— Держи ее, Роне!
“Держу” — хотел сказать он. Не получилось. Ни сказать, ни удержать. Как удержать грозу? Стихию, которая больше чем полностью не твоя, хоть и темная. Вода… сами подумайте, что может быть более противоположным огню? Да у нее даже молнии холодные! Молнии — не огонь…
Боль. Чужая, но от этого почему-то еще более острая. Светлая боль. Вены, вздувшиеся под светлой кожей. Чужие вены, чужая кожа, но жилы выкручивает у тебя. Дрожь перенапряженного тела, неприятная, совсем не та дрожь, на которую…
Тряпка!
Ты, Роне, тряпка. Плюнуть и растереть.
Дюбрайн на клочки рвется, пытаясь удержать голыми руками настолько чуждую ему стихию — ну и что, что и там и там вода и воздух, он светлый! А она темная, почти полностью темная, это наяву можно лепетать что-то про восемь из десяти и что мол не в счет, а во сне у нее нет никакой морали и ограничений, во сне она темная на все сто, ты же сам это видишь, дубина! И ее касания режут светлого по-живому, и не потому, что она желает ему зла, просто потому что она — такая, как она есть. Они вдвоем застыли над бездной, в обнимку, шатаясь на самом краю. Светлый пока еще держит, но надолго его не хватит. Еще чуть — и они сорвутся в безумие, полное и окончательное. Оба. Потому что (ты ведь отлично знаешь, хоть это и больно!) — Дюбрайн ее не отпустит.
Как удержать грозу? Шторм? Бурю? Стихию, настолько чуждую, что…
Как удержать — женщину?
Юную женщину…
— Моя гроза!
Он впился в ее губы так, словно от этого зависела его жизнь — а может быть, она и на самом деле зависела, он не понимал, как и не понимал того, что делает, но твердо знал: так надо. Вот именно так: жарко, яростно и агрессивно, мешая боль с наслаждением, кусая до крови и тут же зализывая ранки, все больше шалея от вкуса крови и боли… и запаха, пьянящего запаха грозы, моря и сосен — сосны и море, и чуточку нагретого оружейного масла, так близко, почти что тоже лицом к лицу…
— Моя гроза! — откликнулся и Дюбрайн близким выдохом в шею зажатого между ними возбужденного юного тела. И Роне окатило жаром его дыхания, слишком близко, слишком горячо… А может, это Дюбрайн выдохнул первым, а Роне ответил? Впрочем, какая разница! Главное, что есть возможность стоять вот так, вцепившись друг в друга, стоять и не падать, пока вокруг бушует стихия, которую необученная и слишком сильная идиотка тащит из сна наружу, сама не понимая, что делает…
— Отпусти грозу, — шепнул светлый. — Ветру нужна свобода.
— Нет!
О, как Роне ее понимал! Отпустить? И остаться лежать на полу, раздавленным и униженным… Ладно, не на полу, на столе! Она — на столе. Только много ли это меняет? Просто жалкое человеческое тело, лишенное стихии и вот этого вот, что держит горячо и надежно, не давая упасть, и дышит в плечо… ладно. почти в плечо, пусть даже и через плечо чужое. Отпустить? Да какого шиса!
— Отпусти…
Он что — действительно только что сам это сказал? На самом деле сказал?
Понять бы только — кому?..
— Я не могу! Это мое!
Она почти плакала. Роне вздрогнул от ее боли — не физической, но от этого ничуть не менее настоящей.
И заметил, что настоящесть проступает сквозь сон, прорастая деревянными стенами и столами и лавками, раздвинутыми по углам таверны. Под ногами больше не было пропасти, только прочный деревянный пол. Сон отступал, потихоньку сдавая позиции, пусть пока еще сама сумрачная этого не понимает и думает, что все по-прежнему. Но сон уже понял, что его время кончилось. Хорошо. Теперь главное — убедить в этом самоуверенную малолетку.
— Можешь. Отпусти.
Ох, Дюбрайн! Вот что значит полковник Магбезопасности! Умеет, шисов ублюдок, быть настолько убедительным, что Роне и сам чуть было не разжал руки, отпуская… кого? Не важно. Главное, не разжал ведь.
Держаться. Держать.
И накрыть своей ладонью ее ладошку, доверчиво вложенную в ладонь светлого.
— Птицы не живут в неволе. Ты ведь не хочешь, чтоб ветер умер? Отпусти.
Плачет. Мотает головой. Конечно, она не хочет, чтобы ветер умер. Она хотела просто вытащить шторм в реальность, не понимая, чем это грозит и реальности, и самому шторму. Она просто хотела с ним поиграть, но убивать она не хотела, и раз иначе нельзя, она отпустит. Конечно, отпустит. Она уже почти отпустила. Только вот именно что почти…
Миг — и их с Дюбрайном ладони смыкаются над пустотой, а тела, шатнувшись по инерции, влипают друг в друга. Между ними больше никого нет.
Они вскидывают головы одновременно, чуть не стукнувшись подбородками (в реальности получилось бы скорее носом о подбородок, но у сна свои законы). И Роне слышит, как Дюбрайн шипит сквозь зубы, не в силах даже выругаться.
Она уходила. Таяла, становясь почти прозрачной на фоне желтой луны, истончалась до сиреневых вихрей, медленно гасла искрами молний.
0
0