Темно-серые арочные своды королевского дворца Ръярда дышали гордой классической красотой барокко и классицизма, светясь, словно древние кости в огромном исполинском темном склепе. Шарэль, полностью уверенный в себе и своем успехе, шел во главе делегации.
Легкие женские туфли на устойчивом каблуке, темно-зеленый костюм, состоящий из строгой юбки-карандаша и приталенного пиджака, упруго сковывал движения и приятно обнимал женские округлости. Загадочное лицо девушки мечтательно и немного хищно улыбалось:
«Значит, маленькая мышка показала свои коготки? Что ж! Это весьма заводит. Оставить здесь свое тело, прекрасно зная, что я в любой момент могу разыграть рокировку вспять – это было весьма смело. Вероятно, так, можно сказать, моими собственными руками, задуманное воплотится даже с большим успехом. «Творение мастера», черт тебя дери! Надо будет взгреть эту псевдо покорную бестию, как только снова дотянусь!».
Конечно, подвешенное состояние немного напрягало: в ее сущности для Шарэля были закрыты многие его обычные способности: он не мог просто так исчезнуть из Ръярда, все-таки, его тело, модифицированное еще до рождения, давало множество дополнительных способностей. После неудачного покушения Норны начальник параполиции даже выглядеть и чувствовать себя стал на добрую сотню лет лучше – пришлось запустить некоторые процессы вспять. Это было неудобно для репутации: могли возникнуть лишние вопросы, почему «старик-морж» вдруг избавился от своей лысины и помолодел, скинув десятка два в весе… но, в последнее время, Жерон Шарэль не мог отказать себе в маленькой слабости – хотелось быть снова привлекательным для маленькой скромной мышки, тихо поившей его самым вкусным кофе в разгаре заваренной им же самим горячей политической каши.
Где-то под ложечкой не прекращалась противная пульсация: интуиция вопила об опасности, хотелось скорее вернуться в штаб-квартиру и проверить, все ли идет по плану. Несмотря на легкость шага и дыхания, начальник все больше раздражался, что вся церемония так затянута: они шли пешком уже минут двадцать, пересекая парадные коридоры и залы, по пути в личный кабинет ее величества Иритэллы.
Вот не так он себе представлял всю эту церемонию! Воображение рисовало королеву, со списком претендентов на ее руку у вздымающейся от легкой тахикардии груди, с розовыми щеками, взволнованным счастливым блуждающим взглядом и дрожащими пальцами. Дождалась! Юношеская первая любовь, наконец, сбывается! Но, в реальности, предстояла скучная волокита и заморочки.
Их привели в скромную переговорную. Шикарные шторы, драпирующиеся в тяжелые складки багрового бархата и лепнина золоченых ветвей неизвестного древа, обвивающих стены – все богатое убранство скромной комнатушки, куда еле убрались пятнадцать человек Кротондской его личной делегации. Пользуясь крохотным пространством, сзади тут же пристроился смазливый клерк с квадратной челюстью. Его рука по-хозяйски уверенно скользнула куда-то в подмышку женского тела и подхватила под локоток.
– Дорогая, как вы планируете отдохнуть после успешного окончания миссии? – мило проворковал мужчина, прикрывая серо-голубые льдистые глаза пушистыми ресницами, дополняя каждое слово придыханием, и, пытаясь набрать в легкие нежные ароматы девичьего тела и духов. Шарэль сначала остолбенел от подобной наглости! Он по-хозяйски скептически оглядел наглеца, пытаясь оценить степень близости своей мышки с этим самоубийцей. Парень слегка отстранился, опасаясь пощечины. Значит, безответный воздыхатель? Ну, что ж. Было бы странно, если бы Мари никому не нравилась.
При этом Шарель отчаянно попытался вспомнить этого сотрудника, но подбором мелких кадров он обычно не интересовался, а значит, и вспоминать было нечего. Тем не менее, лицо и типажная миловидная внешность ему где-то встречались.
– Все в силе? – клерк снова щекотно зашевелил пальцами, привлекая девичий локоток ближе, и, пользуясь заминкой, пока к делегации не вышли официальные представители королевы с ней во главе.
Церемонность и чопорность церемонии, в этот раз, была не на стороне начальника параполиции – он надеялся на приватный разговор двух девушек, когда Иритэлла, потеряв всякую бдительность, поделится, как ждала этого события и схватится в волнительном жесте за руку «будущей подружки». А все эти заминки были совсем некстати, задерживая Шарэля здесь в Ръярде, вдали от начинающегося сражения и активных дел. Задумавшись, начальник немного упустил происходящее из виду. Что?!
От локтя разливалось какое-то неправильное и опасное тепло, голос парня становился вкрадчивым и пытался заползти прямо в одурманенную голову… а девичье тело неожиданно среагировало расслабленными ватными ногами и теплом внизу живота. Вот дела! Шарэль мгновенно вспомнил сотрудника, способного к подобному воздействию.
– Инспектор Гремпл, – строгим голосом вслух отозвалась «Мари», – не помню, чтобы мы превышали деловое общение.
Инкуб отстранился, словно ошпаренный кипятком! Вероятно, отказы ему встречались не часто, а услышать свою старую фамилию он никак не ожидал. Что ж. Интересно, как он скрылся после закрытого дела с Бетраном, и еще интереснее, как попал сюда без ведома начальника отдела…
– Нам надо вплотную подойти к королеве, чтобы я смог воздействовать на нее. – Проговорил более официально демон-полукровка, слегка озадаченно. Шарэль кивнул, успокоенный, что секретарша решила подстраховаться с помощью неучтенного сотрудника. Вероятно, потерявшееся личное дело Лава Грэмпла и замена личности – тоже ее дело. Так сложно уследить за всеми мелочами. Приходится доверять.
С сотрудниками Шарэлю всегда везло. Правда, везение было делом исключительно его рук. Прошлая секретарша не была человеком, поэтому добрая часть покушений прогорела на корню: сайны были устойчивы ко множеству заклинаний и разным видам магии и ментального воздействия. В преданности Эмилии начальник не сомневался никогда, даже, когда Хас Зорпин взломал его кабинет и облил его серебряной водой. Иногда начальству полагается выглядеть беспомощно и поощрять сотрудников за спасение его жизни. А то конкуренты и недоброжелатели будут искать более уязвимые стороны.
Нападение метаморфов было тщательно спланировано: Шарэль, наконец, узнал, кто вечно портит ему все карты, и что, собственно, полубожку нужно от его ручных демонят. Эмилию отправил в штаб к неприятелю, где она до сих пор прислуживает плененной старухе-заговорщице, а новым секретарем назначил свою мышку.
Мари, к удивлению окружающих, мгновенно прижилась. Но мало кто знал, что она уже семь лет работает в штабе. Талантливую девочку нашел начальник параполиции в детском доме, куда ее забрали от умирающей бабки. Недолго думая, Жерон с царским великодушием запер угасавшую жизнь в шар души, обретя верную, на все готовую, благодарную сотрудницу с ангельским детским лицом.
Девчонка быстро училась, проявляла таланты в прикладной химии, зельеварении и отличалась особой исполнительностью, сразу приглянувшись начальнику. Ощущение власти и покровительства пьянило Жерона, побуждая проявлять свои лучшие качества и щедрость. Когда встал вопрос новой секретарши – выбор был очевиден. Теперь с ней он проводил девяносто процентов своего времени. Девушка, казалось, жила своей должностью, не имея личной жизни и сторонних интересов. Ее спальня находилась на территории резиденции. Там, на бархатной подставке стоял единственный, радующий душу, шар души с духов старой бабки. Мари по долгу сидела, беседуя с немым артефактом и иногда засыпала с ним в обнимку.
Единственной слабостью закрытой и нелюдимой девочки была страстная ненависть к небожителям, зная об этом, начальник не распространялся о своих многочисленных связях. Во время взятия императрицы случился настоящий эксцесс, когда бунтарь от природы Аглан решил проявить гордыню и спесь, а сгорающая от ненависти Мари чуть не вознеслась к праотцам, вложив всю душу в битве с ним. Голем обрел слишком много эмоций хозяйки, а негодный союзник решил расквитаться с Шарэлем за недостаточный процент сделки.
Тем не менее, эта неприятность еще более сплотила отдел! Сотрудники, чьими руками он жар загребал, побитые и с трудом выстоявшие после титанического перенапряжения, стали больше доверять, видя утрату Самого, жалея и поддерживая начальство. Даже неудача с «безнадежным отделением» сошла с рук без последствий.
Добившись полной амнистии для Утраченной Мари, Жерон утвердился в своем чувстве к этой девчонке. Творение… да, можно сказать и так. Он ее обучал в обход Академии, добавлял и модифицировал ее возможности тело. Идеальная сотрудница стала все больше напоминать соратницу и возможную пару. Что же послужило толчком к такому поступку? Только ли страх провалить важную миссию? Может, чары инкуба? Сомнительно – слишком крепка воля. Надо подробнее изучить ее биографию до вербовки… и поскорее убраться отсюда и заняться по-настоящему важными делами!
Через массивную дверь черного дерева вошли двое старейшин в длинных бордовых мантиях и устроились за массивной кафедрой. Канцелярские рожи не выражали никаких эмоций.
– Ее величество королева Ръярда Иритэлла сейчас не может принять вас, после случившегося на нее покушения. Опасаясь за жизнь и здоровье ее светлости мы приглашаем делегацию располагаться в гостевых покоях до конца смутного периода и поимки злоумышленников. В личной встрече, с учетом произошедшего, в ближайшее время отказано. Мы приносим свои самые искренние извинения и приглашаем в гостевые комнаты.
– Черт, побери! – злым шепотом ощетинилась секретарша, затем схватила рядом стоящего мужчину за голую руку и поймала недоуменный взгляд. – Нужно срочно проведать, как там идут дела! – пояснила «Мари» ошарашенному сотруднику, затем, он решительно оглянулся по сторонам и открыл жалкий тщедушный телепорт. Девушка упала без чувств.
Нежность, подступившая, хлынувшая, вскипевшая, причиняла боль. Были в этой нежности сладкая печать, и странная горечь. Были тайные слёзы и подавленная ярость. Примешивался к этой нежности и страх.
