Он за временем не следил. Ему было всё равно. Несколько дней назад она всё же пыталась.
Геро не удивился. Он ждал. Удивлялся он промедлению и нерешительности. Что это с ней?
Зачем было затевать это долговременное беспокойство, подвергать себя ограничениям, урезать самолюбие до проживания в ветхом, бедном жилище, прятаться, выслеживать, выжидать, в конце концов, заполучить желаемое — и не воспользоваться этим желаемым?
Это всё равно, как если бы кладоискатель, посвятивший целую жизнь поискам сокровищницы тамплиеров, откопав сундук, полюбовался бы его содержимым, а затем закопал бы его там, где нашел, не взяв на будущее даже монетки. Зачем его привезли?
Если он ей необходим в прежнем статусе, то пусть берёт. Упорствовать он не станет. Те времена прошли.
Если она пытается их вернуть, остановить время, то вряд ли у неё получится.
Слишком многое изменилось. Того, что было, той одуряюще кровавой схватки с разбитыми зеркалами и порванными связками он уже не предложит. Он другой. С чем ей придётся смириться. Пусть пользуется тем, что есть.
Однажды она пыталась. Играла в прошлое. Шла привычной дорогой. Щелкнул замок.
Он усмехнулся. Всё-таки пришла. Он узнал холодноватый запах её духов, когда она села на край постели, и с готовностью к ней повернулся. Чего изволите…
Он не юный Бернар Клервосский, чтобы в ответ на хозяйское благоволение кричать: «Воры!»
Он исполнительный, благонадёжный подданный. Он всегда платит по счетам. Она прикасалась к нему, будто к незнакомцу, будто не то обозналась, не то заблудилась. Искала одно, а нашла другое. Он узнавал привычные жесты, даже предугадывал. Оказывается, не забыл.
Знал, как ей нравится, и с чего она всегда начинает. Ему и тогда полагалось выжидать, прислушиваться и следить, действовать с приличествующей деликатностью в унисон, подыгрывать, а не играть самостоятельно. Вот сейчас она тронет его колено, проведет рукой по бедру.
Это не ласка, и не средство для достижения телесной воли, это хозяйская атрибутика. И ласкает она не его, а себя. Ей нравится его трогать, ощущать его присутствие и податливость. Она пришла в свою сокровищницу, чтобы запустить руку в сундук, зачерпнуть горсть тяжелых, с профилем, монет и медленно ссыпать их обратно, наслаждаясь мелодичным перезвоном. Затем вновь зачерпнуть и так же медленно рассыпать.
Вероятно, трогать живое тело приятней, чем холодный металл. Она целует его в губы. Он вовсе не лежит, как мёртвый. Он отвечает. Ему и стараться не приходится. Это тело. Но ей чего-то не хватает. Она ласкает его настойчивей, с каким-то надрывом, или даже с мольбой. Он и тут ей содействует. Отвечает.
Пусть будет видимость страсти. Тело и с этим справится. За лето его избаловали и заласкали. Его тело стало… слишком чувствительным. Отзывчивым.
Вот пусть и расплачивается.
Но что-то происходит. Она вдруг вскакивает, торопливо одевается. Он в растерянности. Что он сделал не так? Он же всё помнит, знает всю последовательность. Чем она недовольна? Она не объясняет. Хлопает дверью.
Некоторое время он ждёт. Вернётся? С рассветом он засыпает. В его спальню она не возвращается. А затем эти проклятья в галерее. Она кричит на него. Она в ярости, до синюшной, предсмертной бледности. За что?
Он не понимает. Всё-таки замок. А как же проклятья? Она пожелала ему исчезнуть.
Уже передумала. Геро не взглянул в сторону скользнувшей тени. Как же это утомительно, даже для мертвеца. Она выжидала эти два дня, уповая на… что?
Он так и не понял. Может быть, сейчас объяснит. Он покосился без всякого интереса. Чего она там стоит? Новая неожиданная грань безумия? Робость? Застенчивость? Ах, всё это уже было.
Она рядится в истлевшие тряпки, как нищенствующая вдова, достаёт со дна сундука давно вышедшее из моды платье в неоправданной надежде, что жалкой уловки никто не заметит. Тщетная попытка.
Тёмный силуэт на фоне стены. Слишком размытый, чтобы опознать. Да и нужно ли? Это может быть… Геро сел и взглянул более пристально.
— Нази?
Как неосторожно с его стороны! Произнёс имя вслух. Тень шевельнулась, приблизилась. В лунной прорези знакомые черты. Тёмная прядь поверх выступающей скулы.
— Нази.
Он повторил имя со вздохом облегчения. Анастази молчала. Смотрела с недоверием и печалью. А он… Он чувствовал вину. Потому отвернулся.
— Зачем? – спросила она.
Он вздрогнул. Голос больной и сиплый. Так шепчет выбившийся из сил пророк, несчастная Кассандра в догорающей Трое.
— Зачем ты это сделал?
Он дёрнулся. Она тоже пришла его обвинять.
— Что сделал? – Это прозвучало зло и отрывисто.
— Зачем вернулся? Чего испугался?
Он чувствовал досаду. Почему они не понимают? Это же так просто.
— А у меня был выбор?
— Конечно! – Она ответила слишком поспешно. Будто готовилась заранее. – У тебя был выбор.
Он чувствовал уже не досаду. Злость.
— И каков же он, этот выбор? Сделать их всех заложниками?
— Нет. Сражаться за любовь и свободу.
В лунном свете он видел её лицо. Луч был узким, подпиленным оконной рамой, искривлённым, но хватким, чтобы выскоблить от мрака скулы и подбородок. Волосы она впервые не убрала в тугой, тянущий узел. Они обрушились, как последний рубеж обороны.
Геро представил её руки, худые, жилистые, чаще безжалостные, которые вдруг ослабели под бессмысленным действием. Анастази осталась в тёмной, лунной клетке, как уличённый грешник под осуждающим оком.
Она упала на колени. Он дёрнулся было к ней, принимая это движение за обморок. Но она вдруг сказала:
— Это я виновата.
Он застыл. Голос звучал металлически, как провернувшийся рычажок.
— Виновата? В чем?
— Это я… я тебя нашла.
Геро не отвечал. Он ждал этих признаний. Это мог быть самооговор. Слова не ранили. Даже если так. Намеренно? Из корысти? Спрашивать не хотелось.
— А ты искала? – Он спросил, потому то она ждала. Ему предписывался этот вопрос, как инквизитору.
— Я нашла тебя в Лизиньи.
Спросить её о причинах?
— Тебя заставили?
— Нет! – Она испугана. – Никто меня не заставлял. Я сама.
Сама? Сама! По собственной воле.
— Нет! Нет! Я не предавала тебя. Это была тайна. Это безумие, безрассудство. Я знаю. Но я… не могла больше. Я должна была тебя увидеть, убедиться, увериться, что ты там, что ты есть. Ты не выдумка, не мечта и не блажь. Ты есть… Я должна была доказать себе, что есть смысл… что весь этот проклятый мир, эта жизнь… что они оправданы. Это не жестокое, картинное представление для одного, единственного зрителя. Это оправданное бедствие. Прости меня. Я пряталась и смотрела. Ты разговаривал с тем мальчиком, Максимилианом. Жанет ничего не знает. Я не посмела признаться, нарушила данное ей слово. Если бы я призналась…
Закрыла лицо руками.
0
0