Вся эта беготня больше напоминает «прятки». Кто-то спрятался, а мы ищем. Этот кто-то мелом стрелки нарисовал, чтобы легче было найти. И всё же Максимилиан крепко держит меня за руку, пока мы идём к дому.
Тот верзила, что мной упомянут, застывает в изумлении, а я воображаю свой персонаж со стороны, вижу его глазами. Растрёпанная молодая женщина, бредущая по пыльной дороге за руку с вихрастым мальчишкой.
От волнения и бега лица и шея этой молодой женщины покрыты красными пятнами. Это свойственно всем рыжим, от жары и малейших усилий их кожа вот так неравномерно, некрасиво краснеет. Подол платья, кажется, в затяжках. Тоже неудивительно.
Верзила так и стоит с воздетым к небу сундуком. Неужто испуган? Жаль, что мой любопытствующий дух бесплотен. Я бы тронула его за плечо. В доме движение. Вот сейчас…
Сейчас выйдет незнакомая мне женщина. Это будет дальняя родственница отца Марво, троюродная племянница или семиюродная тётка. Тоже воззрится на гостью с изумлением.
Дверь распахивается. И на крыльца в самом деле выходит женщина. Но это не тётка и не племянница. Это Дельфина, некрасивая злая служанка.
Оказывается, мой персонаж — вовсе не раскрашенная картинка. У неё есть память, моя память. Я узнала это узкое лицо и вспомнила имя. Потянула шлейф из образов, как рыбацкую сеть, набитую окунями, которые уже потускнели и покрылись зловонной слизью. Дельфина, фрейлина её высочества герцогини Ангулемской, увеличенный до человеческих размеров мелкий грызун, шныряющий по городским погребам и сточным канавам.
Тёмная галерея замка Конфлан, и она крадущаяся, скользящая по стене плоской, длиннорукой тенью. Крыса, метнувшаяся из-под ног. А как в подобных случаях поступают с крысами? Им наступают на хвост.
— Пошла прочь! – приказываю я негромко. – Где твоя госпожа?
Трясущимся подбородком Дельфина указывает на дверь. Я делаю шаг, не раздумывая. Нет колебаний и страха. Ещё не осознала случившегося. Вернее, моя окрашенная копия ещё не обзавелась прошлым. И потому свободна от фантазий и страхов.
У меня, подлинной, из основного сюжета, были видения, едва лишь в Лувре или Фонтенбло, уголком глаза я замечала Клотильду. Я, первоначальная, была до неправедности ревнива. Захвати видения моя копию, ещё блаженно новорождённую, поселились бы в ней, она рухнула бы на колени. Сердце колотилось бы в ребра так, что на перламутровой мышце проступили бы их очертания, и от крови сердце бы раздулось, истончилось до прозрачности, и кровь, вероятно, хлынула бы горлом.
Но в параллельном сюжете видения автором не прописаны. Я от них свободна, и дверь распахиваю спокойно, с лёгкой, полной достоинства, небрежностью.
Читатель сгорает от нетерпения. Что же дальше? Что ожидает героиню за дверью? Благополучная развязка или несчастье? Вот она, дверь, хлипкая, щелястая. Эта дверь не пугает. Эта дверь – декорация.
В такую дверь на помощь тоскующей госпоже вбегает сметливая субретка, в такую дверь незадачливый муж пропускает переодетого в учителя танцев юного любовника. В трагедиях таких дверей не бывает. И таких домов, где на крыше толкутся голуби, а под окном – куст бузины с гроздьями чёрных блестящих ягод, не бывает.
Эта декорация для сельской размолвки и кратковременных заблуждений. Я даже не задаюсь вопросом, не пытаюсь заранее подобраться и распалиться, раздуть фитиль ревности.
Даже если Геро и там, за этой тщедушной дверью, то ничем предосудительным он не занят. Уже касаюсь бронзовой, зеленоватой, с потертостью, скобы, торчащей из той растрескавшейся створки, которая только что убеждала меня в своей невинности.
Ощущаю в ладони тянущий, металлический холодок, его массивную округлость, уже пальцы смыкаются, чтобы тянуть и давить. Но медлю. Спотыкаюсь, как смазанная шестерёнка, если под блестящий зубчик попадает камешек. Этот камешек летит вслед, как ядовитый дротик.
