Наблюдатели заняли позицию позади регулярных китайских пехотных частей. Худояров с Утехиным стояли на небольшой высоте вблизи речушки, и все пространство перед горой сейчас было перед ними как на ладони.
Генерал дышал тяжело. Ему, простуженному и взволнованному накатывающей на них волнами опасностью, исходящей от летящего к горе состава, было совершенно непонятно, почему желтое, словно восковое, лицо Утехина выражает такую неподдельную брезгливость.
Рашид Ибрагимович видел, как за льдистой лентой застывшей реки внезапно появилась тьма. Она наползала справа и слева, охватывая коридор узкоколейки. Земля вздрогнула от направленного в центр пирамиды взрыва, и огромный пласт коричневой голой почвы отвалился гнойной коркой, обнажив чёрный провал входа.
Светлая черточка-фигурка – Ян! — шевельнулась на подножке тепловоза. В последние минуты именно он заменил машиниста, разогнав сверкающий красной звездой «Сталинец» до максимума. Фигурка качнулась, спрыгнула куда-то вниз и осталась на тающем снегу…
Он видел, как освещенная восходом странная пурпурно-серая тень медленно выползает из омута разверзнутой горы. А состав с тяжелым танком и болтающейся сзади легкой, отливающей серебром цистерной всей своей стальной тяжестью погружается в эту огромную, продавленную взрывом полынью.
Утехин же после бессонной ночи смотрел из-под оттопыренного козырька ушанки, выданной вместо папахи заботливым старшиной странного отдела «неизвестно чего», смотрел лишь на один объект. На скошенный, тощий и нескладный зад в полосатых штанах торчащего из траншеи китайского солдата. Беспокойные мысли толпились в голове, мешая привычно рационально мыслить: «С какой целью я вчера решил таким глупым способом пустить пыль в глаза? Почему убил в себе все человеческое, решив расстрелять этих людей? Они ведь просто выполняли приказы…»
Он читал личные дела, парни — фронтовая разведка, они прошли весь путь от самой Москвы до подступов к Берлину, а он?
«Неужели я глупая машина власти без чувств и нервов? Что же они думают обо мне?»
Ведя этот разговор сам с собой, Георгий Валентинович ясно осознавал, что никогда и никому не сознается в навалившемся на него чувстве вины и, судорожно гася острый приступ досады, негромко проговорил:
— Ну вот, ваша войсковая операция окончена, ни в чем не повинная техника навсегда упокоилась в этой облезлой горе. Вы довольны, генерал?
Он хотел развернуться, собравшись уезжать, но остановился, увидев перед собой… пепел. Серый дым, медленно кружась в танце, заволакивал небо, выдавливая за пределы видимости внезапно ставшее тусклым медяком светило. Из черноты провала, кипя огненным валом взрыва, ползло кипящее месиво огромной тени. Тени, похожей на птичью жилистую лапу… Она наползала точно из ада, отбрасывающего жар на стонущую от ожога землю,
«Там же рота, — едва подумал генерал, и тут же в сознании жгуче метнулась и следующая мысль. — Что это?»
Удар гигантского барабана накрыл и оглушил, мимо остолбеневших наблюдателей суетливо замелькали люди, скользя по льду обмотанными в ветхие тряпки ногами. Промелькнули лица бегущих — перекошенные ужасом, в каплях пота. Генерал увидел, как вцепившись в воротник его тулупа (откуда там взялась тонкая ниточка крови, это ведь кровь?), что-то отчаянно кричит ему в лицо Худояров.
«Наверное, барабанная перепонка», — уже не жгучая, вялая мысль медленно прошелестела в голове, и все погасло.
***
Не имеющую аналогов операцию успешно провели в 1946 году спецслужбы СССР. Информация об уникальной войсковой операции засекречена и по сей день.
Войсковая часть № 5276 представляла собой комбинированный полк, состоящий из нескольких подразделений китайской народной армии, наблюдателей со стороны китайских и советских специалистов, а также роты особого назначения Советской армии. Численность его доходила до тысячи человек.
Полк дислоцировался в китайской провинции Шенси в сорока километрах от Сианя на пустошах близ пирамидальной горы. Разрозненные документы, находящиеся в Университетской библиотеке Пекина, содержат информацию об успешном уничтожении «врага» и закрытии прилегающих территорий с полным запретом на проведение раскопок на срок в 30 лет. Житель посёлка Лотошино (Московской области), недавно умерший 96-летний фронтовик Иван Святошин, на уроках по начальной военной подготовке в школе рассказывал эту историю. Его правнук Алексей Свят, будучи студентом исторического факультета МГУ, перерыл все архивные документы, имеющиеся в свободном доступе, но кроме сообщения резидента МОССАД о совершенно ином событии, но с упоминанием инцидента в Шенси, так ничего и не обнаружил. Тем не менее он был уверен в правдивости слов деда-фронтовика, который прошёл всю войну и встретил День Победы в Кёнигсберге. Он был награждён помимо остальных наград медалью «За взятие Кенигсберга», вышел в отставку в 1967, имея на груди два ордена Славы.
***
Несмотря на тщательно просчитанный заряд и несомненную квалификацию саперов, лежащего в траншее Бернагарда сильно засыпало. Стряхнув с себя тяжелую землю, он долго пытался продуть уши – слишком давила новоявленная почти вакуумная тишина. Выбравшись из ямы, он ещё какое-то время стоял, крутя головой и не понимая, куда делся только что стоявший рядом Илья и где его теперь искать.
На раскисшее от грязи поле опустилась кромешная мгла, поэтому, оглядевшись, он смешно опустился на четвереньки и пополз в этой черноте, пока не треснулся лбом о выкинутый взрывом крупный камень. Тут его и обнаружил капитан.
Схватив непутевого немца за рукав, богатырь гулким шепотом поинтересовался:
— Что ты делаешь?
Фриц поднял белобрысую голову, сияющую в наступившей темноте вместо фонаря, и улыбнулся.
«Он чешет лоб», — услышал капитан вывод Олладия, серым одеялом разлегшегося на плечах.
Услышал, но не осмыслил. Прямо перед ними, в каких-то десяти метрах, что-то пульсировало кроваво- красным у чёрного провала, и за этой пульсирующей раной бесконечная раззявленная глубина сияла множественными очагами пожаров.
Внезапно среди тяжелого жирного дыма, образовавшего над пропастью густой навес, послышался шум и треск, который напомнил гауптштурмфюреру Кесслеру бауернхоф (сельскохозяйственную частную ферму) его старой бабки. Туда каждое лето заботливо отвозили маленького Бернагарда родители… Когда-то именно там он случайно перебил все глиняные горшки, предназначенные на продажу. Он приподнялся, почти целиком высунувшись из-за камня и смог рассмотреть, как из образовавшегося прохода, чеканя шаг, шли и шли построенные по десять в ряд глиняные истуканы.
Словно муравьи, ведомые одной им известной целью, они вытянутыми косяками поворачивали к высоте за рекой и колонной уходили в нависшую тьму.
Время изменилось для стоящих людей. Плавный и незаметный ритм, отмеряемый поминутно и посекундно, внезапно сменился пульсацией в висках и стал измеряться в каплях крови, перегоняемой сердцами. Пространство сжалось на этом пятачке земли, и Илья с Борисом, не сговариваясь, попятились от проходящей мимо них смерти. Зашевелился на шее серый туман, который, боясь поглощения неупокоенной стихией, сам с радостью исчез бы отсюда, оставив людей. Но он, связанный с хозяином, не имел власти над собой.
Скрежещущие звуки задавили и смяли их силу, как темнота загородила солнце. Гора продолжала содрогаться от похожих на землетрясение толчков. Отступающих людей шатало, словно они неслись на пылающей огнями карусели.
В этот миг что-то тяжело стиснуло ноги Ильи. И, опустив глаза, он с ужасом уставился на кривой чёрный коготь, выросший из раззявленной пасти земли.
Борис, увидев это нечто, остолбенел, а тусклое пятно тумана переползло к нему на шею, почти задушив в своём объятии ужаса, проскрипело в голове, отдалось с кровью в висках и, превратившись в панический крик, приказало:
— Бей!
Это было слишком страшно. Но страх перед собственной, неизбежной в этом аду смертью превозмог другой страх — ужас оказаться во власти… этого. Бернагард, не отдавая себе отчета, ударил. С кончиков длинных пальцев на кромешный пучок тьмы вырвались тонкие прозрачные нити света. Быстрый рывок, и нити расплескались по шевелящейся тьме, скрепив, сшив, склеив это нечто, лишив его подвижности.
Это было неожиданно.
Для всех, не только для людей.
Там, в глубине горы неживая масса вечности своим не сознанием, но чувством поняла: если сейчас эти люди не покорятся ему, если они не признают свою смерть, то они обретут такое же право повелевать, как и он. А он сравняется с ними. Тьма недовольно заворочалась и ударила.
Удар был страшен. Содрогнулось, кажется, даже небо.
Стальная лента меча загорелась в обмякшей было руке Ильи. И тогда он последним усилием гибнущей воли рассек темноту напополам.
Хватка нечто ослабла.
И люди увидели в этом вспоротом пространстве свет, тропу, обозначившую спуск с горы, и шагающих глиняных людей.
«Первое и самое главное – ничего не бояться! Страх – это зло! За страхом всегда приходит паника. Паника – это смерть!» — всплыли в памяти слова. Илья, словно оказавшись в поле на сенокосе, широко размахнулся… Ловко взмахивая мечом, он принялся уничтожать застилающую от него свет чёрную завесу, копнами подбрасывая на белоснежные нити-скрепы Бернагарда льющуюся из чрева горы гадость.
***
Ксения плавала в темном желе. В то время как двое взмахами меча и рук собирали страшную жатву, она не сражалась – лишь с удивлением смотрела, как красиво извиваются и падают похожие на листья алоэ чёрные мясистые куски.
«Какая странная энергия, — промелькнуло у неё в голове, — Чистая».
В ответ на мысли широкий рыхлый лист с колючками-крючками по краям змеей скользнул мимо и пополз куда-то дальше, вбок.
«Там же Мрак», — вяло подумала девушка. Она проводила взглядом толстое, отливающее антрацитом ползущее нечто и вдруг рассмотрела на конце жгута, между крючками, тело бьющейся в отчаянии последнего усилия, задыхающейся собаки.
Где-то Илья с Борисом рубили угольную красоту, и ей до боли в пальцах хотелось восстановить порядок в рвущемся чудесном чёрном теле, но… пёс?
Собака, которая приходила вечерами и лизала ее обескровленное от слез лицо. Друг, который делил ее боль, молча забирая половину себе?
Волосы на голове Ксении зашевелились и зажили самостоятельной жизнью. Руки выросли, преображаясь.
Гигантская чёрная паучиха, мерзко облизнувшись, вышла на охоту! Ее сознание не стремилось спасти несчастную задыхающуюся жертву. Она просто захотела есть. Змееобразные обрубки, изгибавшиеся в массе чёрной жидкости, отдавали ей свою энергию. Вкусную. Паучиха ползла за добычей. Громадный клюв раскрылся и поглотил свернутый в кокон, едва дышащий меховой мешок. Энергия крови и жизни обожгла, и собака, скуля от ужаса, отлетела куда-то в сторону, на шагающую вниз к людям глину, разрушая ее своим весом. Мрак больно ударился о землю и затих…
Страшный обед продолжался. Жуткое насекомое продолжало пить из нечто силу.
Казалось, этому не будет конца. Светлый держал, темная кусала и пила, люди мешали и не давали двигаться вперед. Колкие букашки, но они мешали, мешали… Монстр в горе преобразился, утянул энергию обратно, приготовившись ударить по этим странным существам, жгущим его светом и выедающим нутро абсолютной чистотой тьмы.
***
Телицын, щурясь, смотрел на марширующих прямо на взвод монстров.
Рядом рядовой Макаров икнул и, сплюнув ставшую вязкой слюну, спросил:
— Борис Евгенич, ты с такими дело имел?
— Не было у меня ещё таких, Ваня, — честно ответил сержант.
— Вот и у меня не было…
Солдат вдруг высунулся, встав в окопе в полный рост и вынув из-за пазухи гранату, ловко, в полузамахе бросил в середину строя идущих. Бабахнуло, и фигурки рассыпались в пыль. Тогда, весело хекнув, он привстал и швырнул еще одну. И вновь попал! Сержант заорал что-то матерное, но одобрительное, из окопа отозвались – поддержали. Но Макаров не нырнул обратно в окоп, а вдруг согнулся. Охнул почти неслышно в этом шуме. И, прижав руки к животу, мешком сполз вниз.
Сержант всмотрелся… и увидел толстую арбалетную стрелу, вошедшую солдату в грудь и теперь хищно блестевшую между лопаток зелёным медным наконечником…
— Ваня!.. — закричал Телицын. — Ваня!.. Ох ты ж, Ваня!
Он закричал и начал беспорядочно стрелять – все равно куда, не прицеливаясь, каждая пуля и так находила мишень – глиняные плечи, глиняные руки, невозмутимые глиняные лица…По щекам сержанта текли слезы, мешали целиться, и он зло размазывал их по лицу вместе с падающим на солдат серым жирным пеплом.
Лед на реке был взорван, и странные глиняные существа не могли сразу переправиться. Они остановились и поливали соседний берег беззвучным дождем стрел. Солдаты, тщательно целясь в головы глиняных истуканов, выбивали их, словно кегли, но на место рассыпавшегося в пыль тут же вставал следующий.
— Что ж ты, дурень, высунулся без разведки? — горевал Телицын. Затем аккуратно отломил арбалетный наконечник и, не вынимая древка, обложил рану товарища бинтами, словно это могло помочь…
— Первую атаку-то мы отбили! — рядом радостно кричал сорванным петушиным фальцетом Свят. — Отбили, отбили и вторую отобьём.
— Рано радуемся, — хрипел Макаров. — Сейчас перестроятся и в атаку пойдут. Кровь толчками выливалась из рта.
— Выбивай их, ребята! Минометами! Бей! — кричал сержант.
Взаимный обстрел не прекращался. Тучи противно свистящих стрел каждую секунду взвивались над рекой. На крутых холмах напротив роты беззвучно замерла идеальная линия глиняных бойцов с разными, но ничего не выражающими лицами.
