— Изя, а вы верите во второе пришествие?
— Эх, Фима. И к кому сюда ходить? И на шо таки тут смотреть?
Майами (1982) — Варшава (1934) — Майами (1983)
С самого замужества Роза Марковна не любила выходить на люди в обществе свекрови. Уже тогда она, яркая южная пышечка, рядом со стройной, подтянутой, неизменно элегантной Анной Савельевной смотрелась коровистой дворняжкой. Позже, когда свекровь стала бабушкой и даже прабабушкой, малознакомые люди принимали её за младшую сестру, а то и за дочь Розы Марковны. Это люто бесило Розу, своё раздражение она заедала тортиками и пирожными из «Метрополя», что отнюдь не способствовало решению проблемы. От Бабушкиных «молодильных» отваров её пучило, хитрые притирания вызывали сыпь и чесотку, а о гимнастике а-ля Бабушка Роза и помыслить не могла: и в семьдесят, и в восемьдесят, и в девяносто Анна Савельевна легко садилась на шпагат, хоть продольный, хоть поперечный, вставала на мостик, делала стойку на руках.
За внешностью своей она следила не менее тщательно, чем за физической формой, а неизбежные возрастные изменения весьма умело маскировала. Не покидала своей комнаты без обильного, профессионально наложенного макияжа, всегда носила бадлоны или блузки с высоким воротником, нитяные перчатки, как правило, бирюзовые, широкие брюки или длинные юбки «в пол». Никогда не болела, в поликлинике на неё даже карточку не заводили.
Не изменила она своим привычкам и в Америке. После переезда семьи в Боро-Парк ещё и повадилась бегать по утрам по живописным аллейкам вокруг местного кладбища. После пробежки, выбрав подходящую скамеечку, делала гимнастику. За этим-то занятием её и застал серьёзный господин в чёрном костюме.
— Миссис Анна Яблонски?
— Да, это я.
— Вам просили передать.
Незнакомец с поклоном вручил ей небольшой сиреневый конверт. По мере чтения короткого письма лицо её грустнело на глазах.
— И что, ничего нельзя сделать?
— Увы, перед волей Бога бессильная самая передовая медицина.
— Сколько ему осталось?
— Неделя. Может быть, месяц. Максимум два. Он хочет вас видеть.
— Я поняла. Когда?
— Вылет намечен через час.
— Но… мне надо собрать вещи, попрощаться с родными.
— Вещей не надо, для вас собрано всё необходимое и даже больше… А попрощаться… Вы сможете объяснить свой внезапный отъезд?
— Боюсь, что нет.
— Тогда лучше и не прощаться. — Незнакомец достал из портфеля листок бумаги и авторучку. — Присаживайтесь, положите мой портфель на колени. Так вам будет удобно… Только, прошу вас, избегайте конкретности.
Бабушка, немного подумав, принялась писать красивым, чётким почерком:
«Родные мои!
Время моё пришло.
Я покидаю вас.
Может, надолго, — может, навсегда.
Прошу, не ищите меня.
Если мне суждено вернуться — я всё вам расскажу.
Пока не могу — это чужая тайна.
Люблю вас и благословляю,
Ваша Бабушка»
Незнакомец в черном прочитал записку, одобрительно кивнул, спрятал в портфель.
— Сегодня же они её получат… Теперь прошу за мной…
Она и забыла, до чего он маленький. Недаром его прозвали Малыш. Теперь на огромной кровати в двухсветной спальне, окруженный капельницами, подключенный к гудящим мерцающим лампочками приборам, он был и вовсе крошечным, по контрасту только нос и оттопыренные уши казались гигантскими. Умирающий старый эльф…
На глаза Анны навернулись слёзы. Она подошла к кровати, присела на табуретку, дотронулась пальцами до иссохшей руки, выпроставшейся из-под одеяла.
— Здравствуй… Ты звал меня…
Старик открыл глаза, посмотрел на неё неожиданно ясным, осмысленным взором.