Мысль догонят и пронзает: «А что, если?..»
Ответ не сложился в предложение с глаголом, он возникает, как образ, распадается на дюжину, на галерею образов, с единым сюжетом. Там, за дверью, возлюбленный, мой возлюбленный… Моё будущее и судьба.
Но он там не один. Там с ним женщина. Нет, вовсе не та мимолетная соблазнительница, которую и призывала во спасение, а другая, с инициалами из плоти. Мой возлюбленный и эта женщина стоят очень близко друг к другу, как могут стоять только любовники, еще не остывшие от недавней близости. Страсть еще накатывает и гонит кровь.
Рука той женщины, белая, узкая, касается его щеки, соскальзывает на плечо; лицо женщины, тоже белое, точёное, запрокинуто… Она ловит его дыхание, подается к нему, наплывает, как туман, как морок. Собственную наготу она презирает, осознавая право и власть, и потому оставляет грудь неприкрытой, под эфемерным кружевом, чтобы владычество стало полным.
И его она в праве наказать наготой, вынудив похваляться позором. И рука её лежала бы на обнажённом плече, тёплом и смуглом, которое я так часто целовала, гладила, на котором засыпала. А что, если?..
Миг чёрной дурноты. Сердце проваливается, а затем прыгает в гортань. Первая ступенька вниз, к спасительному обмороку, на которой я уже сегодня стояла, глядя вниз, в омут вязкой черноты. Всё же тяну дверь на себя.
Я не ошиблась – он там. Стоит посреди комнаты, напротив пресловутой двери. Я вижу его, узнаю, и мгновенный, рухнувший с неба столб света, водопад обескураживающей радости. Вот же он, жив! Жив! Не ранен, не пленен. Он не изменился… или?
Ноги слабеют, но я делаю шаг. Протягиваю руку. Геро остаётся неподвижным. Что-то не так. Что не так с его лицом. И глаза… У него глаза другие. Нет, нет, цвет их не изменился. Они по-прежнему завораживающе прекрасны.
Но взгляд другой, и странная лицевая неподвижность. И бледность. Этот взгляд, затравленный, виноватый, ранит из прошлого. И этот растекающийся под кожей воск. Эта маска тревожной безысходности. И стены…
Стены начинаются меняться, кто-то вращает сцену у нас под ногами, чтобы день быстро сменился ночью. Тогда была ночь, долгая, беззвёздная ночь в ноябре. А на стенах, в желтоватой извести, уже прорастает шитая золотая обивка, справа от меня красного дерева рабочий стол с грудой рисунков, слева пылающий камин.
Я ступила из тени в свет, из неосвещённой спальни в кабинет. На мне платье изумрудного шелка, на шее, в тон платью, ожерелье из грубо обработанных зелёных камней и серьги той же масти. Подарок покойной свекрови. Гарнитур старый, времен Клеменции Венгерской, я ношу его с простодушным бахвальством. И тогда приукрасилась с той же целью.
Там собралось общество, сословное очищенное, привередливое, а я, новоприбывшая провинциалка, к тому же обманутая невеста, из кожи вон лезла, чтобы в этом обществе прижиться.
Первая принцесса крови оказала честь незадачливой родственнице, протянула руку участия, и вот я гостья в её святилище, в запретной резиденции, окутанной слухами и домыслами.
Замок назывался Конфлан, а первая принцесса крови – герцогиня Ангулемская. И слухи, ходившие о ней и замке, полностью подтвердились.
В один из вечеров, спасаясь от назойливых ухаживаний, я заблудилась и наощупь, ведомая роком, добралась до потайных покоев её высочества. Нет, это вовсе не полотно, это батист, и суровая нить колета отражает свет. Это серебряная вязь.
Темноволосый юноша, очень стройный, элегантный, стоит напротив двери, рукой опираясь о столешницу. Как и тот Геро, из прошлого, этот пребывает в ожидании.
Кто-то должен войти в эту дверь, кто-то очень значимый, неотвратимый. Ожидание длится уже давно. Ожидание изнуряющее, болезненное. Это ожидание приговорённого на эшафоте. В ожидании он каменеет.
0
0