Нежность, подступившая, хлынувшая, вскипевшая, причиняла боль. Были в этой нежности сладкая печать, и странная горечь. Были тайные слёзы и подавленная ярость. Примешивался к этой нежности и страх.
Страх перед судьбой. Страх за будущее. Страх потерять. Весь мир восставал, выставлял условия, строил козни. И со временем, когда будущее всё же наступит, мне придется развязать войну с этим миром. Чтобы оберечь и сохранить.
Чтобы те, двое, которые сейчас так беззаботно смеются, не знали горя и страха.
Кто-то тяжело опустился рядом на скамью. Скрипнул накрахмаленный передник. Запах корицы и сдобы. Кормилица.
— Славная девчушка, — сказала Мишель.
— Да,- лаконично ответила я. И приняла вид самый отрешенный.
Не помогло. Мишель будто не заметила этой спартанской сухости.
— Жаль, что одна. У такого отца должно быть много детей.
Намёк яснее ясного, с рыболовной снастью внутри. Я на эту снасть и попалась.
— Тогда уж сразу в табун пустить. Для улучшения породы. Тут и польза, и кобылкам приятно. Приплод опять же.
Мишель метнула на меня гневный взгляд.
— А ты мне не груби. Мала еще мне грубить!
— Прости. Я не хотела.
— А вот если не хотела, так послушай. Я дело говорю.
Я с тоской покосилась куда-то вправо. Затем, с той же обречённостью, перевела взгляд в противоположную сторону. Не зацепился ли рогом за куст жертвенный агнец?
— Но ты же знаешь, матушка…,- начала я беспомощно.
— Знаю, — перебила она, — всё знаю. Понимаю, не дура. Штучки ваши благородные. Титул, происхождение. А детки, знаешь ли, и без титула на свет родятся. Им, знаешь ли, и дела нет, есть у их отца титул или нет. Детей не титулом зачинают!
— Матушка!
— Да ладно тебе! Ханжу-то из себя не строй. Ты бы ещё покраснела. Лицемерию где выучилась? При дворе? Я вот не припомню, чтоб такому тебя учила, краснеть да жеманничать. Или у сестрицы своей?
— Матушка!
— Да не слышит он! Гвалт вон какой подняли. И на меня глазами не сверкай. Ты на девчушку смотри. Славная девчушка, ох славная. Тебе бы такую. Да не одну.
Я не ответила. Эта манера кормилицы называть самые неделикатные явления их первородными именами давно стала мне привычной и отторжения не вызвали. Я бы нашла, что ей ответить, заговори она на самую скабрезную и непристойную тему. Но вот что касается моих нерожденных детей… Тут бы ей помолчать.
— Это не лицемерие, — буркнула я.
— Тогда бесполезные увёртки и кокетство, — вынесла свой вердикт Мишель. – Вроде как стыд перед врачом. Нарыв белилами не замажешь. Нарыв надо вскрыть и наложить компресс. Печёный лук! А ты делаешь вид, что нарыва и нет вовсе. Но он есть! Я знаю, что есть.
Я снова поморщилась. Ну и сравнение.
— Иногда с нарывом вырезают и жизнь. Это как раз то, что случится со мной, доверься я… доверься я такому хирургу.
— Вот уже нет! – вскинулась Мишель. – Что за детские страхи? Байки полночные! Твоя болезнь лечится и лечится очень просто.
— Печёным луком, по-видимому…
— Замужеством! Выходи замуж за старичка. За вдовца, почтенного, седовласого, с подагрой и ревматизмом. Зачем тот старик, спросишь? А вот зачем! Старичок тот нужен, чтоб приличия соблюсти. Чтоб детки, которые народятся, законными были, с именем, с титулом, с этим… как его, с деревом… с древом! А уж от кого детки родятся, кто их отец… Пусть даже и подумает кто. Старичок-то безобидный… В лысину его вечерком поцелуешь, и будет с него.
— А Геро, получается…
— Ему должность придумаешь. Пусть будет камергером. Или виночерпием. Да мне ли тебя учить? Тут главное приличия соблюсти. Чтоб всё по закону. Помолвка, свадьба, наследники. А старичок рад-радёхонек будет! Ты же ему наследника подаришь. И какого наследника! Всем на зависть.
Я молчала, чтобы не сказать грубость. А грубость жгла застывший язык, как перечное зёрнышко. Случайно попавшее на зуб, оно язвит жгучей горечью. И первое, что подсказывает опалённый язык, эту горечь изгнать. Но я не ответила, стерпела.
Перечная горечь несёт в себе некоторую полезность. Как рассуждения кормилицы.
Мир, обустроенный людьми, откровенно уродлив. Все его приспособления и механизмы предназначены для сжатия и деформации самой природы человеческой. Вроде жёсткого корсета для буйного подростка. Если втиснуться в этот корсет и подчиниться его формам, притерпеться, подладиться, то тело со временем потеряет чувствительность, станет деревянным и, в конце концов, мумифицируется.
Чтобы выбраться из объятий «железной девы», иного средства, как мошенничество, не остаётся. А что делать? Либо честно иссохнуть с перебитыми костями и перетянутым кровотоком, либо мошеннически жить.
Мишель предлагает жить, то есть, совершить мошенничество и подлог. Но это — подлог, который будет оправдан родившимися детьми. Дети родятся от любви. Но имя им даст кто-то другой, некто обманутый, призванный на роль «ширмы».
Но и обманутый в выигрыше. За сыгранную роль он получит вознаграждение: наследников и семейный очаг. Моя доля так же выйдет внушительной. Доброе имя, дети, та самая искомая определённость.
Проиграет только он, возлюбленный…
Геро, несомненно, пожертвует собой. Меня избавит от позора, а детей – от сиротства. Он согласится на чужое благородное имя и не посмеет назвать себя их отцом. Не посмеет приблизиться, коснуться и приласкать. Всё, что дозволено, так это смотреть издалека, скрывая горечь улыбкой.
И Мария не обретёт ни сестёр, ни братьев. Их разделит всё та же сословная пропасть. Их истинный отец, тот, чью любовь они не узнают, чья забота останется им неведома, чья мудрость не станет указующим даром на пути к истине, будет для них слугой, безродным, на кого они будут взирать с презрением, отдавать ему приказы.
Я вздрогнула. Не бывать этому! Не бывать.
— Ну как? – поторопила меня Мишель. – Что надумала?
— Никаких безобидных старичков!
Мой резкий, поспешный ответ она будто не услышала.
— Ты подумай. Подумай.
— Не будет этого, я сказала.
Мишель вздохнула.
— Ну как знаешь…
Тяжело поднялась. Стареет, она стареет. Как я. Как солнце. Как весь этот мир.
— Прости, — проговорила я быстро. – Прости, я не хотела.
— Да что уж там. Ты взрослая. И жизнь эта твоя.
Она больше не заговаривала с мной о «безобидных старичках», но время от времени бросала красноречивые взгляды, грозно хмурила брови, упирала руки в боки, а я, хлопая ресницами, в свою очередь, изображала непонимание. Однако, со времени нашего разговора всё больше лазутчиков и просителей пробиралось в цитадель разума, в священный чертог моего сознательного присутствия.
Гонимые, возвращались не бесстрашными одиночками, крадучись, а вторгались целой сворой, с визгом и посвистом, брали цитадель приступом, двигались римской «черепахой». Отступать было некуда. Будущее требовало действий.
«Почему бы не сегодня?»
Подарков сегодня немного. Тяжёлый дормез о восьми колесах останется незадействованным, я вернусь без всякой торжественности, в легком экипаже. Но с вопросом…
0
0