и приподнялась на цыпочки. Глаза блестели. Но не любопытством, слезами. Я погрозила ей пальцем.
— Маленькие девочки не подслушивают!
Мой голос подействовал на нее, как глоток сиропа. Мария хихикнула и убежала. Детским чутьём своим уловила, что некая струна, вдруг зазвеневшая тревогой, сменила тональность на более мягкую. Ей уже не о чем беспокоиться. Когда девочка исчезла, я коснулась губами щеки Геро, виновато потерлась лбом.
— Прости меня. Я должна была просить у тебя совета. Я глупая и самонадеянная.
— Нет, неправда, — возразил Геро. – Это скорее я… такой пугливый. И персоной своей чрезмерно занят.
— Ну и пусть, — шепнула я, украдкой касаясь его щеки и волос, ибо Максимилиан всё ещё сидел за столом. Он водил пальцем по страницам и шепотом проговаривал прочитанное.
– Пусть пугливый. И пусть занят своей персоной. Я всё равно тебя люблю.
Он промолчал. Только румянец окрасил скулы. Но я не удивилась. Не ждала жертвенного ритуала признаний. Не ощутила обделённости и обиды. Я давно принимала его словесную скупость, как данность, и даже расценивала её как достоинство. Геро не говорил со мной о любви.
Говорила я. С той памятной встречи в парке. И находила в том несказанное удовольствие. Ответа я не требовала. Ответ я знала. Ответ был в его глазах. Разве это глубинное сияние не стоило тысячи самых изысканных признаний?
«Как признаются в нежной страсти мужчины женщинам? – Как всякий, кто обожает и вздыхает, приукрашая сотней врак одну сомнительную правду… Всё это азбука, сеньора…»
А мой возлюбленный, похоже, неграмотен. Всех его познаний хватает лишь на имя, моё имя, которое он произносит в полумраке. Он произносит его, как великую мистериальную тайну. Чего же ещё желать?
А вот мне хочется говорить. Мне даже приходится сдерживаться, чтобы не обесценить любовную формулу, не обратить её в медь. Я произношу эту формулу мысленно. Иногда одними губами, иногда шепотом. Иногда – кричу.
— Люблю тебя. – Прислушиваюсь к звучанию. Затем громче. – Люблю тебя!
«Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему» (Песнь Песней 2:6)
Возлюбленный. Не любовник.
Слово «любовник» вызывает у меня отвращение. Любовники — это для неверных, скучающих жен, а у меня – возлюбленный. Я жмурюсь, как кошка, усладившая свой язык маслицем.
— Что же тебе подарить, счастье моё? Почему ты у меня такой щепетильный? И гордый? – И тут же отвечаю. – А был бы другим, не был бы возлюбленным.
Сердце щемит. Нет, это не боль. Это нежность. Чуть солоноватая, со слезой. Тревога и счастье. Я всегда чувствую эту тревожную нежность, когда пребываю вдали от него.
Нежность с горчинкой. Вероятно, такие же чувства испытывает мать, вспоминая о сыне, с которым была вынуждена расстаться. Каждая женщина всегда немного мать, даже, если у неё нет детей. Это первая из трёх ипостасей женщины. Вторая – возлюбленная, а третья – дочь. Они сосуществуют в единстве.
Моя нынешняя ипостась – возлюбленная, жена и подруга, но ипостась матери добавляет свои оттенки, тёплые и тревожные. Так же, как ипостась дочери привносит свою лепту из шалостей и безрассудства. Избалованная девочка требует внимания, а мать терзается беспокойством. С чего бы ей беспокоиться?
Геро молод, здоров, свободен. Ему ничего не грозит. Но первая ипостась не даёт мне покоя. Я увлекаюсь этим беспокойством, наполняюсь им, забываю спасительные шалости дочери.
Мне бы нарисовать магический круг и укрыть возлюбленного под плащом-невидимкой. Чтобы горести его не нашли. Пронеслись бы мимо, как обманутая погоня.
Как странно! Я никогда не испытывала такой острой тревоги за Антонио. Ему грозили абордажные крючья, берберские сабли, чугунные ядра, но я всего лишь неумело возносила молитвы. Моя первая ипостась безмолвствовала. Антонио знал, как следует с этим миром обходиться, как повелевать им, как укрощать и отвечать на удар. Ибо мир породил его, сделал его своей копией и наследником.
А Геро в этом мире — подкидыш. Он существует вопреки и наперекор. Кто-то запредельный, пересадив горный цветок с вершины на удобренную костями и кровью почву, доверил мне эту бесценную душу, растревожив мать, вдохновив возлюбленную и ободрив дочь.
За окном первый желтый лист. Гонец с печальными вестями. Отвернусь и сделаю вид, что не вижу. Но за первым гонцом последует второй. За ним – третий, а там уже и кавалькада, отряд, армия. Осень. Пойдут дожди, небо укроется влажным, комковатым плащом, птицы смолкнут. Сад в Лизиньи утратит своё очарование.
Стол из-под старой яблони придётся перенести в библиотеку. Виноградник поспешно, как припозднившийся гость, приоденется в красное, затем листья потемнеют и свернутся.
Осень – время подводить итоги. И ещё, осень – это будущее. Я всё ещё отворачиваюсь, всё ещё избегаю прямого взгляда. Вопросов не задаю и сама их старательно избегаю.
А вопросы есть. Их много. Они разнятся по степени важности, как придворные в королевской приемной. Самые родовитые впереди, те, кто титулом попроще, жмутся у лестницы. А у самой приёмной, на её пороге, всесильный министр.
Мой вопрос у порога сознания. За этим вопросом сама природа. Я — женщина, а женщина – это жрица определённости. В юности голову кружат мечты, лёгкие, уносимые ветром, сверкающие, как паутинки на солнце, эти мечты призрачны и нестойки. Они испаряются, как роса на рассвете. С наступлением зрелости мечты обретают тяжесть намерения, голова уже не кружится, а глаза высматривают убежище. В этом убежище, логове, норе, её дети увидят свет.
Мужчина волен умереть там, где настигнет его судьба, он ищет приключений, но женщина подобной роскоши позволить себе не может. Она – хранительница жизни. Поддайся и она скитальческому соблазну, род человеческий прекратится. Ей суждено пребывать в неподвижности, пестовать новорожденные души.
Этот инстинкт силён, очень силен, он легко подчиняет разум, противостоит обстоятельствам, вынуждая самую расчетливую, самую благочестивую становится его рабой. Я тоже слышу этот зов, деспотичную, надсадную волю. Я достигла своего расцвета, апогея женственности, своей плодоносящей силы, и не могу не признать могущества этой воли.
нет ангел мы гулять не будем
на патриарших при луне
мне неспокойно что у уток
там красным светятся глаза
***
нет инквизицию не делал
и конституцию не я
послушай я хотя и демон
но это люди сами все
***
нет ангел и союз не трогал
и аполлон и даже мир
еще скажи про те руины
что мол часовню тоже я
***
часовню нам конечно жалко
да и садовое кольцо
но как такое быть возможно
чтоб пиво с водкой не мешать
***
вот так на бедолагу Кровлю
всегда навешают собак
а он ни сном ни даже духом
он просто мимо проходил
***
нет ангел я не найс не няша
и софт не очень тоже я
прижмись еще чуть чуть плотнее
и сам поймешь что нет не софт
***
нет ангел я топор не трогал
к Марии даже не ходил
ты вон спроси у Гавриила
по детям это он у нас
***
Кому-то нравится какао
вздохнув сказала Вельзевул
моим же мухам лишь Гаврюша
и нет они не любят мед
Смеётся. А я меж тем отслеживаю, что болтаем мы с ней, как закадычные приятели, хотя вообще первый раз сошлись — здоровались только, и то не всегда.
— Пятый пункт, — смеётся эта шкода. — Никаких романтических и сексуальных отношений. Давить согруппников запрещается.
Тут я дар речи и потерял. Во дает! А Каспер знай себе надрывается: дави её! Давить!!! Пятый пункт! Смерть!!!
— Ну… — начинаю я, ещё и понятия не имея, как буду заканчивать.
— Ну-уууу!!! — заулюлюкал Каспер, — Ну! Ну! По кочану, по кочанууу!!! — и эхо многократное в голове только знай, скачет-беснуется.
— … ну ты…
— По кочану! По кочану!!!
— … и загнула. — Уф, закончил фразу наконец. Семь потов сошло. А чую, что явно не то брякнул, дебил. Чую, что опошляю опасную, скользкую шутку. И опять-таки чую, что краснею как дурак. На её лицо тень набежала, и я поспешно продолжаю, а как продолжать, понятия не имею: — пятый пункт…
— Дебил! Дебил! По кочану!!!
— … нам вообще…
— Пятый пункт! Пятый пункт! Дебил!!!
— … вообще запрещает… за руки держаться. Так что
— уже всё. Анафема.
Она снова расцвела, рассмеялась. Может даже чуть облегчённей, чем следовало.
— Руки у тебя тёплые, — говорит. И пошла себе. А я как у сосенки стоял, так по ней и стёк. Уф, ну и денёк. Чего ещё выдумают…
Выяснилось вскоре, что с выдумками у них тут всё в порядке, не придерёшься. Через полчасика подводят нас к здоровенной сосне. А высоко в ветвях у неё — трамплинчик. И трапеция цирковая метрах в трёх от него подвешена.