Страх перед судьбой. Страх за будущее. Страх потерять. Весь мир восставал, выставлял условия, строил козни. И со временем, когда будущее всё же наступит, мне придется развязать войну с этим миром. Чтобы оберечь и сохранить.
Чтобы те, двое, которые сейчас так беззаботно смеются, не знали горя и страха.
Кто-то тяжело опустился рядом на скамью. Скрипнул накрахмаленный передник. Запах корицы и сдобы. Кормилица.
— Славная девчушка, — сказала Мишель.
— Да,- лаконично ответила я. И приняла вид самый отрешенный.
Не помогло. Мишель будто не заметила этой спартанской сухости.
— Жаль, что одна. У такого отца должно быть много детей.
Намёк яснее ясного, с рыболовной снастью внутри. Я на эту снасть и попалась.
— Тогда уж сразу в табун пустить. Для улучшения породы. Тут и польза, и кобылкам приятно. Приплод опять же.
Мишель метнула на меня гневный взгляд.
— А ты мне не груби. Мала еще мне грубить!
— Прости. Я не хотела.
— А вот если не хотела, так послушай. Я дело говорю.
Я с тоской покосилась куда-то вправо. Затем, с той же обречённостью, перевела взгляд в противоположную сторону. Не зацепился ли рогом за куст жертвенный агнец?
— Но ты же знаешь, матушка…,- начала я беспомощно.
— Знаю, — перебила она, — всё знаю. Понимаю, не дура. Штучки ваши благородные. Титул, происхождение. А детки, знаешь ли, и без титула на свет родятся. Им, знаешь ли, и дела нет, есть у их отца титул или нет. Детей не титулом зачинают!
— Матушка!
— Да ладно тебе! Ханжу-то из себя не строй. Ты бы ещё покраснела. Лицемерию где выучилась? При дворе? Я вот не припомню, чтоб такому тебя учила, краснеть да жеманничать. Или у сестрицы своей?
— Матушка!
— Да не слышит он! Гвалт вон какой подняли. И на меня глазами не сверкай. Ты на девчушку смотри. Славная девчушка, ох славная. Тебе бы такую. Да не одну.
Я не ответила. Эта манера кормилицы называть самые неделикатные явления их первородными именами давно стала мне привычной и отторжения не вызвали. Я бы нашла, что ей ответить, заговори она на самую скабрезную и непристойную тему. Но вот что касается моих нерожденных детей… Тут бы ей помолчать.
— Это не лицемерие, — буркнула я.
— Тогда бесполезные увёртки и кокетство, — вынесла свой вердикт Мишель. – Вроде как стыд перед врачом. Нарыв белилами не замажешь. Нарыв надо вскрыть и наложить компресс. Печёный лук! А ты делаешь вид, что нарыва и нет вовсе. Но он есть! Я знаю, что есть.
Я снова поморщилась. Ну и сравнение.
— Иногда с нарывом вырезают и жизнь. Это как раз то, что случится со мной, доверься я… доверься я такому хирургу.
— Вот уже нет! – вскинулась Мишель. – Что за детские страхи? Байки полночные! Твоя болезнь лечится и лечится очень просто.
— Печёным луком, по-видимому…
— Замужеством! Выходи замуж за старичка. За вдовца, почтенного, седовласого, с подагрой и ревматизмом. Зачем тот старик, спросишь? А вот зачем! Старичок тот нужен, чтоб приличия соблюсти. Чтоб детки, которые народятся, законными были, с именем, с титулом, с этим… как его, с деревом… с древом! А уж от кого детки родятся, кто их отец… Пусть даже и подумает кто. Старичок-то безобидный… В лысину его вечерком поцелуешь, и будет с него.
— А Геро, получается…
— Ему должность придумаешь. Пусть будет камергером. Или виночерпием. Да мне ли тебя учить? Тут главное приличия соблюсти. Чтоб всё по закону. Помолвка, свадьба, наследники. А старичок рад-радёхонек будет! Ты же ему наследника подаришь. И какого наследника! Всем на зависть.
Я молчала, чтобы не сказать грубость. А грубость жгла застывший язык, как перечное зёрнышко. Случайно попавшее на зуб, оно язвит жгучей горечью. И первое, что подсказывает опалённый язык, эту горечь изгнать. Но я не ответила, стерпела.
Перечная горечь несёт в себе некоторую полезность. Как рассуждения кормилицы.
Мир, обустроенный людьми, откровенно уродлив. Все его приспособления и механизмы предназначены для сжатия и деформации самой природы человеческой. Вроде жёсткого корсета для буйного подростка. Если втиснуться в этот корсет и подчиниться его формам, притерпеться, подладиться, то тело со временем потеряет чувствительность, станет деревянным и, в конце концов, мумифицируется.
Чтобы выбраться из объятий «железной девы», иного средства, как мошенничество, не остаётся. А что делать? Либо честно иссохнуть с перебитыми костями и перетянутым кровотоком, либо мошеннически жить.
Мишель предлагает жить, то есть, совершить мошенничество и подлог. Но это — подлог, который будет оправдан родившимися детьми. Дети родятся от любви. Но имя им даст кто-то другой, некто обманутый, призванный на роль «ширмы».
Но и обманутый в выигрыше. За сыгранную роль он получит вознаграждение: наследников и семейный очаг. Моя доля так же выйдет внушительной. Доброе имя, дети, та самая искомая определённость.
Проиграет только он, возлюбленный…
Геро, несомненно, пожертвует собой. Меня избавит от позора, а детей – от сиротства. Он согласится на чужое благородное имя и не посмеет назвать себя их отцом. Не посмеет приблизиться, коснуться и приласкать. Всё, что дозволено, так это смотреть издалека, скрывая горечь улыбкой.
И Мария не обретёт ни сестёр, ни братьев. Их разделит всё та же сословная пропасть. Их истинный отец, тот, чью любовь они не узнают, чья забота останется им неведома, чья мудрость не станет указующим даром на пути к истине, будет для них слугой, безродным, на кого они будут взирать с презрением, отдавать ему приказы.
Я вздрогнула. Не бывать этому! Не бывать.
— Ну как? – поторопила меня Мишель. – Что надумала?
— Никаких безобидных старичков!
Мой резкий, поспешный ответ она будто не услышала.
— Ты подумай. Подумай.
— Не будет этого, я сказала.
Мишель вздохнула.
— Ну как знаешь…
Тяжело поднялась. Стареет, она стареет. Как я. Как солнце. Как весь этот мир.
— Прости, — проговорила я быстро. – Прости, я не хотела.
— Да что уж там. Ты взрослая. И жизнь эта твоя.
Она больше не заговаривала с мной о «безобидных старичках», но время от времени бросала красноречивые взгляды, грозно хмурила брови, упирала руки в боки, а я, хлопая ресницами, в свою очередь, изображала непонимание. Однако, со времени нашего разговора всё больше лазутчиков и просителей пробиралось в цитадель разума, в священный чертог моего сознательного присутствия.
Гонимые, возвращались не бесстрашными одиночками, крадучись, а вторгались целой сворой, с визгом и посвистом, брали цитадель приступом, двигались римской «черепахой». Отступать было некуда. Будущее требовало действий.
«Почему бы не сегодня?»
Подарков сегодня немного. Тяжёлый дормез о восьми колесах останется незадействованным, я вернусь без всякой торжественности, в легком экипаже. Но с вопросом…
Когда эта дрянь наконец уснула простым человеческим сном, без неумелых заигрываний с бездной и прочего ментального излишества, Роне почти сорвался.
Слишком уж сильно это было, когда после ее исчезновения их с Даймом по инерции впаяло друг в друга, телом к телу, кожей к коже — мокрая шелковая сорочка не в счет, она ничуть не спасала. Скорее даже наоборот, позволяла скользить, но с притормаживанием, при каждом вдохе с давлением проходясь по напряженным соскам… Ши-и-ис! И так неловко вышло, что губами почти уперся в ключицу светлого, почти касаясь горячей кожи, почти ощущая на языке вкус пота, соли и возбуждения, и как удержаться, когда губы ноют от мучительного желания — нет, потребности! — устранить это самое “почти”… А в животе все обмякает дрожащим желе, потому что в него упирается каменный стояк светлого, и твоя собственная эрекция, и без того неслабая, усиливается до болезненной почти нестерпимости…
Пока что Роне везло: его собственный напряженно пульсирующий член попал точно в ложбинку между дюбрайновских бедер, и это позволяет надеяться, что сам Дюбрайн пока еще ничего не заметил, только вот стоит ему шевельнуть этими самыми бедрами или сжать их…
Роне был реалистом и трезво оценивал свои силы — при таком развитии событий сдержаться он не сможет точно. Заорет, застонет, выгнется, но как-нибудь себя обязательно выдаст. Или щиты сорвет к дыссу, они и так уже по швам трещат. И надо срочно что-нибудь сделать. Ну хоть что-нибудь! Сделать…
Он сделал подсечку.
Подцепил ногой под колени полковника Магбезопасности и дернул на себя, одновременно толкая на пол.
Подобные импровизации оказываются удачными разве что в романтических балладах или театральных постановках. В жизни они обычно оборачиваются против импровизаторов, особенно если твой противник — целый полковник МБ, да к тому же еще и любимый ученик Светлейшего. Тот, конечно, светлейший, но вряд ли с меньшим тщанием, чем Паук, подходит к вколачиванию в учеников рефлексов, способствующих выживанию. Разве что методы не такие убийственные применяет при этом… ну, наверное. Светлый же все-таки.
Вот и для Роне его авантюра не кончилась ничем хорошим. Впрочем, он и не надеялся. И через долю мгновения уже лежал, распластанный на жестком деревянном полу, прижатый мощным полковничьим телом так, что не вздохнуть, даже если бы горло и не передавливали твердые пальцы. Осторожно так передавливали, дышать все-таки позволяя — Дайм не собирался его убивать и успел опомниться вовремя.
Только вот когда двое лежат, разница в росте становится несущественной, а потому… Шис!… И теперь-то уж точно не осталось ни малейшей надежды, что шисов светлый окажется настолько ненаблюдательным. Не заметить чужой каменный стояк, когда он упирается в твой собственный — это слишком даже для светлого.
