Наверное, Дюбрайн тогда просто запаниковал, это Рональд уже потом понял. Для светлого подобное удовольствие не могло быть чем-то привычным, он же все-таки светлый. Вряд ли он вообще подозревал, что ему может оказаться приятным такое, это же только презренным темным может нравиться боль, как своя, так и чужая, светлые не такие, им не может нравиться такая гадость, они выше, светлее и чище самой Райны! И тут вдруг то, что ты считал гадостью и грязью, достойной лишь омерзения — дарит удовольствие… Да, такое не могло его не испугать. Тем более что удовольствие оказалось настолько острым и сильным — уж кому-кому, а Рональду было с чем сравнивать!
Вот светлый и запаниковал. Потому и ударил подло, чтобы уж точно и наверняка, по давно сломанному и так и не сросшемуся правильно плечу. И Рональда снова скрутило длинной судорогой боли и наслаждения, пряной, сочной, вкусной до обморока и насквозь пронизанной живым перламутром…
Пришел в себя он уже на полу. С ощущением странной пустоты внутри, жестких досок под грудью и навалившегося сверху горячего тела, буквально размазавшего его не столько даже физической тяжестью, сколько неудержимой стихийной силой (вторая категория? Ха! Да тут первая в полный семью екаями драный рост!). Рука Рональда была заломлена — та самая, неправильно сросшаяся, и при таком заломе должна была причинять сильную боль… однако не причиняла.
Боли вообще почти не было — так, самая малость, легкими всплесками, сразу же исчезающими… куда?
Да ясно же куда, шисов дысс! Сумрачная трапезничать изволит, выгребает всю боль без остатка, маленькая жадная прожора. Спит, зараза, улеглась на стол и спит, словно принцессам так и положено. И пьет все подряд — удовольствие. боль, чужие силы, — переплавляя в желание большего и радостно делясь уже этим, переплавленным.
Плохо, что она спит — ее никто не обучал этике и гигиене ментальных контактов, для нее это просто сон, а у сна свои правила и своя территория, где можно все… во всяком случае, бездарные или условные именно так и считают. И очень трудно переубедить кого-то на территории его собственного сна… вернее, того, что этот кто-то полагает просто сном. Ведь во сне можно все. Во сне не нужно стесняться и соблюдать приличия и рамки. И не важно. что ты кого-то случайно убьешь или сведешь с ума, или сам свихнешься или даже умрешь — утром ты просто проснешься и все будет в порядке, ведь это же только сон…
Шис!
Хорошо, что сосредоточилась она только на них с Дюбрайном, иначе могла бы высосать досуха жизненные силы и у посторонних, случайно подвернувшихся под шаловливые ручки. А это уже точно обернулось бы последующим безумием, все ж таки частично светлая, хоть и на две десятых. Хорошо, что тянет уже имеющуюся боль, так меньше искушение начать причинять ее самой, просто потому что очень вкусно. Хорошо…
Плохо.
Для Рональда плохо, вот в чем насмешка Двуединых. Боль, даже собственная, могла бы дать ему силы, они бы пригодились. Для вытаскивания этой же идиотки бы и пригодились! А так… Слишком близко слишком горячее тело, слишком сильно давит светлая сила, распластывая и окончательно лишая возможности сопротивляться, да что там сопротивляться, шевелиться и то лишая, и любое шевеление чревато мгновенной разрядкой в неудержимой наслажденческой судороге, и колено, воткнутое между бедер, твердое, горячее, слишком тесно прижатое… Шис!
— Роне, ты сдох, шис тебя дери?! Помогай!
Легко тебе говорить, светлый шер, ты победил, пусть и нечестно, тебя не размазывают в болотную слизь твои собственные тайные желания, которым лучше бы так и остаться тайными. И — горькая радость: он все еще считает, что Роне способен помочь. Что Роне вообще сейчас хоть на что-то способен. Светлый шер так до сих пор ничего и не понял…
Что ж. Пусть и дальше так будет. Главное — замереть. Не шевелиться. Тогда, может быть, он и дальше ничего не заметит.
И сумеет в одиночку справиться с необученной малолеткой, уходящей все дальше и дальше в штормовой сон, пронизанный молниями…
— Роне! Я один ее не удержу!
— Ты… играл нечестно. С какой радости мне тебе помогать?
Держать. Хотя бы марку. Хотя бы голосом.
Замереть. Притвориться мертвым. Все равно ты не сможешь ничего, только вконец опозориться, попытавшись. Вот и не рыпайся. Пусть аномалия и этот светлый сцепятся вдвоем, пусть измотают друг друга, тебе же потом будет проще справиться. С ними. Обоими. Тебе же потом самому будет…
— Не время играть, Роне!
Роне… Как он это произносит, шисов дысс! До мурашек.
— Я побежден.
Вот так. Пряча под ехидством абсолютную правду.
Закрыть глаза. И не обращать внимания, что тело светлого не просто горячее — оно раскаленное. Неправильное состояние для обладателя водно-воздушного дара, неправильное и опасное, это ты, как маг огня. мог бы быть настолько горячим, но не он, он прохлада и свежесть, запах сосен и моря, он не должен быть таким обжигающим! И таким напряженным, словно перетянутая до звона пружина.
Пружина, которая, еще чуть-чуть, и…
— Ты выиграл, шисов ты дысс!
Боль.
Чужая боль, помноженная на свою, отраженная многократно, усиленная… Сладкая, вкусная до обморока, редкая и драгоценная — боль светлого, причем сильного светлого. Лиловая мгла, выметнувшись из сумрачного смерча, успела откусить почти половину, но Роне тоже не зевал и остального упускать был не намерен. Лиловая мгла обойдется! Это — его. Он слишком долго ждал. чтобы вот сейчас так глупо упустить, слишком долго был уверен, что никогда…
А лиловая мгла оказалась слишком неосторожна и подошла слишком близко, словно забыв, что любопытство сгубило не только кошку.
Лиловая мгла попалась.
0
0