Охохонюшки, думаю. Здравствуй, дерево.
Каспера рядом нет, да оно и понятно — высоты я не боюсь, делать ему тут пока нечего. Поискал его — ну да, опять около Маринки вьётся. Что-то я на неё часто поглядывать стал, она даже, по-моему, просекла, только виду не подает.
Ну, как водится, очередной инструктаж. Выбрали жертву и давай на неё страховочные ремни навешивать.
Помощник споро работает, делово. Там подёрнет, тут подтянет, здесь защёлкнет. Альпинисты, не иначе. Совсем мне неинтересно стало, всё равно что с кочки на кочку прыгать. А потом думаю: это не на страх упражнение, не на доверие — а на что? На трапецию, небось. На достижение цели. А какие у меня цели, у голодранца? Деньги, машина? Маринка? А, пущай будет Маринка.
Самые смелые к дереву потянулись, и я среди них пристроился. Кучкуемся в сторонке, нервно похихикиваем да вверх поглядываем. Дошла до меня очередь, взялся за лесенку. Тут инструктор подходит и вполголоса говорит: представь, что это не трапеция висит, а мечта твоя. Самая заветная, недостижимая.
Полез я наверх, а сам глазами хлопаю. Мечта, блин! Какая у меня мечта? Да гада этого летучего придушить, какая же ещё?! Тогда у меня вообще всё будет! А гад этот ржёт, повизгивает. Ага, говорит, мечтай, дурик. Та трапеция, чтоб меня придушить, у Луны висит. Допрыгивай, мечтатель. А что тут ответишь… Залезаю на верхотуру — мать честная! Страшно! Вцепился в страховку. И тут же окрик снизу: страховку не трогать!
Отпускаю страховку, встаю на край площадки. Внизу все затихли, головы задрали, смотрят. Колобки. Головы, потом сразу руки, потом сразу ступни — ну колобки же? Умора. Ты на трапецию глянь, хихикает Каспер. Противненько так, гаденько хихикает. Смотрю. Вот это номер — она скользящая, оказывается, и её ещё на пару метров отодвинули. Кердык. Теперь и правда: что до неё, что до Луны — одинаково. Одинаково недостижимо. Стою, переминаюсь с ноги на ногу. А что переминаться — прыгать надо.
— Поддержка готова?
— Готова! — кричат.
— Прыгаю.
— Прыгай!
Ну я ещё попереминался чуток, да как сигану! Аки козёл горный. Как неудобно прыгать с места, кто бы знал… Дотянулся. Чиркнул по мечте пальцами и вниз полетел. Поймали меня, бережно, как младенца. На землю опустили. А я всё в себя прийти не могу: дотянулся ведь. До Луны допрыгнул. Я ж тебя достал, сволочь.
— Руки коротки, — буркнула сволочь.
А я смотрю — скукожился мой Каспер, сволочь родимая, боевой окрас теряет. Уже не Фредди Крюгер, а просто сморщенный, угрюмый старикашка. Несчастный даже. Чует, небось, что и правда придушу в любой момент. Оробел, небожатка. Эх, не ту мечту я выбрал — ради мечты и придушить не грех, а так у меня мечта какая-то проходная получается. Ну ничего. Главное не забыть, как до недостижимого дотянулся. И на пропасть внизу наплевал. Главное: не забыть.
А группа наша медленно прыгает. Лезут неохотно. Переминаются втрое дольше, чем я. Подходят к краю, отходят. Решаются, передумывают. У меня аж шея затекла наверх глядеть да подбадривать. Но прыгают. Жмутся, трясутся, но прыгают.
Женя наш одним из последних полез. Лицо сизое-сизое, с зеленцой. Во, бедолага. Он оказывается, высоты боится — кто бы мог подумать. Залез, в страховку вцепился, стоит, качается. И не с места, хоть тресни. Вот с ним мы попотели. Но Женя парень не промах. Как сиганёт тоже, от его тарзановского вопля аж галки с деревьев сорвались; — цап! Поймал, качается. Как мы заорали! А он всё висит. Отпускай, кричим — куда там…
Вот вам и Женя. Либо у него мечта покруче моей — да и наверняка, — либо он своего Каспера как клопа придавить может, ногтиком. В любой момент. А Каспер у него явно не чета моему — Годзила летающая. А Жеке все нипочем — мужик!
Посмотрел я на своего годзиленыша и многообещающе ухмыльнулся.
Отпрыгали мы, пошли обедать. Отдыхать, лясы точить. Впечатления, достижения, озарения — всё, как обычно. Хохмим мало: чуем, что детские аттракционы закончились, сейчас такой треш попрет, что мало не покажется. Моськи у всех серьёзные, решительные. Готовимся душить своих Касперов в зародыше — не на жизнь, а на смерть. Кто в думки впал: сидит, медитирует. Кто жрет в три горла или смолит одну за другой, напряжение скидывает, кто вообще к еде не притрагивается. Лишь Ленка с инструкторами безмятежно перешучивается. Ветераны, блин.
Повели.
Привели. Примерно такой же трамплин, только ниже и шире. И без трапеции. Мы с Маринкой переглянулись и снова на трамплин уставились. Боимся и предполагать, что это может быть.
Опять ремни, страховка, инструктаж: вам, говорят, с этой площадки нужно упасть спиной вперёд. Задание простенькое, мол, вы уже это утром проделывали.
Ага, говорим, знаем мы ваше «простенькое».
И правда. Все на этой площадочке встряли. Я один из первых залез. Встал как полагается: полступни на площадке, пятки над пустотой. Руки в стороны.
— Поддержка готова?
— Готова.
— Падаю.
— Падай.
А мне не упасть. Только качнусь назад — тело само сокращается обратно. Каспер нос к носу подлетел, ухмыляется:
Ну что, душитель — влип?
Снова он страшный, снова он сильный. Злой и наглый. А я понять не могу. Да, утром я с метровой высоты падал, а тут бездна — так я же её не вижу! Закрой глаза, представь, что до земли метр и падай. Нет. Ни в какую!
Это уже не мозги, думаю. Не головной мозг, а спинной. Подсознательный, или какой он там… Инстинкты первобытные. Рефлексы. Тут хоть что делай, ни в жисть не упадёшь. Спинной мозг не даст.
Поддержка готова?..
Да хоть и готова, а толку? Стою, и Касперу в глаза смотрю. В них тоже бездна.
Глаза в небо, руки в стороны, крестом. Падаю? Падай. Да падай уже! Не упасть. А если…
Начинаю задирать голову. Смотрю всё выше и выше. Дерево кончилось, небо началось. Перевёрнутое. Я еще выше подбородок задираю.
И тут мир кувыркнулся. А поддержка-то готова? Готова. Здесь она всегда готова. Поймали мягко, опускают. А я вдруг картинку вспомнил. У нашей поддержки на футболках. Падающий дядька. Руки в стороны, спиной вперёд. И Каспер обиженный, где-то за гранью видимости.
— Ты меня обманул.
— Обманул. Это тоже вариант. Привыкай.
Кто из нас кого имеет, в конце концов? Улетел мой оскорблённый Каспер гордо вдаль. Но ведь вернётся. Всегда возвращается, змей.
Я вдруг очухиваюсь и понимаю, что чертову прорву времени смотрю на Маринку. А она на меня. Я уже отпадал, а она только готовится. Серьёзно на меня смотрит, изучает. Что это она у меня на лице углядела?
Подхожу к ней, улыбаюсь, подмигиваю.
— Всё будет хорошо. Я в тебя верю. Могу опять подержать за руки.
Молчит. Смотрит. Да что смотрит-то?.. Наконец отмирает:
— Падаю, — говорит. И чуть виновато улыбается. А я торможу какие-то мгновения, судорожно соображая, о чем это она. Но думаю, что понимаю правильно.
— Падай, — киваю. — Поддержка готова.
— А пятый пункт?
— А мы подождём.
Помолчали. Еле глаза отвели друг от друга. Маринка наверх посмотрела:
— Странно, — говорит, — психологически это невозможно, а люди падают.
— Про «невозможно» будет следующее упражнение, — подозрительно щурится Ленка. Во, блин, как ниндзя подкралась. — Время, время. Вперёд и вверх, Степанова, не задерживай.
Полезла Маринка на площадку. Как Мюнхгаузен в конце известного фильма. Вообще, площадка наша на эшафот смахивает, только эшафот не для людей, а для касперов наших. Очередная высшая мера для вечных Кощеев. Приговор-то и выносим, и исполняем, а они бессмертные. Так что главное — не забывать.
А то опять сгнобят. За ними не заржавеет.
Секретарши уже не было, рабочий день давно закончился. На её столе лежала приготовленная для Якова, аккуратно и тщательно составленная записка: кто, откуда и по какому вопросу звонил, и отдельно — первоочередные дела на завтра. Главврач улыбнулся — Марина была идеальным секретарем.
Он вошел в свой кабинет, сел за стол, начал разбирать бумаги. Но сосредоточиться не удавалось, и Яков развернул кресло, скинул туфли, вытянул ноги на ковёр и потянул рычажок, откидывающий спинку кресла, как в самолёте. Так можно было, не покидая рабочего кабинета, отдохнуть и привести себя в порядок за каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут.