— Сейчас они вон мост сообразят и по своим же переправятся. И будут наши смерти псу под хвост, — Святошин скомкал раскуренную — ещё трофейную — папироску и, бросив окурок, зло стал заталкивать под ремень пучки гранат. — Прикройте меня, ребята.
— Надо бежать, вверх бежать, на высоту, — закричал стоящий рядом рядовой.
— Бежать? Струсил, да? Я от немцев не бегал и от этих не побегу! — зло рыкнул Свят и ловко вынырнув из окопа, пополз к реке. Там вышедшие из горы фигуры, взявшись за руки, в ряд, ложились, строя мост. Ожившая глиняная черепица точно, быстро и неотвратимо покрывала реку…
— Тебя же убьют, дурака! — перевёл дух Телицын и приказал взводу вязать гранаты. А затем, скинув мешающий толстый тулуп, пополз следом.
— Не дадим им переправы, ребята!
***
Внутри горы фигура закончила преображение и, образовав два огромных крыла, готовилась к своему первому полету.
Ян стоял напротив отвала и ждал, когда монстр, наконец, покажется у открывшегося отверстия.
Тень приблизилась к порогу и остановилась. Внизу стояла маленькая фигурка человека, опирающегося, как на посох, на сияющий прозрачной струей меч. Человек стоял прямо.
— Ты не сможешь пройти, — услышал он. — Я, открывший врата, вернул тебе твою проклятую кровь. До конца. Здесь нет больше твоей земли. Ты обязан вернуть души и смириться.
Тьма из горы молчала. На миг показалось, что стало светлее, словно она умирала, но миг исчез, и кровавое зарево жалящего огня взметнулось из глубины.
Стало совсем темно. Только маленькая человеческая фигурка серым пятном продолжала светиться в абсолютной черноте. Человек, держащий сверкающий меч, подождал ещё секунду, смешно потоптался, как будто стряхивал налипшую грязь, и тьма увидела тень. Тень от хрупкой человеческой фигуры, выросшую до холмов за рекой и рассекшую ночь серым зыбким светом.
— Ты не выйдешь, — повторила тень. — Смирись.
Человечек казался крохотным и одиноким, он напоминал сухое дерево, отливающее тусклым серебром перед приближающейся грозой, в надежде ожидающее первых капель, чтобы напоить себя.
— Ты не пройдёшь!
И тьма, раскинув крылья, выпрыгнула.
В этот момент отброшенная взрывом многотонная плита поднялась и встала в пазухи на свое место. Раздался взрыв и гулкий отчаянный вой.
Ослепительная вспышка белого пламени вырвалась из оставшейся щели, плита качнулась, схлопываясь, и все затихло.
Солнце пробило брешь в падающей клочьями тумана тьме, и люди перед горой зажмурились. Оказывается, еще был день. Оказывается, солнце еще светило и теперь слепило их теплым светом…
А перед одинокой фигурой стояли двое: мальчик в тяжелых мешковатых одеждах, отливающих желтым шелком и золотом, и голый мужчина с веревками на руках и ногах.
— Благодарим, — услышали холмы и равнина.
Фигуры растаяли. А подбежавшая первой Ксения пробормотала, ещё не остыв от боя:
— Кто это?
— Эрши Хуан и уважаемый Ли Сы, — получила она короткий ответ.
Ян поклонился — им, исчезнувшим. И, повернувшись, пошел прочь.
Перед ним в серо-коричневую пыль рассыпалась терракотовая армия.
***
В архивах лежит наградной лист. Один пожелтевший от времени листочек. Наградной лист номер 107: « За проявленное мужество и героизм наградить рядового отдельного полка особого назначения №5286 Макарова И.В. орденом Красной Звезды. Посмертно».
В графе «Краткое изложение личного подвига или заслуг» стоит: «Боевые действия в Шенси. Сиань». Далее прочерк.
***
В октябре 1987 года Национальная библиотека Китая переехала в новое современное здание, построенное недалеко от парка «Пурпурный бамбук».
В октябре 2003 года в здании ввели в эксплуатацию интегрированную суперсовременную систему управления ALEPH500. Благодаря этой системе любой может воспользоваться хранящейся в ней информацией. На запрос «Шенси. Сиань. 1946 год» читаем: «Военные действия. Победа над врагом. Гибель 301 военнослужащего. Закрытие прилегающих территорий. Запрет на раскопки».
Конец второй главы.
Он развернул. Теперь два сочленения треуха расположились на его висках, а третье опускалось к самой переносице. Толстая куцая антенна мелко завибрировала.
— Всё. Начинайте хотеть домой.
Ник начал, затем стал хотеть так интенсивно, что побагровел. Впрочем, его усилия не мешали злобно поглядывать на меня: не смеюсь ли я над ним? Наконец он выдохся и сорвал треух с головы.
— Проклятье! Чертова бесячая приблуда! Не контачит. — Он помолчал, усиленно соображая, затем заскрежетал зубами:
— Это не потому, что мы в тюрьме и сигналы отсюда не проходят?
— Сигналы проходят, — заверил я его. — А вот сама тюрьма… возможно, вы и правы…
— Да говори ты толком! — взвыл он. — Что не так с тюрьмой?
— В тюрьме мы отрабатываем проступки. Когда отработаем — получим обратно наши чувства и эмоции.
— Что-о?
Я уткнулся губами в костяшки пальцев. Надо ли объяснять? А поймёт?
— Давным-давно наши ученые… правоохранители решили, что все преступления от излишка страстей. И изобрели треух, — я кивнул на прибор, лежащий на столе. — С его помощью можно манипулировать чувствами человека: усиливать, уменьшать. Лишать, в случае необходимости. Передавать от одного к другому. А потом эстафету по лишению у населения чувств подхватили генетики…
— Короче, Фил! Поменьше вдохновения, время дорого.
Его совершенно не интересовало, что я рассказывал.
Нетерпение лишало его разума.
— Видите ли, Ник, — я не могу испытывать вдохновения, я его лишен в данный момент. Равно как и всего остального эмоционального багажа…
— Всего?!
— Ну, не совсем. Мне остался… м-да… я могу взаимодействовать со страхом. Страх — жизнеобразующая, подсознательная вещь. Инстинкт. Его нельзя лишить, человек станет идиотом, а таких последствий никому не нужно. И у подавляющего числа остальных работников тюрьмы тоже ничего нет, кроме страха. Как правило. Так что они — то есть, мы — можем вас блокировать, притягивать, сами того не желая. В противовес… вашим друзьям. Вы ведь появились именно здесь, среди нас.
— Дьявол! Проклятье!..
— Да, неприятно. Но если вы позволите, я помогу. Отсеку и свои потребности, и потребности прочих… наказанных.
Я достал из ящика другой треух и выжидательно стал вертеть в руках. Ник, не замечая этого, ругался, уставившись в пустоту перед собой. Таких изощренных, затейливых эпитетов я сроду не слыхал. Странно. Человек узнал существенную информацию о проблеме, о чужом мире, о вариантах решения, ему предлагают помощь — и что? Ничего. Раздражение и растерянность. Наругавшись всласть, Ник наконец развернулся, увидел второй треух в моих руках и, вероятно, вспомнил о том, что ему предлагали помощь.
— Черт знает, что! Они ща вообще доиграют и разойдутся по домам, пока мы тут возимся! Ну, давай попробуем. Если я вдруг исчезну, прими мою безмерную благодарность. Ты клёвый парень, Фил. Извини, что не сразу это понял. Я тут… не в своей тарелке.
Я кивнул и надел треух, Ник надел свой. Зубы мои непроизвольно сжались. Что это? Страх? Или нечто иное? Сердце билось ровно, но мне уже хотелось улыбаться.
Глаза Ника ожидаемо выкатились из орбит с таким затравленным выражением, что я на мгновение ощутил потребность в жалости к этому, в общем то, неплохому, наивному человеку. Угодившему, как он выразился, не в свою тарелку: в проницательности ему не откажешь. Получится ли у меня должным образом просмаковать нежданный деликатес? Сейчас узнаем.
Первым меня окатил, разумеется, чужой страх — отражение моего воздействия. М-да, бедолага совершенно не представлял, к кому угодил на обеденный стол… Воля. Чужая, стальная воля, внезапно всколыхнувшаяся и на мгновение меня опалившая. Злость. Ну, понятно. Я потонул в безграничной, неистовой злобе Ника, но до сих пор не мог этому даже порадоваться! Где радость, черт бы её побрал?!! Обида. У-у, какая обида! Отчаянье, надежда. Надежда?! Ни-ик… у-ха-ха, Ник, поганец, прекращай… хватит. Нет, эта жадная, меркантильная скотина и не собирался униматься! Сидел, приплюснутый пятой треуха-убийцы, и пучил глаза, будто у него запор. Да еще антеннка эта вибрирующая…
Это юмор? Нет, разве это юмор? Юмор был у той, вечно ржущей пигалицы с новых кварталов — именно из-за неё меня сюда и загребли… Ох, как она умела шутить… Я помню. И навещу её рано или поздно.
Надеюсь, навещу.
Я всасывался в Ника, как в копчёный мосол: со вкусом, едва не пуская слюну по лыбящемуся подбородку. А это что? Радость. Наконец-то… Но радость — совершенно не то, зачем я полез на рожон, рискуя очутиться в доме для умалишенных. Радостью торговали на каждом углу, ей не насытишься.
Азарт, вожделение, вера, жажда приключений, любовь, интерес… всё не то.
Вот оно. Я едва не заскулил от нахлынувшего полноводного, бархатного чувства. Того, которое на мгновение продемонстрировал Ник полчаса назад. Чувства удовольствия от достигнутого: удовлетворения.
Чувства, давно потерянного в нашем мире даже среди элит. Чувства, являющегося основой счастья. Сытости. Достатка. Самолюбования. Чувства, совершенно Нику не нужного: он заявился с собственным флеш-роялем в пустой, выдохшийся мир и был бы тут богом — так нет, черта с два — он собирался вернуться домой! К таким же, небось, упёртым, самоуверенным и слепым олухам. Ничего не желающим знать, кроме того, что вбито в голову. Не умеющим удовлетворяться ничем мало-мальски стоящим… Позвольте-ка… а не ревность ли это, часом? Он — или все они — не желают пользоваться тем, что для меня дорого. Хе… Похоже, ревность. Эта мысль меня рассмешила. К чему гадать, через минуту богом стану уже я. Земным богом, удовлетворенным и самодостаточным.
И тут Ник исчез.
С надетым треухом, за чью пропажу меня без звука утилизируют с потрохами. Но не от этого я заорал. Незаконченная эмопередача обнулилась, моментально и полностью. Крик на полувздохе оборвался, я стоял, как громом пораженный, ощущая — это, видимо, тоже инстинкт? — чувство обманутости.
Не знаю, что послужило причиной исчезновения: резонанс Ника со страхом его друзей, или всё меньшее удерживание Ника нашей подсознательной жаждой — не важно, мне даже думать об этом не хотелось. Не хотелось вообще ничего. Аккуратно положив треух обратно в ящик стола, я снова взялся за чертёж.
На полу остались разбросанные картинки Ника с самой выигрышной комбинацией из его мира. Я иногда поглядывал на эти картинки, как на мусор.
Минут через десять моя комната пропала. Я оказался в накуренном шалмане с низким потолком. Посреди помещения стоял стол с зелёным покрытием, по нему в беспорядке были раскиданы те самые картинки Ника — иные даже в виде вееров. Вокруг него, на стульях сидели люди, перед собой они держали эдакие чертёжные доски, сляпанные из чего угодно — из подноса, табуретки, чемодана и прочего, относительно плоского, барахла. На псевдодосках лежали листки бумаги, а на бумаге они чертили домики. От висков людей тянулись проволоки (и прочие провода всех видов) к голове Ника — на ней петушиным венцом гудел-трепыхался антенной треух. По обеим сторонам от Ника стояли двое громил, поигрывая гладкими длинными дубинками с неприятным утолщением в их верхней части.
На лице у Ника медленно воссияло удовлетворение.
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
— Фиглярка! Дешевка калькуттская! — выкрикнула Фатима, одолеваемая бессильной злобой, а ее товарки даже слов не нашли, только шипели от возмущения, словно драные крысы. Что с них взять, с глупых индюшек! Индюшки и есть. Фатима поумнее будет, нашла словечки, пусть тоже глупые. Но нашла, потому и верховодит этими дурехами. Им ли равняться с Кюджюкбиркус, избранной Перчаткой самой Великой Богини?!
Не им, конечно.
К тому же Фатима тоже не больно-таки умна — поначалу-то циновкой расстилалась перед «великой Кёсем», за которую Кюджюкбиркус себя выдавала, и умоляла не гневаться на глупую (вот уж воистину глупая!) да ленивую гедиклис, от работы отлынивающую. И не захихикай так невовремя не менее глупая Мейлишах, сама Фатима ни за что не догадалась бы о подмене и не сообразила бы, что в драгоценном халате хасеки-избранной и с по-праздничному раскрашенным лицом выступает всего лишь Кюджюкбиркус! Та самая Кюджюкбиркус, с которой Фатима и словом-то переброситься посчитала бы зазорным.
Глупая Фатима! К тому же ленивая и медлительная — вон и оскорбления свои в спину Кюджюкбиркус выкрикнула, вовремя и у самой не нашлось нужных.
И Кюджюкбиркус, гордо шествуя прочь по коридору, позволила легкой самодовольной улыбке чуть изогнуть губы, подведенные соком перетертых ягод. Совсем чуточку. Даже случись навстречу кто — не заметил бы в выбеленном рисовой пудрой и накрашенном «под Кёсем» личике никаких изменений. Не лицо — личина, маска гордости и надменности истинной хозяйки султанского гарема, что бы там ни воображал о себе старший евнух, кызляр-агасы Мухаммад, или даже сама Халиме-султан. Хотя Халиме-султан — валиде, почтенная матушка султана Мустафы, да продлит всемогущий Аллах его годы, а Кёсем — всего лишь хасеки, любимая наложница, одна из многих.
