Секретарши уже не было, рабочий день давно закончился. На её столе лежала приготовленная для Якова, аккуратно и тщательно составленная записка: кто, откуда и по какому вопросу звонил, и отдельно — первоочередные дела на завтра. Главврач улыбнулся — Марина была идеальным секретарем.
Он вошел в свой кабинет, сел за стол, начал разбирать бумаги. Но сосредоточиться не удавалось, и Яков развернул кресло, скинул туфли, вытянул ноги на ковёр и потянул рычажок, откидывающий спинку кресла, как в самолёте. Так можно было, не покидая рабочего кабинета, отдохнуть и привести себя в порядок за каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут.
— Проклятые капиталисты, умеют же делать хорошие вещи! Казалось бы, мелочь, а ведь как удобно!
Яков поворочался, ища наилучшую позу. Кресло, снабжённое хитрым и, как показала практика, очень полезным устройством, ему подарил на позапрошлый юбилей начальник горторга. Тогда коллеги настояли на том, что такую значительную дату следует отметить солидно и широко — Яков Иванович большой и уважаемый человек, и будет неправильно не создать условия, в которых люди могли бы придти и достойно поздравить юбиляра. Как-никак, полувековой рубеж взят! Это ж не шутка! Пришлось согласиться. И, стоя во главе стола и принимая пожелания прожить ещё столько же, виновник торжества нет-нет, да улыбался, слегка и тонко, представляя лица гостей, вдруг узнавших, что до достижения столь горячо желаемой даты, юбиляру на самом деле оставалось тогда чуть больше двадцати лет… Теперь же – всего девять. Яков бросил взгляд на настенные часы. Анализы Александра будут готовы минут через сорок максимум. Он потянулся к столу, снял трубку и сказал, чтобы ещё обязательно сделали рентген, и вместе со всеми результатами — к нему. Он вытянулся в кресле и закрыл глаза. Но вместо дремоты нахлынули воспоминания, а вместе с ними думы, не оставляющие его всё последнее время.
Видимо, ему всё же удалось на какие-то мгновенья провалиться в сон, пусть совсем кратковременный и поверхностный, потому что картины прошлого, посетившие его, были особенно ярки, достоверны и подробны. Перед ним, как в синематографе, возникли и прошли лица и события прошедших лет. Его первая любовь, первая в его жизни женщина, Ребекка, яркая, несравненной красоты звезда той его прекрасной поры, когда юноша становится мужчиной. Учеба, диплом, первые погоны, служба военврача, полевые госпитали, Турция, Анаит, и лица, лица, лица давно ушедших и здравствующих ныне… Тех, кто тогда и сейчас сопровождают его на этом длинном жизненном пути. И отец…
В последний раз он видел отца в таком далеком 1913-м, на похоронах матери, сгоревшей от скоротечной чахотки. А потом… потом была война, ускоренный выпуск в Академии, Кавказский фронт, Анаит, весёлая казачья свадьба в Ставрополе, переброска полка в Финляндию, где его застала Февральская революция. Став очевидцем расстрела морских офицеров, отказавшихся присягать Временному Правительству, молодой врач подал на имя генерала Захаржевского прошение об отпуске и вернулся в Ставрополь, к молодой жене, младенцу-сыну, названному в честь отца Саввой… Но кровавую грозу, обрушившуюся на Россию, пересидеть не удалось — да и не хотелось. И вот он снова полковой врач, приписанный на сей раз к Первому Симферопольскому офицерскому полку, разгромленному махновцами под Перегудовкой осенью 1919-го… Плен, щелястый сарай, ожидание расстрела — и неожиданное появление названного брата — Лейбы, сына Ицхака Зодова, на долгие годы заменившего им отца, отправленного в ссылку. Громадный, лобастый Лейба сменил имя на Лев Николаевич Задов и на пару с другим Львом, Голиковым, возглавлял махновскую контрразведку. В тот вечер они втроем уговорили четверть чистой как слеза самогонки из личных запасов Нестора Ивановича.
Когда чернознамённое войско ворвалось в родной Екатеринослав, Михаил устремился на поиски отца. По заверениям всех, знавших Савву Саввича, в самом начале войны он неожиданно женился на немке Рифеншталь, хозяйке фотографического ателье, якобы спасая ту от ссылки, и переехал в её загородный дом в Чёрном Лесу, где и погиб, отбиваясь от петлюровских мародёров и прихватив на тот свет дюжину лыцарей-шароварников. В последнее Михаил поверил, а вот в смерть отца верить отказывался. Сердце подсказывало — Савва жив…
Дальше было замирение с красными, Крымский поход, конец замирения и бегство… бегство. Уходить в Румынию с Нестором Ивановичем и Лёвой Михаил наотрез отказался, по чужим документам добрался до Ставрополя, где узнал, что его милая, нежная Анаит умерла от сыпного тифа страшной зимой 1920. Маленький Савва тоже болел, но выжил и находился на попечении отца Езраста, настоятеля местной армянской церкви, почему-то не разгромленной местными безбожниками. Михаил забрал сына и уехал фельдшером в глухую надтеречную станицу, надеясь, что в такой глуши до него не доберутся.