— Проклятые капиталисты, умеют же делать хорошие вещи! Казалось бы, мелочь, а ведь как удобно!
Яков поворочался, ища наилучшую позу. Кресло, снабжённое хитрым и, как показала практика, очень полезным устройством, ему подарил на позапрошлый юбилей начальник горторга. Тогда коллеги настояли на том, что такую значительную дату следует отметить солидно и широко — Яков Иванович большой и уважаемый человек, и будет неправильно не создать условия, в которых люди могли бы придти и достойно поздравить юбиляра. Как-никак, полувековой рубеж взят! Это ж не шутка! Пришлось согласиться. И, стоя во главе стола и принимая пожелания прожить ещё столько же, виновник торжества нет-нет, да улыбался, слегка и тонко, представляя лица гостей, вдруг узнавших, что до достижения столь горячо желаемой даты, юбиляру на самом деле оставалось тогда чуть больше двадцати лет… Теперь же – всего девять. Яков бросил взгляд на настенные часы. Анализы Александра будут готовы минут через сорок максимум. Он потянулся к столу, снял трубку и сказал, чтобы ещё обязательно сделали рентген, и вместе со всеми результатами — к нему. Он вытянулся в кресле и закрыл глаза. Но вместо дремоты нахлынули воспоминания, а вместе с ними думы, не оставляющие его всё последнее время.
Видимо, ему всё же удалось на какие-то мгновенья провалиться в сон, пусть совсем кратковременный и поверхностный, потому что картины прошлого, посетившие его, были особенно ярки, достоверны и подробны. Перед ним, как в синематографе, возникли и прошли лица и события прошедших лет. Его первая любовь, первая в его жизни женщина, Ребекка, яркая, несравненной красоты звезда той его прекрасной поры, когда юноша становится мужчиной. Учеба, диплом, первые погоны, служба военврача, полевые госпитали, Турция, Анаит, и лица, лица, лица давно ушедших и здравствующих ныне… Тех, кто тогда и сейчас сопровождают его на этом длинном жизненном пути. И отец…
В последний раз он видел отца в таком далеком 1913-м, на похоронах матери, сгоревшей от скоротечной чахотки. А потом… потом была война, ускоренный выпуск в Академии, Кавказский фронт, Анаит, весёлая казачья свадьба в Ставрополе, переброска полка в Финляндию, где его застала Февральская революция. Став очевидцем расстрела морских офицеров, отказавшихся присягать Временному Правительству, молодой врач подал на имя генерала Захаржевского прошение об отпуске и вернулся в Ставрополь, к молодой жене, младенцу-сыну, названному в честь отца Саввой… Но кровавую грозу, обрушившуюся на Россию, пересидеть не удалось — да и не хотелось. И вот он снова полковой врач, приписанный на сей раз к Первому Симферопольскому офицерскому полку, разгромленному махновцами под Перегудовкой осенью 1919-го… Плен, щелястый сарай, ожидание расстрела — и неожиданное появление названного брата — Лейбы, сына Ицхака Зодова, на долгие годы заменившего им отца, отправленного в ссылку. Громадный, лобастый Лейба сменил имя на Лев Николаевич Задов и на пару с другим Львом, Голиковым, возглавлял махновскую контрразведку. В тот вечер они втроем уговорили четверть чистой как слеза самогонки из личных запасов Нестора Ивановича.
Когда чернознамённое войско ворвалось в родной Екатеринослав, Михаил устремился на поиски отца. По заверениям всех, знавших Савву Саввича, в самом начале войны он неожиданно женился на немке Рифеншталь, хозяйке фотографического ателье, якобы спасая ту от ссылки, и переехал в её загородный дом в Чёрном Лесу, где и погиб, отбиваясь от петлюровских мародёров и прихватив на тот свет дюжину лыцарей-шароварников. В последнее Михаил поверил, а вот в смерть отца верить отказывался. Сердце подсказывало — Савва жив…
Дальше было замирение с красными, Крымский поход, конец замирения и бегство… бегство. Уходить в Румынию с Нестором Ивановичем и Лёвой Михаил наотрез отказался, по чужим документам добрался до Ставрополя, где узнал, что его милая, нежная Анаит умерла от сыпного тифа страшной зимой 1920. Маленький Савва тоже болел, но выжил и находился на попечении отца Езраста, настоятеля местной армянской церкви, почему-то не разгромленной местными безбожниками. Михаил забрал сына и уехал фельдшером в глухую надтеречную станицу, надеясь, что в такой глуши до него не доберутся.
Добрались, хоть и не сразу. На телеге прискакал вежливый уполномоченный, но вместо постановления об аресте вручил опешившему Михаилу предписание Наркомздрава в месячный срок прибыть в город Одессу и принять должность хирурга-ординатора в ведомственной железнодорожной больнице с предоставлением служебной жилплощади.
На перроне их встретили и почтительно препроводили в дожидавшийся у входа черный «форд», с пассажирского сидения которого весело улыбался Лёва Задов. Оказалось, что он, стосковавшись, сбежал из Румынии обратно в СССР, был полностью амнистирован и даже назначен начальником иностранного отдела местного ОГПУ. Теперь он носил благозвучную фамилию Зеньковский. Именно его стараниями Михаил получил и должность, и уютную квартиру в «филатовском» доме на Гоголя, напротив Шахского дворца.
Когда в тридцать седьмом Лёву арестовали и расстреляли, Михаила вызвали на допрос в НКВД. Там он честно рассказал о своих отношениях с врагом народа Зеньковским — и был отпущен на все четыре стороны…
Перед самой войной Михаила как врача вызвали в военкомат на переподготовку, и там военком, оформлявший документы прибывших на сборы, поглядывая на Михаила, долго и как-то особо тщательно изучал его документы, а потом была длительная беседа в кабинете особиста, куда от военкома Михаила препроводил дежурный. Михаил был готов к разговору о годах службы в царской армии, в белой армии, у батьки Махно, но их не последовало. Чекист был вежлив, корректен и интересовался больше личной жизнью товарища Гродненского, какими-то второстепенными, незначительными деталями. Эта то ли беседа, то ли допрос, продолжалась довольно долго, пока другой особист не принёс документы Михаила. Чекист, выйдя из-за стола, протянул Михаилу его военный билет и паспорт, объявив, что тот может быть свободен. Михаил весь день ломал голову над странным происшествием, но никакого объяснения так и не нашел.
Понял, в чем дело, он через несколько дней. Они с Верой, его подругой, перебирали курсовые, рефераты, лабораторные и прочие записи Михаила — Вера училась на третьем курсе медицинского, — когда из старой тетради выпала его фотография. Девушка взяла её, потом внимательно посмотрела на Михаила.
Поглядывая то на фото, то на него, спросила:
— Миша, а когда это тебя снимали?
Михаил взял у неё снимок.
— Не помню, лет десять назад.
Вера взяла его за руку и подвела к трюмо.
— Ты знаешь, — задумчиво произнесла она, глядя на их отражение, — а ты за десять лет совсем не изменился. — У неё в глазах запрыгали чертики, она крепко обняла его за шею и спросила: — Я состарюсь, а ты останешься молодым. Ты будешь и тогда любить меня как сейчас?
Проводив девушку в общежитие, Михаил долго бродил по улицам. Он понял, что насторожило работников военкомата. Профессионалы заметили то, на что никто раньше не обращал внимания: несоответствие внешности и указанного в графе возраста. Это увидела и Вера.
Вернувшись домой, Михаил взял снимок и, подойдя к трюмо, поднёс его к зеркалу. Да, он выглядел сейчас так же, как на фотографии. Фото было сделано в четырнадцатом, незадолго до начала войны. Первой мировой. Двадцать пять лет назад.
Михаил не задумывался над этим вопросом. Он всегда выглядел молодо, подтянуто, его коллеги и знакомые просто принимали его таким, как он есть, а близких друзей у него как-то не случилось. Не было и тех, кто знал его в юные и молодые годы — всех развела война и революция. К тому же, следуя тогдашней традиции (мужчина без усов — словно женщина с усами), Михаил ещё с середины двадцатых стал носить усы, которые придавали молодому доктору этакую профессорскую солидность, а кроме того, очень ему шли. Инцидент в военкомате и реакция Веры всё представили в совершенно другом, очень серьёзном ракурсе. В этот раз, слава Богу, закончилось благополучно. Но это была первая ласточка. В следующий раз, а он рано или поздно будет обязательно, станут копать… Михаил был смелым человеком, но и рассудительным, трезво оценивающим обстановку. Возникшая ситуация не пугала и не угнетала его, но заставляла искать решение, какой-то выход. И он нашёлся.
Началась война, немцы ошеломительно быстро продвигались вперёд по всей линии фронта. Это подняло небывалую волну совершенно искреннего патриотизма: все и каждый хотели бить врага, остановить захватчиков. Михаил записался добровольцем, без труда прошёл медкомиссию и после месяца ускоренной подготовки военврач Гродненский получил предписание прибыть в Н-ский полк действующей армии, ведущей оборонительные бои в составе Южного фронта, и отбыл к месту её дислокации.