— Отпусти меня, да чтоб тебя зурги.. и Мертвый… и…
Роне морщился и шипел в близкое — слишком близкое! — лицо, и сам толком не понимал, что шипит, просто улыбка по даймовской роже расплывалась настолько широкая и самодовольная, что молчать не получалось никак. — Отпусти меня, ублюдок!
А еще Роне старался не дергаться. Только морщился и шипел.
— Лукавишь, Бастерхази! — хмыкнул Дайм в самые губы и кончиками пальцев погладил по шее так нежно и ласково, что горло сжало спазмом, перекрывая возможность к дальнейшей дискуссии. — Ты ведь совсем другого хочешь.
Проснулась снова оттого, что кто-то как будто издалека звал её по имени.
– Ровве? – Спросила и тут же закашлялась.
Было жарко, почти нестерпимо жарко, хотя во сне она сбросила и одеяло, и простыни. Кожа вспотела, дышать было тяжело.
Так с Темери уже было однажды. В самом начале, в лесу, в доме Старика. Тогда она едва справилась с горячкой – и Старик нехотя признался, что был уже готов к тому, чтобы выкопать за землянкой ещё одну могилу. Но теперь причиной вряд ли была болезнь.
К жаре, к темноте сегодня добавился и ещё густой запах горящего костра – и этот запах Темери совершенно не понравился.
В темноте она села, наощупь дотягиваясь до подсвечника.
– Поспеши, – прошелестел голос Ровве, – иначе не сможешь спуститься вниз…
– Что происходит? Роверик, ты знаешь?
– Нет, я не знаю. Я не всеведущ, как бы мне этого ни хотелось, но тебе действительно стоит спешить.
Темери нащупала спички, зажгла свечу, и сразу поняла, что комната полна дыма, и дым продолжает пробиваться сквозь дверные щели.
Платье… нет, слишком много шнуровок и завязок. А вот сапожки придётся надеть. И шаль накинуть…
– Да быстрее же!
Темери набрала полную грудь воздуха, понимая, что в коридоре всё может быть намного хуже, ведь дым течёт оттуда.
Да, здесь дыма было намного больше, и жар оказался куда ощутимее. Тут его уж не спутаешь с жаром от перетопленной печи.
Она поспешила к центральной лестнице, поторапливаемая короткими репликами Ровве… ровно до того момента, пока не вспомнила про Энайтери. Спаслась ли хозяйка?
Чтобы не передумать, она вслух спросила:
– Ровве, хозяйка дома. Я должна её найти.
– Нет! Темершана, времени почти не осталось!
– Нельзя её бросать. Помоги!
Он не ответил, но словно исчез – если только так можно сказать о голосе, который и звучал-то только у неё в голове.
Темери рассудила, что скорей всего хозяйская спальня где-то неподалёку от той гостиной, где они вчера чаёвничали. Не дожидаясь возвращения Покровителя, она поспешила туда. Свет свечи почти не помогал, дыма возле лестницы стало ещё больше, а на стёклах над ней стали заметны багровые отсветы.
Темери скомкала шаль и прижала к лицу – дышать легче не стало, но кашель вроде утих.
Вдруг она увидела, как темнота впереди всколыхнулась, наполнив собою размытый человеческий силуэт. Ровверик махнул рукой, показывая дорогу.
Почему-то больше он не спорил.
Хозяйка нашлась в «голубом зале», где картина.
Она была в том же самом платье, в котором встречала гостью, только причёску успела распустить. Энайтери лежала на полу… но она не сама упала. Темери ахнула: руки девушки были крепко связаны, на щеке – длинная ссадина, у платья один рукав почти оторван. Что здесь случилось?
На неё напали… но почему Темери этого даже не услышала?
Да, её спальня далеко, а преступник мог действовать тихо…
А возможно, он просто не знал, что у хозяйки гости и давно готовил это убийство. Ведь, когда дом сгорит, вряд ли кто-то станет искать причины.
То есть все эти мысли в голове Темери промелькнули как бы сами собой – за это время она успела потормошить хозяйку и понять, что та жива, но в беспамятстве.
Узел на руках был затянут крепко.
– Нож на столе, – прошелестел Ровве каким-то слишком уж ровным голосом. Темери не придала значения. Сейчас не это было важно.
– Вода, – снова подсказал Ровве. – В кувшине. Намочи платок. Протри ей лицо. И сама дыши через мокрую ткань, немного поможет.
Так она и сделала.
Нож оказался обычным столовым серебряным ножиком, таким сразу трудно разрезать довольно толстую двужильную верёвку. Но Темери справилась.
Когда она несильно хлопнула Энайтери по щекам, та застонала и открыла глаза.
– Встать сможете? – спросила Темершана, вопреки собственным сомнениям помогая ей подняться.
В этот момент внизу что-то гулко загрохотало, заскрипели балки дома. Дом сопротивлялся огню, но он не мог держаться слишком долго.
Под потолком начал клубиться густой серый дым.
– Лестница рухнула, – всё так же отчуждённо произнёс Ровве. – К окну! Это единственный выход!
Второй этаж, вспомнила Темери. Может, они и не разобьются насмерть…
Но тут же перед глазами всплыло виденное из окна – довольно широкий карниз, по которому, если очень постараться, можно пройти до декоративной башенки, у которой крыша почти плоская…
Да, сама она, может, и пройдёт. Но как быть с Энайтери?
– Сюда, – показал дорогу Ровве. Открой это окно, оно ближе к башне.
Темери подчинилась. Снаружи было темно, лил мелкий дождь, но по всей округе, по кустам и деревьям, плясали огненные всполохи. Горел первый этаж, и видимо – уже часть второго этажа тоже.
– Нужна верёвка, – поняла Темери.
Если через раму на карниз она ещё перелезет, то в темноте, в полосах дыма, на мокрой поверхности устоять будет слишком сложно.
– Гардина. Она открывается с помощью шнура.
Ровве был единственным якорем, позволяющим ей не поддаваться панике.
Время действительно кончалось. Каменные стены, может и устоят… но скоро здесь станет слишком жарко для живых.
Верёвку снять оказалось непросто – пришлось догадаться, где она крепится, и отрезать тем же столовым ножом. Ещё потраченная минута.
К сожалению, открытое окно не принесло облегчения – дым и жар из комнаты рванулись наружу, стало темнее. Хорошо ещё, огня пока не было видно.
Темери поискала, к чему можно привязать верёвку. Но ничего не увидела, а изящный комод вряд ли выдержал бы её вес, если она вдруг сорвется.
– Шкаф, – Ровве словно читал мысли. – Ножка шкафа.
Длина верёвки укоротилась почти вдвое, но это должно помочь.
– Энайтри, – почти попросила Темершана, – пожалуйста. Я сейчас перелезу на ту сторону, и помогу тебе. Держись…
– Голова кружится.
– Ничего. – Темери задушила панику и слёзы. – Мы выберемся!
Она перелезла на карниз, стараясь не смотреть вниз. Чёрный дым стелился над головой, жар поднимался и снизу, из окна первого этажа. Где-то близко гудело пламя.
– Давай! Давай же!
Энайтри не спорила, и старалась делать всё, как говорит Темери, но из-за дыма и из-за полученной травмы, двигалась она тяжело и неуклюже, и сразу чуть не сорвалась вниз.
Темери заставила её пропустить верёвку под мышками. А конец обмотала вокруг своей руки. Её было не очень много, верёвки.
– Пошли.
– Да, да, сейчас!
Энайтери переставляла ноги коротенькими шагами. Руки намертво вцепились в створку окна и не желали отпускать. Может, стоило пустить её вперед и поторапливать… но тогда девушка точно упала бы – карниз скользкий, дождь хлещет – гроза, оказывается, ещё не кончилась – вокруг темно и дым. Горький, густой.
Может, Энайтери и не отцепилась бы, если бы огонь, наконец, не проник в гостиную.
Наплевав на верёвку, Темершана схватила девушку за руку и повлекла за собой. Впереди было ещё одно наполненное дымом окно.
Возле него поскользнулась уже она сама, да так, что упала на четвереньки и надолго замерла, осознавая, что была на грани смерти. Хорошо хоть, отпустила руку спутницы…
Дальше двинулась на четвереньках, освобождая ей дорогу… А потом вдруг оказалась на пятачке у самой башенки.
Кстати, в ней окна были всё ещё тёмными, из них даже дым не начал выбиваться. Интересно, может попробовать проникнуть в дом через окно и спуститься по лестнице?..
Сзади ахнули. Темери резко обернулась и едва успела дёрнуть спутницу к себе, защищая плечом от летящего сверху горящего мусора – где-то огонь прорвал крышу.
Плечо обожгло, но удар был слабый.
Нет, возвращаться в горящий дом – это почти верная смерть. А по крыше можно будет перебраться на пристройку. Темери точно помнила, что к башенкам с обеих сторон здания примыкают одноэтажные пристройки. С них слезть будет, наверное, проще…
Энайтери обхватила её за плечи, девушку трясло не то от холода, не то от страха. Темери осторожно погладила её по плечам: чудо, что она не сорвалась и не разбилась. Но это ещё не конец. Надо спешить…
Темери осмотрелась и чуть не вскрикнула от радости: на крышу башенки вела лестница. Узкая строительная лестница, оставленная, видимо, артелью, что занималась ремонтом кровли.
– Я подержу, – мягко вернула она к реальности Энайтери. – Сможешь подняться?
– Смогу. Я должна, – хрипло ответила та, и, придерживаясь за горячую стену руками, добралась до нижних перекладин. Каким образом она держалась на ногах, представить было трудно – девушку шатало, как под ветром. И хотя в этом месте карниз образовывал что-то вроде площадки, это всё равно была очень маленькая площадка. Едва разминуться двум людям.
Лесенка до верха стены не доставала. Взрослые рабочие легко могли там вскарабкаться и на руках, в вот Энайтери не хватило бы на это ни сил, ни роста. Но поняли это девушки слишком поздно.
Забраться сначала самой, а потом втянуть её за руки?
Придётся так. Других вариантов Темершана не видела.
И только хотела сказать об этом, как сверху вдруг крикнули:
– Руки! Давай сюда! Держись!