— И ты пришла… — с трудом прошелестел он. — Я так боялся не дожить… Нам надо много что сказать друг другу…
Он закрыл глаза. Судя по дыханию — отключился. Анна не шелохнулась, не выпустила его руки.
Просто сидела, смотрела на больного, предавалась воспоминаниям…
***
«…Да, она выступала в цирке. Ассистировала своему мужу, прославленному в то время магу-иллюзионисту Аркадиушу Яблонскому. Блестящая была пара!
Толпы и толпы — весь город — собирались посмотреть на чудеса Аркадиуша. Ловкость рук, всяческие трюки с машинерией, гипноз, внушение, одурманивающие азиатские курения и, как позднее обнаружилось, щедро рассыпаемый вместе с конфетти галлюциногенный порошок, тогда ещё не запрещенный, благодаря которому вас посещали странные, захватывающие, пусть и кратковременные видения, — да, да, все это наличествовало. Но предпочтительнее было верить в чудеса, удивляться, восхищаться и — рукоплескать. Важен был, видите ли, эффект присутствия.
Если описывать, казалось бы, ничего особенного, цирк как цирк. Представление обычно происходило вечером, когда стемнеет. Арена или площадка, поле футбольное ярко освещалось прожекторами, такими необыкновенно сильными, что свет дымился над ними, а под ногами заплеталась световая поземка.
Анна обычно начинала выступление в блестящем, отражающем свет трико. Поверх трико надевались газовые шальвары в блестках, а голова её была плотно обернута парчой на манер тюрбана, скрывающего волосы кроме одного белого локончика на лбу, изогнутого крючком. Анна выходила под бравурную музыку, и будто само собою, из ниоткуда, выкатывалось к ней большое двойное колесо из тонких серебряных трубочек, соединенных перекладинками — подобие круглой лесенки. Она вставала в колесо, всячески вертелась — и боком, и вверх ногами (обычный для цирка гимнастический номер), так обходила почти всю арену. Потом подкатывалась к деревянному щиту, установленному при выходе на площадку. Здесь она замирала на минуту, распятая, руки-ноги в стороны. В этот момент раздавалась барабанная дробь, и Анна в своем колесе начинала вертеться как сумасшедшая, безо всякой последовательности и ритма.
И тут являлся Аркадиуш, красавчик маг. Усы шильцами вразлёт, чёрно-лаковая причёска, просторный фрак на красной подкладке, больше напоминающий экстравагантное пальто. Фрак он моментально скидывал, и под фраком обнаруживалась шелковая рубаха, перехваченная широким красным поясом, а за поясом — полно ножиков. Метательных ножиков, я имею в виду. Анна вертится, как сумасшедшая, а он кидает в неё ножи и считает: «Эйн, цвей, дрей, фир, фюр… тыр-пыр» и так далее, обычно до пятнадцати. Публика замирает и ждёт, когда хоть один ножик вонзится в Анну. Когда ножей за поясом не остаётся, наш маг хлопает в ладоши, и колесо замедляет своё вращение. Анна, жива и здорова, сходит с колеса, принимая протянутую руку своего повелителя. Все ножики пересчитаны — все пятнадцать штук торчат из щита, причем ровнейшим кругом.
— Маг Аркадиуш и очаровательная Анна! — вопит осанистый шпрехшталмейстер, откинув руку в сторону артистов, и парочка наша изящно раскланивается под бурные рукоплескания домохозяек и солдатиков, инженеров и юристов, босяков и проституток, крысок-секретарш и местных мафиози.
Когда аплодисменты стихают, Аркадиуш повелительно поднимает руку, призывая к вниманию, и произносит с акцентом, который я так и не разгадал: «Для следующего номера мне нужны трое добровольцев-мужчин».