По дороге туда Михаила посетила мысль о том, что если он останется жив — в том, что фашистов разобьют и «победа будет за нами», он не сомневался, — и мистическая способность его организма не исчезнет, то рано или поздно ему всё же придётся искать какое-то решение. Но по прибытии в часть мысли о сложностях, которые могут возникнуть в будущем, — и не факт, что возникнут, — исчезли, вытесненные нечеловечески тяжёлой нагрузкой. Работать приходилось почти круглосуточно, сшивая разорванные, пробитые навылет, истерзанные войной тела.
Наверное, Дюбрайн тогда просто запаниковал, это Рональд уже потом понял. Для светлого подобное удовольствие не могло быть чем-то привычным, он же все-таки светлый. Вряд ли он вообще подозревал, что ему может оказаться приятным такое, это же только презренным темным может нравиться боль, как своя, так и чужая, светлые не такие, им не может нравиться такая гадость, они выше, светлее и чище самой Райны! И тут вдруг то, что ты считал гадостью и грязью, достойной лишь омерзения — дарит удовольствие… Да, такое не могло его не испугать. Тем более что удовольствие оказалось настолько острым и сильным — уж кому-кому, а Рональду было с чем сравнивать!
Вот светлый и запаниковал. Потому и ударил подло, чтобы уж точно и наверняка, по давно сломанному и так и не сросшемуся правильно плечу. И Рональда снова скрутило длинной судорогой боли и наслаждения, пряной, сочной, вкусной до обморока и насквозь пронизанной живым перламутром…
Пришел в себя он уже на полу. С ощущением странной пустоты внутри, жестких досок под грудью и навалившегося сверху горячего тела, буквально размазавшего его не столько даже физической тяжестью, сколько неудержимой стихийной силой (вторая категория? Ха! Да тут первая в полный семью екаями драный рост!). Рука Рональда была заломлена — та самая, неправильно сросшаяся, и при таком заломе должна была причинять сильную боль… однако не причиняла.
Боли вообще почти не было — так, самая малость, легкими всплесками, сразу же исчезающими… куда?
Да ясно же куда, шисов дысс! Сумрачная трапезничать изволит, выгребает всю боль без остатка, маленькая жадная прожора. Спит, зараза, улеглась на стол и спит, словно принцессам так и положено. И пьет все подряд — удовольствие. боль, чужие силы, — переплавляя в желание большего и радостно делясь уже этим, переплавленным.
Плохо, что она спит — ее никто не обучал этике и гигиене ментальных контактов, для нее это просто сон, а у сна свои правила и своя территория, где можно все… во всяком случае, бездарные или условные именно так и считают. И очень трудно переубедить кого-то на территории его собственного сна… вернее, того, что этот кто-то полагает просто сном. Ведь во сне можно все. Во сне не нужно стесняться и соблюдать приличия и рамки. И не важно. что ты кого-то случайно убьешь или сведешь с ума, или сам свихнешься или даже умрешь — утром ты просто проснешься и все будет в порядке, ведь это же только сон…
Шис!
Хорошо, что сосредоточилась она только на них с Дюбрайном, иначе могла бы высосать досуха жизненные силы и у посторонних, случайно подвернувшихся под шаловливые ручки. А это уже точно обернулось бы последующим безумием, все ж таки частично светлая, хоть и на две десятых. Хорошо, что тянет уже имеющуюся боль, так меньше искушение начать причинять ее самой, просто потому что очень вкусно. Хорошо…
Плохо.
Для Рональда плохо, вот в чем насмешка Двуединых. Боль, даже собственная, могла бы дать ему силы, они бы пригодились. Для вытаскивания этой же идиотки бы и пригодились! А так… Слишком близко слишком горячее тело, слишком сильно давит светлая сила, распластывая и окончательно лишая возможности сопротивляться, да что там сопротивляться, шевелиться и то лишая, и любое шевеление чревато мгновенной разрядкой в неудержимой наслажденческой судороге, и колено, воткнутое между бедер, твердое, горячее, слишком тесно прижатое… Шис!
— Роне, ты сдох, шис тебя дери?! Помогай!
Легко тебе говорить, светлый шер, ты победил, пусть и нечестно, тебя не размазывают в болотную слизь твои собственные тайные желания, которым лучше бы так и остаться тайными. И — горькая радость: он все еще считает, что Роне способен помочь. Что Роне вообще сейчас хоть на что-то способен. Светлый шер так до сих пор ничего и не понял…
Что ж. Пусть и дальше так будет. Главное — замереть. Не шевелиться. Тогда, может быть, он и дальше ничего не заметит.
И сумеет в одиночку справиться с необученной малолеткой, уходящей все дальше и дальше в штормовой сон, пронизанный молниями…
— Роне! Я один ее не удержу!
— Ты… играл нечестно. С какой радости мне тебе помогать?
Держать. Хотя бы марку. Хотя бы голосом.
Замереть. Притвориться мертвым. Все равно ты не сможешь ничего, только вконец опозориться, попытавшись. Вот и не рыпайся. Пусть аномалия и этот светлый сцепятся вдвоем, пусть измотают друг друга, тебе же потом будет проще справиться. С ними. Обоими. Тебе же потом самому будет…
— Не время играть, Роне!
Роне… Как он это произносит, шисов дысс! До мурашек.
— Я побежден.
Вот так. Пряча под ехидством абсолютную правду.
Закрыть глаза. И не обращать внимания, что тело светлого не просто горячее — оно раскаленное. Неправильное состояние для обладателя водно-воздушного дара, неправильное и опасное, это ты, как маг огня. мог бы быть настолько горячим, но не он, он прохлада и свежесть, запах сосен и моря, он не должен быть таким обжигающим! И таким напряженным, словно перетянутая до звона пружина.
Пружина, которая, еще чуть-чуть, и…
— Ты выиграл, шисов ты дысс!
Боль.
Чужая боль, помноженная на свою, отраженная многократно, усиленная… Сладкая, вкусная до обморока, редкая и драгоценная — боль светлого, причем сильного светлого. Лиловая мгла, выметнувшись из сумрачного смерча, успела откусить почти половину, но Роне тоже не зевал и остального упускать был не намерен. Лиловая мгла обойдется! Это — его. Он слишком долго ждал. чтобы вот сейчас так глупо упустить, слишком долго был уверен, что никогда…
А лиловая мгла оказалась слишком неосторожна и подошла слишком близко, словно забыв, что любопытство сгубило не только кошку.
Лиловая мгла попалась.
Находясь в этом странном, словно раздвоенном настроении, та Хенвил и вошёл в кабинет наместника. Ланнерик встал навстречу.
Он был собран, строго одет в старый офицерский мундир без нашивок и знаков отличия – может быть, потратил целый вечер, чтобы их спороть.
Он, видимо, что-то решил для себя важное. И пришёл не за советом, помощью или чем-то подобным, нет, он пришёл именно за подтверждением. Смотрел отчуждённо, даже словно бы слепо. Приветственный кивок Шеддерика и вовсе проигнорировал.
Шеддерик прикрыл за собой дверь и, чуть склонив к плечу голову, стал ждать, что будет дальше. Помогать Ланнерику он не собирался.
Он всё-таки склонялся к тому, что Ланне, весь день предоставленный самому себе и своим мыслям, мог додуматься до хоть и запоздалого, но вызова. Который – дело чести офицера! – придётся принять и потом позориться, отметившись или «благородным» промахом, или не менее благородным, но ещё более унизительным «попаданием».
Ланне молча снял с пояса ножны и положил на пол, к ногам Шеддерика.
Спрямлённая абордажная сабля звякнула, выпав из ножен на два пальца.
Н-да. А в старых моряцких байках эта чудесная традиция казалась куда более значимой и торжественной. Так проштрафившийся матрос признаёт вину и отдаёт решение о своей судьбе в руки командира или старшего офицера. Или просто старшего в роду, если семья не имеет своего корабля и своего морского дела.
– Рэта сказала, это ты вывел её из замка. – Нарушил тишину Шеддерик, не торопясь поднимать саблю. Поднять – значит тоже признать, что вина существует, что она стоит жизни, и любое наказание будет справедливым. Но, во-первых, Шеддерик не во всём ещё разобрался, а во-вторых, мстить за человека, который этой мести больше не хочет… это опять-таки сродни тому самому фарсу.
– Она не может помнить. Каких демонов, Шедде? Ты сказал своё слово, я признал свою вину. Чего ты ещё от меня хочешь?
– Я хочу? Это ты ко мне пришёл. И это ты сказал слугам, что будешь драться, если тебя попробуют выставить отсюда. Ну вот, я здесь. Я тебя слушаю.
Ланнерик покачал головой:
– Мальканка пообещала, что не скажет тебе. Не знаю уж, чем я это заслужил, но она сама так решила. А теперь, выходит, передумала.
– Ерунда. Я узнал о тебе от адмирала. От Кленнерика та Нурена. Он назвал имена всех, кто там был. А рэта… она не хочет вспоминать те дни. И я её понимаю. Ну, так, что ты сделал такое, что через десять лет вдруг решил покаяться?
Ланне запрокинул голову и несколько мгновений смотрел в потолок, словно набираясь мужества для ответа. А может, счёл, что ответ очевиден. Шеддерик теперь только начал догадываться, что тот штурм поломал та Дирвила не меньше, чем рэту Итвену. Но если Темершане было, кого ненавидеть и кого винить, то несчастный Ланне винил и ненавидел только и исключительно самого себя. И, кажется, продолжает это делать…
Фарс? Ну да. Только теперь уже совсем не смешной.