Энайтери услышала, и о чудо – послушалась! Прижалась всем телом к стене, ахнула, и вскинула руки вверх… и тут же была за них подхвачена и втянута на крышу.
Темери почувствовала огромное облегчение: есть ещё кто-то, кто выжил. Кто им поможет! Кто-то из гвардейцев?
Теперь, когда хозяйка уже наверху, ей самой будет куда легче. Высоты она не боится, дождя тоже, а огонь… огонь остался за спиной.
Темери вцепилась руками в нижнюю ступеньку, и поняла, что они даже не дрожат – трясутся. Пришлось приложить немалые усилия, чтобы заставить себя двинуться вверх.
Выпрямилась, дотянулась до края стены, понимая, что сама здесь не влезет. Но в этот момент кто-то, не сильно заботясь о том, удобно ей или нет, тоже вздёрнул её на крышу.
Темери огляделась, поскольку вдруг поняла, что Ровве снова и след простыл. Она даже не помнила, в какой момент прекратились его полезные советы. Ещё в доме, или уже снаружи?
Впрочем, Покровителям, наверное, пожары не страшны…
— Изя, а вы верите во второе пришествие?
— Эх, Фима. И к кому сюда ходить? И на шо таки тут смотреть?
Майами (1982) — Варшава (1934) — Майами (1983)
С самого замужества Роза Марковна не любила выходить на люди в обществе свекрови. Уже тогда она, яркая южная пышечка, рядом со стройной, подтянутой, неизменно элегантной Анной Савельевной смотрелась коровистой дворняжкой. Позже, когда свекровь стала бабушкой и даже прабабушкой, малознакомые люди принимали её за младшую сестру, а то и за дочь Розы Марковны. Это люто бесило Розу, своё раздражение она заедала тортиками и пирожными из «Метрополя», что отнюдь не способствовало решению проблемы. От Бабушкиных «молодильных» отваров её пучило, хитрые притирания вызывали сыпь и чесотку, а о гимнастике а-ля Бабушка Роза и помыслить не могла: и в семьдесят, и в восемьдесят, и в девяносто Анна Савельевна легко садилась на шпагат, хоть продольный, хоть поперечный, вставала на мостик, делала стойку на руках.
За внешностью своей она следила не менее тщательно, чем за физической формой, а неизбежные возрастные изменения весьма умело маскировала. Не покидала своей комнаты без обильного, профессионально наложенного макияжа, всегда носила бадлоны или блузки с высоким воротником, нитяные перчатки, как правило, бирюзовые, широкие брюки или длинные юбки «в пол». Никогда не болела, в поликлинике на неё даже карточку не заводили.
Не изменила она своим привычкам и в Америке. После переезда семьи в Боро-Парк ещё и повадилась бегать по утрам по живописным аллейкам вокруг местного кладбища. После пробежки, выбрав подходящую скамеечку, делала гимнастику. За этим-то занятием её и застал серьёзный господин в чёрном костюме.
— Миссис Анна Яблонски?
— Да, это я.
— Вам просили передать.
Незнакомец с поклоном вручил ей небольшой сиреневый конверт. По мере чтения короткого письма лицо её грустнело на глазах.
— И что, ничего нельзя сделать?
— Увы, перед волей Бога бессильная самая передовая медицина.
— Сколько ему осталось?
— Неделя. Может быть, месяц. Максимум два. Он хочет вас видеть.
— Я поняла. Когда?
— Вылет намечен через час.
— Но… мне надо собрать вещи, попрощаться с родными.
— Вещей не надо, для вас собрано всё необходимое и даже больше… А попрощаться… Вы сможете объяснить свой внезапный отъезд?
— Боюсь, что нет.
— Тогда лучше и не прощаться. — Незнакомец достал из портфеля листок бумаги и авторучку. — Присаживайтесь, положите мой портфель на колени. Так вам будет удобно… Только, прошу вас, избегайте конкретности.
Бабушка, немного подумав, принялась писать красивым, чётким почерком:
«Родные мои!
Время моё пришло.
Я покидаю вас.
Может, надолго, — может, навсегда.
Прошу, не ищите меня.
Если мне суждено вернуться — я всё вам расскажу.
Пока не могу — это чужая тайна.
Люблю вас и благословляю,
Ваша Бабушка»
Незнакомец в черном прочитал записку, одобрительно кивнул, спрятал в портфель.
— Сегодня же они её получат… Теперь прошу за мной…
Она и забыла, до чего он маленький. Недаром его прозвали Малыш. Теперь на огромной кровати в двухсветной спальне, окруженный капельницами, подключенный к гудящим мерцающим лампочками приборам, он был и вовсе крошечным, по контрасту только нос и оттопыренные уши казались гигантскими. Умирающий старый эльф…
На глаза Анны навернулись слёзы. Она подошла к кровати, присела на табуретку, дотронулась пальцами до иссохшей руки, выпроставшейся из-под одеяла.
— Здравствуй… Ты звал меня…
Старик открыл глаза, посмотрел на неё неожиданно ясным, осмысленным взором.
— И ты пришла… — с трудом прошелестел он. — Я так боялся не дожить… Нам надо много что сказать друг другу…
Он закрыл глаза. Судя по дыханию — отключился. Анна не шелохнулась, не выпустила его руки.
Просто сидела, смотрела на больного, предавалась воспоминаниям…
***
«…Да, она выступала в цирке. Ассистировала своему мужу, прославленному в то время магу-иллюзионисту Аркадиушу Яблонскому. Блестящая была пара!
Толпы и толпы — весь город — собирались посмотреть на чудеса Аркадиуша. Ловкость рук, всяческие трюки с машинерией, гипноз, внушение, одурманивающие азиатские курения и, как позднее обнаружилось, щедро рассыпаемый вместе с конфетти галлюциногенный порошок, тогда ещё не запрещенный, благодаря которому вас посещали странные, захватывающие, пусть и кратковременные видения, — да, да, все это наличествовало. Но предпочтительнее было верить в чудеса, удивляться, восхищаться и — рукоплескать. Важен был, видите ли, эффект присутствия.
Если описывать, казалось бы, ничего особенного, цирк как цирк. Представление обычно происходило вечером, когда стемнеет. Арена или площадка, поле футбольное ярко освещалось прожекторами, такими необыкновенно сильными, что свет дымился над ними, а под ногами заплеталась световая поземка.
Анна обычно начинала выступление в блестящем, отражающем свет трико. Поверх трико надевались газовые шальвары в блестках, а голова её была плотно обернута парчой на манер тюрбана, скрывающего волосы кроме одного белого локончика на лбу, изогнутого крючком. Анна выходила под бравурную музыку, и будто само собою, из ниоткуда, выкатывалось к ней большое двойное колесо из тонких серебряных трубочек, соединенных перекладинками — подобие круглой лесенки. Она вставала в колесо, всячески вертелась — и боком, и вверх ногами (обычный для цирка гимнастический номер), так обходила почти всю арену. Потом подкатывалась к деревянному щиту, установленному при выходе на площадку. Здесь она замирала на минуту, распятая, руки-ноги в стороны. В этот момент раздавалась барабанная дробь, и Анна в своем колесе начинала вертеться как сумасшедшая, безо всякой последовательности и ритма.
И тут являлся Аркадиуш, красавчик маг. Усы шильцами вразлёт, чёрно-лаковая причёска, просторный фрак на красной подкладке, больше напоминающий экстравагантное пальто. Фрак он моментально скидывал, и под фраком обнаруживалась шелковая рубаха, перехваченная широким красным поясом, а за поясом — полно ножиков. Метательных ножиков, я имею в виду. Анна вертится, как сумасшедшая, а он кидает в неё ножи и считает: «Эйн, цвей, дрей, фир, фюр… тыр-пыр» и так далее, обычно до пятнадцати. Публика замирает и ждёт, когда хоть один ножик вонзится в Анну. Когда ножей за поясом не остаётся, наш маг хлопает в ладоши, и колесо замедляет своё вращение. Анна, жива и здорова, сходит с колеса, принимая протянутую руку своего повелителя. Все ножики пересчитаны — все пятнадцать штук торчат из щита, причем ровнейшим кругом.
— Маг Аркадиуш и очаровательная Анна! — вопит осанистый шпрехшталмейстер, откинув руку в сторону артистов, и парочка наша изящно раскланивается под бурные рукоплескания домохозяек и солдатиков, инженеров и юристов, босяков и проституток, крысок-секретарш и местных мафиози.
Когда аплодисменты стихают, Аркадиуш повелительно поднимает руку, призывая к вниманию, и произносит с акцентом, который я так и не разгадал: «Для следующего номера мне нужны трое добровольцев-мужчин».
Добровольцами уж обязательно выйдут смелые господа-кавалеристы, ну и какая-нибудь забубённая штатская головушка в лёгком подпитии. Они вертят головой, оглядывая тёмные трибуны с яркой арены — им тоже хочется аплодисментов. Но:
— Сюда смотреть! — призывает Аркадиуш и, овладевая вниманием своих жертв, сдвигает брови и совершает пассы. Они тут же и замирают в трансе, разве чуть покачиваются.
Наш маг ловко щелкает пальцами, вызывая Анну — Анну-демоницу. Она тут же и появляется, уже переодетая в чёрное, в глухой маске на лице и с длинным бичом в руке, затянутой в перчатку по плечо. Аркадиуш кивает ей на загипнотизированных: твои, мол, дорогая, — а сам усаживается в кресло, при котором изящный столик, сервированный вином и фруктами. Он наливает себе вина, картинно закуривает сигару, устало прикрывает глаза и выдувает целое облако ароматного дыма.
Анна же в это время пробует бич, выводя в воздухе восьмёрки, змейки и колеса. Бич громко щелкает в воздухе, пианино и скрипка играют «Собачий вальс», и тут под Аннины кренделя трое загипнотизированных дурачков начинают, радостно повизгивая, прыгать и кружиться, как дрессированные собачки, играть в чехарду, кувыркаться, делать стойку на руках, даже крутить сальто в два оборота, что, полагаю, вряд ли бы кому из них удалось, кабы не гипноз.