Да только вот валиде лишь в том случае главнее хасеки бывает перед глазами не только султана, но и всего гарема, когда валиде умна. А Халиме-султан прожитые годы одарили разве что морщинами да скверностью характера, но никак не мудростью. Вот уж воистину — живое подтверждение того, что старость не снадобье от глупости. И пусть об этом не говорят вслух — во всяком случае, умные не говорят, а глупым быстро укорачивают их болтливые языки, — но знают-то все. От старшего евнуха, многоуважаемого кызляр-агасы Мухаммада, и до самых распоследних гедиклис, послушниц младшего яруса обучения в школе наложниц и одновременно безропотных служанок и девочек для битья, если вдруг потребуются таковые кому из более высокочтимых обитательниц Сада Тысячи Наслаждений. А кто в Дар-ас-Саадет выше гедиклис? Да почитай что все!
Но как бы там ни было, любая распоследняя гедиклис знала, кто на женской половине Дворца имеет настоящую власть, а кто только видимость таковой. Любая, умеющая держать глаза и уши раскрытыми, конечно. В гареме секрета не скроешь — точно так же, как не утаишь кинжала под коротенькой детской холой.
Халимэ-султан глупа.
А вот Кёсем — умна. И Кёсем могла бы и заметить тень неподобающего выражения на лице нахальной гедиклис. Даже под толстым слоем краски могла бы. Да что там выражение! Эта праздничная роспись лица «под хасеки» вне стен учебного класса и без надзора строгой наставницы-калфу — уже само по себе преступление, за которое нарушительнице устоев и правил грозит суровая порка, и то и вообще могут с позором выгнать из дворца. Если встретится кто-то вроде Кёсем…
Но Кюджюкбиркус не опасалась встретить Кёсем, и не только из-за уверенности в заступничестве Великой Богини, чья незримая длань реет над всеми посвященными ей перчатками. Не может властительная хасеки попасться навстречу сейчас — она в парильню пошла, хасеки-то, а это дело долгое. Кёсем хоть и не такая дряхлая, как Халиме-султан, но тоже довольно старая, ей за тридцать уже, а старые любят долго греться да париться. Пока разнежат тело на горячем камне, пока массажисты разомнут им каждую жилочку, пока счистят пастой из бобовой муки и специальными скребками размягченную паром старую кожу… Хорошая баня — дело долгое, встречи с Кёсем в запутанных коридорах и переходах дворца можно не опасаться до третьего послеполуденного намаза.
Кюджюкбиркус позволила себе улыбнуться чуть шире.
Папа-Ритабан тоже был умен, он бы тоже наверняка заметил неподобающее. И глубокой ночью, после ухода последнего зрителя, устроил бы воспитаннице суровую порку за несдержанность и неуместное проявление эмоций. Чувства — не для бродячих плясуний. Смеяться и рыдать от восторга должны зрители, самому же танцору невместно уподобляться необученным шудрам. Папа-Ритабан обязательно бы заметил, да. И постарался бы, чтобы тогда еще не Кюджюрбикус, а всего лишь нерадивая и глупая Шветстри, лишь по недоразумению носившая гордое имя Бхатипатчатьхья, не только на собственной шкуре прочувствовала всю непозволительность своего поведения, но и надолго запомнила преподнесенный урок.
Но Ритабан Бхатипатчат, хозяин маленькой труппы бродячих артистов, остался в прошлом. Как и его приемная дочь-шветстри, «белая женщина» — слишком белая для того, чтобы у папы-Рита, такого же нищего, как и его подопечные, не возникло желания продать ее подороже. Неправа Фатима — дорого обошлась заезжему торговцу живым товаром маленькая воздушная плясунья с глазами, словно выточенными из прозрачного солнечного камня — папа Ритабан особенно восхищался этими необычайно светлыми глазами, называл их жидким золотом и говорил, что когда-нибудь они обязательно принесут ему много если не твердого золота, то серебра-то уж точно. Такие глаза и кожа светлая. словно топленое молоко… Нет,не дешевка какая-нибудь, а истинная шветстри, драгоценный лотос, неведомо как выросший на грязных улочках Калькутты.
Калькутта теперь далеко, и папа-Рит тоже, и это хорошо. А в благословенном Дар-ас-Саадет нет никого столь же глазастого. Ну разве что все та же хасеки Кёсем, но она в бане парится. Да что там Султанский гарем — во всем Истамбуле, пожалуй, и то не сыщется таких глазастых! Слепые они тут совсем. Слепые и глупые.
Вот, к примеру, та же Фатима — она же уверена, что только что выкрикнула ужасное оскорбление, обозвав Кюджюкбиркус фигляркой. Смешная, глупая Фатима! Разве может оскорбить похвала твоему мастерству? Это же высшее удовольствие — тем более из уст врага.
Ну ладно, не врага — не тянет маленькая злобная глупышка на настоящего врага не просто какой-то бывшей уличной танцорки, а самой «перчатки для руки богини», пусть даже торопливый и жадный папа-Рит и продал Шветстри заезжему торговцу раньше, чем тетя Джианна успела завершить ее тайное обучение. Фатима не враг — у перчатки богини не может быть собственных врагов. Но и не друг. Ибо друзей у перчатки не может быть тоже.
Все равно удовольствие — слышать, как не-друг тебя нахваливает, в беспримерной глупости своей полагая, что оскорбляет. Что может быть приятнее глупого недруга? И безопаснее.
Кстати, о безопасности…
Завернув за угол (все тем же размеренно-стремительным шагом, характерным для истинной Кёсем), Кюджюкбиркус тут же скинула высокие банные сандалии, подхватила их вместе с полами слишком длинного халата и бросилась бежать со всех босых ног. Теперь ее безопасность напрямую зависела от скорости. От того, кто успеет первым: опомнившаяся Фатима наябедничать одной из наставниц-калфу на непозволительную наглость Кюджюкбиркус, или же сама Кюджюкбиркус — положить на место драгоценный халат хасеки, позаимствованный ею на время безо всяких на то прав.
Случайно попавшийся навстречу ученик евнуха — совсем мальчишка! — дернулся было наперерез (бежит — значит виновна, задержать, а в чем вина и как наказать, старшие потом разберутся), но тут же шарахнулся к стене, разглядев халат бегущей. Халат хасеки — знак высшей милости султана. Вот и замер несчастный евнух, не знает, что делать, таращит глаза в ужасе. Хорошо, что молоденький и не очень-то пока еще уверенный в собственных правах и обязанностях. Повезло. Пока. И лучше не думать о том, что если ее поймают в столь неподобающем одеянии — наказание вряд ли ограничится поркой.
Впрочем, это если поймают.
А для того, чтобы не поймали, нужно как можно скорее покинуть этот участок дворца — здесь слишком близко от Розового павильона и слишком велик риск наткнуться на кого-нибудь из тех, кто вправе не только задать ненужный вопрос, но и ответа потребовать. И пусть большинство обитателей Дома Удовольствий заняты подготовкой к вечернему празднику, но ведь всегда может найтись какая-нибудь лентяйка, от забот отлынивающая — вот как та же Фатима и ее подружки, к примеру.
Сердце колотится в ушах храмовым барабаном, или это топочут преследовательницы? Вот же злобные глупые твари! Ну догонят — и что? Молча и безропотно побить себя Кюджюкбиркус не даст, будет драка, будут вопли. Сбегутся старшие. Всех же потом и накажут! В том числе и за то, что своими детскими выходками отвлекли от важных дел. Кому от этого будет лучше? Фатиме, что ли? Да и царапины от ногтей заживают долго. Особенно на лице. А уж Кюджюкбиркус постарается, чтобы там было чему заживать. Ногти у нее хорошие, острые, покрытые прочным лаком, как раз вчерашнее занятие пригодилось.
Поворот. Еще один, пыльная портьера, восемь ступенек вверх и сразу направо, там еще одна занавесь отделяет маленькую нишу с узким оконцем — не оконцем даже, а просто вертикальной щелью для доступа воздуха. На первый взгляд кажется, что в такую не пролезет даже хорек. Вот и прекрасно, что так кажется.
— Она не могла далеко убежать! Ищите!
Отделенная тонкой занавеской ниша — слабое укрытие, ненадежное. Голоса и топот совсем близко, скоро и сюда доберутся. Как следует выдохнув и вывернув голову набок чуть ли не до хруста в шее, Кюджюкбиркус протиснулась в узкую щель. Иногда быть маленькой и тощей не так уж и плохо.
Воздушное окошко выходило во внутренний дворик — крохотный, словно тандыр в небогатой семье, и такой же раскаленный. И — хвала Аллаху! — совершенно пустой.
Впрочем, как всегда в это время дня — кому же охота заживо и по собственной воле превратиться в хорошо прожаренную лепешку-чапати? Кюджюбиркус давно держала этот дворик на примете как лучший из возможных путей отхода. Аллах — он, конечно же, всемилостивый и всемогущий, и без его участия ни единый волос не упадет с головы правоверного, но хорошая перчатка богини никогда не доверит заботу о своей безопасности кому-то постороннему — пусть даже и самому Аллаху. Впрочем, он и сам отлично это знает — иначе зачем прописал Небесным Каламом в священной Книге судеб именно такую судьбу и такой характер маленькой калькуттской циркачке? А уж богиня знает тем более — богиня все и всегда знает про свои перчатки, даже недоделанные. Так что Кюджюкбиркус просто послушна их воле, вот и все.
Пробежать два десятка шагов по узкому карнизу до крохотного балкончика, а потом еще два раза по столько же по перилам внутренней галереи — сущий пустяк для бывшей воздушной плясуньи. Джутовая веревка намного тоньше, а натягивал ее папа-Рит порою на куда большей высоте. Галерея была не круговая, заканчивалась неприметной лесенкой и крохотным тупичком под самой крышей. То, что надо!
Оказавшись в тупичке, Кюджюкбиркус ловко скинула высокостатусный халат хасеки, оставшись в повседневном одеянии гедиклис, бережно разложила уличающую одежду прямо на чистых плитках пола, поверх деревянных банных сандалий — без них выдать себя за Кёсем ей было бы сложновато, слишком велика разница в росте, вот уж действительно Кюджюк-биркус, «маленькая птичка», очень маленькая, правы насмешницы из старшего гарема.
Не зря же ей и имя такое назначили, далеко не случайное имя, прекрасное, многозначительное и очень, очень подходящее! Ничуть не менее прекрасное, чем сам Дар-ас-Саадет, и столь же преисполненное тайными смыслами. Просто рахат-лукум с прослойками из нежнейшего миндаля, а не имя!
А ведь глупая Шветстри (тогда еще Шветстри!) чуть было даже не расстроилась поначалу, такое роскошнейшее имя получив. Кюджюкбиркус. Маленькая Птичка, подумать только… Птичка. Да еще и маленькая. Словно мало того обстоятельства, что она и так среди гедиклис младшего круга самая щуплая и низенькая! Словно еще и именем теперь унизить хотят, закрепляя позорный статус надолго…
Глупая, глупая Шветстри! Впрочем, что с нее взять, со Шветстри-то? Глупая она была, эта Шветстри, одно название, что драгоценный цветок лотоса.
То ли дело Кюджюкбиркус!
Вот Кюджюкбиркус сразу все поняла. Как только имя приняла и освоилась, так все и поняла сразу. И вообще про все, и про само имя в частности. Тут ведь не самое главное, что маленькая. Тут куда важнее, что птичка…
Разве могла Великая Богиня, у которой на каждого последнего червяка есть свои планы, не включить в эти планы Птичку, пусть даже и самую маленькую из всех своих птичек? Конечно же не могла! Иначе какая бы она была после этого Великая Богиня, спрашивается? И имя Кюджюкбиркус — о, до чего же прекрасно и говоряще это имя перед глазами тех, кто умеет видеть и понимать тайные знаки! Маленькая, да. Но ведь не мышка, не бабочка, не цветочек какой никчемный и бесполезный, годный разве что на мимолетное услаждение взора гуляющих по саду бездельниц и безжалостно срезаемый рукой бостанджи, как только на нем появится первый вялый листик.
Нет.
Птичка.
Это ли не знак? Не намек? Не божественная отметка, вписанная небесным каламом прямо на футляр свитка судьбы? Ибо судьбы избранных не пишут в общую книгу, даже и небесную, их вписывают на отдельные тайные свитки особыми перьями.
Что есть у каждой птички, даже и самой маленькой, кроме лапок, клюва и хвостика с крыльями? Перья у нее есть. Те самые перья.
А про “оперенных” в султанате не знает разве что слепоглухонемой от рождения, да и то только потому, что оперенные никогда не берут заказов на посвященных какому-нибудь храму калек. А непосвященный любому из богов и не живущий при храме из милости слепоглухонемой просто не смог бы выжить, и значит, в любом случае знать ему про оперенных необязательно.
А еще об оперенных молчат. Почти так же красноречиво, как и о перчатках Великой Богини молчат, разве что по причинам разным: ибо о перчатках молчат, потому что не знают почти ничего, о чем тогда и не молчать-то? А о пернатых молчат как раз потому. что знают, и знают слишком хорошо. Никому не охота получить острым перышком по горлу — не по контракту даже, а так, из-за случайно проявленного в разговоре недостаточного уважения. Оперенные ведь далеко не случайно так называются, , летают где вздумается, им законы не писаны, а клюнуть могут больно. И перья, опять же.
И если рассматривать с этой точки зрения и уповать на многомудрость Великой Богини, то имя Кюджюкбиркус перестает быть просто именем, одним из многих. Оно становится тем самым, чем наверняка и было изначально — тайным знаком, отметкой Богини, еще одним подтверждением избранности.
Да, в оперенные редко берут со стороны, чтобы не по крови, еще реже — не с младенчества. Но ведь и Кюджюкбиркус не просто посторонняя какая-нибудь гедиклис! Она почти полноценная перчатка, а значит — тоже почти что оперенная, да плюс еще это имя… И лучше бы его подольше не меняли на новое, взрослое. Это тоже никакой обиды, это правильно. Нельзя просто так менять настолько говорящее имя. Пусть все помнят, что Кюджюкбиркус — тоже птичка. Тоже с перьями. Пусть задумываются.