– Я не вмешался. – Подтвердил Ланнерик эту догадку. – Там же была не только рэта Итвена. Мы же тогда не сразу и поняли, что она – дочь рэтшара. Там был мальчик лет восьми и женщины, служанки. Они просили пощады, просили их не убивать. Плакали… и… это не помогло.
– И ты считаешь, что смог бы остановить хмельных от победы, только что занявших крепость солдат?
– Я мог попытаться. Думаю, ты бы попытался.
– Никто не знает, – дёрнул щекой Шеддерик. – Меня там не было.
По лицу та Дирвила несложно было прочитать упрямое: «Зато я знаю!». Но Шедде, кажется, понял, почему Темершана передумала мстить. Может, просто почувствовала женским чутьём, а может и догадалась: он уже себя сам наказал, да так, что не сравнится никакая тюрьма.
– Дурак ты. – Шедде сам не понял, что сказал это вслух. Просто вдруг увидел вытянувшееся в удивлении лицо собеседника. И мгновенно вспыхнувший гнев. Гнев – это хорошо. Это куда лучше той собранной обречённости, с которой та Дирвил вошёл в кабинет. Шедде слишком хорошо был с ней знаком, чтобы не понимать, какое это опасное знакомство.
Покачал головой. Объяснять было бесполезно. «Прощать» – смешно.
Фарс продолжался.
– И, тем не менее, ты вывел её из замка.
– Да, вывел… вывез, на телеге с трупами. Вообще-то мне приказали её добить – а я не смог.
Шедде хотел приказать – «Заткнись!». Но передумал. Ланне же кажется, что его нужно презирать и ненавидеть. Он же вроде как «трус».
– Добивать нужно было, – вздохнул он, – сразу, как ты понял, к чему идёт дело. Избавил бы женщин от издевательств, а своих… товарищей… от необходимости скрывать подробности героического штурма даже от наместника.
Ланнерик потрясенно замолчал: такой вариант ему даже в голову не пришёл – ни тогда, ни сейчас.
– Ну что, – усмехнулся Шеддерик, – Теперь я – бездушное чудовище?
Но та Дирвил продолжал смотреть на него странно. Как будто только что увидел – впервые за много лет.
– Ланне… – кивнул чеор та Хенвил на саблю, понизив голос, – подними железку. Я не собираюсь ни калечить тебя, ни убивать.
Ланнерик сощурился и даже набрал в лёгкие воздуха, чтобы возразить. Шедде не дал:
– И драться с тобой на саблях или пистолетах тоже не буду. Дал слово одному покойному другу. И ты тоже… дай-ка ты мне обещание, что не наделаешь никаких глупостей…
– Каких? – отмер наконец Ланнерик.
– Таких, после которых обычно остаются рыдающие женщины и прощальные записки.
Оба молчали ещё минуту, пока Ланнерик наконец не ответил.
– Обещаю.
Он не стал ни прощаться, ни провожать Ланнерика.
Просто стоял у стола, досадуя на себя за этот дурацкий разговор.
Что получилось не так, он не понял, но чувство недосказанности и незавершённости всё-таки осталось.
Наместник Кинрик
Всё утро промаявшись, придумывая, как будет разговаривать с Нейтри, Кинрик и к завтраку вышел, будучи погружённым в себя.
В маленьком зале накрыли только для двоих – для молодожёнов.
День уже разгорелся, так что ставни убрали, а свечи притушили.
Придумать достойную причину, по которой Нейтри должна уехать в загородный дом хотя бы на время, не получалось – впору просить у мальканки, чтобы устроила скандал и разогнала от наместника всех поклонниц. Кинрик даже улыбнулся, когда эта мысль вдруг забрела в его голову. Если бы всё было так просто.
Темершана Итвена тоже выглядела не радостно. Поковыряла в тарелке и вдруг уставилась в окно, отвлёкшись на какие-то свои мысли.
И Кинрик решил нарушить тишину именно из-за этого совпадения настроений.
– Вам тоже печально? Что-то случилось?
– Да нет, – Кинне не мог начать называть мальканку женой, тем более что со вчерашнего дня ничего, вроде бы, не изменилось. Так что мысленно называл её просто мальканкой. Так удобней и привычней. – Ничего такого. Я, кажется, поссорилась с чеором та Хенвилом. То есть, это нельзя назвать ссорой, но мне кажется, я его нечаянно обидела.
– Ничего себе, – Кинрик даже посмотрел на неё с интересом. – Мне вот ни разу не удалось, хотя я нарочно старался. Шедде – он у нас в этом смысле какой-то непрошибаемый.
– Почему? Ну да, он замкнутый и не любит говорить о себе, но ведь этого многие не любят, – заступилась она. – Но он тоже человек, и его многое тревожит.
– Что же, например?
Мальканка заметно смутилась, но всё-таки ответила:
– Он боится за вашу жизнь. И вообще за тех, кто ему дорог.
Кинрик прикинул список этих самых «дорогих» Шеддерику людей, и понял, что это очень короткий список. Кто в нём может быть, кроме него самого и отчасти – его молодой жены? Родня на островах? Так он никого из них не видел уже лет пять, а то и больше, и по всему понятно, не очень-то и хотел. Был ещё предсказатель Роверик, но он умер осенью, он не в счёт.
Кинрик поспешил сменить тему:
– Слышали, в Цитадель прибыл светлейший чеор Эммегил?
Настала очередь Темершаны стряхнуть с себя задумчивость и сосредоточиться на разговоре.
– Нет, не слышала. Но помню, что он как-то причастен к покушениям на вас прошлой осенью.
– Возможно, но доказать ничего не удалось, иначе он давно был бы в тюрьме. Он хитрый, коварный и при том очень умный враг. Будьте с ним осторожней…
– Я понимаю. Кинрик…
Рэта Итвена так редко обращалась к нему по имени, что наместник невольно насторожился.
– Что?
– Я знаю, что моя задача уже почти выполнена… но что я должна делать дальше? У жён наместников есть какие-то обязанности, традиции?
Этот вопрос поставил Кинрика в тупик. Какие обязанности? Быть хорошей женой, да и всё. Не компрометировать мужа, быть скромной, внимательной, всюду его сопровождать, родить наследника… хотя, про последнее мальканке лучше не говорить.
Кинрик не очень понимал, в чём загвоздка, но сам только порадовался, когда Шеддерик донёс до него мысль, что делить с ней постель ему не обязательно.
В конце концов, детей у него может быть сколько угодно и на стороне.
Вообще-то об обязанностях правильной супруги наместника можно было бы поговорить с Шеддериком, но не посылать же мальканку к нему. Будет некрасиво выглядеть. Как будто Кинрик не знает, что делать с хоть и навязанной против воли, но в целом молодой, красивой, и, в общем-то, неглупой женой.
– Думаю, у вас есть несколько дней, чтобы отдохнуть, – мягко сказал он. – А потом прибудут корабли с Ифлена… и…
И всё снова может пойти наперекосяк.
Мальканка едва заметно, но решительно покачала головой:
– Я не это имела в виду. Я хочу верить, что всё, что мы обещали городу… верней, обещал чеор та Хенвил, ведь моё присутствие там нужно было лишь для того, чтобы его выслушали до конца. Не знаю, собираетесь ли вы… как наместник… что-то предпринимать… но мне самой не хотелось бы прослыть лгуньей, слову которой нельзя верить. Как я буду смотреть в глаза людям, которые мне поверили и согласились нас поддержать, если вдруг вы передумаете…
Расторопный слуга совал Войте под нос нюхательную соль, и пришлось хорошенько врезать ему по руке, чтобы убрать от лица мерзко пахшую склянку – склянка отлетела далеко в сторону, но не разбилась.
– Ну вот… – раздался над головой сахарный голос Достославлена. – Я же говорил – просто обморок.
Войта поморщился и сел. В кабинете никого больше не было – трое друзей благополучно исчезли. Он хотел было встать, несмотря на отвратительную слабость и озноб, чтобы немедленно уйти прочь – в свой пыльный заброшенный дом… Не успел – рядом с ним примостился Достославлен, сидя, а не стоя на коленях, отчего поза его была не менее смиренной.
– Доктор Воен… Доктор Воен, я негодяй…
– Негодяй? Нет, ты гнида, слизняк. До негодяя тебе еще расти и расти, – осклабился Войта. Что это вдруг Достославлен решил раскаяться? И тут вспомнил: пуговица. Пуговица, которую Глаголен не считал столь уж важной вещью и не советовал с ее помощью Достославлену угрожать.
– Хорошо! – с жаром согласился тот. – Я гнида! Слизняк! Согласен!
– Ты еще головой об пол постучи… – брезгливо выговорил Войта.
– И постучу! – воскликнул тот. – Что хочешь сделаю! Верни мне вторую пуговицу… Именем Предвечного молю: верни…
До чего же ушлый парень этот Достославлен – быстро сообразил, что вторую пуговицу Войта с собой не взял. А впрочем, почему сообразил? Ничто не мешало ему обыскать карманы Войты, пока тот валялся на полу без сознания. Друзей он выпроводить успел…
– Хочешь освободить Глаголена? – продолжал Достославлен с тем же жаром раскаянья. – Да нет вопроса! Я все устрою за один день! Завтра же утром Глаголен может отправляться в свой замок! Если хочешь, можешь уехать с ним, никто больше не заикнется о твоем предательстве, никто пальцем не тронет ни твоих родителей, ни братьев… Ты величайший ученый, доктор Воен, ты должен работать там, где добьешься большего!