Вальс переходит в польку, и Анна, в мгновение обмотав руку бичом, чтобы не мешал, подхватывает штатского терпельца, и они начинают танцевать. И тут является вторая Анна, точная копия первой, является прямо из воздуха, стоило только Аркадиушу сделать глоток вина и щелкнуть пальцами. Она танцует польку с одним из кавалеристов.
Ещё глоток вина, ещё раз трещат пальцы мага, и на арене появляется, также из ниоткуда, ещё одна Анна, представьте. Но эта заключена в плоский ящик фокусника. Только кисти рук, стопы да голова торчат из ящика. Эта Анна приуготовлена в жертвы второму кавалеристу, ибо в руках у него материализуется огромная пила. Лицо его перекашивается зверским образом — и он начинает распиливать Анну, словно бревно на лесопилке. А той хоть бы что и даже весело. Перепиленная пополам, она звонким голосом начинает петь:
От любой мороки, право,
Вас спасет, друзья, какао!
Пейте кофе, пейте чай,
Чтоб не сбрендить невзначай!
Её палач, поводя пилою и подрыгивая ногами в такт польке, подхватывает деревянным голосом:
Вот кефир и простокваша, —
И любая баба ваша!
Первая Анна и её партнер продолжают полькировать и дуэтом подхватывают прелестные куплеты:
Дуйте брагу, дуйте пиво,
Чтобы выглядеть красиво!
Вторая Анна пускается в пляс со своим кавалером, и они тоже громко выводят:
Воды, соки, лимонад
От поноса исцелят!
И тут уж по мановению руки великого мага Аркадиуша летит с небес сверкающее конфетти, музыка звучит громче, как будто по всему свету, и все зрители разом поднимаются и начинают подпевать, причем вторые голоса выводят этакое фоновое «бум-цик-цик, бум-цик-цик», а первые слаженным хором многократно и с воодушевлением повторяют:
На спирту любая гадость
Доставляет людям радость!
Мсье Яблонский поднимается, облачается в свой просторный фрак, воздевает руку, барабанная дробь словно разрывает пространство, и публика, прервав весёлое пение, напряженно замирает в ожидании необыкновенного.
Вот две Анны, обернувшиеся на глазах у публики огромными и гибкими, как хлыст, чёрными кошками, подбираются к магу, встают на задние лапы и вдруг быстро-быстро, только когти мелькают, будто пробку из флакона, вывинчивают напомаженную голову Аркадиуша. Тело его опускается в кресло, рука тянется за недокуренной сигарой, а кошки победно поднимают в лапах добытую голову и мяучат победно и душераздирающе: «Ма-а-ауу»…
У Тимофея был совершенно безумный вид. Одетый в старые джинсы, клетчатую рубаху, босой… Казалось, он не брился и не мылся несколько месяцев. Заросший седоватым и курчавым волосом, и угрюмый, со странной гримасой на лице, Оржицкий никого не узнал в комнате.
– Этого тоже будете убивать? Или он уже убитый? — подала голос Вторая.
Глина молча смотрела на Тимофея и понимала, что всё это время, пока она отдыхала на хуторе дядьки Харитона, Оржицкого обрабатывали здесь крепко.
— Я думаю, что мы можем договориться, — медленно сказала Глина и отвернулась от Оржицкого.
– Вот, – широко улыбнулся Пасечник, садясь напротив Глины в кресло, – современная молодежь мыслит шире, и опять же, патриотические чувства. Мы же не будем их игнорировать?
– Тут есть проблемка одна, – также медленно, ещё не придя в себя от встречи с Оржицким протянула Глина, – если я с Той стороны привожу человека, то я туда должна отвести кого-то. По-другому не бывает.
– Вы уверены? – спросил Пасечник.
– Natura abhorret vacuum, – изрек Гомон Аркадий Аркадьевич, молчавший до этого.
– Хм, я не ожидал такого оборота, – сказал Пасечник и прошелся по кабинету, – но вы же были там, вы же никого с собой мммм… не забирали?
– Так я никого оттуда и не приводила, – ответила Глина уверенно.
– И кого же вы намерены с собой взять туда? Кого-то равноценного? – тихо спросил Пасечник.
– Разницы нет, – скривилась Глина, услышав циничное предложение, – один фиг, кому в могиле гнить. Кого вам не жалко?
– Учитывая обстоятельства, вы можете выбрать любого в этом здании, – кивнул головой Пасечник, – кроме меня, ведь я гарант этой сделки. Вы не получите гонорар, если я пострадаю.
– Хорошо, – согласилась Глина, – я выбираю любого, да? Ну, тогда хотя бы этого мудилу.
Глина указала пальцем на стоящего позади нее автоматчика. Тот среагировал быстро и неожиданно, дав по потолку очередь. Все пригнулись, на пол посыпались потолочные фальшплитки, осколки ламп, безжизненно повисли провода. Заискрило по всем углам.
– Эй, я на это не подписывался, – сообщил он. Махнув своему напарнику, он, пятясь, вышел в коридор. Следом, не дожидаясь, когда ведьма укажет на него, вышел и второй автоматчик. Дверь захлопнулась, по коридору застучали гулкие шаги, удаляясь от уютного кабинета.
Виктор Иванович остался в кабинете с враждебной троицей, безумным Оржицким и Гомоном. Один стрелок лежал в отключке. Пасечник нервно покрутил головой и облизал губы, оценив перевес сил не в свою пользу, он шустро отпрыгнул к столу и нажал тревожную кнопку.
– Всем сохранять спокойствие, иначе будет хуже, – сказал он уверенным голосом, – сейчас сюда явится охрана.
Гомон наконец-то развязал Глину и подбежал к дядьке Харитону, помогая ему распутаться.
– Да ты что? И пчёлки прилетят? – спросила Глина, приближаясь медленным шагом к Пасечнику.
– И пчёлки. Они сделают такой заслон, что ты не пробьёшься никуда, ни в какой Тонкий мир. Никакую бомбу не скатаешь. Лопнешь мыльным пузырём.
– А кто же кремлевских старцев будет в это время обслуживать? Непорядок… – усмехнулся дядька Харитон, которого уже развязал Гомон. Вторая тоже высвободилась из пут.
Неожиданно для Пасечника и других Глина упала на пол и выгнулась дугой. Пасечник отскочил в сторону, недоуменно рассматривая её. Вторая взвизгнула. Гомон и Харитон переглянулись. Только они знали, что происходит. В комнату вбежала вооруженная охрана, они быстро заполнили помещение. Если бы зрители выглянули в коридор, то они бы увидели с два десятка пчёлок разного возраста, выстроившихся в ряд по всему периметру. Верные своему улью, они вышли на защиту Пасечника. Некоторые вытянули руки в заградительном жесте, другие стояли в напряженных позах с опущенными головами. Тонкий Мир окружался заслоном, но совсем скоро им стало ясно, что Глине Тонкий Мир не нужен.
Стоя рядом, плечом к плечу, пчёлки почувствовали странную вибрацию и нарастающий накал воздуха. Предчувствие беды охватило постепенно каждого, и словно пригвоздило к полу. Они не могли сдвинуться с места.
На помощь пчёлкам и охране по лестнице поднимались военные, согнанные по приказу Пасечника, и ожидавшие своего «часа икс» во дворе перед административным корпусом. Не зная, что делать и с кем воевать, они вначале бестолково топтались на месте, но, когда прозвучал тревожный звонок, рассредоточились по группам, приученные к действиям по захвату здания и освобождению заложников. Но, поднявшись на третий этаж, они увидели нечто, заставившее похолодеть кровь в их жилах. Военные бросали на землю оружие и вставали на колени с молитвой, а кто-то уносил без оглядки ноги, ведь по коридорам двигался сонм теней. Плотным строем на них шли бесплотные бойцы в мундирах и артиллерийских киверах. Кто были эти погибшие когда-то воины?
Если бы группа обороны заглянула в вечернее зимнее окно избушки на заброшенном хуторе Западная Елань и прислушалась к доносившемуся монотонному чтению Глины, они без труда узнали бы в высоченных тенях штабс-капитана Михайлова, адъютанта князя Гальцева и офицера Калугина с братьями Козельцовыми. Они шли сами и вели свою армию. Вооруженные, со скатками на плечах, умершие бойцы шли в штыковую атаку с криками «ура». От их поступи здание начало качаться, а стены крошиться как пенопласт.
Не готовые к таким событиям, ошалелые до безумия молодые парни в касках и бронежилетах бросились врассыпную подальше от страшного места. Гомон, пригибаясь, вывел Вторую из кабинета и потащил к пожарной лестнице. Оржицкий его оттолкнул с каким-то диким рычанием. Пасечник в ужасе озирался и тоненько стонал. Харитон Савельевич держал Глину за руку, прижимая её безвольные холодные пальцы к своей груди, словно пытался их согреть. По лицу старика бежали крупные слёзы. Глина так и лежала на полу, подогнув колени, похожая на сломанную куклу. Её худые руки выглядывали из широких рукавов простой ситцевой ночной рубашки, на шее билась синяя венка. Обескровленное лицо ничего не выражало, но Харитон знал, что девушка всё ещё жива.
Севастопольская рать шла и шла в наступление. В углу кабинета дрожал, непрерывно крестясь и молясь, Пасечник. Закрыв голову руками, он сидел, неловко поджав под себя ноги, отвернувшись от двери к шкафу. Прямо из оконного проёма в комнату входили, переступая подоконник как порог, усатые солдаты. Один из них, совсем ещё молодой, ткнул штыком в ногу Пасечника, щеря кровавый рот и крутя простреленной во лбу головой. Он словно проверял, жив ли этот трус и желает ли сразиться с ним. По ноге медленно поползла ветвистая чернота. Пасечник заголосил и забился в конвульсиях, теряя последние капли рассудка. Следом за молодым бойцом, из провала вышла девочка-подросток. Её платье в красный горошек почти истлело, а волосы были седыми, словно покрытые цементной пылью. Она подошла к Пасечнику и взяла его за руку. Безумный вопль вырвался из глотки директора, узнавшего свою воспитанницу. Вопль перерос в хрип, когда чернота добралась до горла. Мёртвая девочка посмотрела пустыми глазами на дядьку Харитона и лежащую на полу сестру, кивнула головой, а потом резко взвалила иссохшее, как у мумии, тело Пасечника, на своё плечо и шагнула в провал обратно.