Кюджюкбиркус уложила драгоценный халат хасеки на чистом мозаичном полу складочка к складочке, аккуратно, подвернув рукава вовнутрь, как учили. Разгладила, осмотрела придирчиво — нет, не помялся и не испачкался. Опять повезло. Теперь самое сложное — аккуратно просунуть ладони под сложенный подушечкой халат и спрятанные под ним сандалии и выпрямиться, подняв их на вытянутых руках перед собой. Еще раз оглядеть — нет, сандалии нигде не высовываются. Халат и халат.
И — вперед!
Главное — нацепить на лицо деловито-сосредоточенное выражение и семенить мелко-мелко — дабы любому случайному встречному было с первого же мимолетного взгляда понятно: эта ничтожная гедиклис послана с важным поручением кем-то очень высокопоставленным и нетерпеливым, а потому лучше ее не задерживать. Вряд ли кто случайный после этого удостоит ничтожную второго взгляда — а значит, вряд ли заметит, что выполняющая столь важное поручение почему-то разгуливает по дворцовым коридорам босиком. Точно не заметит. Особенно, если перебирать ногами быстро-быстро. Хорошо, что до бани недалеко совсем, две лестницы и коротенький коридорчик…
Как она и рассчитывала, предбанный холодный зал-илыклык был пуст — не так уж много времени заняла ее проделка, не успел никто из знатных парильщиц перегреться на горячем камне харарета, надышаться паром и пожелать отдохнуть в относительной прохладе илыклыка, у освежающего фонтанчика. Занавеска, отделяющая проход в харарет, хорошо приглушает звуки, она очень плотная — не столько для того, чтобы удержать пар внутри, сколько для того, чтобы не позволить ему прорваться наружу и нагреть илыклык. Вот и хорошо.
Только разложив халат хасеки на специально предназначенном для него мраморном столике, Кюджюкбиркус позволила себе облегченно выдохнуть и поняла, что все это время почти не дышала. Нехорошо — перчатка великой богини должна быть бесстрастна. К тому же лицо… о, иблис! Как она могла забыть про накрашенное лицо?! Повезло, что все так заняты подготовкой к празднику и внутренние коридоры почти пусты, за время своего бегства она не попалась на глаза никому, кроме юного недотепы-евнуха! А если бы вдруг? Хороша бы она была, случись ей навстречу кто из старших женщин! Или опытных евнухов! Или даже сама валиде! Страшно даже представить! Ничтожная гедиклис с лицом хасеки Кёсем — и она полагала, что останется незамеченной?! О, Аллах, воистину если ты хочешь кого покарать, то лишаешь разума!
Приподнявшись на цыпочки, Кюджюкбиркус легла грудью на каменный бортик фонтанчика и опустила накрашенное лицо в воду. Удобно быть маленькой птичкой — старшим женщинам наверняка пришлось бы для этого склоняться над крохотным искусственным водоемом в три погибели, Кюджюкбиркус же надобно было лишь самую чуточку наклониться и встать на цыпочки. Энергично растирая лицо руками, Кюджюкбиркус быстро смыла предательскую краску. Брови, губы, белила — все прочь! Хорошо, что в качестве белил взяла чистую рисовую пудру, совсем без масла, а то вообще не удалось бы отмыть, размазались бы только. Масляные надо оттирать, а не отмывать — а о нужной для этого тряпке Кюджюкбиркус заранее не подумала. Ну и ладно, невелика беда, что не подумала, пудра и так легко смывается.
Покончив с умыванием, Кюджюкбиркус растрепала тщательно уложенную прическу, потом пригладила волосы кое-как мокрой ладошкой — чтобы и ни следа не осталось от высокой лепестковой укладки «под Кёсем», пусть лучше примут за неумелую лентяйку и недоучку. Успела вовремя — из-за занавески, прикрывавшей проход в харарет, раздались приближающиеся голоса и характерный тройной перестук банных сандалий на высокой деревянной подошве: кто-то из привилегированных старших женщин спешил покинуть горячий зал парильни и отдохнуть в прохладе у фонтана. И вряд ли это кто из икбал, лишь единожды удостоенных вниманием султана, — вон как сандалии грохочут мощно и размеренно. Наверняка одна из кадине, матерей сыновей султана, а то и сама валиде, мать правителя. У подпорок-гедиклис, положенных каждой такой высокочтимой (двух, по одной под каждую руку) сандалии по полу стучат пожиже и посуетливей — ну так на то они и подпорки!
Кюджюкбиркус метнулась к выходу — как была босиком, хорошо что в последний миг таки не забыла прихватить собственные туфли. Натянула их уже в коридоре, пробежала до низенькой скамеечки под лестницей, у выхода во внутренний дворик. Именно на этой скамеечке Кюджюкбиркус совсем недавно готовила косметические притирания, выполняя задание строгой калфу, когда увидела направлявшуюся в парильню группу старших наложниц, среди которых узнала хасеки Кёсем. Чуть ранее Кюджюкбиркус слышала, как по верхней галерее прокрались три глупые гедиклис во главе с Фатимой — сбежавшие с проходившего во дворике урока и наверняка считавшие, что делают это совершенно бесшумно.
Кюджюкбиркус не завидовала лентяйкам и не злилась на них. Перчатка должна быть выше эмоций, бесполезных богине. Не собиралась она и доносить до слуха и внимания старенькой наставницы сведения о неподобающем поведении младших послушниц. Перчатка богини — не латная рукавица, ей не пристало действовать жестко и прямолинейно. Кюджюкбиркус перетирала в шелковистую кашицу замешанную с топленым маслом и сажей сурьму и размышляла, как бы сделать так, что подслеповатая наставница сама обнаружила лентяек и как следует им всыпала за нерадивость. Не потому, что Кюджюкбиркус на них злилась или из-за какой другой глупости, вовсе нет. Просто лентяйки позорили имя гедиклис. Хорошие гедиклис так себя вести не должны — а значит, чем быстрее эти глупые неумехи поймут неправильность своего поведения, тем для них же лучше будет.
Сама Кюджюкбиркус хотя и ушла с раскаленных послеполуденным солнцем мраморных плит крохотного внутреннего дворика в благословенный полумрак внутренней галереи, но вовсе не бросила при этом выполнять урочное задание. Наоборот! Она для того и ушла, чтобы исполнять его с должным рвением и прилежанием, ибо жаркое солнце делало вялыми руки и мысли, что недопустимо для желающей преуспеть гедиклис точно так же, как и для хорошей перчатки богини.
Кюджюкбиркус тщательно взвесила на весах благоразумия и осторожности разные возможности и решения, и с некоторым сожалением вынуждена была признать: не получится. Завлечь старушку-наставницу в прохладную тень Сандалового павильона ей бы, возможно, и удалось, причем даже, вполне вероятно, что сделать это получилось бы и словно ненароком. Жар не особо донимал дряхлую калфу, но от яркого света у нее слезились глаза. Так что да, она могла прельститься возможностью дать им отдых. Но вот заставить ее старые ноги, скрипящие на каждом шагу и раздутые в коленях, преодолеть множество мелких ступенек до верхней галереи, да еще и сделать это словно бы случайно… Нет, такое воистину не под силу ни одному человеку, даже будь он трижды перчаткой великой богини!
В этот-то самый миг и увидела Кюджюкбиркус направляющуюся в парильню Кёсем. Кёсем с парадным лицом и в роскошном халате хасеки. Который перед хараретом будет сброшен служанкам и отправлен в стирку, а расторопные гедиклис тут же принесут Кёсем новый. Заранее. Задолго до того, как он ей потребуется на самом деле…
Искушение оказалось слишком велико.
Кюджюкбиркус еле слышно фыркнула, вспоминая выбеленное страхом лицо Фатимы. И то, как упала она, словно ей колени подрубили, как ползла, корчась от ужаса и умоляя о прощении. Дивное зрелище, медовый рахат-лукум под языком, а не воспоминание! Жаль, кончилось быстро.
Кюджюкбиркус опустилась на колени, пошарила рукой в темноте под скамейкой — не пропало ли чего из там спрятанного? Нет, ничего не пропало, все на месте. И мисочка с жирной сажей, и кусок мягкой охры, и коробочка тончайшей рисовой пудры, и перетертая ягодная масса в толстостенной банке из слабообожженной рыхлой глины (в такой банке ягоды долго не скисают при самой жуткой жаре, если, конечно, следить, чтобы глина всегда была влажной), и пьяла с остатками желтоватого масла — основы для большинства красок, наносимых на тело, его добавляют обязательно, иначе кожа быстро высохнет и покроется морщинами, как у старухи. И, конечно же, медная ступка с каменным пестиком — самая большая ценность, пропажу которой нерадивой ученице было бы сложно объяснить. Но — Аллах миловал, богиня уберегла.
Кюджюкбиркус села на скамейку, расставив в положенном порядке перед собой миски и баночки, склонилась над ступкой и усердно захрустела перетираемыми жжеными скорлупками грецкого ореха.
И окончательно успокоилась: теперь что бы кому бы ни сказала Фатима — а доказательств у нее никаких, ее слово против слова самой Кюджюкбиркус. Ничего не знаю, ничего не видела, сижу вот, тружусь в поте лица, урок выполняю. А Фатиме, наверное, затылок солнцем напекло, вот и мерещится всякое. И подружкам ее тоже.
Да и не станет Фатима жаловаться — особенно если подумает хотя бы немножко. Она хоть и глупая, но не настолько же! Ведь тогда придется объяснять, а что она сама делала на верхней галерее в урочное время? И где ее плошки-миски-ступки с приготовленными красками да притираниями?
И еще вопрос, кого после таких объяснений накажут больше!
______________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Кюджюкбиркус — маленькая птичка
Шветстри — белая женщина
Валиде — мать правящего султана
Шахзаде — сын султана
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни
кадине — мать сына султана
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц
калфу — наставницы в школе наложниц
Кызляр-агасы — старший евнух
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, женская часть дворца
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники
– Мне однажды на Рождество папенька подарил куклу. Точно такую же, как другой своей дочери, Леночке. Только в этом мы и были равны. Папенька – ещё тот ходок по бабам был. От жены у него было трое, от мамки моей – кухарки я, да от благородной любовницы – Леночка. Её он сильно любил, баловал, выхлопотал графский титул. Потом образование ей дал хорошее, замуж выдал за художника. Умерла она рано, несчастливая была. А я – всегда на кухне, у котлов, с маменькой-кухаркой. И кукла эта в кружевных панталончиках и чепчике так и простояла на полочке над кроватью. Маменька не велела трогать. Говорила, что руки мои кривые, закопченные платье изомнут. Так я и не поиграла ею ни разу. Потом, уже когда в пансионат поехала танцам учиться, всё хотела куклу с собой взять, но маменька не позволила, говорила, что будет на её личико фарфоровое смотреть и меня вспоминать.
Глина вздрогнула и ничего не сказала, но про себя решила, что совпадений не бывают, а бывают знаки, которые мы можем прочесть и разгадать.
– А у нас на Рождество подарки было принято только старшине делать. Так что пока я с филлиповцами жила, никаких подарков и не видела. В монастыре потом… Уж какие подарки? Первый раз мне под Рождество подарок мой жених сделал — вот эти серёжки серебряные. Так и ношу, не снимая, – показала Вторая на свою мочку уха, где висела массивная ягодка из оникса в серебряной оправе.
– Дядька Харитон, а ты нам подарки приготовил? – спросила Глина, не желая вспоминать свои детские игрушки, которых всегда было полно на новый год – и от бабушки с дедом, и от мамы с папой, и кульки с конфетами с заводской ёлки да родительского комитета школы.
– Приготовил, – сказал дядька, зевая, – одной метлу под зад, другой колотушку, а третьей – свежих розог. Пригодятся.
С тем и ушел спать.
Девчонки споро убрали со стола и легли спать, только не спалось, ночь выдалась лунная, спокойная. Снег, как ровный кусок парчи поблескивал на улице, а на нём были чьи-то глубокие следы. Глина растолкала девчонок.
– Неспроста эти следы, ой неспроста, – покачала головой Вторая.
– И кто дошёл-то сюда? Дорога не чистится, хутор нежилой, – подхватила Глина.
– Не пойдём сейчас смотреть, а посмотрим завтра, – предложила Первая, – нас не нашли, мы за заслоном, ничего страшного.
Но после её успокаивающих слов и вовсе стало страшно. Глина всматривалась в окно, боясь подсветить себе мороком.
– Что ж ты не спишь, дурочка маленькая, мало выпила, что ли… – неожиданно услышала она за спиной голос Первой, почувствовала лёгкий укол в плечо и медленно провалилась в темноту.
***
Глина очнулась и обнаружила себя лежащей на полу в летящем вертолете. Громкий стрекот механической стрекозы глушил все разговоры внутри.
Глина была спелената как ребёнок, и поняла, что на ней смирительная рубашка. «Вот дураки, – подумала она, – словно мне руки нужны, чтобы …». Глина приоткрыла узкие щёлочки глаз. В полумраке было видно плохо. Закрыв глаза, она попыталась рассмотреть всех иначе. Несмотря на то, что дядька Харитон только один раз показал ей, как это делается, Глине удалось сразу все разглядеть, настолько обострены были её чувства ненавистью к Первой. Она увидела, что недалеко от неё на полу лежат спеленатые дядька Харитон и Вторая, а прямо перед нею сидят на низких скамеечках два военных с автоматами. Глина не хотела падать с высоты птичьего полета, и решила, раз уж пока их убивать не собираются, то лучше лежать тихо.
До неизвестного Глине места долетели за полчаса, и Глина поняла, что она в Москве. Она всегда чувствовала этот шумный и беспокойный город.
Дядька Харитон спал и даже храпел, видимо, ему вкололи лошадиную дозу снотворного. Вторая проснулась уже на подлёте к месту посадки и испуганно крутила головой, пытаясь сесть, но после окрика военного успокоилась. Глина догадалась, что они втроём являются добычей «Божьей пчелы», так как это была единственная компания, которая была заинтересована во всех троих. Подготовка Пасечника к операции вызывала невольное уважение, как и задействованные им силы. Видимо, перед Пасечником стояла какая-то сверхзадача, раз он прибегнул к такой комбинации действий, и Глине было интересно узнать, какая именно.