Вот у кого надо было поучиться искренне заискивать и искренне льстить!
– А что ж ты, гнида, друзей-то своих выгнал? Надо мной ты при них глумился…
– Простите, доктор Воен… Простите! Я негодяй! То есть гнида. Слизняк. Да, слизняк! Но я не осмелился… при них обсуждать этот вопрос. Если бы я мог все исправить!
Он хочет войти в историю. Прославиться. Для суда пуговицы не обвинение, но, например, для Очена этого было бы достаточно – если и не поверить до конца в то, что Достославлен убил Трехпалого, то засомневаться. И никогда больше не восторгаться наивностью и непосредственностью Достославлена. Как и для других многочисленных друзей. Не говоря о том, что в историю Достославлен запросто мог попасть как подозреваемый в убийстве Трехпалого и других чудотворов. И если обоих Йергенов, и старшего и младшего, лишь восхитила бы находчивость Достославлена, то большинство друзей отвернулись бы от него с негодованием.
Стоит ли жизнь Глаголена того, чтобы Достославлен, как прежде, оставался для друзей наивным и безобидным парнем? Безусловно.
– У тебя есть такая возможность… – проворчал Войта, поднялся с пола, на котором неудобно было сидеть, и уселся обратно на пуф – теперь было без разницы, с какой высоты смотреть на Достославлена.
– Да! Я все исправлю! – воскликнул тот. – Только пожалуйста… Пожалуйста, не говори никому об этих пуговицах! Я умоляю, не говори! Я знаю, на твое слово можно положиться!
Ну да, можно. Но лучше для Достославлена будет, если Войта уберется из Славлены вместе с Глаголеном и никогда больше тут не появится… Конечно, проще всего ему Войту убить, но тогда второй пуговицы он не получит никогда.
– Ты получишь вторую пуговицу, когда мы с Глаголеном будем в дне пути от Славлены. Можешь положиться на мое слово, я никому ничего не скажу. Но если ты когда-нибудь еще встанешь у меня на дороге…
Почему Войта раньше не подумал о пуговице? Положился на слова Глаголена о бессмысленности этого шага? Глаголен не знал Достославлена так, как его знал Очен. Не подозревал о желании этой гниды войти в историю и быть любимым друзьями… Выходит, Очен оказался прав – насчет наивности и непосредственности.
– Нет-нет, я не встану! Доктор Воен, ты великий ученый, лучший из умов Обитаемого мира! Я никогда не встану у тебя на дороге, и даже наоборот, я всегда, слышишь, всегда буду к твоим услугам! Я многое могу и буду рад когда-нибудь еще быть тебе полезным!
– Ты же понимаешь, что вторая пуговица спрятана в надежном месте. К ней приложена бумага, разъясняющая суть важности этого предмета. Ни под какой пыткой я не открою места, где она спрятана – потому что от нее зависит жизнь моих детей. Ты веришь в это?
– Разумеется! Конечно верю! Доктор Воен, было бы глупо рассчитывать, что ты предашь своих детей даже под пыткой… Да я и не собираюсь! Мне гораздо проще добиться освобождения Глаголена! Я уже все продумал. Никто не обвинит тебя в предательстве – мы объявим, что ты, рискуя собой, отправляешься в замок Глаголена, чтобы до конца выведать тайны ученого мрачуна и построить на этом нашу собственную магнитодинамику, магнитодинамику чудотворов, раздел прикладного мистицизма! Никто не обидит твоих родственников, оставшихся в Славлене, даже наоборот: их ждет лишь почет и уважение!
Он захлебывался идеями и размахивал руками.
– Сядь в кресло, Достославлен… – проворчал Войта. – Мне-то не надо, чтобы ты ползал передо мной на карачках. Освобождения Глаголена мне от тебя вполне достаточно. Кстати, если что: Глаголен на суде рассказал бы о том, где он нашел эти пуговицы.
– Никакого суда не будет. Пусть отправляется в свой замок! Мы не можем позволить мрачунам убивать детей-чудотворов! Это было бы чудовищно!
– Ага, – кивнул Войта. – Послушай. Не знаю, облегчит ли это твою задачу, но… Я не предавал Славлену, и, в отличие от тебя, мне на нее не наплевать. Я тут собрал одну штуку… Называется магнитофорная махина. Сама по себе она совершенно бесполезна, но использует накопители энергии, позволяющие зажигать солнечные камни в отсутствии чудотворов. Понимаешь? Даже Глаголен признал, что, имея такую банку, ему не нужен десяток пленных чудотворов – достаточно одного.
Достославлен думал недолго: лицо его озарила понимающая улыбка.
– Потрясающе! Войта, это потрясающе! Можно продавать банки, заряженные энергией чудотворов! Войта, ты представить себе не можешь, какие перспективы открываются перед чудотворами! Ты настоящий волшебник, который умеет творить чудеса!
Принцесса клана Кверранах Джиабез-Иминта-Сутурулла-Геакси-Лантанна-Ирангазель ждала его у калитки.
Калитка была трехметровыми воротами из пеностали с тяжелыми створками на гидравлических петлях. Андрей мельком глянул на соединенный с камерой монитор, выполнявший роль дверного глазка, на пустое белое пространство льда перед воротами, на котором виднелась одинокая фигурка принцессы, и хлопнул ладонью по дактилосенсору. Створки дрогнули и начали открываться, и во все шире открывающееся пространство между ними ворвался ветер с равнины – стылый, сырой, полный мелкой ледяной крошки и запаха далеких костров.
Она стояла на ветру – тонкая, хрупкая, и при одном взгляде на нее закутанному в термодоху землянину сразу сделалось зябко до самой настоящей мышечной дрожи. Легкая накидка из драгоценной паутинной ткани, приличествовавшая высокому статусу гостьи, функциональный охотничий костюм – сплошные петли, ремни и застежки – одежда, не способная согреть человеческое тело на таком холоде, лишний раз подчеркивала то, что обитатели Клементины людьми, при всем внешнем с ними сходстве, не были.
***
Метаболизм аборигенов работал в диапазоне температур, границы которого на полсотни градусов отличались от комфортного для человека – отличались в сторону температур минусовых. Причиной тому была странная химия сложных белковых молекул здешней жизни. Для Андрея кожа принцессы – если бы у него хватило глупости ее коснуться – показалась бы холодной, как лед. Принцесса же от его прикосновения заработала бы ожог первой степени.
Здесь было не настолько холодно, чтобы жидкий аммиак заменил воду в речных руслах и впадинах морей и океанов. Вода была обычной водой – но большую часть года находилась в твердом агрегатном состоянии, и только термальные источники вулканических поясов да незамерзающие экваториальные полыньи в океанах обеспечивали насыщение атмосферы водяным паром, худо-бедно формируя ущербный круговорот воды в здешней природе. К счастью, местная жизнь практически не зависела от наличия на планете жидкой воды. Основным растворителем были спиртовые соединения на основе этанола. В крови обитателей Клементины содержание спиртов было столь высоким, что превращало ее в изысканный алкогольный напиток самого что ни на есть естественного происхождения.
Пищевая цепочка на Клементине так или иначе замыкалась на деревьях. Только деревья были способны в условиях низких температур извлечь из перемерзшего грунта воду, и только деревья долгое время способны были обеспечить этой водой прочих представителей других царств. Превращая воду в благословенную «незамерзайку», деревья были объектом интереса здешних животных, растений-паразитов, лишайников, грибов и бактерий. Огромные кормушки достигали поистине удивительных размеров – их макушки касались нижнего слоя облаков, а тень от крон накрывала целые города, раскинувшиеся у корней растительных гигантов.
Города построили тысячи лет назад племена так называемых древоедов – потомки всеядных животных, в которых выродились некрупные местные полуразумные хищники под неуклонным давлением эволюционных факторов, главным из которых было постепенное истощение клементинской фауны в условиях затянувшегося на сотню миллионов лет ледникового периода. Этим животным пришлось осваивать альтернативные способы питания, результатом чего стало появление разумной расы, паразитировавшей на корнях древесных гигантов.
В остальном развитие разумной жизни на Клементине повторяло основные схемы, типичные для планет земной группы по всей освоенной Галактике. В какой-то момент вид, к которому принадлежали предки принцессы, сделался настолько многочисленным, что деревьев перестало хватать на всех, и разумяне Клементины вступили в неизбежную для всех разумных видов во Вселенной эпоху войн и взаимного истребления. Как раз к концу очередного передела мира на единственный, весьма небольшой, континент Клементины, лежащий посреди замерзшего океана в высоких широтах южного полушария планеты, высадились земляне, основав две фактории – Северную и Южную.