Через двадцать минут все стихло. Дядька Харитон в немом удивлении наблюдал за тем, как тени друг за другом исчезали в провале окна. Но он видел, что Глина возвращаться не собирается. Черты её обескровленного лица заострились. Он невиданной для старца легкостью кинулся к застывшему в кататонической нелепой позе Оржицкому, и стал трясти за плечи. Оржицкий только мотал головой, тогда дядька Харитон поднял Глину и взвалил её на плечо Тиму. Тот качнулся и обхватил её за ноги, поддерживая, чтобы не упасть. Дядька Харитон закричал: «Здание рушится, погибнете к чертовой матери», вытолкнул Оржицкого в коридор, где из обвалившейся угла здания тянуло холодом зимнего ветра. Сам же он, перекрестившись, вернулся в комнату и шагнул в закрывающийся проём окна за последней мелькнувшей неясной тенью.
Оржицкий вытащил Глину наружу и бестолково топтался на холоде, синея и стуча зубами. Кто-то вызвал пожарных и «Скорую помощь». Повсюду сновали кричащие люди, до него с Глиной никому не было дела. Мимо несли пустые носилки, к Оржицкому подбежала опрятная медсестра в шубке, с широкими бровями под белой шапочкой.
– Пациенты «Божьей пчелы?» – спросила она.
— Да, — кивнул заторможенный Тим.
Медсестра отвела Тима с его ношей на плече в одну из карет «Скорой помощи». Из разрушенных корпусов лечебницы бригады скорой помощи и МЧС продолжали выносить на одеялах, простынях и просто за ноги-руки раненых. Пожарные тушили руины административного корпуса. К Оржицкому подбежали Гомон и Вторая, для которой нашлась какая-то чужая куртка и сапоги. Гомон нёс в руках плащ с меховым воротником и кроссовки. Они были не по размеру могучему Оржицкому.
– Харитон где? — с мрачным предчувствием спросил Аркадий Аркадьевич, но всё понял и сам. Вторая побелела, перекрестилась и тоненько заплакала.
***
Глина не собиралась вытаскивать с Той Стороны неизвестного ей, но очень ценного для страны олигарха. Несмотря на то, что дядька Харитон когда-то высмеял её за желание сразиться в обители зла, девушка понимала, что теперь у неё нет выбора. Жаль, что для этой битвы ей пришлось идти на Ту Сторону. Она не знала, вернётся ли обратно, и хватит ли её сил?
Глина раздвинула руками пространство, это было не трудно, ведь она была в чудовищной ярости. Она могла скатать чёрный шар размером с бейсбольный мяч, уронить потолок на пол, схлопнув проклятую комнату как надоевшую книгу. Но Глина решила покончить со всем разом и взошла на Ту Сторону.
Мрачные чёрные волны лизали стены бастиона. На высоте она увидела фигуру часового, застывшего в вечном карауле.
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Прекрасен султанский дворец славного города Истамбула, прекрасен и удивителен. Дивным многоярусным ожерельем рассыпались его павильоны, беседки, минареты и крылья, соединенные ажурными крытыми переходами и мостиками, на изумрудном бархате многочисленных садов и парков, сверкая драгоценной мозаикой и преломляя лучи восхищенного солнца многоцветием витражей. Прекрасен султанский дворец и огромен, словно целый город. И, как и любой город, поделен на районы и сферы влияния, частью видимые любому пытливому глазу редкого гостя из внешнего мира, обозначенные четко и прописанные чуть ли не законом пророка, частью внятные лишь обитателям, да и то далеко не всем.
Как и в любом городе, легко в нем пропасть постороннему человеку, незнакомому с внутренним уставом и негласными правилами — в чем-то едиными, а в чем-то и различными для каждого дворцового сектора, части, крыла, павильона. Легко пропасть постороннему, нарушив то или иное негласное правило, настолько естественное для любого дворцового обитателя, что о нем даже как-то и странно было бы говорить кому-либо, тем более постороннему.
Остры сабли у застывших в карауле охранников-янычар, и не просто так украшает острая сталь расшитые золотом пояса, и изукрашенные самоцветами рукояти сами прыгают в руку, случись вдруг какое непотребство или нарушение. Да и просто заблудиться в путаной паутине переходов и галерей тоже несложно, в толстых каменных стенах много тайных ходов, часть которых ведет в подземные катакомбы, мрачные каменные мешки или к ловушкам, о которых ходят внушающие трепет слухи среди младших гедиклис.
А еще в темных дворцовых коридорах можно столкнуться с призраком, что оставляет кровавые отпечатки ладоней на старых шершавых камнях — и горе тогда постороннему, не успевшему вовремя убежать. Ибо, если верить шепчущимся по углам служанкам, призрак этот милостив лишь к тем, в ком течет священная кровь Османа Великого, всем же остальным такая встреча грозит неминуемой гибелью. Впрочем, туда им и дорога, остальным, нечего делать наглым посторонним во дворце повелителя славной османской империи.
Прекрасен и великолепен султанский дворец, но прекраснее и великолепнее всего женская его половина, центральная часть, средоточие сердца, что носит чарующее имя Дар-ас-Саадет. Жемчужина из жемчужин, драгоценность из драгоценностей, где под сенью отягощенных плодами деревьев и лоз проводят дни и ночи в холе и неге наипрекраснейшие девы подлунного мира, чье единственное стремление — как можно лучше исполнить волю султана, ублажая его самого и его приближенных. И красота этих дев сравнима лишь с красотою небесных гурий, и это столь же несомненно, как и то, что внутренние сады Дома Тысячи Удовольствий уступают разве что райскому саду аль-Джааннат, куда после смерти попадают души праведных, дабы вечно вкушать положенные им наслаждения.
Впрочем, даже если и уступают сады Дар-ас-Саадет райским, то ненамного. Ибо таких садовников, как те, что любовно пестуют сплетающиеся кронами или разбросанные по отдельности в тщательно продуманном беспорядке деревья и кусты во внутренних двориках женской половины дворца, было бы не совестно предложить в бостанджи и самому Аллаху.
* * *
Кюджюкбиркус всегда знала, что она особенная, даже еще когда была Шветстри. Ну, может быть, и не самая лучшая, гордыня вредит хорошей перчатке, но уж особенная — это точно. Быть перчаткой многорукой богини — и само по себе честь высокая, тетя Джианнат позаботилась о том, чтобы маленькая Шветстри крепко-накрепко это усвоила и преисполнилась благодарности судьбе.
Тяжело колесо сансары, много в нем спиц, и каждая пронзает чью-то жизнь, пришпиливая ее к ободу мирозданья. Кого-то удачно, кого-то не очень. Кюджюкбиркус повезло — давно еще, при рождении, ведь далеко не каждую нежеланную дочь кладут на ступени храма Кали, той, что обрывает жизни и разрушает людьми сотворенное. Ну разве что мать и сама из тайных служительниц-перчаток, тогда да, тогда нет для ее дочери (и тут уже перед лицом многорукой богини совершенно неважно, насколько была желанна или же нежеланна та дочь) иной судьбы, а мужу — если есть таковой — будет сказано, что ребенок родился мертвым. Увы, дорогой, так получилось. Он вряд ли особо расстроится — мужчины и сыновей-то замечать начинают, лишь когда с ними становится возможным попрактиковаться в стрельбе из лука или в кулачном бою. Дочери же для них вообще обуза, лишняя нахлебница на десяток лет, и тут уж если умерла — так умерла. Всем же лучше.
Да, такое тоже вполне могло быть — и это только подтверждало особенность и избранность Кюджюкбиркус. Не просто случайная перчатка, а потомственная служительница из тайной касты! Конечно же, наверняка именно так все и было, и ее судьба предопределилась задолго до рождения. Как и судьба ее матери, которую она никогда не видела, и судьба матери матери. Наверняка, иначе и быть не могло. И так далее до начала времен — «руки Кали» никогда сами не воспитывают своих дочерей. Их отдают в другие храмы, другие семьи, часто даже в другие касты, — но рядом всегда будет женщина из посвященных, которая приглядит и научит всему, что необходимо знать и уметь правильной перчатке.
По мере взросления Шветстри получала немало подтверждений своей избранности перед глазами богини, но окончательно убедилась, когда попала в благословенный Дар-ас-Саадет.
Сад Тысячи Наслаждений, иначе и не назовешь! Будь трижды по тридцать три раза благословенна жадность папы-Ритабана! И да вовек не потеряют зоркости глаза шустрого торговца живым товаром Пурушоттама, — вот уж действительно «лучший человек», сумевший разглядеть истинное сокровище на обочине грязной дороги, ведущей прочь из Калькутты! Той самой обочине, на которой остановил свой маленький караван папа-Рит, утомленный гашишем и скаредностью столичных жителей.
То, разумеется, была воля богини. Ну и Аллаха, конечно же, — а хорошая перчатка не противоречит и не ропщет, особенно против богов, она счастлива быть покорной им обоим. Вот и Шветстри не роптала. Как только узнала, что папа-Рит продал ее торговцу из Великой Порты — сразу же засмеялась и в пляс пустилась. И возрадовался такой удачной покупке торговец, не любивший женских слез, но привыкший терпеть их как неизбежное зло. И возрадовался папа-Рит, выторговавший у размягченного радостью торговца лишнюю монетку, на которую не особо рассчитывал. И возрадовалась тетя Джианнат — хорошо обучила воспитанницу, не стыдно перед богиней.
Сама Шветстри тоже возрадовалась — но уже позже. Когда увидела свой тюфяк в предназначенной для купленных рабынь просторной комнате караван-сарая. Увидела и пощупала — мягкий! Недавно выколоченный! Набитый душистыми травами, предохраняющими от насекомых! И все это богатство — ей одной, и ни с кем не надо делиться! Роскошь невиданная! Особенно по сравнению с малым участком протертой до дыр циновки в ногах папы-Рита, где Шветстри было определено место для сна с тех самых пор, как глотатель огня блистательный Прабхакара решил, что Шветстри слишком взрослая для того, чтобы ночами греть камни мостовой рядом с приемной матерью, в то время как циновка самого Прабхакары остается холодной.