Глина увидела, что вертолетная площадка на крыше здания была расчищена от снега, но идти по ней босиком и в ночной сорочке девушка не собиралась. Она прикинулась спящей и, выслушав порцию матюгов, пропутешествовала по холодному воздуху на плече у одного из охранявших её здоровяков из нутра вертолета в тёплое здание. Как дотащили остальных, Глина не видела. Она ехала вниз лицом, и увидела только, что это её несут внутрь многоэтажного здания с лифтом и просторным холлом.
Всех троих узников в коконах разместили в креслах. От толчка дядька Харитон проснулся и сначала непонимающе подрыгался, а потом свирепо огляделся. За каждым креслом встал молчаливый автоматчик. Вскоре в кабинет вошел седой старик в заношенном сюртуке, и Глина без труда узнала в нем Гомона. Аркадий Аркадьевич подошел к ней и ласково потрепал по щеке.
– Я не думал, что мы так вот увидимся, Глина, – сказал он виновато. Глина молчала, глядя на него исподлобья, и Гомон продолжил, – меня самого привели сюда, чтобы я мог убедить тебя сотрудничать с «Божьей пчелой»…
– А Харитон и Мавра — это заложники, – уточнила Глина охрипшим со сна голосом, – чтобы я сговорчивей была?
– Получается, что так, – согласился Гомон, – только и я в какой-то мере заложник, учти.
– Что от меня требуется? – сказала Глина.
Гомон придвинул стул к ней поближе и открыл было рот, чтобы рассказать все, но понял, что со связанным человеком он говорить не может.
– Размотайте её, – попросил он автоматчика, но тот покачал головой.
– Понимаете, это не поможет, если…
Автоматчик не реагировал.
– Глина, извини, – сказал Гомон, – я тут ничего не решаю. В общем, у Виктора Ивановича возникла проблема. И без тебя ему не обойтись. Я думаю, что он мог бы прибегнуть к помощи Харитона Савельевича, но… Его проще убить, чем уговорить.
– На чьей ты стороне, моль шубная? – подал голос дядька Харитон и получил тычок от автоматчика, что было совершенно зря сделано. Автоматчик тут же отлетел к стене, ударился головой и отключился. Остальные два резко навели стволы на дядьку Харитона.
– Не убивайте меня, – глумливым голосом попросил дядька Харитон, – а то Глину некем шантажировать будет.
– Я же говорил вам, что их надо развязать… – начал было Гомон, но все взоры обратились на вошедшего в кабинет Пасечника.
Глина увидела, что он ничуть не изменился с их последней встречи. Высокий, волосы с проседью, серый костюм, свежая рубашка, дорогие часы. Глина в ночной рубашке и смирительной упаковке хмыкнула про себя.
– Я не думал, что вы так похорошели, Галина, – обратился к ней Пасечник, – после полученной травмы восстановились быстро. Это заслуживает уважение.
Глина молчала, при ближнем рассмотрении Пасечник показался ей уставшим и измученным. Он распорядился развязать пленницу, но увидев лежащего на полу автоматчика, дядьку Харитона и Вторую развязывать не стал. Гомон топтался на месте без дела.
– Аркадий Аркадьевич, вы ввели нашу гостью в курс дела? – спросил он Гомона.
– Не успел, – развел руками антиквар.
– Я много лет честно трудился на благо государства, – с пафосом в голосе начал Пасечник, – но мои возможности не безграничны. К сожалению, наступил момент, когда я не смог обойтись без помощи так называемой «несистемной оппозиции». У меня неустанно трудятся пятьдесят человек, но их силы слабы, и способности весьма средние, их едва хватает для обеспечения текущих нужд. В нашем санатории поправляет своё здоровье вся политическая элита. Всё бы ничего, но… Случилась страшная беда, вы, наверное, знаете из телевизионных передач… – Пасечник остановился и внимательно посмотрел на молчащую троицу.
– На моем хуторе электричества нет, – подал голос Харитон, – да и не всё ли равно, какого очередного урку подстрелили, не президента же.
– Нет, не президента, а главу Центробанка, – уточнил Пасечник, – в современных обстоятельствах, это может означать крах всей финансовой системы. Вы представляете, какой объём финансовых обязательств у страны, каков её внешний долг? Начнётся такой коллапс, что… Второй раз девяносто восьмой год.
– При чём тут мы? – спросила Глина.
– Мне достоверно известно, что именно вы, Галина Алексеевна, владеете искусством проникать на Ту Сторону, – вкрадчиво сказал Пасечник, – а кроме вас таким способом не владеет никто.
– Где уж мне, – хмыкнула Глина, – вас обманули. Лисаветушка, видимо, очень хотела в Москву, вот и наплела вам с три короба.
– Да, вы умны. Именно Елизавета за вами наблюдала все это время, отчего бы ей врать? Подвиги ваши всем известны: факты исцеления, предсказания, взрывы. Ваша мощь растёт, и это прекрасно. Ваше содействие будет так высоко оплачено, что вы даже не представляете себе, как. Называйте любую цену.
– А сколько прошло времени с момента смерти Долгополова? – спросил дядька Харитон, – я, в отличие от девчонок, хотя бы радио слушаю, в курсе немного.
– Он ещё жив, но жить ему остались не часы даже, а минуты. Врачи поддерживают его в искусственной коме. Долго такое состояние продолжаться не может. И когда он… уйдёт, нужно как можно быстрее привести его с Той стороны. Образно говоря, на входе-выходе встретить.
– А что будет, если Глина не согласится? – спросила Вторая?
– Придётся вас всех убить, по очереди. Начнем с Гомона, потом вы, Мавра, потом и Харитон Савельевич, – ответил серьезно Пасечник.
— Можете убивать, — сказала Глина, — вы же с ними в сговоре. Харитон мне говорил, что держит меня в заложниках. Разве не так? Вот и разбирайтесь между собой, кто какие обязательства не выполнил.
— Хорошо, — кивнул Пасечник, посмотрев на понурого дядьку Харитона, который даже не пытался оспаривать слова Глины, — видит бог, я этого не хотел, но вы, Галина Алексеевна, меня вынудили.
Он нажал на кнопку, и в раскрывшуюся дверь втолкнули Оржицкого.
Серый гость поднял глаза на Михаила.
— Михаил Саввич. Выслушайте меня, не перебивая. А главное, спокойно. От того, что я сейчас предложу вам, зависит ваше будущее. И не только ваше.
Сказать, что Михаил находился в полной, полнейшей прострации, значило не сказать ничего. То, что он услышал, произвело эффект разорвавшейся гранаты. У него в голове. Потому, что стройная, устойчивая система мировоззрения вдруг разлетелась на части, и нужно было какое-то время, чтобы собрать из этих осколков нечто новое. Гость прекрасно понимал это и, закончив говорить, встал и отошел к окну. А суть услышанного сводилась к следующему. Серый гость Михаила предлагал ему вторую жизнь, не много, не мало.
— Я познакомился с вашим отцом, Михаил, — вы позволите мне обращаться к вам просто по имени? — когда он отбывал срок в ссылке под Воронежем. Познакомился заочно, Савва о моём существовании тогда даже не подозревал. Он обратил на себя внимание неких сил, очень и очень значимых, и с тех пор находится под некоторым, скажем, наблюдением, ненавязчивым и незаметным. Но не о нём я хочу поговорить с вами, а о вас. Последнее время вы озабочены одной очень важной для вас проблемой. Вы уже сталкивались с нею и нашли выход, довольно простой и изящный, а главное, верный. Теперь этот вопрос вернулся и вновь встал перед вами. Но на этот раз ситуация сложилась таким образом, что вновь воспользоваться тем же способом невозможно — вы слишком известны, слишком на виду. И вы уже готовы впасть в грех отчаяния. А зря, потому что решение находится рядом с вами. Рядом, в прямом смысле этого слова. Оно появилось сегодня, и имя ему Александр. Александр, внук вашей милой подруги, Регины Иосифовны. Михаил, вы благородный человек. Несколько часов назад вы подумали о том, что, по справедливости, вы должны уйти из этой жизни, вы, а не он, не Александр. И вы не просто подумали, вы искренне этого пожелали. Но допустить развития событий по такому сценарию мы не можем. Так вот, я предлагаю вам осуществить это ваше желание, правда, с некоторым дополнением. Вы так же искренне сокрушались о том, что нет кандидатуры восприемника ваших знаний, опыта, продолжателя начатых вами дел, огромной массы важнейших — вы даже не подозреваете, насколько они важны — впечатлений, накопленных в вашем мозгу за жизнь длинною без малого в век. И, зная это и ещё многое другое, я предлагаю вам следующее. Этой ночью вы умрете. Завтра утром секретарша, придя на работу, обнаружит ваше тело. При осмотре констатируют обширный инфаркт. Учитывая ваш возраст — я имею в виду официальный — ответственность, нагрузку, это будет неудивительно. А Александр завтра утром проснётся абсолютно здоровым. При повторном обследовании никаких следов страшной болезни не обнаружится. Просто дефект рентгеновской пленки. Ну что ж, бывает. А вы продолжите свою жизнь в теле Саши. Физически начнёте новую, вторую. В ваших глазах я вижу ужас. Такая реакция делает вам честь, но не волнуйтесь. Александр не исчезнет, он останется в своем теле без малейшего изъяна, как и вы перейдёте в его двадцатилетнее тело, не утратив ни крупицы вашего сознания. Вы, как говорили в средневековье, благорастворитесь друг в друге. Вы сольётесь, и каждый положительно дополнит, обогатит другого. Он воспримет ваше спокойствие, опыт, мудрость, приходящую только с возрастом, талант. Вы обретёте здоровье, силу и все физические способности двадцатилетнего. И будущее. Я могу это сделать. Но только один раз. Пожалуйста, подумайте. Мне нужно ваше согласие. Я жду.
Серый встал и подошел к окну. За окном занимался рассвет.
«Дальше смерти всё равно ничего не будет», — подумал Михаил, и сказал:
— Что ж, давайте попробуем.
Серый, продолжая стоять у окна, повернул голову, и Михаил видел его четко очерченный профиль. Гость улыбнулся, первый луч солнца сверкнул, отразившись от поразительно белого резца, и на какой-то миг сделал его улыбку поразительно похожей на оскал матёрого волка.
— Держи ее, Роне!
“Держу” — хотел сказать он. Не получилось. Ни сказать, ни удержать. Как удержать грозу? Стихию, которая больше чем полностью не твоя, хоть и темная. Вода… сами подумайте, что может быть более противоположным огню? Да у нее даже молнии холодные! Молнии — не огонь…
Боль. Чужая, но от этого почему-то еще более острая. Светлая боль. Вены, вздувшиеся под светлой кожей. Чужие вены, чужая кожа, но жилы выкручивает у тебя. Дрожь перенапряженного тела, неприятная, совсем не та дрожь, на которую…
Тряпка!
Ты, Роне, тряпка. Плюнуть и растереть.
Дюбрайн на клочки рвется, пытаясь удержать голыми руками настолько чуждую ему стихию — ну и что, что и там и там вода и воздух, он светлый! А она темная, почти полностью темная, это наяву можно лепетать что-то про восемь из десяти и что мол не в счет, а во сне у нее нет никакой морали и ограничений, во сне она темная на все сто, ты же сам это видишь, дубина! И ее касания режут светлого по-живому, и не потому, что она желает ему зла, просто потому что она — такая, как она есть. Они вдвоем застыли над бездной, в обнимку, шатаясь на самом краю. Светлый пока еще держит, но надолго его не хватит. Еще чуть — и они сорвутся в безумие, полное и окончательное. Оба. Потому что (ты ведь отлично знаешь, хоть это и больно!) — Дюбрайн ее не отпустит.
Как удержать грозу? Шторм? Бурю? Стихию, настолько чуждую, что…
Как удержать — женщину?
Юную женщину…
— Моя гроза!
Он впился в ее губы так, словно от этого зависела его жизнь — а может быть, она и на самом деле зависела, он не понимал, как и не понимал того, что делает, но твердо знал: так надо. Вот именно так: жарко, яростно и агрессивно, мешая боль с наслаждением, кусая до крови и тут же зализывая ранки, все больше шалея от вкуса крови и боли… и запаха, пьянящего запаха грозы, моря и сосен — сосны и море, и чуточку нагретого оружейного масла, так близко, почти что тоже лицом к лицу…
— Моя гроза! — откликнулся и Дюбрайн близким выдохом в шею зажатого между ними возбужденного юного тела. И Роне окатило жаром его дыхания, слишком близко, слишком горячо… А может, это Дюбрайн выдохнул первым, а Роне ответил? Впрочем, какая разница! Главное, что есть возможность стоять вот так, вцепившись друг в друга, стоять и не падать, пока вокруг бушует стихия, которую необученная и слишком сильная идиотка тащит из сна наружу, сама не понимая, что делает…
— Отпусти грозу, — шепнул светлый. — Ветру нужна свобода.
— Нет!
О, как Роне ее понимал! Отпустить? И остаться лежать на полу, раздавленным и униженным… Ладно, не на полу, на столе! Она — на столе. Только много ли это меняет? Просто жалкое человеческое тело, лишенное стихии и вот этого вот, что держит горячо и надежно, не давая упасть, и дышит в плечо… ладно. почти в плечо, пусть даже и через плечо чужое. Отпустить? Да какого шиса!
— Отпусти…
Он что — действительно только что сам это сказал? На самом деле сказал?
Понять бы только — кому?..
— Я не могу! Это мое!
Она почти плакала. Роне вздрогнул от ее боли — не физической, но от этого ничуть не менее настоящей.
И заметил, что настоящесть проступает сквозь сон, прорастая деревянными стенами и столами и лавками, раздвинутыми по углам таверны. Под ногами больше не было пропасти, только прочный деревянный пол. Сон отступал, потихоньку сдавая позиции, пусть пока еще сама сумрачная этого не понимает и думает, что все по-прежнему. Но сон уже понял, что его время кончилось. Хорошо. Теперь главное — убедить в этом самоуверенную малолетку.
— Можешь. Отпусти.
Ох, Дюбрайн! Вот что значит полковник Магбезопасности! Умеет, шисов ублюдок, быть настолько убедительным, что Роне и сам чуть было не разжал руки, отпуская… кого? Не важно. Главное, не разжал ведь.
Держаться. Держать.