Слабые племена, которые были безжалостно вытеснены более сильными из лесов и лишены источника древесного сока, вынуждены были выживать. Механизмы выживания оказались чудовищными для стороннего наблюдателя. Слабаки, не способные отстоять свое право на живительную влагу, под давлением обстоятельств превратились в ловких охотников и совершенно безжалостных воинов – но прежде им суждено было снова стать хищниками и каннибалами. Научившись удовлетворять все свои пищевые потребности исключительно от животных и себе подобных, пожиратели чужой плоти превратились в самую грозную силу на планете, которая сейчас находилась на грани самой разрушительной войны в своей истории.
Южная фактория, впрочем, успешно торговала с агрессивными кочевниками ледовых равнин, снабжая их орудиями труда и охотничьим оружием в обмен на продукты народного промысла, местную рыбу, мясо морских животных, часть из которых эволюционировала в гигантских обитателей ледяного покрова и стала предметом охоты бывших дикарей. Экзотические поделки из кости и рога, полные жестокой первобытной экспрессии, пользовались неизменным спросом в метрополии и на других благоустроенных мирах.
Основным же продуктом торговли Северной фактории был древесный сок, или кровь деревьев, как называли его обитатели прикорневых городов. Растительные спирты поставлялись на факторию обозами в одинаковых пузатых бочонках. Цена на древесный спирт давно устоялась, равно как давно были определены потребности торговцев в этом продукте. После легкой перегонки древесная кровь превращалась в весьма изысканные напитки, которые приносили Межзвездной Торговой Компании неплохие барыши.
Стабильность – характеристика успешности любого бизнеса.
***
Сегодня вместо привычного санного поезда, запряженного приземистыми, похожими на волосатых крабов, местными тяжеловозами Андрей разглядел почтительно замершую поодаль группу древоедов в клановых одеждах, не принадлежащих, впрочем, к свите принцессы.
— Я привела еще людей, — сказала принцесса. – Нам нужны ваши ружья. Кланы Трейаконнах и Корхо теснят нас с юга. Сильные кланы, вкусная, густая, дорогая кровь. Им продает оружие кто-то из ваших.
Как раз на юге, на берегу схватившегося ледяной коркой океана, была фактория Троя и Кейтилин. На прошлой встрече на орбитальной базе они как раз хвастали выросшими продажами. Черт, как неловко, подумал Андрей, как ужасно все получилось.
— Неправда, — сказал он вслух. – Этого просто не может быть. Торговля оружием запрещена конвенцией…э-э, договором, который был заключен между моими и вашими вождями еще тогда, когда мы только прибыли в ваш мир.
Она очень человеческим жестом пожала остренькими плечами.
— Значит, договор был нарушен. Все просто. Ваши вожди не в курсе.
— Откуда известно о…тех продажах? – осторожно спросил Андрей.
Принцесса улыбнулась. У нее было красивое узкое лицо с бледной кожей и симметричной пигментацией по обе стороны от острого длинного носа – словно россыпь веснушек, так всегда казалось Андрею. Когда принцесса улыбалась, показывая ровные ряды мелких остреньких зубов хищника, она становилась похожа на лису из детских сказок. Лисица-оборотень, кицунэ, где твои девять хвостов?.. Раскосые глаза с радужками рыже-золотого цвета, странно неуместные на лице снежной королевы, смотрели на Андрея с иронией.
— Мир невелик, Ан-Дрей, — сказала принцесса. – Слухи по нему разносятся быстро. Особенно – если кто-то хочет, чтобы слухи эти были услышаны.
— Наверняка это дезинформация, – с облегчением вздохнул Андрей. Видя непонимание в глазах принцессы, пояснил: – неправда. Заведомая ложь, которой твой народ хотят ввести в заблуждение.
— Я понимаю твое желание защитить сородичей, даже если они и поступили вопреки вашим кодексам и собственной чести, – кивнула словно бы собственным мыслям принцесса. – Но пойми и мое желание сделать то же самое для своих родных. На меня возложена почетная обязанность и долг защищать мой народ. Враг получил преимущество, которое вызвано вашим приходом в наш мир. Пусть сам ты к этому не причастен, Ан-Дрей, но часть вины лежит и на твоих плечах. Помоги нам, чтобы снять этот груз с плеч.
— Ты предлагаешь мне нарушить соглашение, на котором основывается наша дружба, наше добрососедство и выгодная нам обоим торговля? – медленно, осторожно подбирая слова, спросил Андрей.
— Оно уже нарушено, – сказала принцесса. – Нельзя нарушить то, чего уже нет. Прими в дар кровь моих людей. Они вызвались послужить своему народу добровольно. Они свободны, и никто не принуждал их к принятию этого решения. Мы знаем, что наша кровь высоко ценится в ваших мирах там, – принцесса указала на облака, за которыми вращались в безбрежном мраке вокруг мировой Оси тысячи звезд и планет, населенных, освоенных и только еще открытых выходцами с далекой Земли. – Мы просим не так уж и многого – лишь восстановления баланса. За это мы так или иначе заплатим своей кровью или своими жизнями – но хотели бы обойтись малой кровью, заключив с тобой новый договор.
— Нет, – сказал Андрей. – Прости, Лингазель. Но – нет.
— Жаль, – сказала, помедлив, принцесса. Потом, глянув в упор, спросила: – Ты ведь такой же, как мы. Понимаешь нас лучше всех остальных, которые не такие, как ты. Почему не хочешь помочь?
— Я просто другой, принцесса, – ответил он. – И я просто не могу.
Потом Андрей долго смотрел, как она уходит, шагая плавно и величаво, держа удивительно ровно стройную, едва прикрытую драгоценными тканями спину, как свита, послушно ожидающая – согласно букве договора – поодаль, усаживает ее в покрытый изящной резьбой заводной возок, как вскипает позади саней вихрь поднятого воздушным винтом снега, как небольшой обоз уносится прочь, к опушке леса, делаясь все меньше и постепенно пропадая в белизне.
Когда обоз превратился в едва заметную точку, и в сравнении с ним стал наконец понятен циклопический размер составлявших лес деревьев, Андрей закрыл ворота и пошел вызывать Южную факторию. Ему никто не ответил, и никто не ответил, когда он повторил вызов через час, а еще через час с юга прилетел, не отвечая на запросы автомата диспетчерской службы, флаер, и Андрей, заподозрив неладное, отправился его встречать.
В башне Рассвета лейтенант Диен не нашел ничего – и, главное, никого! – постороннего или подозрительного, если не считать полирующего колбы в лаборатории Эйты. Даже сам Роне толком не понял, как Дюбрайн умудрился исчезнуть сам и убрать все следы своего присутствия, а заодно припрятать гоблинского шамана. Конечно, если бы не исчез и не припрятал, вдвоем они бы и лейтенанта Диена уж как-нибудь обезвредили. Ради Дайма Роне готов был на открытый конфликт с императором, Конвентом и самим Мертвым. Но – повезло.
Пока же он, тщательно пряча ярость, под конвоем голема подходил к покоям принца – и слушал доносящиеся из-за двери голоса Люкреса и герцога Альгредо. Саламандры слышно не было, но наверняка она присутствовала. И наверняка была жива и здорова, несмотря на то, что ночью ее едва не сожрали. Помешал все тот же лейтенант Диен, будь он проклят. И будь проклят император, пославший с сыном самого надежного из всех возможных охранников.
В гостиную Роне практически втолкнули. Видимо, в инструкции голема не было пункта «вежливость». Что ж. Счет к императорской семейке всего лишь чуть подрос. Совсем чуть, если сравнивать с тем, что сделал Роланд Святой: вырезал весь род Бастерхази, кроме прабабки Магды, вычеркнул герцогов Бастерхази из геральдических книг и попытался отобрать и сами земли. Бастьер остался в роду только благодаря оберегающим границы кошмарам и древним кровным узам, закрывшим герцогство от чужаков.
Сцена из сна повторилась почти в точности. Разве что Люкрес не метался по гостиной, а торчал в кресле, безобразно похожим на трон, и метал гневные взгляды в Альгредо. Тот стоял в трех шагах от возвышения, с непокрытой головой, гордо расправленными плечами и каменным равнодушием на физиономии.
За креслом Люкреса, как и опасался Роне, торчала Саламандра. Живая, здоровая и полная ненависти. Наверняка опустошила десяток накопителей, чтобы восстановиться так быстро и подлатать обманку и манок на своем патроне.
– Светлого дня, ваше императорское высочество.
Роне поклонился принцу в точном соответствии с этикетом, ни на волос ниже. Саламандре же он лучезарно улыбнулся, словно давно не виденной обожаемой сестренке. Ее слегка перекосило – а значит, ментальная защита восстановилась не полностью, хоть какая-то радость.
Люкрес же сделал вид, что не увидел Роне, и продолжил распекать Альгредо, словно провинившегося пажа. Впрочем, ничего кроме «так точно, ваше высочество», «никак нет, ваше высочество» и «необходимые меры принимаются, ваше высочество» Люкрес не услышал. Да и маринование в собственном соку лишь дало Роне несколько минут для оценки ситуации.
Наконец, разозлившись еще больше на непрошибаемого Альгредо – с королевским побратимом нельзя было сделать ровным счетом ничего, не поправ суверенитета Валанты – Люкрес переключился на Роне. Не отпустив Альгредо, разумеется.
– Я желаю видеть эту тварь немедленно, шер Бастерхази. Это ваш единственный шанс дожить до разбирательства в Конвенте, – внешне спокойно, но кипя от ярости, заявил кронпринц.