Прабхакара был стар и ужасен на вид, и от него плохо пахло. Но Шветстри, будучи покорной перчаткой, не возражала ему — а вдруг его воля согласна с волей богини? Ну, во всяком случае, возражала не слишком активно и со всем возможным почтительным уважением. Хотя и громко. Во всем остальном же всецело положилась на волю богини.
И не прогадала.
Богиня снизошла до своей ничтожной перчатки и решила, что Прабхакара недостоин быть даже временным наполнителем ее прислужницы. Разбуженный не иначе как наущением великой Кали (ну, может быть, и громкие вопли самой Шветстри послужили тому малой толикой, но без вмешательства богини точно не обошлось!), Ритабан доходчиво объяснил блистательному глотателю огня, что он, папа Ритабан, берег сей драгоценный лотос вовсе не для его поеденного дурной болезнью сморщенного стручка слишком много вообразивших о себе приблудных шакалов. Прабхакара усовестился и покинул труппу той же ночью — а попробуй тут не усовеститься! Рука у папы-Рита тяжелая да внушительная, а ротанговый посох, хоть и упругий, но крепкий и, при всей своей легкости, бьет доходчиво.
Драгоценный лотос — это, стало быть, она, Шветстри. Папа-Рит тогда именно так и сказал, что именно драгоценный и именно лотос, и что берег. Потом, правда, поколотил и саму Шветстри — но несильно, для острастки скорее. И она преисполнилась благодарности великой богине, снова убедившись — да, действительно бережет. А значит — и про драгоценный лотос тоже правда, дешевку никчемную так беречь не будут. Да и не заплатил бы даже самый лучший из людей за дешевку столько, чтобы даже жадный папа-Рит остался доволен.
Вот так и оказалась Шветстри в просторной комнате караван-сарая, где смогла вдосталь насладиться мягкостью тюфяка и приятными ароматами наполняющих его трав.
А вечером уже, после захода солнца получив полную пьялу густой бобовой похлебки, Шветстри окончательно поняла, что попала если и не в райские сады, то в преддверие таковых. Так сытно поесть ей удавалось разве что во время храмовых праздников, а до них далеко, еще ведь и сезон дождей не начался. Воистину, велик Аллах, велик и щедр. И богиня щедра к покорным и старательным. Надо только вести себя правильно и не перечить их воле.
Засыпала в тот вечер Шветстри сытой, довольной и счастливой — и ей нисколько не мешали горестные стенания других рабынь. Пусть себе плачут, если такие глупые и не понимают собственного счастья.
В караван-сарае Шветстри получила еще одно подтверждение собственной исключительности — она оказалась чуть ли не единственной среди купленных Пурушоттамом красавиц, кто воспринял перемены в своей судьбе с искренней радостью. Большинство девушек или лежали в рабской покорности целыми днями на мягких тюфяках, или плакали, жалуясь друг другу на свои загубленные жизни и горюя по утраченной свободе.
Вот же глупые!
О какой свободе они толковали, сами-то хоть могли уразуметь? Свободе подыхать с голоду под забором и спать на голых камнях? Свободе быть отданной задарма какому-нибудь нищему уроду с дурной болезнью? Благодарим покорно, но Шветстри такая свобода не нужна, ни даром, ни с приплатой. А дурехи пусть отказываются от еды, стенают ночи напролет и портят цвет лица слезами — Шветстри это только на руку. Когда придет пора настоящих торгов, рядом с этими никчемными слезливыми замухрышками она будет выглядеть тем самым драгоценным лотосом, которым называл ее папа-Рит.
К Порте, Великой и Блистательной, караван шел неспешно, чтобы не утомлять ценный живой товар излишне долгими переходами. Количество девушек в нем постепенно росло — чуть ли не в каждой деревушке глазастый Пурушоттама умудрялся высмотреть одну, а то и несколько красоток по сходной цене.
Шветстри так и не сблизилась ни с одной из своих соседок за все время пути — не видела надобности. О чем говорить с этими глупыми гусынями? Да и времени у нее не оставалось — надо было следить за собой, чтобы всегда выглядеть приятно для глаза любого, кто посмотреть захочет, да еще и делать гимнастику, разминая натруженные за день мышцы танцами и массажами.
Вечером, когда остальные девушки со стонами падали на свои циновки (караван-сараи с мягкими ароматными тюфяками попадались в дороге нечасто), она танцевала. И пела. И дарила улыбки зрителям — а многие приходили посмотреть на странную рабыню, и Пурушоттам приходил, и даже сам караван-баши Ибрагим. Смотрел, кхекал одобрительно, оглаживая крашеную хной бороду.
Стоит ли после этого удивляться тому, что циновка Шветстри всегда оказывалась самой чистой и расстилалась в самом удобном месте стоянки? А позже к ней добавились и подушечки — к зависти и негодованию прочих рабынь. И что при раздаче еды именно Шветстри первой доставалась миска бобовой похлебки или жирного риса с маслом и специями, и что была эта миска самой полной, и что предназначенный Шветстри чиптимаранга всегда оказывался наиболее спелым и сладким? Нет, пожалуй, не стоит этому удивляться.
Как и тому, что Шветстри не оказалось среди тех, кого сбыли оптовому перекупщику на границе Великой Порты. И среди тех, кого оставили на мелких окраинных рынках, ее не было тоже. Аллах в бесконечной милости своей вознаграждает покорных, да и богиня наверняка сочла, что такой хорошей и старательной перчатке вовсе не следует гнить на задворках империи, служа какому-нибудь недавно разбогатевшему торговцу ослами.
Ее везли в столицу. Центр просвещенного мира, рай на грешной земле, средоточие немыслимой роскоши и невиданных удовольствий.
Напрямую об этом, конечно же, не говорили — но Шветстри с самого начала пути уже знала: ее обязательно продадут в Дар-ас-Саадет, гарем самого султана Мустафы, да будет он жить вечно. Иначе и быть не могло.
И, конечно же, именно так и случилось — по воле Аллаха и под присмотром богини…
_____________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
калфу — наставницы в школе наложниц.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, женская часть дворца Великого Султана.
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Годовщина переселения в этот раз совпала с не менее ожидаемым и радостным событием — прилетом корабля поддержки. Согласно договору между поселенцами и компанией, продавшей концессию, раз в стандартный год компания присылала корабль. Поселенцы получали почту от оставшихся на прежних местах друзей и родни. Компания пополняла их запасы лекарств, посевных материалов, долго хранящегося продовольствия, завозила некоторые предметы роскоши — все по заранее заключенному контракту. Обновлялись и информационные банки поселения через ретранслятор корабля. Еще от колонистов принимали почту, отчеты за прошедший год, а с какого-то времени — товары или продовольствие для реализации, если появлялись излишки или какой-то эксклюзив. Увозили также тяжело заболевших, преступников и не прижившихся на новом месте, если таковые случались. Порой привозили новых поселенцев — если концессия была не монопольной, или колония была открыта к приему новых граждан.
В городок спустилась почти вся команда, за исключением двоих вахтенных. Гостей в этот раз не было, корабль развозил только грузы. Корабль, оставшийся на орбите, был приписан к трулоксеновскому порту Колупай и носил название «Рассвет Колупая», смешное тут исключительно для уха Луиса. Все члены команды имели самую распространенную в пяти галактиках морфологию тела — две ноги, две руки, одна голова, два глаза, прямохождение. Трулоксены, правда, от природы были синеваты и вместо волос носили яркие гребешки наподобие куриных. Остальных от колонистов было не отличить. Все, хотя и были оживлены, заметно нервничали.
Причина выяснилась в разговоре с проверяющим от корпуса рейнджеров.
— Потеряли Карвайк, — грустно поствистывая, рассказывал трул.
Инспектор Эйхтавйубур Гадриопса к обязанностям своим относился серьезно — осмотрел пломбы на арсенале, помещение для задержанных. Запросил инфографику состояния здоровья, журнал происшествий, все заведенные дела — аж целых три, одно из них — на кошку. Скрупулезно все скопировал для передачи в аналитический отдел корпуса. И только после этого начал рассказывать.
— Подошли — на запрос ответил автомат. Нагрузили шаттл, пошли на облет. Низко шли, от движка рев стоял сами знаете, какой. Облетели всю территорию — у них несколько поселков было, хотя коммуна одна. На улицах никого, все уже начало лесом зарастать — климат там пожарче вашего, влажные тропики. В эфире — тишина. Капитан сразу связался с федералами, конечно, и отправил мое донесение в штаб корпуса.
— А аварийный маяк? — спросил Луис. Гадриопса взмахнул гребешками.
— Неактивен! Они полгода назад его подрывали — эпидемия у них случилась. Где-то человек пятьдесят в итоге эвакуировали, но это капля росы! Оставалось почти три тысячи человек!
Гребешки окрасились в траурный фиолетовый цвет.
— Мы сели. Трое суток ожидали федералов. Каждый день делали облеты. Громкоговорители орали, сообщали, что мы — представители конфедерации, ночью сигналили прожекторами. Все по протоколу. Никто не пришел. С орбиты тоже вели наблюдения за ночной стороной — ни огонька нигде. Три тысячи человек — и будто канули в воду.
«Скорее всего, так и было, — подумал про себя Луис. — Кто знает, как местные бактерии справятся с чужеродной органикой. А вода унесет бесследно. Особенно если полгода прошло.
Он скосил глаза на Стейднера. Лицо у того было по обыкновению каменное, но Луис готов был поклясться — думает о том же самом. Да и Гадриопса наверняка все понимал.
— Теперь это головная боль федералов, — подытожил Стейднер. Проверяющий вздохнул — очень по-человечески, тряхнул головой, соглашаясь.
— Из штаба корпуса отправили представителя, для содействия. Наших там было трое.
Имена были Арранхо незнакомы.
— Что ж, вернемся к нашим делам, — успокоив гребешки, заговорил Гадриопса. — У вас заявка на астероид?
— Да, есть один, на нестабильной орбите. Километров десять в поперечнике. Наблюдаем третий год, опасность высокая.
— Принято. Координаты есть, при отходе распылим ваш камень. Будет звездный дождь.