И накрыть своей ладонью ее ладошку, доверчиво вложенную в ладонь светлого.
— Птицы не живут в неволе. Ты ведь не хочешь, чтоб ветер умер? Отпусти.
Плачет. Мотает головой. Конечно, она не хочет, чтобы ветер умер. Она хотела просто вытащить шторм в реальность, не понимая, чем это грозит и реальности, и самому шторму. Она просто хотела с ним поиграть, но убивать она не хотела, и раз иначе нельзя, она отпустит. Конечно, отпустит. Она уже почти отпустила. Только вот именно что почти…
Миг — и их с Дюбрайном ладони смыкаются над пустотой, а тела, шатнувшись по инерции, влипают друг в друга. Между ними больше никого нет.
Они вскидывают головы одновременно, чуть не стукнувшись подбородками (в реальности получилось бы скорее носом о подбородок, но у сна свои законы). И Роне слышит, как Дюбрайн шипит сквозь зубы, не в силах даже выругаться.
Она уходила. Таяла, становясь почти прозрачной на фоне желтой луны, истончалась до сиреневых вихрей, медленно гасла искрами молний.
Вход открылся почти случайно – Темери просто решила проверить, работает ли старинный механизм, потому что со стороны тайного хода он был слегка завален рухнувшим сверху камнем. Она поспешно ногой запинала обратно в грязный проход весь высыпавшийся из него вековой мусор… и похолодела, запоздало сообразив, что если бы мастера, отделывавшие эту комнату под нужды нового хозяина, заштукатурили стену, то ход уже сейчас перестал бы быть тайным. Но – обошлось. Панели за кроватью были облицованы дорогим серебристым дубом, мастера не стали его трогать.
Она с любопытством огляделась.
Спальня всегда несёт на себе отпечаток хозяина. Это место должно быть самым надёжным и самым уютным в доме, ведь именно ему человек вверяет себя, когда беззащитен перед врагами или перед стихией.
Хотя, к Шеддерику та Хенвилу это вряд ли могло относиться в полной мере – он всё время как будто ждёт нападения. Его сложно застать врасплох…
Темери вспомнила лодочный сарай на берегу холодной зимней реки. Да уж, пока есть силы… и ещё немножко после того как силы закончатся.
Тогда ещё всё было по-другому. Тогда она ещё не могла представитиь, что он за человек, и как много он сделает для неё и для её Тоненга…
Мебель вся была старая, времён рэтшара, но содержалась в отменном порядке. Балдахина над кроватью не было. Полки с книгами, много. В основном – старинные фолианты, но стоят они здесь не для красоты. Несколько книг на столе у окна открыты, рядом – чернильный прибор.
Как будто Шеддерик работает не только в кабинете, но и здесь. А ещё – несколько начищенных бронзовых подсвечников. Один – у кровати. Может, он иногда лёжа читает какие-нибудь письма или донесения? Или ему нравится видеть, кого он обнимает, когда его навещает очередная придворная красавица?
Темери поспешно закрыла ход и пообещала себе, что больше никогда сюда не войдёт. Ни без ведома хозяина, ни тем более – с ведома.
Кинрик вернулся только к ужину, о чём и сообщил Темершане, прислав записку с молодым лакеем-ифленцем, которого она уже видела в окружении наместника.
Ужин в честь прибытия Эммегила накрыли опять же в большом церемониальном зале, в том самом, где проходили почти все свадебные торжества.
Темери, как и подобает вежливой хозяйке, стояла возле наместника, принимавшего от светлейшего чеора и его свиты заверения в преданности и готовности служить Ифленской империи.
Шеддерика она увидела только мельком – он присутствовал на торжественной части приветствий, но собственно с ужина куда-то исчез. Темери снова подумала, что возможно, он всё ещё досадует на неё… но не бегать же за главой тайной управы Танеррета только для того, чтобы убедить не обижаться?
А когда праздник закончился, уставшая Темери отправилась отдыхать, но в комнате её уже поджидала Вельва. Разумеется, не просто так, а с поручением: слуги просили её передать супруге наместника письмо из монастыря.
Темери удивилась – она была уверена, что пресветлые сёстры о ней давно забыли. Конверт был из грубой серой бумаги, подписан сестрой Орианой и не имел отметки посыльной управы.
Вельва, отпущенная вроде бы по своим делам, не иначе, движимая неуемным любопытством, остановилась у двери м напомнила:
– Вы бы прочли, чеора. Вдруг там что-то важное?
– Монастырские новости могут подожджать до утра. Ступай, я собираюсь отдохнуть.
Но только она собралась вскрыть конветрт, как слуга сообщил, что её ожидает чеор та Торгил дабы оговорить визит портного и ювелира. Тёплым зимним платьям скоро отправляться в кладовки и сундуки, а на смену должны прийти более лёгкие и светлые одежды.
И конверт так и остался лежать на столике у окна не вскрытым до следующего утра.
В письме не было ничего особенного. Сестра Ориана даже не поделилась монастырскими новостями. Хотя, это как раз на неё похоже: всё исключительно по делу. Там была лишь просьба о личной встрече – дело спешное личное, и не терпящее огласки.
И был указан адрес – гостиница «Старые вязы» на Виссаретской дороге. Темери смутно даже помнила её – гостиница стоит на широкой южной дороге и она пару раз видела её из окна.
Но больше всего расстроило Темери, что пресветлая в Тоненге проездом и ненадолго, так что очень просит поторопиться и прибыть самое позднее – завтра к вечеру.
И это самое «завтра» было как раз сегодня.
Значит, придётся всё-таки рассказать обо всём Кинрику. Ну и Шеддерику. Правда, если он захочет с ней разговаривать.
Завтракать им теперь всегда полагалось с мужем, и это во многом облегчило задачу. Кинрик рассеянно прочитал письмо и согласился:
– Встреча с монахиней дело благое. Я выделю вам гвардейцев в сопровождение. Дела государства не позволят мне отправиться с вами, но вы будете под надёжной охраной.
– Я бы не хотела привлекать много внимания. Ориана пишет, что дело важное и спешное, так что компаньонок брать с собой я не буду – только служанку.
– В цитадели есть быстрые добротные кареты, соответствующие вашему статусу, но не такие… м… как та, свадебная. Я распоряжусь. Когда собираетесь ехать?
– Сестра пишет, что сегодня уже отправится в обратный путь. Думаю, не стоит откладывать.
Усадьба хозяина Вастава
Рэта Темершана Итвена
День был совсем тёплый, весенний, пели птицы. Вдоль дороги уже пробивалась зеленая травка. На душе у Темери было спокойно: она всё сделала правильно и как надо. Наместник знает о цели путешествия, за каретой скачут четыре гвардейца, а напротив сидит радостная Дорри, которой, оказывается, давно хотелось побывать кде-то кроме самой Цитадели и её окрестностей.
Оказалось, наняли её в цитадель совсем недавно, а в Тоненге она и вовсе не успела нигде побывать, так что любую возможность покинуть мрачные залы замка считала за праздник.
Дорри легко и с иронией рассказала, как ей жилось на островах – средней дочери в большой семье, прислуживающей весьма известному и древнему, но, к сожалению, небогатому ифленскому роду. Когда прошлым летом отцу предложили отправить старших детей в услужение семьи в Танеррет, тот почти не раздумывал. Всего у них было девять детей, которых нужно кормить и одевать.
– Мой брат служит у чеора та Дирвила, – похвасталась Дорри, – а второй брат уехал в Сиурх со своим новым хозяином. У них там большое хозяйство, даже две коровки есть, он мне рассказывал.
Дорога за разговором пролетела быстро. В какой-то момент древняя выщербленная мостовая сменилась более мягкой грунтовой дорогой, карету перестало трясти, а ещё через какое-то время, она и вовсе остановилась. Кучер спрыгнул с козел. Командир эскорта распахнул дверцу и откинул железную подножку, а потом галантно помог спуститься сначала Дорри, а потом и хозяйке. Темери вспомнила, что в детстве, когда родители брали её с собой в поездку – это случалось не часто, но бывало – сзади на запятках всегда ехал слуга, и это была его обязанность, помочь дамам покинуть карету.
Весёлый молодой кучер поклонился хозяйке и заозирался, ища, куда отъехать.
– Думаю, мы не станем задерживаться надолго. Обожди здесь! – велела ему Темери, а Дорри уже бежала к дверям гостиницы, предупреждать, что прибыла важная гостья.
Хозяин, полноватый ифленец средних лет с пышными рыжими усами, сам вышел встречать знатную даму из Цитадели. Но на вопрос о монахине сразу развёл руками: Была вчера пресветлая, но уехала по какому-то срочному делу, наказав передать её гостям, буде те появятся, ещё одно письмо.
Темереи встревожилась: что могло заставить Ориану изменить планы и сорваться в дорогу раньше, чем она планировала?
«Благородная рэта Итвена, чеора та Гулле, – официально значилось в письме, – дело касается монастыря, я с почтением обращаюсь за Вашей помощью и содействием! Жду Вас в усадьбе Вастава, что далее по южной дороге не позднее сегодняшнего вечера». Дата. Подпись.
Ох уж эта нелюбовь сестры Орианы к пространным письмам. И что теперь об этом думать? Ехать, несомненно, надо, но…
Она обратилась к командиру эскорта:
– Капитан, вы знаете, где это? Усадьба Вастава? Это далеко?
– Нет, благородная чеора. Это в получасе езды отсюда.
– Что там?
Гвардеец задумался:
– Усадьба, насколько я знаю, долго стояла необитаемой, а принадлежит она, если ничего не изменилось, наместнику…
– Значит, нет ничего дурного, если мы туда съездим?
Темери показала письмо гвардейцу и тот не нашёл причины, чтобы не посетить усадьбу. Кучер слегка удивился новому адресу, но кто он такой, чтобы высказывать своё мнение? Так что всего через полчаса они действительно увидели этот старинный, сложенный из серого камня дом с многоуровневой крышей и башенками. Дом стоял в глубине парка, но к нему вела замощеная дорожка.
Не успела Темершана покинуть карету, как навстречу выбежал полненький немолодой ливрейный слуга.
Он безупречно поклонился, ожидая, когда гостью представят и объяснят цель визита.
– Рэта Темершана Итвена, чеора та Гулле, – быстро и чётко представила её Дорри, скосив лукавый глаз на хозяйку – одобрит ли.
Темери кивнула, подтверждая, и чтобы не было вопросов, протянула лакею письмо.
– Пресветлая просила меня быть по этому адресу.
Лакей с достоинством поклонился:
– Следуйте за мной! А вы, чеоры, – обратился он к гвардейам, – можете обождать в нижней гостиной. Туда подадут морс и печенье. Я позову слугу, он покажет, куда поставить лошадей.
Потом он сделал едва заметный знак кучеру. Тот, или уже бывал здесь, или повидал много подобных усадеб. Кивнул, и лошадки тут же стронули карету.
Несколько потемневших от влаги ступеней, высокая тяжёлая дверь аркой, украшенная сверху цветными стёклами.
Темери раньше тоже видела немало похожих домов, построенных лет тридцать, а то и сорок назад, в равнинном стиле, с изломанной разноуровневой крышей, пристройками и башенками; дом сам по себе казался замком в миниатюре. Но у замков не бывает таких больших окон: замки, напротив, во все времена строители лишними отверстиями старались не дырявить – чтобы было проще защищать.
Просторная нижняя гостиная с неизменным камином пустовала и вообще выглядела необжитой. Правда, невозмутимый слуга раскладывал на столе салфетки. Лакей повёл девушек по парадной лестнице на второй этаж и оставил ждать в небольшом, со вкусом обставленном зале.
– Доктор Воен, неужели ренты, которую я тебе пожаловал, не хватило на покупку хотя бы телеги? – ворчал Глаголен, сидя в седле не такой уж плохой лошади, по меркам Войты. – Про карету я не говорю – но телега-то, телега!
– Глаголен, я был уверен, что вы любите ездить верхом. И потом, я предполагал, что вам захочется уехать из Славлены как можно быстрее. Мне, во всяком случае, хотелось именно этого.
Войта в самом деле спешил, и, давая лошади передохнуть, еле сдерживался, чтобы не пустить ее вскачь – не мог долго ехать шагом. Да, он выспался перед дорогой, но во сне видел Ладну, слышал предсмертные крики детей и не мог проснуться, чтобы избавиться от кошмара.
– Я старый больной человек, у меня и без того развивалась подагра, а несколько дней, проведенных в сырости, на каменном полу, не прибавили мне здоровья.
Он сидел в седле прямо и ехал верхом с видимой легкостью, как рысью, так и вскачь.
– А я, значит, не расстарался хорошенько для своего благодетеля? – фыркнул Войта.
– И лошадь эта годится только на мясо… – продолжал ворчать Глаголен.
– Может, вам и в моей одежде ехать зазорно? Так поезжайте в исподнем, все сразу догадаются, какой вы богатый и знатный господин. Что же до лошади, то я предложил бы вам идти до замка пешком, но боюсь явиться туда раньше вас.
– Ехать на этой кляче до замка я не собираюсь – в Храсте осталась моя карета. Ночевать мы там не будем, сразу поедем дальше.
Последние слова Глаголена напугали Войту. До назначенного в письме срока оставалось четыре дня, но если Глаголен считает нужным поспешить, значит Ладне и детям все еще угрожает смерть…
Они помолчали.
– Глаголен, расскажите, если вас не затруднит, как вам удалось силой и угрозами заставить меня создать теорию предельного сложения несущих? Когда меня спросили об этом, я ничего толкового придумать не смог. А мне говорили, что ваш рассказ был подробным и красочным.
Нет, препирательства с Глаголеном не помогали отвлечься от мыслей о семье.
Тот усмехнулся.
– О, да! Я с радостью поведал твоим друзьям-чудотворам свои многолетние чаянья. В подробностях и красках рассказал, что бы я с тобой сделал за твое глупое упрямство и вздорный характер.
– И что же заставляло вас столько лет держать свои чаянья при себе?
– Обычно я стараюсь не совершать бессмысленных действий. А наказывать тебя или принуждать – действие совершенно бессмысленное. Но твои друзья об этом не знают, потому и поверили в мой рассказ. Между прочим, Достославлен пытался убедить меня, что ты на коленях умолял его спасти твоих детей, но я сразу понял, что дело в найденных мною пуговицах.