– Конвент услышал ваше императорское высочество, – ответил Роне стандартной формулой: что-то ему подсказывало, что убить его здесь и сейчас кронпринц не решится (и не сможет), а все прочее он уж как-нибудь переживет.
Люкрес вызверился окончательно, побагровел и вцепился в подлокотники кресла.
– Вы – не Конвент, шер Бастерхази. Вы – темный отщепенец, пятно на репутации империи, и ваша служба закончится сегодня же. Апартаменты в подвалах МБ давно ждут вас.
– Я отвечу перед Конвентом и Двуедиными за все, что сделал, ваше императорское высочество, – склонил голову Роне, перед этим поймав торжествующий взгляд Саламандры. Ну кто бы сомневался, что прелестная сколопендра поделилась с принцем своим ядом! Да и Мертвый с ней, она не помешает только что оформившемуся плану. – А пока продолжу исполнять свой долг перед империей.
Смирение в его позе и голосе должно было выглядеть и ощущаться искренним, не зря ж он полвека тренировал навык. Да и Саламандра с Люкресом – не Паук, отобрать их ярость и ненависть куда как проще. Вкусные и питательные эмоции. Конечно, совсем не то, что Роне только что получил от Дайма… шис… не думать о Дайме, а то ему никто не поверит. Не бывает печали и смирения с такой довольной и сытой мордой.
Роне еще ниже склонил голову и укрепил образ маленького, бедненького, насмерть перепуганного придурка. Главное, не переиграть, а то Альгредо уже недоверчиво косится.
– Вы допустили, что наша августейшая особа подверглась опасности, – с уже меньшим накалом продолжил Люкрес.
А герцог выдохнул и снова сделал каменное лицо настоящего служаки. Шис. Плохо, что до него дошло, насколько хорошо Роне умеет притворяться и манипулировать чужими эмоциями, но с этой шероховатостью разберемся потом. Лишь бы не дошло до Люкреса, что его защита не так надежна, как ему обещали.
– Не по моей вине, ваше высочество. – Роне подпустил в голос самую капельку страха, в большее Саламандра не поверит. И слегка повысил темп речи, чтобы казалось: он торопится оправдаться. – Магическая аномалия… за четыре часа… – он нервно сглотнул, – до прибытия вашего высочества. Никто бы не смог ее остановить.
Люкрес слушал его, наслаждаясь отзвуками страха – и Роне слегка усилил его удовольствие и добавил столь желанных принцем эмоций. Пусть порадуется, Роне не жалко. Главное – слушает, успокаивается и уже не так сильно хочет всех поубивать. Куда больше ему хочется осознавать свое величие, презирать пресмыкающихся у его ног червей и наслаждаться всемогуществом. Еще бы оба, Роне и Альгредо, упали на колени, и Люкрес бы оргазм поймал.
– Отвратительная халатность, – поморщился Люкрес, что прозвучало как «еще, еще этого сладкого всевластия!»
– Простите, ваше императорское высочество! – Роне подался к Люкресу, всей позой и мимикой показывая страстное желание бухнуться на колени и лобызать лаковые туфли их высочества, но при этом страх уронить достоинство Конвента при Альгредо.
Разумеется, Люкрес это прочитал и отреагировал правильно:
– Что вы стоите, как пень? Убирайтесь! – махнул он Альгредо и перевел взгляд на Диена, которому изо всех сил желал доказать что-то там о своем величии и могуществе.
Альгредо ретировался немедленно, оставив Роне простор для маневра: почему-то ему вдруг стало не плевать, что Альгредо увидит его унижение, и главное – что может рассказать Дайму. Странно и нелогично, ведь Дайм видел подобный балаган на заседаниях Конвента раз сто, не меньше, и как Паук обзывает Роне дубиной и лупит тростью – тоже видел, даже шрамы лечил.
Проклятье. Не вспоминать об этом! Не нарушать концентрацию! Замереть, еще немного поникнуть плечами, сжаться, словно в предчувствии удара. Поймать удовлетворение реципиента, укрепить эмоциональную связь. Да. Отлично. Ноздри Люкреса трепещут, во взоре надменное превосходство. Он готов внимать извинениям и восхвалениям.
А вот Диен не впечатлился страхом и смирением темного шера, так и продолжал торчать равнодушным столбом. И Мертвый с ним, лишь бы не вмешивался. Зато впечатлилась Саламандра, чего Роне не ожидал. Она с нескрываемым наслаждением принюхивалась к его страху за собственную шкуру и прочим, не менее аппетитным ингредиентам отравы. Отличной, испытанной на Пауке, без малейшей примеси прямого ментального воздействия.
Пользуясь поводом – реплику «убирайся» испуганный человек непременно отнес бы на свой счет – Роне отступил к двери, натягивая эмоциональную нить. И с чувством глубокого удовлетворения услышал:
– Бастерхази! – в смысле, «куда же вы, пресмыкайтесь дальше, мне мало!»
– Ваше императорское высочество… – с почтительной дрожью в голосе откликнулся Роне и посмотрел на Люкреса, словно на Хисса Карающего, с ужасом и благоговением.
Переиграл? Да ни шиса! Плевать Люкресу на достоверность балагана, ему сейчас надо эмоций, эмоций и еще эмоций. Если б не Саламандра и Диен, можно было бы брать тепленьким и вить веревки.
Люкрес отреагировал на его реплику молчаливым похлопыванием ладони по подлокотнику кресла, вариация команды «к ноге». И Роне послушался с должной долей опаски и восторга. А тошноту от происходящего постарался запихать в самый дальний угол сознания и никогда, ни за что не показывать этого момента ни Дайму, ни Шуалейде.
– Ваше великодушное высочество… – приблизившись к «трону» на пару шагов, Роне вытянул остатки августейшего гнева и опустился-таки на одно колено, чем вызвал вздох неподдельного наслаждения у Люкреса. – Моя вина, я не сумел предотвратить… но сейчас мой долг – спасти ваше высочество!
– Бастерхази! – прошипела Саламандра, до которой наконец-то дошло, что именно он делает. Но поздно, дорогуша, поздно.
Люкрес жестом велел ей заткнуться, завороженный мнимой покорностью темного шера и отчаянной потребностью узнать какую-нибудь гадость про ближнего своего.
– Прошу, ваше высочество, посмотрите вокруг, ведь вас окружают предатели! – зачастил Роне, одновременно выставляя мощнейший щит против Саламандры: вовремя, она атаковала тут же, не заботясь возможными пятнами крови и неэстетичным трупом у ног патрона. Но, разумеется, щит из собственной ярости ей пробить не удалось: дохлый номер воевать против себя самой. – Вас не предупредили! Никто, никто не дорожит вашей бесценной жизнью! Они соврали вам, они хотят вашей смерти, ваше милостивое высочество! Вы слишком благородны и добры… прошу, умоляю вас, не позвольте им… Вам грозит опасность, в любую минуту… они не представляют, что здесь происходит, ваше высочество!..
За окном особенно громко и матерно завыл лич, ему с трех сторон отозвались феи-пересмешники.
Люкрес, завороженный собственной обидой на весь мир, вздрогнул и подался к Роне, готовый пить и пить желанную отраву. Саламандра, еще не понявшая всю бессмысленность нападения, усилила атаку, лишь напитывая щит – незаметный для Люкреса и Диена ментальный щит высшего уровня.
– Вас обманывают, вами манипулируют, от вас ей нужна лишь корона империи. Не верьте никому, особенно ей, мой светлый принц!
– Кому ей?.. – с горящими глазами спросил Люкрес.
И тут Роне изменил структуру щита, так что направленная на него атака частично отрикошетила в Люкреса. А невинную жертву и пламенного защитника в лице самого Роне подняло в воздух, закружило и вышвырнуло в окно – разумеется, с грохотом и фейерверком.
Звенело осыпающееся стекло. Выли амулеты защиты кронпринца. Сам принц матерился. Топотали сбегающиеся на шум гвардейцы. Саламандра панически визжала, словно простолюдинка.
– Вы арестованы за нападение на августейшую особу, – поверх всего этого бедлама раздался равнодушный голос лейтенанта Диена.
О «невинной жертве и пламенном защитнике престола» все забыли. И его довольной улыбки не видели. Ибо воистину добрые дела творятся в тишине и без надежды на благодарность потомков.
До земли стратегически отступивший в окно Роне не долетел, переместился прямиком на крышу башни Рассвета. Еще не хватало, чтобы гвардейцы попытались его задержать. Нет уж. Роль сыграна, клин между Люкресом и Саламандрой вбит. Конечно, если бы Диен убил ее на месте, Роне аплодировал себе стоя, но и так неплохо. Саламандра наверняка выкрутится, менталистка она или где, но вот Люкрес станет шарахаться от каждой тени, они оба наделают ошибок – и Роне останется лишь собрать урожай. Как истинно темному шеру.
Хм. Может быть, и стоит рассказать обо всем Дайму. Не то чтобы в надежде на благодарность потомков, нет, все куда скромнее. Вдруг, когда Роне надоест быть полпредом в Валанте, для него найдется должность в Магбезопасности? Кажется, у него неплохо получается в плане охраны безопасности империи. Ведь его главная цель – чтобы их императорское высочество вернулись домой целыми и невредимыми. И, что немаловажно, неженатыми.