Добровольцами уж обязательно выйдут смелые господа-кавалеристы, ну и какая-нибудь забубённая штатская головушка в лёгком подпитии. Они вертят головой, оглядывая тёмные трибуны с яркой арены — им тоже хочется аплодисментов. Но:
— Сюда смотреть! — призывает Аркадиуш и, овладевая вниманием своих жертв, сдвигает брови и совершает пассы. Они тут же и замирают в трансе, разве чуть покачиваются.
Наш маг ловко щелкает пальцами, вызывая Анну — Анну-демоницу. Она тут же и появляется, уже переодетая в чёрное, в глухой маске на лице и с длинным бичом в руке, затянутой в перчатку по плечо. Аркадиуш кивает ей на загипнотизированных: твои, мол, дорогая, — а сам усаживается в кресло, при котором изящный столик, сервированный вином и фруктами. Он наливает себе вина, картинно закуривает сигару, устало прикрывает глаза и выдувает целое облако ароматного дыма.
Анна же в это время пробует бич, выводя в воздухе восьмёрки, змейки и колеса. Бич громко щелкает в воздухе, пианино и скрипка играют «Собачий вальс», и тут под Аннины кренделя трое загипнотизированных дурачков начинают, радостно повизгивая, прыгать и кружиться, как дрессированные собачки, играть в чехарду, кувыркаться, делать стойку на руках, даже крутить сальто в два оборота, что, полагаю, вряд ли бы кому из них удалось, кабы не гипноз.
Вальс переходит в польку, и Анна, в мгновение обмотав руку бичом, чтобы не мешал, подхватывает штатского терпельца, и они начинают танцевать. И тут является вторая Анна, точная копия первой, является прямо из воздуха, стоило только Аркадиушу сделать глоток вина и щелкнуть пальцами. Она танцует польку с одним из кавалеристов.
Ещё глоток вина, ещё раз трещат пальцы мага, и на арене появляется, также из ниоткуда, ещё одна Анна, представьте. Но эта заключена в плоский ящик фокусника. Только кисти рук, стопы да голова торчат из ящика. Эта Анна приуготовлена в жертвы второму кавалеристу, ибо в руках у него материализуется огромная пила. Лицо его перекашивается зверским образом — и он начинает распиливать Анну, словно бревно на лесопилке. А той хоть бы что и даже весело. Перепиленная пополам, она звонким голосом начинает петь:
От любой мороки, право,
Вас спасет, друзья, какао!
Пейте кофе, пейте чай,
Чтоб не сбрендить невзначай!
Её палач, поводя пилою и подрыгивая ногами в такт польке, подхватывает деревянным голосом:
Вот кефир и простокваша, —
И любая баба ваша!
Первая Анна и её партнер продолжают полькировать и дуэтом подхватывают прелестные куплеты:
Дуйте брагу, дуйте пиво,
Чтобы выглядеть красиво!
Вторая Анна пускается в пляс со своим кавалером, и они тоже громко выводят:
Воды, соки, лимонад
От поноса исцелят!
И тут уж по мановению руки великого мага Аркадиуша летит с небес сверкающее конфетти, музыка звучит громче, как будто по всему свету, и все зрители разом поднимаются и начинают подпевать, причем вторые голоса выводят этакое фоновое «бум-цик-цик, бум-цик-цик», а первые слаженным хором многократно и с воодушевлением повторяют:
На спирту любая гадость
Доставляет людям радость!
Мсье Яблонский поднимается, облачается в свой просторный фрак, воздевает руку, барабанная дробь словно разрывает пространство, и публика, прервав весёлое пение, напряженно замирает в ожидании необыкновенного.
Вот две Анны, обернувшиеся на глазах у публики огромными и гибкими, как хлыст, чёрными кошками, подбираются к магу, встают на задние лапы и вдруг быстро-быстро, только когти мелькают, будто пробку из флакона, вывинчивают напомаженную голову Аркадиуша. Тело его опускается в кресло, рука тянется за недокуренной сигарой, а кошки победно поднимают в лапах добытую голову и мяучат победно и душераздирающе: «Ма-а-ауу»…
0
0