При этом Глаголен покосился на Войту, будто хотел о чем-то спросить.
– Глаголен, вы можете представить, как я кого-то о чем-то умоляю на коленях? – усмехнулся Войта.
Глаголен снова повернул голову, и лицо его на миг исказилось болезненной гримасой, он покивал каким-то своим мыслям и сказал с прежней непринужденностью:
– Разумеется, нет! Такого подвига твоя жена и дети никогда от тебя не дождутся.
— Они принесли нам кровь. Свою кровь. Не краденый древесный сок, не рыбью юшку, не жидкую китовую кровь. Даже не кровь пленников-древоедов. Свою собственную. Кровь поедателей плоти. Знаете, сколько стоит литр такой крови на черном рынке? Мы не смогли устоять.
— Ясно, — сказал Андрей.
— Идиоты, — вздохнула Кристина. – Сколько у них теперь пушек?
— Все, что были. Стандартный набор, – Кейтилин устало прикрыла глаза. – То, что развертывается из зародыша-нанита при закладке фактории. Совершенно бесполезный из-за запрета сверху товар. Раньше оно не пригодилось. — Кейтилин улыбнулась своим мыслям. – Видимо, мы просто не знали, что за них попросить. А они предложили сами.
— То есть полтора десятка лучевиков и полсотни кинетических винтовок.
— Да. Ну, и еще кое-что из личных запасов.
— Старая добрая контрабанда, – Андрей покачал головой. – Полагаю, у вас не возникло бы проблем с таможней и вывозом ее из системы.
— Старый добрый принцип своевременно произведенной смазки нужных частей бюрократического механизма, – усмехнулась Кейтилин. Улыбка рассыпалась по изможденному лицу веером морщин, и сразу стало видно, сколько ей лет на самом деле. И в самом деле, проруха случается и на старух. – Надо предупредить перевозчиков. Они прибывают вечером в режиме радиомолчания, «всплывут» только после захода на посадку. Попадут в когти к… этим. Жалко будет парней.
— Перенаправлю их сюда, как только проявятся. Наверняка им для взлета понадобится горючка и разгонная полоса, – сказал Андрей. – Давай коды частоты.
— Почему мы не сдадим это старое жулье властям? – спросила Кристина со свойственной ей прямолинейностью.
Андрей поморщился. Кейтилин смотрела с интересом.
— Ворон ворону глаза не выклюет. Еще один старый добрый принцип. Уместен, кстати, в любой профессиональной среде. Независимо от сферы деятельности.
— Практикантка? – спросила Кейтилин, когда Андрей закончил.
— Ага, — отозвался он.
— Сложно тебе с ней будет, — сказала Кейтилин.
— Справлюсь.
— Удачи.
Кейтилин закрыла глаза, и деловитые робомолы захлопотали вокруг ее запястий, вводя препараты премедикации для введения ее в наркоз. Колпак второй киб-операционной призывно откинулся, и механические руки бережно задвинули в нее спеленутое по рукам и ногам, словно мумия, тело Кейтилин.
— Позаботься о Трое и парнях с челнока, – невнятно донеслось из закрывающегося медблока.
— И что — позаботишься? – спросила Кристина, принимаясь вводить новые команды в хирурга.
— Учись быть человеком, Крис, – сказал Андрей и вышел.
***
Над калиткой призывно горел огонек вызова. Кого принесла еще нелегкая, подумал Андрей, шагая к воротам. «Глазок» показал обычный пейзаж пустого белого пространства перед воротами и одинокую фигурку на нем. Фигурка подняла руку с раскрытой ладонью в знак приветствия. Как не вовремя, подумал Андрей с внезапной досадой, только ее сейчас не хватало… Вздохнув, Андрей дал отбой контурам охраны, запустил команду на открывание и встал перед все расширяющейся щелью в дверях.
Когда расстояние между створками достигло ширины ладони, и Андрей уже видел лицо принцессы, которое сегодня казалось еще более бледным, чем обычно, из сверкающей белизны за ее спиной вылетело копье и ударило его в грудь.
— Прости, – прочитал он по губам принцессы, прежде, чем сила удара опрокинула его на спину.
Затылком Андрей приложился оземь так, что не спасла никакая шапка. Из глаз посыпались искры, на мгновение мир подернулся рваной черной дымкой, накатила дурнота. Почему нет боли, подумалось отчего-то, должно же адски болеть, но не болит… Потом сознание рывком вернулось, и он понял, что все еще жив.
Барахтаясь на заснеженных плитах двора, словно приколотый булавкой жук, Андрей видел, как, ступая плавно и величаво, во двор вошла принцесса клана Кверранах Джиабез-Иминта-Сутурулла-Геакси-Лантанна-Ирангазель. За ней потянулись, настороженно озираясь, крепкие воины с копьями и пружинными самострелами наперевес, закутанные в белоснежные одежды.
Охренеть, подумал Андрей, это же надо было так расслабиться в здешней сонной снежной тиши. Все мы тут расслабились, белые человеки со своим вечным бременем небожителей, неуязвимые и всемогущие, привыкшие полагаться на свою технику. Слепые и беспомощные, словно котята, когда техника вдруг подводит… Горстка дикарей, привыкших выживать в мире вечной стужи, сумели обмануть тепловизоры – как!?
Да так же, как обманывают пасущихся на хребтах корней супердрева сосунцов-бурильщиков, тварей хитрых и осторожных. Зарылись в снег, лежали в не столько, что кожа остыла до его темературы, а потом медленно-медленно ползли под коркой наста – сколько? полсуток? сутки? – от самой опушки леса, чтобы не выдать себя резким движением… Неудивительно, что сенсоры ничего не засекли, думал Андрей, да еще и нам самим стало не до того, чтобы смотреть на мониторы наблюдения, а врубить режим ЧС не успели…
Расслабились, да.
Воины рассыпались по двору фактории и перебежками двинулись к жилому куполу. Несколько из них окружили лежащего Андрея, прижимая его к земле древками копий и целя в упор ромбовидными срезами пусковых труб самострелов, внутри которых хищно поблескивали ледяные острия стрел. Выражение их почти человеческих лиц не предвещало ничего хорошего.
Грудь тупо болела от удара, но Андрей мог дышать и не чувствовал того, что истекает кровью. Скосив глаза, он обнаружил, что копье, сбившее его с ног, лежит на снегу рядом, и наконечник его плотно замотан кожаными ремнями, превратившись в тупую колотушку.
— Прости нас, – услышал Андрей знакомый голос.
Принцесса стояла над ним, и в глазах ее было искреннее сожаление – но не раскаяние, нет. Она выглядела сейчас, как облеченный всей полнотой власти человек, который вынужден заниматься крайне неприятным ему лично, но необходимым для общества делом. Так оно, собственно говоря, и было.
— Мы не стали бы нападать, Ан-Дрей, — сказала принцесса, – но у нас не осталось иного выхода. Твои сородичи продали огненное оружие нашему врагу. Нам нужно такое же, чтобы выстоять под вражеским натиском. Вы не хотели доброй торговли. Мы вынуждены настаивать, Ан-Дрей.
— Как быстро разносятся в этом мире новости, — усмехнулся Андрей. – Даже клану Корхо, владения которого лежат ближе всего к землям клана Кверранах, добираться сюда, на север, не меньше сорока дней – пусть даже верхом и на санях.
— Мы видели вашу летающую машину, – сказала принцесса. – И мы знаем, что наше оружие не способно так повредить ее. Мы знаем, что ваши люди сейчас не ведут войны друг с другом. Владея этими знаниями, остальные выводы очень легко сделать, Ан-Дрей. Мы пришли за оружием, Ан-Дрей, и не уйдем без него. Мне приходится выбирать между дружбой с чужаками с небес и жизнью своих родных. Свой выбор я сделала.
— Я вижу, – выдавил Андрей. – Я уважаю твое решение. Но ты не получишь оружия, Лингазель. Это мой выбор.
Принцесса вздохнула, явно непритворно расстроенная.
— Мне жаль, Ан-Дрей, – сказала она. – Мы умеем быть терпеливыми, ты же знаешь.
— Знаю, – ответил Андрей, чувствуя, как пересыхают губы.
— Но, когда у нас нет времени, мы умеем быть настойчивыми, – вздохнула принцесса.
Шуалейда шера Суардис
– Ну? – в один голос потребовали отчета Шу и Кай.
– Катастрофа, – довольно ответил вернувшийся от кронпринца Герашан.
– Энрике! – Шу от нетерпения притопнула.
На что капитан ухмыльнулся и заявил:
– Их императорское высочество взывали к высшим силам МБ в лице полковника. Высшие силы не отозвались, но скоро явятся во всем блеске и великолепии.
– Зачем? У них же… ничего не понимаю! – нахмурилась Шу. – Разве Люкрес не запретил полковнику появляться в Суарде?
– Пытался запретить, – уточнил Энрике. – Но обстоятельства изменились, и теперь их высочеству без МБ совсем никак.
– Давай с начала и по порядку, – велел Кай.
– Ладно. Сначала был упырь, и сдается мне, что не только упырь, а какая-то еще опасная тварь из малоизвестных. Что тварь напала на Люкреса и Саламандру, вы уже знаете.
– Знаем, – кивнула Шу.
– За ночь и утро тварь не нашли. Слышите, опять воет? – заявил Энрике с такой гордостью, словно замогильный вой в парке был его личной заслугой. Впрочем, этому бы Шу ничуть не удивилась. – Их высочество проснулись, услышали упырью серенаду и изволили гневаться. Вызвали Альгредо, потопали ногами, получили обещание сделать все возможное и разозлились еще больше. Вызвали полпреда Конвента… – Энрике загадочно усмехнулся. – А дальше никто ничего не знает, а если и знает – то не говорит. Но через десять минут аудиенции Саламандра напала на кронпринца, шер Бастерхази вылетел в окно и исчез, лейтенант Диен арестовал Саламандру и вызвал Магбезопасность. Но мне расследование не доверили, велели призвать полковника Дюбрайна в Суард. Иначе… – Энрике выразительно провел ладонью по горлу.
– Так его высочество живы и здоровы? – с надеждой на отрицательный ответ спросила Шу.
– Увы… то есть, милостью Двуединых их императорское высочество почти не пострадали.
– Какая до… какое счастье, – пробормотал Кай.
– В самом деле, счастье, – посерьезнел Энрике. – Пока Люкрес жив и относительно здоров, все происходящее в Валанте не слишком волнует императора. Но если кронпринц погибнет, виноваты окажемся мы. А императорский гнев – не то, что нам нужно.
Шу поморщилась, а Кай фыркнул:
– Кто бы сомневался, что пока Люкрес мошенничает, император ничего не замечает. И плевать на закон.
– Их высочество уважают закон. Прошу ваши высочества об этом помнить.
– Мы помним, – за себя и брата ответила Шу. – И уважаем, в смысле, закон. И, надо понимать, полпред Конвента его уважает?
– Несомненно, – с непроницаемым лицом сказал Энрике и едва заметно покосился на так и непрочитанную папку. – Ни одного доказанного нарушения.
Папка – и Бастерхази? Но… зачем Альгредо принес ей дело Бастерхази? Он догадался? Или перестраховывается?
– И что теперь, Энрике? – спросил Кай, пока Шу убеждала себя, что не стоит прямо сейчас читать папку.
– Теперь, ваши высочества, глубоко дышим, не высовываемся из своих покоев и готовимся к балу. Думаю, до бала их императорское высочество будут сильно заняты разбирательством с шерой Лью.
– Ее же арестовали, – нахмурился Кай. – За нападение на члена императорской семьи полагается казнь.
– Поверьте, шера Лью вывернется и обратит все себе на пользу. А нападение либо замнут, либо обвинят в нем шера Бастерхази.
Судя по тону Энрике, он очень хотел свидетельствовать против Бастерхази и присутствовать при его казни, но не был уверен, что начальство одобрит инициативу.
– Обвинят и правильно сделают, – вмешалась молчавшая до того Бален. – Бастерхази давно пора укоротить на голову. Устрице понятно, что нападение Саламандры на кронпринца спровоцировал он.
– Это недоказуемо, – с сожалением покачал головой Энрике. – Иначе бы шер Бастерхази уже был закован в кандалы и отправлен в темницу. А то и сразу на плаху, чтобы Темнейший не успел вмешаться.
– Плаха – самое для него место! – отрезала Бален и взяла Шу за руку. – И если кому-то кажется, что темный шер защищал его интересы – этот кто-то ошибается. Для темного шера важен только он сам, все прочие – материалы, инструменты и корм. Овцы.
– Но я не думала о… – отвела глаза Шу, которую очень согрела мысль о том, что Бастерхази сделал это ради нее.
– Вот и правильно, – хмыкнула Бален. – Ты не думай, ты почитай, что тебе Альгредо принес.
– Белочка! – укоризненно покачал головой Энрике.
– Что Белочка? – Бален уперла руку в бок. – Шу должна знать, что такое шер Бастерхази. Не думаешь же ты, что он не пытается очаровать сумрачную принцессу? Даже странно, что вчера не было букетов, записочек и серенад от него.
Шу залилась жаром, припомнив звездные фиалки и все, что последовало за ними.
А за окном особенно громко и горестно завыло, словно протестуя: а как же я? Чем вам не серенада? И Шу в очередной раз подумала: если она не поднимала нежити, – а она не поднимала! – это мог сделать лишь шер Бастерхази. Больше некромантов в Риль Суардисе нет. Если только не спрятался где-то неучтенный маньяк. Но посторонний маньяк рядом с шером Бастерхази – нонсенс. Темный шер не потерпит конкуренции.
Ширхаб подери все эти сложности! Вот почему она не может нравиться кому-то сама по себе, а не как приложение к Валанте, Линзе или собственному дару? Не будь она сумрачной колдуньей, ни шер Бастерхази, ни его высочество Люкрес, ни полковник Дюбрайн и не посмотрели бы на нее второй раз.
Впрочем…
Не будь полковник Дюбрайн светлым шером – она сама бы на него не посмотрела ни одного раза вообще. М-да. Как все сложно-то!