Добрались, хоть и не сразу. На телеге прискакал вежливый уполномоченный, но вместо постановления об аресте вручил опешившему Михаилу предписание Наркомздрава в месячный срок прибыть в город Одессу и принять должность хирурга-ординатора в ведомственной железнодорожной больнице с предоставлением служебной жилплощади.
На перроне их встретили и почтительно препроводили в дожидавшийся у входа черный «форд», с пассажирского сидения которого весело улыбался Лёва Задов. Оказалось, что он, стосковавшись, сбежал из Румынии обратно в СССР, был полностью амнистирован и даже назначен начальником иностранного отдела местного ОГПУ. Теперь он носил благозвучную фамилию Зеньковский. Именно его стараниями Михаил получил и должность, и уютную квартиру в «филатовском» доме на Гоголя, напротив Шахского дворца.
Когда в тридцать седьмом Лёву арестовали и расстреляли, Михаила вызвали на допрос в НКВД. Там он честно рассказал о своих отношениях с врагом народа Зеньковским — и был отпущен на все четыре стороны…
Перед самой войной Михаила как врача вызвали в военкомат на переподготовку, и там военком, оформлявший документы прибывших на сборы, поглядывая на Михаила, долго и как-то особо тщательно изучал его документы, а потом была длительная беседа в кабинете особиста, куда от военкома Михаила препроводил дежурный. Михаил был готов к разговору о годах службы в царской армии, в белой армии, у батьки Махно, но их не последовало. Чекист был вежлив, корректен и интересовался больше личной жизнью товарища Гродненского, какими-то второстепенными, незначительными деталями. Эта то ли беседа, то ли допрос, продолжалась довольно долго, пока другой особист не принёс документы Михаила. Чекист, выйдя из-за стола, протянул Михаилу его военный билет и паспорт, объявив, что тот может быть свободен. Михаил весь день ломал голову над странным происшествием, но никакого объяснения так и не нашел.
Понял, в чем дело, он через несколько дней. Они с Верой, его подругой, перебирали курсовые, рефераты, лабораторные и прочие записи Михаила — Вера училась на третьем курсе медицинского, — когда из старой тетради выпала его фотография. Девушка взяла её, потом внимательно посмотрела на Михаила.
Поглядывая то на фото, то на него, спросила:
— Миша, а когда это тебя снимали?
Михаил взял у неё снимок.
— Не помню, лет десять назад.
Вера взяла его за руку и подвела к трюмо.
— Ты знаешь, — задумчиво произнесла она, глядя на их отражение, — а ты за десять лет совсем не изменился. — У неё в глазах запрыгали чертики, она крепко обняла его за шею и спросила: — Я состарюсь, а ты останешься молодым. Ты будешь и тогда любить меня как сейчас?
Проводив девушку в общежитие, Михаил долго бродил по улицам. Он понял, что насторожило работников военкомата. Профессионалы заметили то, на что никто раньше не обращал внимания: несоответствие внешности и указанного в графе возраста. Это увидела и Вера.
Вернувшись домой, Михаил взял снимок и, подойдя к трюмо, поднёс его к зеркалу. Да, он выглядел сейчас так же, как на фотографии. Фото было сделано в четырнадцатом, незадолго до начала войны. Первой мировой. Двадцать пять лет назад.
Михаил не задумывался над этим вопросом. Он всегда выглядел молодо, подтянуто, его коллеги и знакомые просто принимали его таким, как он есть, а близких друзей у него как-то не случилось. Не было и тех, кто знал его в юные и молодые годы — всех развела война и революция. К тому же, следуя тогдашней традиции (мужчина без усов — словно женщина с усами), Михаил ещё с середины двадцатых стал носить усы, которые придавали молодому доктору этакую профессорскую солидность, а кроме того, очень ему шли. Инцидент в военкомате и реакция Веры всё представили в совершенно другом, очень серьёзном ракурсе. В этот раз, слава Богу, закончилось благополучно. Но это была первая ласточка. В следующий раз, а он рано или поздно будет обязательно, станут копать… Михаил был смелым человеком, но и рассудительным, трезво оценивающим обстановку. Возникшая ситуация не пугала и не угнетала его, но заставляла искать решение, какой-то выход. И он нашёлся.
Началась война, немцы ошеломительно быстро продвигались вперёд по всей линии фронта. Это подняло небывалую волну совершенно искреннего патриотизма: все и каждый хотели бить врага, остановить захватчиков. Михаил записался добровольцем, без труда прошёл медкомиссию и после месяца ускоренной подготовки военврач Гродненский получил предписание прибыть в Н-ский полк действующей армии, ведущей оборонительные бои в составе Южного фронта, и отбыл к месту её дислокации.
По дороге туда Михаила посетила мысль о том, что если он останется жив — в том, что фашистов разобьют и «победа будет за нами», он не сомневался, — и мистическая способность его организма не исчезнет, то рано или поздно ему всё же придётся искать какое-то решение. Но по прибытии в часть мысли о сложностях, которые могут возникнуть в будущем, — и не факт, что возникнут, — исчезли, вытесненные нечеловечески тяжёлой нагрузкой. Работать приходилось почти круглосуточно, сшивая разорванные, пробитые навылет, истерзанные войной тела.
0
0