— Какое чудное дополнение к празднику, — сказал Луис, идеально скопировав восторженные интонации матери Шушонка. Гадриопса ничего не понял, а Стейднер усмехнулся.
«Расколупают нам рассвет», — высветилось красным на линзах Арранхо, и он чуть было не заржал вслух.
— Теперь насчет вас. У вас контракт на пять лет, сейчас истекает четвертый. Собираетесь ли вы продлевать контракты с этим поселением или пойдете в отпуск?
Луис посмотрел на напарника. Тот пожал плечами.
— Пока не думали. Зависит не только от нас — тут, инспектор, невероятного уровня демократия. Четыре года в совете битва, где нужно сделать кладбище. Хорошо, что пока никто не умирал.
Гадриопса провел ладонями по глазам — должно быть, какой-то религиозный жест. Потом строго посмотрел на них обоих.
— Постарайтесь определиться и сообщить как можно скорее. Лучше всего — до отхода «Рассвета». Иначе вам придется целый год ожидать замену.
Они, конечно, заверили его, что все прекрасно понимают. Инспектор кивнул в ответ, распушил гребешки и поднялся.
— Теперь я отправляюсь собирать компрометирующие сведения и негативные отзывы на вашу работу, о чем официально вас извещаю.
Луис фыркнул.
— К Пеллано зайди, он тебе расскажет.
Гадриопса кивнул:
— Непременно. Я посещу всех, кто был задержан, и всех представителей исполнительной власти поселения.
Инспектор ушел, и наконец-то можно было вернуться к прерванным делам. Луису корабль тоже привез послание от док Хаис, а увезти должен был собранные контроллером годовые данные об активности его мозга и картине подавляющих импульсов. Помимо дружеского длинного напутствия, письмо содержало обширный опросник, на который ему нужно было ответить. Чем он сейчас и занимался, пристроив гибкий планшет на коленку.
— «Были ли у вас в течение означенного периода галлюцинации — зрительные, слуховые, обонятельные». Откуда мне знать? Можно подумать, когда они у меня случались, я был в курсе!
Стейднер посмотрел на него. Потом вынул изо рта трубку и сказал:
— Не было.
Луис поставил птичку в соответствующую клетку.
— Надо ей сказать, чтоб сразу тебе писала.
— Мне она тоже пишет, — усмехнулся Стейднер. — Ты же ее преступление жизни. И ей хочется иногда поговорить с сообщником.
— И что пишет? — заинтересовался Арранхо.
— Что тебе надо установить крепкие социальные контакты, например.
— Ага, — в тон ему отозвался Луис. — И куда мне их надо установить?
Стейднер молча посмотрел на него, и взгляд был так красноречив, что комментариев не требовалось. Луис только хмыкнул. Что бы там ни говорила Хаис, контактов ему вполне достаточно. Один вот настолько крепкий, что хрен разустановишь. Вслух же он сказал:
— Меня тут все любят. В восторге просто. Даже кошки и маленькие дети.
Стейднер снова усмехнулся.
— Кажется, она имеет в виду скорее что-то обратно направленное.
Луис не слушал. На лице его расплылось мечтательное выражение.
— Хотел бы я посмотреть, как он будет опрашивать задержанную кошку.
Стоп, в чем не видел? Сон-волна… Черт-его знает, что это такое, но она явно не смертельна. Опять закачанные данные? А почему остальные с ума сходят? Ну, значит, тупые, данные у них проявятся позже… нет, но все же непривычно: ослеп, оглох — как голый сидишь… во, засада. Время растянулось, как химзащита под кислотой.
Минуты таяли, тело покрылось липким потом, зачесалось — ну да, солнце печёт, климат-контроль сдох — вспотеешь тут… Пот струился по лицу, лез в глаза. Но снимать шлемы без приказа запрещено, а приказа не поступало — значит, сиди и жди, как велено. Разберутся. Наконец вернулся взводный. Дышал он, как загнанный салага, протирая лысину какой-то тряпкой. Его покрасневшие глаза слезились, но этого пока никто не разглядел, да если бы и разглядели, вряд ли обратили внимание.
— Становись!
Хозрота горохом ссыпалась с платформы. Вот оно, счастье…
— Шлемы в вещкапсулы!
Строй зашебуршал обмундированием — на весу упаковать шлемы в заплечные ранцы сложновато, не у всех он ещё туда влезал — но служивые справились. Взводный брезгливо наблюдал за непривычным, неловким, суетливым шевелением подчиненных: где слаженность, отточенность телодвижений? Раззявы…
— Взвод! Следуем в расположение своим ходом!.. Отставить базар! Вся техника временно вышла из строя… да, вся! Тихо!!! Для особо любопытных говнюков могу сообщить: нет, это не повстанцы, скорее всего, активность здешнего светила, на него…
При этих словах все как один посмотрели на солнце, и с воплем отвернулись, закрывая глаза ладонью.
— …не смотреть!!! Придурки!!! Смир-рно! Нале-во! Шагом марш! Ушлепки…
Протирая слезящиеся глаза и сослепу натыкаясь на таких же дезориентированных вояк, взвод двинулся мимо уныло ткнувшейся в обочину платформы с дремлющим за рулём водилой. Кабину он, видать, по инструкции запер — вручную.
Задохнется ведь, дурень.
Через шесть часов показались вожделенные ворота с маявшимися бездельем часовыми — при появлении колонны они отлипли от затенённой стены и пулей заняли свои места согласно уставу. А может, это и показалось в палящем мареве — солнце и не собиралось сползать с небосвода. Чокнутая планета! Паскудное солнце, треклятая жара. На ползущее по дороге воинство нельзя было смотреть без содрогания — в первый же час полвзвода натерли ноги, ещё через час один грохнулся в обморок. Ну и так далее — привалы под конец взводный делал каждые пятнадцать минут.
Слишком поздно он сообразил, что солдат нужно раздеть, потом — что прикрыть им голые черепа, потом — что хорошо бы экономить воду… По косвенным признакам, в прибывшем воинстве каждый давно мечтал умереть — по крайней мере, пасть бездыханным — и ничуть этого не стеснялся. А более остальных грезил о вечном покое сам взводный: по пути не раз колонну обгоняли более ретивые отряды — поджарые, накачанные, с полной экипировкой — следовавшие в том же направлении, и на вяло шевелящихся полумёртвых хозяйственников нередко смотрели со снисходительной жалостью.
Крит плохо запомнил собственно прибытие — вскипевший мозг напрочь не желал ни соображать, ни что-либо отслеживать. Сослуживцы падали вповалку на жухлую траву прямо за воротами, еле дыша, кряхтя и охая. Подниматься и изображать из себя живых мало кто собирался в ближайшие часы, однако, повалявшись всего-то минут десять, Крит вполне пришел в себя. Мысли, спотыкаясь и буксуя, снова начали колобродить в пустой голове — и тут до него наконец дошло, что он увидел перед воротами. Ну, что это была не военная база, а какой-то разогнанный детский садик — ещё ладно. Что за садик, почему именно детский — тоже ладно, нарисованные повсюду улыбающиеся зверюшки просто добавят ситуации идиотизма. Но часовые!
Охрана периметра всегда была прерогативой автоматики: дронов, датчиков, силовых полей и прочих мобильных наворотов, их просто следовало толково расположить и настроить. А тут… самим? Караулить? Ходить, смотреть, слушать? Стрелять… кстати, лучевики тоже должны накрыться, чем стрелять? Нечем, в любом оружии автоматики не меньше, чем в их комбезе. Опять мотыги? У часовых он оружия не заметил, да и не пялился он тогда на них…
Вскоре их разместили в каком-то корпусе, и Крита едва на ходу не сморил сон, когда он увидел вожделенную койку. Взводу дали два часа на отдых — большая часть вырубилась сразу, остальные нашли в себе силы мало-мальски ополоснуться. Вернее, смочить сгоревшую шкуру да саднящие мозоли. Допотопные краны в душевых работали, но Крит с сослуживцами несколько минут исследовали древний механизм, прежде чем догадались как он функционирует. Вдали изредка звучали какие-то хлопки. Из комбезов пыль выбивают?..
Растолкал их взводный — но не свой, злющий как черт, а уже другой, веселый.
— Подъём, дохляки!
После отказа электроники приказы выполнялись не так резво, как всегда — этот же вообще нехотя, даже с жиденькими проклятиями. Встань, оденься, обуйся, причешись, застегнись — морока…
— Становись… Взвод! Вешайся! Отставить, это шутка! Вы четверо, — взводный ткнул рукой, — на кухню! Кратт, отведи. Остальные — за мной!
В расположении остался лишь мирно сопящий взводный с сожжённой кожей головы и плеч. Ему-то что — сдал личный состав и свободен, пока команда не поступит. А от кого она поступит, если связи нет… Похоже, вообще ни у кого понятия нет, что тут происходит.
Метров через сто взвод дошел до грузовой платформы — она сюда доехать успела.
— Стой! Четверо — вон тот ящик.
Когда ящик достали и открыли, раздался общий вздох изумления. Оказывается, у Империи на любые планетарные фортеля имелись ответные меры. Взводный достал из ящика… наверное, оружие. Показал.
— Это карабин, — руки его замелькали, — патроны… магазин… затвор… спуск.
Раздался громкий хлопок, все вздрогнули. Из кабины вылез заспанный солдатик, в руке он держал перевязанную стопку бумаги с нарисованным улыбающимся зверьком. Сел на край ящика, откинул первый лист, взял невзрачную палочку. Видимо, пишущую.
— Фамилия… Бери, чего стоишь… пять патронов себе отсчитай… следующий… фамилия…
Карабин оказался тяжелее лучевика. Вдвое тяжелее, если не втрое! Длиннее, уродливей и тщедушней. Непрактичней. Крит заглянул в дуло. Взводный тут же рявкнул, и Крит пристыженно повесил оружие на плечо, снова без напоминаний встав в строй. Ну да, лишишься глаза в последний день службы… кстати. Он отправил импульс-запрос взводному, чертыхнулся и решил подождать. Успеет ещё сообщить, взводный сейчас следит, чтоб никто себе ничего не отстрелил. Позже подойдём, спросим.