– Все, хватит рефлексировать. – Бален потянула Шу за рукав. – Сегодня твой первый бал, а ты хмуришься, как старая карга. Давай лучше посмотрим протокол сегодняшнего мероприятия, барон Уго принес, пока ты спала. И велел выучить наизусть!
– Протокол?.. – недоуменно переспросила Шу.
– Про-то-кол, – злорадно повторила Бален. – Как циркуляр МБ, на трех листах с приложениями!
– С приложениями? О злые боги!
– Учи-учи, твое сумрачное высочество, – едва не показал ей язык Кай. – Двести тридцать две фамилии с титулами, имениями, должностями и связями. А нечего было прогуливать геральдику!
– Геральдика… – Шу от ужаса зажмурилась.
– Да ладно, для менталистки запомнить двести тридцать две фамилии – сущий пустяк! – заявила Бален и сунула Шу в руки тонкую папочку, переплетенную в синий сафьян.
Корзинку с солнечными ромашками ей принесли на сто второй фамилии.
– От кого? – настороженно спросила она у капитана Энрике.
С некоторых пор она не слишком-то доверяла даже сиянию дара, напитавшего ромашки. Шера Лью – тоже светлая, а с Люкреса станется поручить доставку цветов ей.
– От светлого шера инкогнито.
Разумеется, папка с геральдическими писульками тут же полетела на пол, а Шу подхватила корзинку и сунула нос в ромашки – о боги, как прекрасно они пахли! Солнцем, горьковатой травой и чарующе-сладким нектаром! А еще морем, соснами и самую капельку оружейным маслом…
– Кхм… Кхм!
– А?.. – неохотно вынырнула из грез Шу.
– Там записка, – с едва заметной улыбкой сообщил Энрике.
Записка! От Дайма! Записка!..
«Жду тебя на балконе. Твой с.ш.»
На балконе! Ждет! Ох… Дайм…
Она вылетела из кабинета и промчалась через гостиную, едва заметив, что кто-то чудом успел убраться с ее пути. Кажется, Зако. Неважно. Все труха, кроме того что Дайм – тут!
Выбежав на балкон, она не успела удивиться – где же он? – как из солнечного света соткался знакомый силуэт, и Шу облегченно уткнулась в обтянутое черным мундиром Магбезопасности плечо. Сильные руки обняли ее, виска коснулись горячие губы, и тело прошил знакомый разряд чужой боли. Шу тут же его впитала, и следующий – тоже.
Ширхаб, она совсем забыла о проклятии! Когда-нибудь она доберется до того, кто сделал это с Даймом, и этот кто-то пожалеет, что на свет родился, не будь она Суардис!
– Здравствуй, моя Гроза, – нежно шепнули ей на ушко. – Я соскучился по тебе.
От удовольствия Шу прикрыла глаза и так же шепотом ответила:
– Я тоже соскучилась, мой светлый шер. Да-айм… – и, оторвавшись от его плеча, вопросительно заглянула в морские, маняще глубокие глаза. – Дайм?
– Мне нравится, как ты это произносишь, – сказал он, глядя на ее губы, и тут же коснулся верхней пальцем, обвел ее контур.
– А мне нравится звать тебя по имени, Дайм шер Дюбрайн.
Ей хотелось мурлыкать, и петь, и летать, и жмуриться от его прикосновений, от его тепла и запаха, от ощущения ласкающих ее потоков света. От уверенности в его любви. Да какая разница, почему Дайм любит ее? Он – любит, и это единственное, что имеет значение.
– Я люблю тебя, Шуалейда шера Суардис, самая прекрасная на свете Аномалия, – низким, бархатным голосом сказал Дайм и поцеловал ее. Бережно. Жадно. Так, словно она была хрупким чудом, готовым в любой момент исчезнуть. – Моя Аномалия.
Шу снова прижалась к нему, уткнулась лицом ему в шею и потерлась всем телом, словно кошка. Ей хотелось сейчас же, немедленно почувствовать его всего, целиком, как ночью. Только наяву. И ему совершенно точно хотелось того же. Она чувствовала это – в его сбившемся дыхании, в крепости его объятий, в ускорившемся биении его пульса. В том, как он просунул колено между ее колен, как притиснул к себе за бедра и голодно потерся губами о ее губы, как запрокинул ее голову и обжег ее шею цепочкой поцелуев – вниз, к ямочке между ключиц, вдоль самой ключицы…
Она пила его боль, рожденную проклятием. Пряную и горькую, придающую наслаждению еще большую яркость и остроту. Словно каждый поцелуй может стать смертельным ядом. Словно Дайм готов целовать ее, даже если ему придется пить яд из ее губ.
– Дайм, – нетерпеливо застонала она, запуская пальцы в растрепавшиеся каштановые пряди: мягкие, шелковые, почти рыжие на ярком солнце…
И вдруг он отстранился. Словно оторвал ее от себя – с кровью и плотью. Его глаза казались черными из-за расширенных зрачков, хриплое дыхание сбивалось: от боли или от наслаждения? От того и другого сразу? Да какая разница, если она хочет, они оба хотят… Шу потянулась к нему, но Дайм удержал ее на вытянутых руках, словно пойманного дикого зверька.
– Дайм?.. – Шу не поверила, что он это всерьез. Что они не займутся любовью сейчас же, на этом прекрасном удобном балконе, где их все равно никто не увидит. Ведь она забрала его боль, выпила всю, до последней капли! – Дайм, ты не хочешь?..
– Хочу, – он покачал головой, потянулся к ней, но сам себя остановил; в его глазах читалось что-то похожее на отчаяние. – Ты не представляешь, как сильно хочу… Шу…
– Что, Дайм? Что случилось?
Вместо ответа он ломко улыбнулся – и опустился на колени, уткнулся лицом ей в живот и скользнул ладонями вверх по ее ногам. Шу замерла, так это было… интимно? Близко? Столько нежности и восторга было в его касаниях… В том, как он потянул вниз ее панталоны, дурацкие батистовые панталоны с кружевами, по самой последней моде…
Шу залилась жаром. Почему сейчас, наяву, когда они оба были одеты – все происходящее казалось ей особенно острым, сладким и неприличным. Наверняка во всем были виноваты эти проклятые белые кружева! Она в них – как ворона в торте…
Додумать про ворону и торт она не смогла, потому что панталоны наконец исчезли, а вместо них кожи касались ладони Дайма. Уверенные, чуть шершавые от мозолей ладони изучали ее бедра, раздвигали их, ласкали – круговыми движениями, не слишком сильно, но и не щекотно, а именно так, чтобы у Шу в глазах темнело от наслаждения. Так, что ей пришлось ухватиться за его плечи – мощные, по-прежнему обтянутые черным полковничьим френчем. И почему-то именно сейчас, когда Дайм стоял перед ней на коленях – она ощутила себя не грозной колдуньей, а маленькой беспомощной девушкой, полностью во власти сильного, уверенного мужчины. Того, кто точно знает, чего хочет – и как сделать ее счастливой. Здесь и сейчас. Надо лишь довериться умелым рукам…
– Да-айм, – вырвалось из пересохших губ, когда твердые пальцы проникли между влажных от желания складочек, и обнаженных бедер коснулся прохладный ветерок.
Куда делась ее юбка… нет, все ее платье – она не знала и знать не хотела. Ей нравилось стоять перед ним обнаженной. Перед ним, в его руках. Держаться за рыжеватые шелковые пряди, ощущать себя открытой, уязвимой, и в то же время надежно защищенной. Подставлять низ живота настойчивым мужским губам. Позволять ему развести ее бедра, поставить ногу ему на плечо – и хрипло, длинно стонать от прикосновения его языка к мучительно пульсирующей от нетерпения точке где-то там… там… и его пальцы – там, внутри… О, злые боги, как это сладко! Его губы, его дыхание, нежный язык – и жесткие пальцы, растягивающие ее, трогающие изнутри, посылающие по всему телу огненные языки наслаждения, острого, пронзительного, стыдного и такого правильного, словно она создана именно для этого. Создана принадлежать ему и владеть им. Отдаваться и брать. Создана кричать от наслаждения в его руках, растворяться в нем – и парить, ощущая лишь пронизывающие ее потоки света и стихий. Его света и его стихий.
Она вернулась в реальность не сразу. Сначала почему-то запахи и звуки: море, солнце, сосны и цветущий каштан; шелест ветвей, птичьи крики и перекличка гвардейцев в парке; и только потом – щекочущие ее губы каштановые пряди, и ощущение крепких надежных рук, и шероховатость черного сукна под щекой.
На миг она испугалась, что все еще голая – когда он полностью одет, и тут же вспомнила касания его губ там… Ох. Кажется, она хочет еще. И платье на ней – ужасно лишнее. И его мундир лишний. Все лишнее!
Наверное, она бы утянула его на пол, заняться любовью еще раз, но тут в парке снова душераздирающе завыло. Почему-то этот вой напомнил о предстоящем бале, и о кронпринце, и о темном шере Бастерхази, и о Линзе… До чего некстати это все!
Дайм хмыкнул и согласно шепнул:
– Ужасно некстати. Но потом у нас будет сколько угодно времени.
Шу залилась жаром. Кажется, она думает слишком громко. И вообще ведет себя ужасно неприлично. Шера Исельда говорила, что вешаться на мужчину – дурной тон. Порядочные девушки так себя не ведут. Но ведь она же – порядочная девушка? Или уже нет?..
– О боги… – Дайм тихо рассмеялся. – Ты такая… моя Гроза…
– Какая такая?
– Самая прекрасная на свете Гроза. Моя сумрачная шера, моя изумительная Аномалия. Мое чудо.
Шу вздохнула: порядочной девушкой ее не назвали.
– Я веду себя ужасно неприлично, – горестно шепнула она прямо в растрепанные каштановые пряди, пахнущие морем и соснами.
– И мне это ужасно нравится, моя неприличная принцесса. – Дайм на миг крепче прижал ее к себе, а в следующую секунду поставил на ноги. Не выпуская из объятий. – Упаси Двуединые тебе стать приличной и порядочной девушкой.
– Почему?
– Потому что это будешь уже не ты, – улыбнулся Дайм, отводя от ее лица выбившийся из утренней косы локон. И добавил куда серьезнее: – Не стоит путать правила для истинных шеров и бездарный людей. Тем более – правила для августейших особ и простолюдинов. Тебе можно то, что нельзя какой-нибудь горожанке, но с тебя и спросится не как с горожанки.
Шу только вздохнула и прислонилась щекой к его плечу.
– Что мне делать, Дайм? Твой брат, он… я не понимаю, что он делает. Или не он, а Саламандра. Ты же поможешь мне?
– Конечно. Не стану врать, что будет просто, но вместе мы справимся.
– Мне нравится, как это звучит – вместе. Я… ну… это ужасно, что я вот так…
– Искренна и непосредственна? – Он погладил ее по щеке и заглянул в глаза. – Это прекрасно, но только не с моим братом.
Шу поморщилась.
– Он притворяется тобой! Это глупо. Если бы я вышла за него замуж, я бы все равно узнала об обмане.
– Думаю, у него есть план. И мне даже думать не хочется, какую именно гадость он для тебя приготовил.
– В смысле гадость? – вскинулась Шу.
– В смысле он хорошо подготовился. Фальшивая аура и манок – определенно не все. Это годится для очарования невесты, но не для удержания под контролем жены.
Шу поежилась от пронзившего ее ледяного страха. Жена под контролем? Она – под контролем? Какая мерзость! И как это похоже на ее сон о рождении Каетано… о, нет, она не будет вспоминать тот ужас, ни за что!
– Это незаконно, – почему-то хрипло сказала она и теснее прижалась к Дайму.
– И аморально, но когда это останавливало его императорское высочество? Так что я думаю, для тебя подготовлен управляющий артефакт. Возможно, целый комплекс заклятий, который можно активировать одномоментно. Логичнее всего именно артефакт. Он что-нибудь тебе дарил?
– Цветы, – хмуро передернула плечами Шу.
– Цветы не годятся. Скорее украшение. Не дотрагивайся до него даже в перчатках. Даже щипцами! Артефакт должен быть настроен лично на тебя, иначе велик риск промахнуться и получить… ну, допустим, покорную Бален и очень злую тебя.
– Я уже очень злая, – обиженно буркнула Шу.
Думать о том, что жених хотел сделать с ней то же самое, что когда-то охотники за лесными духами проделали с Бален, было отвратительно до тошноты.
– Только не показывай своей злости Люкресу, прошу тебя. Притворись, что влюблена и не догадываешься о лжи. Как будто ты очарована.
– Зачем? Не лучше ли просто отказать ему прямо на балу, и пусть катится обратно в Метрополию? Не хочу видеть его в Суарде ни единой минуты!
– Затем, что мы не знаем точно, что еще есть в его арсенале. Если ты уже очарована, ему нет резона рисковать и применять что-то еще более опасное. Конечно, даже если шер Бастерхази заметит чары, Люкрес выкрутится, но проблемы ему ни к чему.
– Ну и пусть применяет! Чихать мне на его фокусы! – насупилась Шу.
– Даже если они заденут тех, кто тебе дорог?
– Я его ненавижу, – зажмурившись, прошептала Шу. – Хиссов сын. Это из-за него на тебе проклятие?
– Люкрес не проклинал меня, – поморщился Дайм. – Не спрашивай, пожалуйста. Просто сегодня сделай вид, что ты очарована им до полной потери критического мышления.
– Безмозглая влюбленная овца?
– Именно. Похлопай ресницами и скажи что-то вроде: «Ой, как полковник похож на вас, мой светлый принц! Но и вполовину не так хорош!»
– Ой, как мне хочется утопить вас в ближайшем болоте, мой светлый принц! Но жабы и вполовину не так отвратительны, как вы! – жеманно пропищала Шу и похлопала глазками, как дочери графа Ландеха.
– М-да. Я бы на месте Люкреса удирал, не оглядываясь.
Шу тяжело вздохнула.
– Я постараюсь. Правда, очень постараюсь.
– Просто помни, от твоей убедительности зависит очень многое. И помни: что бы я ни говорил при Люкресе, как бы не вел себя на балу – я люблю тебя. Мне не нужна никакая другая женщина. Никогда.
– Я верю тебе, Дайм Дюбрайн.